Текст книги "Альтруисты"

У Итана всякий раз находился какой-нибудь предлог, чтобы не ехать в Нью-Джерси – для него это была лишняя суета. Мэгги же ездила к Бекс из солидарности. Хотя тетин образ жизни ей претил, та была неким связующим звеном между ней и мамой. И тоже очень горевала.

Прекратить горевать по такому человеку, как Франсин, было невозможно. Видящая все и ни за что не осуждающая, умная, но не демонстрирующая свой ум, она пожертвовала карьерой ради благополучия семьи – в которой ей была отведена роль модератора, рефери и миротворца. В глазах Мэгги мать была одновременно образцом для подражания и поучительной историей – наглядным примером того, как современный мир видит женщину и на какие жертвы она готова идти, чтобы соответствовать этому образу.

За час до захода солнца – в ту самую минуту, когда Мэгги вышла из метро на 175-й улице, – у тротуара притормозил тетин армейский внедорожник.

– Детка! – завопила Бекс, осыпая ее щеки поцелуями.

У нее была упругое душистое лицо, липковатое от увлажняющего крема с гуайявой. Волосы, убранные в тугой хвост на макушке, слегка подтягивали кожу вверх. Она погладила кудри Мэгги.

– Какие мягкие!

– Спасибо.

– Совсем как у твоей мамы…

– Бекс…

– О-ох, – вздохнула тетя, промокнув ресницы бумажным носовым платком. – Ну вот, опять я расчувствовалась. А ведь у нас такое счастье!

– Счастье?

– Все безумно рады, что ты придешь!

– Все?!

– Ну да, все! Сегодня же шаббат, красавица.

– А-а… – протянула Мэгги. – Я совсем забыла. Только я ведь не одета… – Она опустила взгляд на свои черные джинсы, на которых пару месяцев назад запеклась какая-то гадость из дома Накахара. – Тяжелый был день.

– Не волнуйся, одежду я тебе дам. Какая ты худая!

Мэгги вся сжалась на сиденье – щеки вновь начал жарить знакомый зной.

Пока они ехали по мосту Джорджа Вашингтона, Бекс хорошенько ее рассмотрела.

– Знаешь, твоя мама мне спуску не давала. Перед важными свиданиями я иногда пыталась тайком голодать, но с Франсин этот номер не проходил. Она была психотерапевтом еще до того, как стала психотерапевтом, понимаешь?

– Понимаю.

– И больше об этом ни слова.

У Бекс были такие же темные и теплые глаза, как у Франсин. Опустив голову, Мэгги украдкой разглядывала необыкновенное тетино лицо, пока их гражданский танк катил по огромному автосалону марки «Лексус» под открытым небом – то есть по Нью-Джерси.

Тетя нравилась Мэгги или, по крайней мере, представляла для нее социологический интерес. Бекс Голдин из округа Берген, урожденная Ребекка Кляйн из Дейтона, Огайо, тринадцать лет назад вышла замуж за Леви Голдина, унаследовавшего крупнейшую на территории трех штатов компанию по оценке и ликвидации предприятий. Помимо дворца в Джерси, у них с Бекс был дом в Аспене, где Леви однажды заставил отца Мэгги воткнуть мясной нож в замерзшую землю – потому что тот по неосторожности нарезал им сыр.

– Что новенького? – спросила Бекс, едва не съехав на обочину.

– Ничего особенного. Вот думаю к папе съездить.

– К Артуру? Ох, Мэгги…

– Думаешь, не стоит?

– Слушай… Он, конечно, твой отец, не мой. Ты не можешь вечно его избегать. Хотя лично я не вижу в этом ничего зазорного.

– Да я справлюсь!..

– Знаю, ласточка. Но будь начеку, хорошо? Не хочу, чтобы ты страдала. Осторожность никогда не повредит.

Высокие чугунные ворота впустили их на территорию. За громадным домом, защищенным от улицы длинной узкой подъездной аллеей, прятался бассейн и глиняный теннисный корт. Вымощенная плиткой дорожка перед домом была украшена цементной розой ветров с именами двоюродных братьев и сестер Мэгги возле буквенных обозначений сторон света: Эзра (N), Лорен (Е), Максин (W) и Соломон (S) (Соломоном звали собаку). Заканчивалась дорожка широкой мощеной площадкой, на которой всегда стояло как минимум три автомобиля.

– Идем в дом, – сказала Бекс. – Скорей-скорей! Детям не терпится тебя увидеть.

На стене рядом с входом на кухню висела целая коллекция зеркал всех форм и размеров. Этот льдистый декор создавал ощущение прохлады, населяя окружающее пространство студеными бликами и отражениями. Мэгги увидела скользящих по коридору Лорен и Максин в зеркалах еще до того, как они очутились перед ней.

– Поздоровайтесь с сестрой, – скомандовала тетя.

Девочки – близняшки четырнадцати лет – что-то пробормотали. Их лиц было не видно за длинными занавесами черных волос.

– Поцелуйтесь, – приказала Бекс. Эту привычку она переняла у семьи мужа. Голдины целовались часто и с удовольствием, а Альтеры предпочитали без явной необходимости ни к кому не прикасаться.

– Ла-адно, – выдавила Лорен, и девочки клюнули Мэгги в обе щеки.

– Подростки, что с них взять? – Бекс закатила глаза и покрутила пальцем у виска.

Коридор привел их в просторную, полную воздуха гостиную с белым пианино и двумя одинаковыми белыми диванчиками «честерфилд». Максин тут же подлетела к пианино и принялась жать на все клавиши без разбора.

– Сыграешь что-нибудь для Мэгги? Нет? Ну ладно. Может, попозже.

Тетя жестом позвала Мэгги за собой, наверх:

– Эз-ра! Кузина Мэгги приехала! Иди поцелуй ее! Она поможет тебе сделать уроки! – Бекс обернулась к племяннице. – Ты ведь не против?

Он сидел на полу в своей комнате перед огромной меловой доской во всю стену. Под потолком шла надпись пухлыми буквами: «Стена Эзры для граффити».

– Через двадцать минут спускайтесь ужинать, – сказала Бекс. – Я подберу тебе какую-нибудь одежду.

– Ну, – сказала Мэгги, когда тетя ушла вниз, – что проходите в школе?

Эзра застонал и постучал костяшками пальцев по обложке лежавшего рядом учебника: «Переосмысление империализма: ликбез».

– Ты в шестом классе?

Он кивнул. Мэгги вспомнила осыпающуюся школу, в которой учились братья Накахара, и испещренные пенисами тетради Бруно.

– Мы проходим Африку, – пояснил Эзра и махнул рукой на распечатку со старой картой, датированной 1881–1914 годами. – Каждый ученик станет какой-нибудь страной. Я буду Англией. Я должен разукрасить те области на карте Африки, которые хочу заполучить, и завтра на уроке мы будем за них биться.

– Заполучить?!.

– Ну да. Ресурсы там, все такое… – Эзра поднес кончик красного маркера к Алжиру.

– Тебе помочь? – спросила Мэгги.

Эзра поднял глаза:

– Принесешь мне «Капри сан»?

Без особой охоты притащив братику не тот вид фруктового сока в ламинированной фольге («Дикая вишня? Ненавижу дикую вишню!»), Мэгги выбрела в коридор на втором этаже. Насчитала две, три, четыре спальни для гостей. Или беженцев! Они сейчас валом валят с Ближнего Востока или откуда-то оттуда. В Сирии вообще гражданская война. Бесспорный факт: в мире всегда есть люди, которым нужны комнаты, а в доме Бекс комнаты всегда есть. Вот именно эта зажиточность и изобилие выводили Мэгги из себя. Думая об этом, она начинала презирать своих кровных родственников.

Так, вот хозяйская спальня. На кровати – приготовленный для нее наряд. Вместо того чтобы надеть его, она подошла к мраморному столику: на длинной бархатной подушечке красовались драгоценные колье. Мэгги оглянулась на дверь. Прислушалась к шагам в коридоре. Все было тихо. Осмелев от роскоши, простора и высокомерия двоюродных сестер и братьев, Мэгги решила, что вполне может присвоить цепочку розового золота – тонкую и легкую, словно выкованную из воздуха. Она бросила ее в карман джинсов, чтобы потом заложить в ломбард – во имя какой-нибудь великой цели.

Она немного сдвинула остальные цепочки и колье, чтобы закрыть пустое место.

– Мэгги, Эз-зи, у-ужин! – донесся снизу голос Бекс, ничуть не похожий на голос совести.

Мэгги пошла вниз в чем была, даже не взглянув на одежду.

В столовой уже собралась вся мафия Голдинов. Загорелые голенастые женщины в коротких юбках и туфлях на высоких каблуках возвышались над мужьями. Мэгги издавала положенные звуки, обнимая ринопластированных женщин семейства Леви: они жили в соседних дворцах и каждую пятницу по очереди ходили друг к другу в гости праздновать шаббат.

– Мэгги, – сказала тетя, изо всех сил отводя взгляд от ее засаленных джинсов. – Ты ведь помнишь Сару, Алексис, Адама, Лейлу, Джастина и Мэдисон…

Чьи-то крепкие руки легли ей на загривок. Дядя. Он развернул ее к себе и заключил в могучие объятья.

Леви, ростом под два метра, всегда был в отличной форме. В восемнадцать лет он, как и положено, совершил паломничество в Израиль, дабы вступить добровольцем в парашютно-десантную бригаду «Цанханим» – это обстоятельство, казалось, парило, подобно парашютисту, над его прилизанной головой.

– Очень рад, что ты пришла, – сказал он.

Собравшиеся почтительно умолкли: две девицы в кожаных сапогах ввели в гостиную Сола Голдина, главу семейства. Он на секунду замер и осторожно нагнулся – погладить собаку, названную его именем. Сол был одет в розовую рубашку с узорчатыми манжетами и брюки с подтяжками. Закатанные рукава обнажали заросшие белой шерстью предплечья. Дед по очереди поздоровался со всеми главами семейств, оценивающе разглядывая их лица. Его жена Дорис с довольной улыбкой наблюдала за происходящим.

Когда очередь дошла до Мэгги, та машинально согнулась в поклоне, на который дед ответил поцелуем в лоб.

Было что-то жуткое в том, как организованно проходил ужин. Все сели за стол только после Соломона и начали есть только после того, как начал он. Говорили в основном о грядущей бар-мицве Эзры: какая кейтеринговая компания будет обслуживать праздник, что лучше надеть, как у Эзры успехи с зубрежкой Торы.

– Ты же репетируешь речь? – спросила его Дорис.

– Да, бабуль.

– Молодец!

Мэгги сидела на противоположном конце стола, рядом с Леви. Прямо перед ней стояли блюда с запеченной курицей и мясом (пришлось положить себе побольше фаршированной капусты). Леви спросил ее про брата.

– У Итана все хорошо. Мы как раз сегодня встречались.

– И где же он?

– А… Не смог приехать. Дела у него.

Дядя фыркнул:

– Какие еще дела?! Он же не работает!

Леви был мелким магнатом и считал, что работать должен каждый, независимо от наличия или отсутствия капитала. Что носить галстук – это почетно, и что конференц-залы со стеклянными стенками придуманы не просто так. Мэгги понятия не имела, чем же он занимается – из чего состоят будни профессионального стервятника. Вроде бы он играл в теннис. Больше она ничего о нем не знала. Когда Франсин еще была жива, он регулярно приглашал Артура поиграть, но тот всегда уклонялся. «Леви не понимает одного, – втолковывал Артур семье по дороге домой из Нью-Джерси. – Для игры в теннис – на нашем уровне, разумеется, – необходимо умение, а не сила. Силы у него хоть отбавляй, а навыков не хватает. Профессионалам, разумеется, нужно и то и другое. – Он поворачивался к Мэгги, сидевшей на заднем сиденье, и произносил сакраментальную фразу: – Твой дядя – здоровяк, но папа еще утрет ему нос».

– Не знаю, – ответила она. – Итан мне ничего не рассказывает.

– А у тебя как дела? – продолжал допрос Леви. – Работаешь?

– Ну что, иду заваривать чай? – спросила Бекс. – Кому чаю?

– Работаю.

– Правда?

– Бебиситтером, тьютором, в таком духе.

– Я имел в виду нормальную работу.

– Нормальную?

– Не будешь же ты всю жизнь девочкой на побегушках!

Мэгги ощетинилась. Леви прекрасно знал о ее наследстве. Деньги Франсин были сущими грошами по его меркам, но дядя явно хотел знать, что она собирается с ними делать. Каков будет ее следующий шаг.

Золотая цепочка жгла карман.

– Кем ты мечтаешь стать? – спросила Алексис (или Мэдисон). Весь стол умолк и внимательно слушал.

– Я вот на предпринимателя учусь! – вставила Лейла.

К тому времени Сол, сидевший на другом конце стола, уснул.

– Мне кажется, у меня очень нужная работа, – сказала Мэгги. – Я приношу пользу своим соседям.

– Смотря что иметь в виду под «работой», – ответил дядя. Он выпрямился – как часто делают мужчины, чтобы напомнить собеседнику о своем физическом превосходстве, – и завел речь: – Слушай. Все очень просто. Мы работаем, чтобы выживать. В джунглях, в пустыне, где угодно – ты либо охотишься, либо умираешь. Находишь еду – либо голодаешь. Это и есть выживание. Тут ты скажешь: мы-то не в пустыне живем! Верно. Но что дальше, когда ты уже научился выживать? А вот что. У меня даже поговорка есть: «Сперва выживаешь, потом процветаешь». Это тот же инстинкт, только на другом уровне. Тебе пока не понять, родишь детей – поймешь. Добившись благополучия для себя, ты переключаешься на детей, пытаешься обеспечить их благополучие. Их и их детей. Чтобы им никогда не пришлось вкалывать, как тебе. – Он обдумал свои слова и кивнул. – Но все же работать необходимо. У меня есть еще одна поговорка: «Без работы нет охоты». Человек, который вышел на пенсию в тридцать пять, деградирует. Безделье нам чуждо. Поняла? В этом вся штука. Люди пашут, пашут, пашут, но стремятся к заведомо неправильной цели – никогда больше не работать.

Мэгги была твердо убеждена, что дядя ошибается. Что его помыслы корыстны, тщеславны и ему нет никакого дела до высоких абстрактных материй, которыми живет она, – к примеру, о глубинных взаимосвязях мирового рынка, о социально-этической ответственности богатых.

– Работа – это… – начала было Мэгги и умолкла. Ей почудилось, что она стоит над пропастью на хлипком веревочном мостике и вдруг замечает внизу бурную реку, разлохмаченные канаты, трухлявые доски.

К счастью, Бекс уже вернулась из кухни и благополучно ее перебила:

– Правда, она красавица? – Одной рукой тетя удерживала серебряный поднос, а другой гладила Мэгги по волосам. – Убить готова, чтобы помолодеть!

Леви кивнул:

– Да. У такой девушки, как она, всегда есть варианты.

4

На прошлой неделе Артур Альтер проснулся и неожиданно осознал, что соскучился по детям.

Суббота. Семь утра. Грубые, как наждак, обжигающие солнечные лучи поползли по его лицу. Снаружи студенты-медики, математики и прочие трезвенники с отшлифованными мордами слонялись по лужайкам, пока остальные жители кампуса спали с похмелья. Окно в его спальне было чуть приоткрыто и впускало весенний сквознячок. Сквозь эту щель внутрь просачивались частицы студенческого трепа.

Артур медленно встал, чувствуя затекшую больную спину, и кое-как спустил на пол ноги. Ульрика еще спала, лежа на животе. Артур впервые обратил внимание на обложку книги, которую она читала: гордая акация на фоне оранжевого солнца. Поначалу этот ориентализм с примитивной аллюзией на зарю человечества его покоробил, но он быстро опомнился – в конце концов, это квартира Ульрики и вообще она вольна читать что угодно.

Ульрика жила в крошечной, предоставленной университетом однушке в подвале шумного студенческого общежития на Дэнфортском просторе – территории, прозванной так за внушительные размеры, где селили исключительно младшекурсников. Какую унизительную роль отвели Ульрике, подумал Артур: мамка, надзирательница, тролль под мостом… Зато за жилье платить не надо, да и кто он такой, чтобы судить? В последнее время он сам тут живет.

Артур похрустел затекшими плечами и спиной. Они с Ульрикой полночи не спали, спорили до хрипоты: ей предложили грант в Бостоне, и она всерьез обдумывала предложение. Сказала, что, вообще-то, тут и думать нечего: дело стоящее. В принципе, это давало Артуру возможность мягко и безболезненно завершить отношения – подвести черту двухлетней эпохе угрызений совести. (Ульрике было тридцать пять, и он не верил женщинам, которые говорили, будто не хотят детей.) Но что с ним станется без нее? Итан и Мэгги уехали. Дом вот-вот отойдет банку. Карьера загублена: даже самым алчным университетским вампирам нет дела до его жалких курсов. Без Ульрики он столкнется с одиночеством, страх перед которым изначально и привел его в ее объятья. Но она была соучастницей – и во многом даже виновницей – событий, после которых его жизнь схлопнулась; Артур своими руками связал свою судьбу с ее судьбой; и ведь когда-то он действительно ей нравился. Он уговорил Ульрику никуда не ехать. Точнее – подумать об этом. «Священник-педофил и биомедик заходят в бар. Причем – в спортбар. Это и есть Бостон! И ты хочешь туда переехать?! Поверь мне, там ужасно».

Он приполз в кухню. Порылся в шкафчиках и нашел коробку «Шоко-хрустиков». Затекшая левая рука неприятно зудела. С кухни было слышно, как Ульрика громко, могуче сопит в подушку. Крошечная квартирка, соседи-подростки, тевтонский храп любимой… Артур с неохотой признал, что все это пустяки, не стоящие его внимания. А точнее, неотъемлемые составляющие его жизни, без которых он – никто.

Эпоха Угрызений Совести началась с вечеринки для педсостава, где Артур познакомился с Ульрикой. Его привлекли старые добрые роковые прелести: саркастичность, молодость, немецкое происхождение. В университете она преподавала недавно – медиевистику на историческом факультете.

– Медиевистика, надо же… – повторил Артур. Он опрокинул остатки пино-гриджо в рот и смял пустой стаканчик. – А я думал, к нам теперь только цифровых гуманитариев берут.

– Фот как? – Ее «в» звучало скорее как «ф»: немецкий акцент придавал ее дыханию праздную свежесть, словно мятный леденец после обеда. – Видимо, я – то самое исключение, которое доказывает правило.

Артур был настолько заинтригован, что не стал подвергать сомнению уместность идиомы.

Вечеринку организовала Комиссия по междисциплинарному прогрессу. Эта комиссия – нарост на раковой опухоли университетского фонда пожертвований, – помимо прочего, проводила обязательные к посещению мероприятия для профессорского состава. Приглашенных выбирали случайным образом, как коллегию присяжных. И так же, как в случае с судом присяжных, народ терпеть не мог обязаловку. Однако всем уклоняющимся грозило «временное отстранение от профессиональной деятельности», а этого Артур, так и не заключивший с университетом бессрочного контракта, не мог себе позволить. Он смутно догадывался, зачем нужны подобные вечеринки: наверное, члены КМП решили, что, если загнать десяток поддатых педантов в одну комнату, они рано или поздно изобретут что-нибудь полезное и коммерчески успешное, а университету достанутся все лавры. Но профессура не желала изобретать полезное, они только мялись и разбивались на кучки по дисциплинам: гуманитарии облюбовали стол с закусками, а технари и инженеры – скамейки. Ульрика сама подошла к Артуру.

С тех пор как четверть века назад Артуру стукнуло сорок, он начал понемногу свыкаться с фактом, что женщинам он больше не интересен. Дабы окончательно с этим примириться, он решил полностью игнорировать секс во всех его проявлениях (тем более что у них с Франсин редко доходило до постели): пренебрегать женщинами так же, как они пренебрегали им. Затея была, мягко говоря, амбициозная, даже для Артура, но он неплохо справлялся – во многом благодаря непременной ежеутренней мастурбации, позволявшей ему сохранять ясность мышления хотя бы до обеда. Но проигнорировать стройную медиевистку он не мог. И она – о чудо! – тоже обратила на него внимание.

– К слову о цифровых гуманитариях, – сказала она, показывая ему мобильник.

На экране появилась фотография хипстера во фланелевой рубашке, обрамленная красным сердечком популярного приложения для знакомств.

– Мне тридцать пять. Предлагают вот такого мужчину. Как по-вашему, я достойна большего?

Артур, конечно, считал, что достойна.

– Покажите-ка остальных.

Он встал рядышком: его подбородок был примерно на уровне ее изящной ключицы. Она принялась смахивать экран влево, листая фотографии. Ее телефон оказался набит портретами брюхастых мужиков в спортивных футболках. Артур невольно приосанился. Осмелел. Безусловно, он был не пара Ульрике. С высоты своего внушительного роста она наверняка приметила его бледную плешку размером с кипу. Но вот же диво: они весело хихикали, разглядывая ее потенциальных партнеров. Господи, думал Артур, все-таки технологии – это чудо! Они дают тебе возможность разить соперников одним движением пальца, пока тебя невзначай касается бедром прекрасная немка.

– Никогда не пойму здешних мужчин, – сказала Ульрика, пряча телефон в задний карман.

– Здешних? – уточнил Артур. – Или мужчин в целом?

Она засмеялась:

– Здешних, наверное.

– Американские мужчины долго взрослеют.

– Правда?

– Ага. Это называется «продленное детство». На прошлой неделе об этом была статья в «Таймс». Значит, «Сент-Луис пост диспэтч» через годик тоже спохватится.

Ульрика опять засмеялась. Сердце Артура забилось быстрее.

– У меня был неприятный опыт общения со здешними мужчинами.

Артур отвесил ей поклон:

– Значит, мы поладим. При условии, что вы не боитесь очередного неприятного опыта.

– Вы знаете, – сказала Ульрика, – до приезда сюда я даже не знала, что есть на свете такое место – Сент-Луис, штат Миссури. – Последнее слово она произнесла как «мизери»[2]2
  Страдание, несчастье (англ.).


[Закрыть].

Артур улыбнулся:

– Скажите еще раз, пожалуйста.

– Миссури?

– Да.

Он и сам удивился своим чувствам, своей способности по-прежнему испытывать влечение. Ульрика была совершенно не похожа на женщин, к которым его раньше тянуло. И хотя Артур знал похабную истину, стоявшую за вечным спором «Сиськи или попка» (правильный ответ мог быть только один: и то и другое), он все же отметил, что у этой интригующей женщины нет абсолютно ничего общего с его женой. Франсин вся была округлой, сфероидной: пышная грудь, круглое лицо, кудрявые волосы. У медиевистки же оказалась стильная маленькая грудь, которую она не прятала под бюстгальтером, и плоский зад, скромно венчавший могучие длинные ноги. В физическом плане она была прямой противоположностью Франсин. Нет, подумалось ему, не просто противоположностью – яростным отрицанием.

Выпив еще по три бумажных стаканчика вина, они отправились к ней домой и довели флирт до логического завершения.

Вечер 10 ноября. Клеймо с датой отпечаталось у Артура в мозгу. Когда дочь несколько месяцев спустя обвинила его в страшном преступлении: будто бы он «завел любовницу, стоило маме заболеть», он заставил себя вспомнить, вернуться мысленно к этой дате в календаре. Нет, Мэгги ошибалась. По иронии судьбы рак груди у Франсин обнаружили на следующий день.

И тогда же его начала грызть совесть.

Первая ночь с Ульрикой ни на йоту не сдвинула стрелку его морального компаса. Их с Франсин отношения успели превратиться в такой ад, что интрижка в его глазах была скорее шагом вперед, эволюционным скачком, нежели предательством. Сент-Луис губительно отразился на их браке: Франсин злилась на Артура из-за переезда, а он злился, потому что она злилась и потому что к шестидесяти пяти годам ему совершенно нечем было похвастаться, в то время как его ровесники уже вовсю почивали на лаврах. Безусловно, он любил жену – глубокой и непреложной любовью. Но такую любовь испытываешь к коллеге, к профессиональному сопернику, с которым вынужден десятилетиями делить один кабинет. Артур целиком и полностью зависел от Франсин: она без устали напоминала ему, кто он такой и где ему хорошо. Но, увы, их брак нельзя было назвать счастливым.

Падая в тот вечер на кровать Ульрики – его тело стремилось из оси Y к оси X, а Ульрика расставила колени на (1,0) и (–1,0), – Артур, до сих пор успешно боровшийся с соблазнами и без труда утолявший даже самое сильное влечение двухминутным уединением в кабинке университетского туалета, в кои-то веки позволил себе маленькую слабость. Артур, с его врожденной рачительностью, привычкой во всем себе отказывать и презрением к материальной культуре, позволил себе самое материальное удовольствие на свете. От секса никуда не денешься, как ни юли. Можно либо сдаться, либо до конца жизни презрительно (и тщетно) отпихивать его ногой.

Артур сдался.

Обычно они трахались в квартире Ульрики. Иногда – в его кабинете (Артур дважды спускал в горшок с пластиковой диффенбахией). Во время этих страстных актов прелюбодеяния, вдали от химиотерапии, головных платков и таблеток, он заново познакомился со своим набухшим естеством – твердым, горячим, багровым, злобным, радостным – и вспомнил, каково это, когда женщина шепчет слово «член», имея в виду твой. Дабы отогнать мысли о смерти, излишки времени Артур тратил на фантазии о том, как Ульрика садится ему на лицо, и ее клитор прорастает ему в рот, словно пробивающий землю побег в ускоренной съемке.

Секс у нее дома имел особую прелесть. В подвал студенческой общаги проникала очищенная методом осмоса энергия молодости, юных восемнадцатилетних тел – в комнатах наверху девицы и парни лишались невинности, оттачивали свои навыки. Артур, слегка потерявший былую хватку, не отставал и заново оттачивал свои.

Ульрика Блау была не просто его любовницей, но и, скорее всего, блестящим ученым. Удостовериться в этом Артур не мог, поскольку ничего не смыслил в истории и литературе Средних веков, однако резюме Ульрики, скачанное с сайта факультета, внушало уважение. Хотя в послужном списке значились лишь европейские издания, нетрудно было предположить, что журнал Mittelalterliche Geschichte[3]3
  История Средневековья (нем.).


[Закрыть] обладает высоким престижем. Ульрику любили студенты и коллеги: каждый встречный желал ей доброго утра. Ее ум и обаяние выводили отношения на новый уровень. Ульрика – не просто любовница, не какая-нибудь пустышка-вертихвостка, а женщина основательная, состоявшаяся.

И зачем же ей понадобился Артур?

Этот вопрос иногда приходил ему в голову. Ее ум, красота и подкованность, его плешка. Тридцать лет разницы в возрасте. Однажды ночью, мучаясь угрызениями совести и допивая шнапс из ее шкафчика, он спросил:

– Почему ты выбрала меня? А не какого-нибудь молодого, подающего надежды профессора?

– Только не надо напрашиваться на комплименты, – ответила Ульрика. – Я этого не люблю.

– Но меня-то ты любишь. И мне хочется знать почему.

– Это личное.

– Пожалуйста.

Она вздохнула:

– Если хочешь, расскажу тебе историю о юной немке, выросшей под Франкфуртом.

Артур поежился. Его член уже начал оттягивать трусы.

– Расскажи.

Ульрика кивнула. И начала. Она была застенчивым подростком – заучкой и изгоем. Ее единственная подруга Карин жила в небольшом домике рядом с Метцельпарком, на другом конце района Заксенхаузен-Зюд, и Ульрика почти каждый день ездила к ней в гости на велосипеде. Но как-то весной у ее подруги выросла грудь. Карин моментально обрела популярность, и Ульрика часами просиживала в одиночестве на ее крыльце – ждала, пока подруга нагуляется с новыми друзьями и вернется домой. Однажды вечером Ульрику увидел отец Карин; он пригласил ее в дом, спросил, что случилось, и она все рассказала; он внимательно ее слушал и был очень красив – крупные сильные руки, широкая грудь…

– Все, хватит!

Артур мгновенно скис. Его одолела ревность. Он вытряхнул эту историю из памяти, как собака отряхивается от воды.

– Ты была права. Ни к чему мне это знать.

Учитывая, что его жене недавно диагностировали рак груди, осень 2012-го могла быть намного хуже. (Артура бесконечно волновало здоровье Франсин, но еще больше он волновался за себя: что-то с ним будет после ее смерти? Ясно что: он не протянет и часа. Ульрика стала его запасным вариантом, желанным и необходимым в равной степени.) Интрижка настолько встряхнула и взбодрила Артура, что в его жизни начали происходить нежданные, неумышленные перемены. Во время лекций он стал позволять себе художественные отступления и высмеивать университет (к неописуемому восторгу студентов). Сплетни, конфликты, злые козни – оказалось, что все это куда больше интересует его учеников, чем крутящий момент и геометрия движения, причем даже закоренелых гиков, посещавших его лекции лично (хотя прямые трансляции можно было смотреть из любой точки, где работал университетский вай-фай). Артур стал больше общаться с детьми: по дороге к Ульрике или от нее у него было прекрасное настроение и он строчил им задорные эсэмэски.

Он превратился в идеального мужа, эдакого заботливого и чуткого медбрата. Одиночество больше его не страшило, и он сумел полностью посвятить себя жене.

Однако Франсин имела за плечами двадцатипятилетний опыт работы психотерапевтом, а с Артуром жила еще на десять лет дольше. Конечно, она обратила внимание на внезапную обеспокоенность мужа ее самочувствием, на то, как он часами просиживал в ее палате, как тактично беседовал с детьми о ее здоровье. Друзья тоже говорили, что никогда не замечали за ним подобной заботливости.

Она поняла: что-то здесь нечисто.

И решила обойтись без упреков – сразу перешла к делу.

– Я не хочу знать, как ее зовут, и тем более – сколько ей лет, – проговорила она, лежа в полуобморочном состоянии на своей койке в онкологическом отделении. Прозрачные трубки соединяли ее с мешочками на металлической стойке для капельниц. – И не надо ко мне подмазываться, пожалуйста. Позови Мэгги.

– Ты все неправильно поняла, – сказал Артур. – Я просто изменился! Разве я не мог измениться? Стать… ну, хорошим?

– Нет. Думаю, не мог.

Больнее всего Артура ужалила даже не правота Франсин, а то, насколько хорошо жена его знала, – верное свидетельство долговечности их отношений. Которыми он так запросто пренебрег.

Ему стало очень совестно. До ужаса стыдно. Франсин все знает, и теперь ему не загладить вину даже бесконечной заботой. Если раньше каждый час, проведенный в больнице «Барнс-Джуиш», каждая прочитанная страница руководств «Быть рядом» и «Итак, у вашей жены рак груди» помогали ему немного унять зуд совести, то теперь этот зуд усилился. Не в силах разорвать связь с Ульрикой, Артур пришел к выводу: нет, он не тот человек, который изменяет умирающей жене, – он человек, который просто не может перестать.

Артур вырос в семье, принадлежавшей к среднему классу (тогда это понятие еще существовало), и готовность Франсин тратить деньги прекрасно уравновешивала его врожденную бережливость. После смерти жены он, разумеется, понял, что без ее дохода образ жизни придется изменить – слегка подзатянуть пояс… Но к полному финансовому краху он оказался не готов.

Думать об этом было неприятно и тяжело.

Прочитав завещание Франсин, он узнал о секрете куда более красноречивом, нежели его собственные любовные похождения. В ходе изнурительного бюрократического кошмара, последовавшего за смертью жены, выяснилось, что последние тридцать лет Франсин тайно владела портфелем ценных бумаг, созданным незадолго до их свадьбы. Портфель этот с годами превратился в целое состояние.

Франсин никогда не владела необходимыми для игры на бирже навыками и знаниями, ничего не смыслила в балансовых отчетах, дивидендах и индексах (у нее было «туго с цифрами»), но надо же – она каким-то чудом умудрилась предсказать подъем крупной компьютерной корпорации и при этом проявила поразительную дальновидность: инвестировала деньги в менее привлекательные на первый взгляд области вроде производства цельнозерновой муки (например, в компанию, производившую «Шоко-хрустики», от одного вида которых у Артура теперь начинал дергаться глаз).