Текст книги "Альтруисты"

– Круто, – сказал Итан.

– Ага.

Они подошли ко входу в общежитие. Чарли открыл дверь карточкой.

– А можно спросить, как тебя занесло в «Райтон»? Одно дело я… – сказал Итан. – Я-то сам захотел жить один. Но мало кто хочет. Вот я и подумал…

– Да меня просто кинули! – ответил Чарли. – Соседи-мажорики по коридору из прошлой общаги. Сказали, что можно будет взять на всех несколько смежных комнат, а потом в последний момент продинамили, мля, – сняли квартиру в городе! Трешку в Сентрал-Уэст-Энде. Ну, я такой: не, ребят, мне это не по карману. Там в ванной полы с подогревом, прикинь?

– Тупо, – сказал Итан.

– Ты ж не из таких?

– Это каких?

– Ну, не из богатых? А то тут одни сраные мажоры с Восточного побережья.

– Я вырос в Сент-Луисе, – сказал Итан, опустив название элитного жилого квартала, а потом с волнением и учащенным сердцебиением добавил: – А учусь тут, потому что родителям сделали скидку.

Чарли одобрительно кивнул.

То был первый из многих моментов истины для Итана Альтера, второкурсника. У него наконец появился человек, которому можно было излить душу. После занятий он приходил в невзрачную, скупо обставленную комнату Чарли и пил «Бад лайт». Они играли в «Гало» и болтали. Сидя рядом с Чарли перед телевизором, Итан начал рассказывать о наболевшем и сокровенном – и с удивлением обнаружил, что у его собеседника есть похожие истории. Например, оба в детстве имели проблемы с зубами (у Чарли были ретинированные клыки), оба выросли с ощущением, что не вписываются в семью. Итану пришло в голову, что он никогда еще не был так счастлив, как теперь, попивая дешевый лагер в компании простого паренька, почти еще мальчишки. Может быть, ему, прожившему четверть жизни в семье Альтер, именно этого и не хватало для счастья: никакого цинизма, никакого притворства, лишь невзрачная честность бытия.

Итан вложил немало сил в оформление своей комнаты. Над его кроватью висел постер в рамочке – репродукция туманного моста Моне, который он видел однажды в Художественном музее Сент-Луиса. Противоположную стену украшал акварельный пейзаж кисти его бабушки. Под ним, на специальных держателях, висела бейсбольная бита фирмы «Истон» с лазерной гравировкой: «ИТАНУ АЛЬТЕРУ – 2000–2001 – ЗА УСПЕХИ В СПОРТЕ». Окно обрамляла рождественская гирлянда. На письменном столе ничего не было. Когда Чарли заглянул к нему в гости, он молча разинул рот, долго пялился на шедевры Моне и Нэн Альтер, а потом прошептал: «Комната у тебя – чума!»

Итан знал, что он говорит искренне. Чарли никогда не лгал и не заискивал. Ирония, сарказм – все это было ему совершенно чуждо. Однако стоило Чарли проявить чувствительность и тонкость восприятия, как тут же с его губ срывалась какая-нибудь вульгарная дрянь («А чего шторы такие пидорские?»), которая надолго выбивала Итана из колеи.

Эти гетеросексуалы – такие странные. Сперва скажут что-нибудь меткое, правильное – и тут же сами все испортят… Что за дела?! Видимо, это такой побочный эффект спокойной жизни у всех на виду, когда ни от кого не надо прятаться, – жизни без фильтров и вынужденных корректив.

В конце октября произошло очередное самоубийство, из-за которого отменили пятничные занятия – получилось три выходных подряд. Итан спросил Чарли, какие у него планы.

– Никаких. Домой сгоняю, наверное.

– Такая же фигня. Я тут подумал… Может, съездим куда-нибудь? Прокатимся… Тачку я у родителей возьму.

Его тяготила мысль о долгих выходных в обществе отца, а главное – без Чарли.

– Я за! Куда поедем?

– Куда захочешь. Выбирай! – воскликнул Итан (быть может, чересчур пылко). – Если выехать в четверг днем, можно хоть куда успеть.

Чарли задумался. Его глаза сверкали. Через минуту он повернулся к Итану и решительно объявил:

– В Питтсбург!

Питтсбург. Прямиком из глубин его души. Питтсбург. Не Нэшвилл на юге, до которого ехать четыре с половиной часа, не Чикаго, до которого ехать столько же, только на север, а Питтсбург: Город Мостов, Стальной город, Железный город. И дорога до него займет девять часов. Нежелание (или неспособность) Чарли выбрать более интересное место показалось Итану подозрительно трогательным.

– О’кей, – с улыбкой ответил он. Вместе с Чарли – хоть на край света! – Питтсбург так Питтсбург.

В четверг они благополучно стартовали – на новенькой «сперо» цвета морской волны, тойотовском универсале Франсин, который та охотно предложила Итану и его другу.

– «Другу»? – переспросила Мэгги. Они с мамой сидели в гостиной и читали. – А с чего вдруг такой тон?

– Какой?

– Ну, ты так сказала: «другу».

– Неправда.

– Правда!

– Мам, ты действительно так сказала, – вмешался Итан.

– Просто я рада, что ты кого-то нашел. Друга. Друга, с которым можно попутешествовать. Съездить в Питтсбург.

Выехали в три часа дня. Чарли надел свою любимую куртку с логотипом «Анхойзера». Когда они подъезжали к Миссисипи, Итан увидел в окно Арку – западные ворота Сент-Луиса, казавшиеся теперь, когда он оставлял их позади, неуклюжими и ненужными. Массивная дуга из нержавеющей стали исчезала в зеркале заднего вида и словно вопила им вслед: «Вы не туда поехали! Разворачивайтесь!» А потом застройка вокруг стала значительно ниже, Миссури сменился Иллинойсом, за окном пронеслись восточные пригороды – и все исчезло. Остались лишь трава, деревья, открытое небо да щит с надписью: «Любите своих детей, даже если они еще не родились». На заднем сиденье звякали в ящике двенадцать бутылок «Бад селект» (Чарли настоял на том, чтобы взять пиво с собой, а не покупать по дороге).

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – спросил Чарли, когда они въезжали в Иллинойс.

– Что?

– Снаружи ты весь такой тихий, но на самом деле чокнутый. Во что угодно впишешься.

– Да? – Электрический ток по венам.

– Ага. Взять хоть эту поездку. Я захотел в Питтсбург, и ты такой: «Лады, поехали!» Видишь? Сразу вписался.

Где-то в Индиане Чарли уснул. Итан подолгу косился на спящего друга (выяснилось, что он может не смотреть на дорогу по шесть секунд за раз), когда свет встречных фар выхватывал из темноты его лицо. Примерно в половине девятого вечера Итан свернул на 68-ю трассу и поехал на юг, в Йеллоу-спрингс, штат Огайо. Какое-то время он рулил в темноте по неприятно тихим жилым кварталам, но наконец дорога впереди вновь расширилась.

Итан свернул на парковку задрипанной, обшитой вагонкой пиццерии с броским указателем. Чарли решил не будить. Зашел в кафе, заказал четыре куска пиццы, два съел сам за столиком, а еще два прихватил с собой для друга. Когда они тронулись, Чарли разбудил запах теплого сыра.

– Это что? – спросил он.

– Для тебя.

– Ну ты даешь. – Чарли куснул пиццу. – Ого, клевая!

– Я заранее посмотрел, где лучше взять. Говорят, лучшая пицца в округе.

– Ты ради нее дал кругаля?

– Рад, что тебе понравилось.

– Да, но где ты про нее узнал?

– В интернете. Отзывы почитал.

– Обалдеть! Шаришь, чувак.

– Да? Спасибо. Приятно знать.

– Я вот не шарю. Вообще. – Чарли вытер рукой жирные губы.

– Да ладно!

– Серьезно! И никто в нашей семье не шарит. У нас много других достоинств, но звезд мы с неба не хватаем, это точно. Я уже давно понял.

Итан улыбнулся:

– Ты хорошо себя знаешь.

– А ты – нет?

– Нет.

– Почему?

– Ну… может, я и не хочу. Страшно же – заглядывать внутрь и видеть всю правду. Этим ты мне и нравишься. Ты просто заглядываешь в себя и сразу все про себя понимаешь.

– Многим это не по душе, – сказал Чарли. – Друзей у меня не слишком много. В универе почти никого. Здесь все хотят, чтобы я изменился, подстроился под их долбаные стере…

– Стереотипы.

– Во! Говорю же, шаришь. Поэтому я так люблю «Брандл пайнс». Там мне не надо подстраиваться, можно быть самим собой.

– Я этим грешу.

– Чем?

– Ну, пытаюсь подстраиваться. Под других.

– Ни фига подобного.

– Разве?

– Нет, ты вообще не такой.

Итан раздулся от гордости.

– Скажи честно: по-твоему, я тупой? – спросил Чарли. – Раз говорю, что ты шаришь, а я нет?

– Нет, – ответил Итан. – Ты чего? Даже близко не тупой. Мне бы и в голову не пришло… Нет. Я так не думаю. Честно.

Он покосился на свое отражение в зеркале заднего вида: его лицо то светлело, то темнело, когда их «сперо» проезжала сквозь пятна света от придорожных фонарей. Хотя путь Итана к физической привлекательности еще не был пройден до конца, не так давно ему сняли небный расширитель – оказалось, у него очень красивая, архитектурно выстроенная улыбка. Поры на лице сузились. Плечи стали шире, как будто все это время в тощем теле была заключена его увеличенная копия и эта копия наконец вылупилась.

Они поселились в южной части Питтсбурга, на первом этаже «Холидей инн экспресс». В номере было две двуспальные кровати. Итан бросил рюкзак на шершавый ковер и без сил рухнул в постель. Засыпал он под рассказ Чарли о телепередаче, где сыщики светили лампой черного света на стены и кровати гостиничных номеров и делали всякие мерзкие открытия.

Он очнулся на рассвете. Из соседнего номера доносился шелест включенного душа, а из столовой – аромат шипящих между двумя железными плитами вафель.

Итан открыл глаза. Чарли стоял рядом с его кроватью. В левой руке он стискивал запотевшую бутылку «Бад селект», а в правой – свой твердый член. И то и другое он предлагал Итану.

Питтсбург встретил их солнцем, которое три дня палило за окном отеля. Ребята почти не выбирались на улицу, целыми днями куражились в постели, спали и пили пиво. Затем повесили на дверь табличку «Не беспокоить»: номер стремительно и провокационно терял свежесть, но их это не волновало. Время от времени они выбирались на поиски пищи. Чарли трижды неправильно произнес слово pierogi (причем не подряд, а в ходе трех разных вылазок). Город не придирался и все им прощал. Мальчики, с которыми Итан спал до этого, были такие же неопытные и неуклюжие, как он сам. С Чарли дело обстояло иначе. Он вел его за собой. Итан решил, что это лучший уик-энд в его жизни. Увы, когда питтсбургские страсти поутихли и мальчики вернулись в Дэнфорт, Чарли совершенно остыл к другу: на лекциях садился как можно дальше от Итана, а после занятий наглухо запирал дверь в свою комнату. Итан потрясенно осознал, что сбылся его худший кошмар: он вновь остался один и на сей раз даже не понимал почему. А после зимних каникул Чарли вернулся в универ с новой подружкой и заявил Итану, что случившееся между ними – ерунда и «просто детская возня, как в лагере». Свою жизнь в Сент-Луисе он видит совсем иначе, а если Итан кому проболтается о той поездке, он его убьет.

Весна второго курса обернулась хаосом, порой рекордных потерь: потерей аппетита, потерей интереса к жизни, потерей сил… Итану постоянно казалось, что он вот-вот лишится чувств. В ушах навеки поселился какой-то пронзительный звон, а в грудь, казалось, установили расширитель, который постоянно и очень быстро расширялся. Во рту несколько недель подряд стоял вкус батареек.

Он не вылезал из постели. Сердце сходило с ума: то оглушенно замирало, то лихорадочно неслось вперед, как мышка, перебегающая из одного угла подвала в другой. Итан сходил в медпункт (предварительно узнав, что мамы там не будет). Ему выдали две таблетки парацетамола и велели расслабиться. Он никак не мог взять в толк, что с ним случилось. Жизнь вдруг сникла, как вопросительный знак.

Помимо прочего, он теперь жил в страхе. Комната Чарли была прямо напротив его комнаты, и на двери по-прежнему висело знамя. «Твой ближний». Эти слова почему-то приобрели зловещий смысл. Итану приходилось заранее планировать вылазки из номера, чтобы случайно не столкнуться в коридоре с соседом. Сначала он целые дни проводил на кампусе: уходил из дома рано, возвращался поздно. Однажды вечером Итан переступил порог своей комнаты и услышал за спиной щелчок дверного замка. Он явственно ощутил позади чье-то присутствие, залетел в комнату и с грохотом захлопнул дверь.

На последнем курсе Итан наведался в ботанический сад. Он шел по тропинкам и смотрел на свои ноги, подсвеченные вмонтированными в землю светильниками. Среди зелени прогуливались парни в штанах цвета хаки и девушки в сарафанах. Кто-то, элегантно отставив мизинчик, пил шампанское. Ребята, которые только что уминали китайскую еду на тротуарах, в одночасье превратились в леди и джентльменов. Мимо, хихикая, пробежала босоногая девчонка. Конкурирующие акапелловцы мирно распевались все вместе. На лужайке царил дух всепрощения, роз и тюльпанов: ни намека на обиды и прочие дурные чувства.

Итану не терпелось выпуститься и уехать в Нью-Йорк. Сегодня он притащился в ботанический сад на гала-концерт для выпускников – неизвестно с чего решив, что в последнюю неделю учебы родственная душа вдруг найдется, выйдет из укрытия и скажет: «Наконец-то ты пришел!» Но, нарезая круги по саду, он ощущал лишь стыд и растерянность. Как все эти люди – гораздо менее привлекательные, менее умные и менее талантливые, чем он, – умудрились за считаные годы создать столь крепкие духовные связи? Вокруг были сплошные парочки и компании. Первый автобус до кампуса приезжал только через час, а билетики, по которым можно было получить напиток, у Итана закончились.

Он свернул за угол. На скамейке возле зеркального пруда, скрючившись и уронив голову на колени, сидел молодой человек: то ли спал, то ли плохо себя чувствовал. Вдруг он поднял голову и посмотрел на лиловый стеклянный пузырь с острой верхушкой, похожий на слезу, паривший над поверхностью воды.

Итан обомлел. Он не видел Чарли так близко уже года два. После «Райтона» тот снял квартиру где-то в городе. Замечая его на территории кампуса, Итан прятался за угол (совсем как при встрече с Артуром): да, он боялся за свою жизнь, но куда сильнее был страх перед очередным болезненным опытом. Что мешало Чарли вновь поманить Итана и исчезнуть? Ничего. И уж точно ему не помешал бы сам Итан, который больше всего на свете хотел, чтобы его опять поманили. Впрочем, сегодня вид у Чарли был вполне безобидный: волосы уложены муссом, белая рубашка заправлена в чиносы. Итан аккуратно приблизился.

– О, дружище! – заплетающимся языком произнес Чарли, показывая пальцем на Итана. – Вот идет мой друг!

Итан сел рядом. Он изо всех сил пытался разбудить в себе гнев и обиду на человека, который его бросил, но несчастный вид Чарли, его надутые зеленоватые щеки не вызывали ничего, кроме сочувствия.

– Все нормально? – спросил он голосом своей матери. – Может, принести чего?

– Я тебя знаю, друг.

– Ага. И я тебя знаю.

– Нет, ты не понял. Я тебя знаю. – Он рыгнул себе в локоть.

– Точно ничего не принести? Водички, может?

Чарли помотал головой.

– Ну ок. Я тогда просто тут посижу.

К пруду подошли несколько отбившихся от стада выпускников. По пурпурному воздуху поплыл едва различимый смех. За спиной Итана из воды поднимались три высокие каменные колонны с бронзовыми ангелами, дующими в рожки.

– Все кончено, – вдруг сказал Чарли. – Всему конец.

– Учебе?

– Учебе?.. А, в жопу учебу!

Его глаза были полуприкрыты: казалось, их задернули шторами.

Итану захотелось взять Чарли на руки, отнести в закрытую часть сада, уложить на траву и позаботиться о нем. Куда только делся гнев, на который он имел полное право?

– Что будешь делать летом? – как можно равнодушнее спросил Итан.

Чарли помотал головой.

– Снова поедешь в лагерь?

– Не могу.

– Почему?

– Папа не разрешает. Даже если я сам заработаю. Видимо, я теперь слишком взрослый. – Он с подозрительным прищуром уставился на Итана. – Слишком старый.

– Сочувствую.

– Да, да… – закивал Чарли.

Он проглотил слезы. Содрогнулся. Итан уже хотел сказать, что это не повод для слез, но в тот миг, когда последние солнечные лучи покинули небо и в саду вспыхнули фонари – от их яркого света веки Чарли затрепетали, – Итан понял по его лицу, какая это огромная потеря.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Ты умный, обязательно найдешь себе что-нибудь.

Страх полностью исчез. Ну разве может этот человек причинить кому-то боль? Тело Итана, как бокал, наполнилось нежностью.

– А ты куда? – выдавил Чарли.

– Никуда. Я здесь, с тобой.

– Да, но ты ведь уедешь. Куда?

– А! – Итан кивнул. – В среду улетаю в Нью-Йорк.

Чарли наклонился к нему и прошептал:

– Только никому не говори…

– Не скажу.

– …Я мечтаю свалить отсюда нахер!

– Ну так свали.

Чарли шмыгнул носом:

– Может, свалю.

– Почему «может»?

– Тебе легко говорить. Перед тобой все двери открыты.

– Перед тобой тоже.

Чарли помотал головой:

– Нет, тут другое. У тебя, Итан… – Он раскрыл ладонь и обвел ею все кругом, тихонько присвистнув. – У тебя есть все. Я знаю, где ты живешь.

Итан выпрямился:

– Не понял?

– Я знаю, где ты живешь, – произнес Чарли беззлобно, скорее – многозначительно.

– Ты обязательно что-нибудь найдешь, – сказал Итан. – Ты можешь делать все, что захочешь!

Чарли потянулся к нему. Итан машинально закрыл глаза и поджал губы. Почувствовал, как пальцы Чарли коснулись его уха, скользнули вниз и замерли на мочке. Он зажал ее между большим и указательным пальцем и потер, как монетку, – на удачу.

6

Казнят священника, раввина и инженера. Священник первым подходит к гильотине, встает на колени и сует голову в дырку. Палач дергает за веревку, но ничего не происходит: лезвие застряло. «Чудо! Божественное вмешательство!» – восклицает священник, и его отпускают. Ладно, теперь черед раввина. Он встает на колени, палач дергает веревку. Лезвие начинает падать, но на полпути застревает. «Барух Хашем! – говорит раввин. – Я спасен!» Наконец к гильотине подходит инженер. Он окидывает ее взглядом, сует голову в дырку, а когда палач уже собирается дернуть веревку, кричит: «Стойте! Я понял, где неисправность!..»

Стрекот сверчков. Или, скорее, шорох бумаги, сплоченный гул пятидесяти ноутбуков и едва различимый писк популярной песни в чьих-то болтающихся на груди наушниках. А в остальном – полная тишина.

– Понимаете? Он сам себя погубил! Инженер мыслит рационально, мыслит технически – и поэтому губит себя. В этом соль анекдота.

За спиной Артура вспыхнул последний слайд презентации: мультяшный кот, сунувший голову в гильотину.

Тот факт, что на протяжении пяти лет он читал эту лекцию строго определенным образом, а сегодня решил попробовать что-то новенькое – рассказать студентам анекдот про гильотину – и не получил никакого положительного отклика, лишь укрепил Артура во мнении: лекции нельзя улучшать вечно. Это вам не стихи и не картины, которые при желании можно совершенствовать до бесконечности. Совершенство лекции имеет пределы. Безусловно, это уже большое дело – отточить свое лекторское мастерство, научиться привлекать и удерживать внимание аудитории, вовремя менять слайды. На это уходят годы тонкой настройки. Но если уж ты нащупал свое, оно от тебя никуда не убежит, зато дальнейшие попытки совершенствования могут привести к нежелательным результатам.

В этом смысле лекция – штука практичная. Как мост. Для наглядности Артур нарисовал в уме ферменный мост. Представил его стойки, раскосы и шпренгели. Такая конструкция – настоящее произведение искусства: игра сжатия и растяжения, умелое распределение скалывающих напряжений, изящный тандем двух сил в каждой ферме. Но мост не может быть просто красив, он должен прежде всего выполнять свое предназначение: соединять два берега. Лишние рюшечки могут только помешать делу. Если великолепный мост рухнет под весом декоративных элементов, то это и не мост вовсе.

Артур сделал мысленную пометку: никаких анекдотов.

– Что ж, – пробормотал он, – все свободны.

Минутная стрелка встала на место, и в Дэнфорт нагрянули весенние каникулы. Студенты хлынули на улицу. То была доходная пора для университета: целую неделю все преподаватели, повара и прочие сотрудники с почасовой оплатой сидели дома, не получая ни гроша, и ждали, когда студенты вернутся домой после недельных попоек в странах третьего мира.

Артур выключил проектор.

– Профессор Альтер! – раздался за его спиной чей-то голос. – Профессор Альтер?

Он оторвал взгляд от крошечного пульта управления, который держал в руках. Перед ним стоял румяный белокурый мальчик с робкой осанкой первокурсника. Курс «„Инженерия“ социальных перемен» пользовался большой популярностью среди молодняка и позиционировался как вводный курс для идеалистов, краткий ликбез для юных филантропов. На деле же все обстояло куда циничнее: вместо того чтобы одобрять деятельность студентов с активной гражданской позицией, Артур выступал с яростной критикой технологического детерминизма. Вместо восторженных рассказов о достижениях местных инженеров он мог два часа кряду разглагольствовать о цене, которую человечество вынуждено платить за осуществление подобных проектов (лекция под названием «В тени Арки» была его особой гордостью). Однако из года в год аудитория наполнялась свежим выводком юных оптимистов, и некоторые из них – всегда парни – проникались теплыми чувствами к Артуру. Они видели в нем ментора, наставника, духовного учителя.

– Да?

– Я хотел сказать, что мне очень понравилась сегодняшняя лекция.

– Благодарю.

– Вся эта тема про инженерное мышление – суперинтересная! Сам-то я вроде не инженер… Ну, то есть, конечно, не инженер! Я еще даже специализацию не выбрал. Но то, что вы говорили про центральное положение… э-э… менеджеризма… в рамках которого человеческие отношения используются для… э-э… эксплуатации сотрудников… Про теорию справедливости – о системе вложений и…

– …Вознаграждений, – подсказал Артур.

– Ага. Прямо очень круто! Раньше мне бы и в голову не пришло специализироваться на инженерном деле, но теперь я всерьез об этом подумываю.

Артур вскинул брови.

– Очень рад, что вам нравится мой курс, – сказал он, барабаня ногой по полу. В этом году он не был настроен нянчиться с молодняком: со своими детьми бы разобраться.

– Ну вот, я и подумал: как мне применить полученные знания на практике? Может, начать какой-нибудь внеклассный социальный проект… помочь городу?

Артур сощурился:

– Как, например?

– Ну, не знаю, придумать автоматическую систему полива придомовых территорий?.. Что-то в этом духе. И мне показалось, вы как нельзя лучше подходите на роль научного консультанта…

– Господи, на что они готовы тратить деньги… – пробормотал Артур. – Слушайте, я вам не советчик.

– Я читал про вас в интернете, профессор! У вас огромный опыт, здесь и за рубежом…

– Нет.

– Но на лекции вы говорили…

– Вы совсем ничего не поняли! Вы меня не слушали! – Артур отер рукавом взмокший лоб. – Подобные проекты до добра не доводят. Никогда. Вот что я пытался вам объяснить. Вот о чем мой курс. Такая работа всегда оборачивается громадными потерями. Колоссальными.

– Я только хотел помочь… – пискнул парень.

– Стоит изменить конструкцию парковых скамеек – взбунтуются бездомные. Построишь для них ночлежку – через год она превратится в притон. Реальные последствия подобной деятельности невозможно предсказать. Система полива придомовых территорий… Я вас умоляю!

Первокурсник уронил голову:

– Да я просто навскидку…

– Вот вам идея получше. Получите диплом социального работника. Или поступите на медицинский. Вам нравятся сады и парки? Станьте ботаником. Хотите помогать городу? Выучитесь на градостроителя. Или на инженера, так и быть. Но что бы вы ни делали, не высовывайтесь. Не думайте, что понимаете нужды других людей, – это не так. – У Артура задрожали руки. – Нельзя вламываться в чужие палисадники и рассказывать людям, как правильно поливать цветочки. Увы, нельзя. Гарантирую вам: ничего хорошего из этого не выйдет.

Паренек разинул рот, уши его горели огнем.

– Извините…

– Не извиняйтесь. Просто. Не. Высовывайтесь.

– Ладно. Понял. Извините…

Артур нетерпеливо привстал на носки:

– Мы закончили?

– Да… – Паренек совсем сгорбился и начал медленно пятиться к выходу.

Артур выскочил из здания и поспешил прочь: сердце билось вдвое быстрее обычного. Полил грибной дождик: длинные и тонкие капли защекотали загривок.

– Артур.

Он резко развернулся, едва не поскользнувшись на мокрой дорожке. К нему приближался большой черный зонт, под которым виднелась нижняя треть декана Гупты: оксфорды с клиновидным мыском и темно-синие костюмные брюки.

– А, Сахил, здравствуйте! – сказал Артур, показывая большим пальцем себе за спину. – Я уже собирался уходить…

– Я тут подумал. – Гупта умолк и прислушался к тишине.

Дождь тем временем барабанил по Артуровой плешке. Хотя Гупта был самым непосредственным образом причастен к тому, что Артуру отказали в бессрочном контракте, он почему-то никак не мог избавиться от тягостного желания угодить декану. В конце концов, тот был выдающимся ученым: в 60-х экспериментировал с хемилюминесценцией и параллельно (в свободное время) с псилоцибином. В результате был изобретен химический источник света – светящаяся палочка. Легендарное прошлое (увлечение психотропными препаратами, заветный патент на 3 774 022 доллара) позволило Гупте заручиться уважением как студентов, так и коллег – включая Артура. Заработав себе имя, декан бросил научную деятельность, стал выполнять исключительно административные функции и вдобавок увлекся гольфом. Как часто случается с преуспевшими в жизни людьми, Гупта почивал на лаврах и относился к своим менее успешным коллегам со смущенным презрением. Любое взаимодействие с деканом, который был старше его на десять лет, наталкивало Артура на мысли о ничтожности собственных достижений.

– Давайте договоримся о встрече.

Артур обмер:

– О встрече?..

– Загляните ко мне после весенних каникул. – Гупта демонстрировал свой сипловатый голос, позолоченный аристократическим выговором, как дорогие часы, которые большую часть времени проводят под манжетой рукава. – Мне нужно кое-что с вами обсудить.

Ну все. Это конец. Много лет подряд Артур вел пять курсов в семестр, затем ему стали давать только четыре, потом три и наконец – два… Его зажимали в клещи. И теперь решили прикончить. Он поморгал, чтобы отогнать эту мрачную мысль.

– После каникул. Договорились!

Декан сложил руки на груди. Окинул Артура оценивающим взглядом.

– У вас все хорошо?

– Да, все прекрасно.

Гупта еще секунду помолчал, присматриваясь к нему:

– Вот и славно. Славно. Ну бегите, прячьтесь от дождя, хм?

Артур кивнул и поспешил к Гринлиф-холлу, поднялся по лестнице и вошел в библиотеку африканистики. Скорей, скорей найти книгу – единственную свою отраду. Перед глазами Артура почему-то застыла такая картина: книги нет на полке, два массивных соседних тома наглухо сомкнулись.

Но нет, она стояла на месте – между «Развенчанием Конрада» Алисон Мердок и «Осмыслением апартеида» Честера Эмброуза. Артур сорвал ее с полки и просидел сорок пять минут, внимательно изучая содержание и проверяя каждую страничку на предмет повреждений.

Когда он вышел из библиотеки, небо уже прояснилось. Подавители сигнала здесь не работали, и телефон тут же тренькнул: пришло письмо от сына.

Он сообщал, что едет домой.

Артур мгновенно забыл про встречу с деканом, вернулся в квартиру Ульрики и быстренько сообразил примирительный ужин – запеченную семгу, свое единственное фирменное блюдо. Приправы он практически не использовал («С чесноком и так не соскучишься»). Через час пришла Ульрика, и он с порога сообщил ей, чтобы на следующей неделе она его не ждала.

– Почему? Не понимаю.

Он поманил ее пальцем, приглашая за накрытую скатертью кухонную стойку.

– Наверное, уже остыло. Давно тебя жду.

– Ты же знаешь, что по пятницам я работаю допоздна.

– Неопытный повар слишком рано достает семгу из духовки, боится пересушить. Тут необходимо проявить терпение и выдержку. Не торопить события.

– Артур.

– Что?

– Это из-за ссоры? Из-за нашей дурацкой перепалки среди ночи? Я еще ничего не реши…

– Нет. Дело не в этом… Ладно, слушай. Я тебе все расскажу. Я позвал домой детей.

На подбородке Ульрики появилась ямочка: новые выражения всегда образовывали нечитаемый шрифт Брайля на ее лице, только не выпуклый, а, наоборот, впалый.

– Я тебе уже говорила, – сказала она. – Мне неинтересны твои дети. Я не хочу о них слышать.

В самом начале отношений Ульрика недвусмысленно дала Артуру понять, что не желает ничего знать о его детях и больной жене – особенно о жене. От чувства вины она избавилась очень просто: выждала время. Немного терпения – и вуаля, Артур перестал быть женатым мужчиной. Но любая сколько-нибудь ощутимая мысль о Франсин выбивала ее из колеи. В тот вечер, когда Артур впервые произнес имя супруги, Ульрика выпила две таблетки «бенадрила», бутылку «мальбека» и улеглась спать в надежде стереть его из памяти. Но дети-то, дети умирать не собирались!

– Я не хочу быть им матерью, – заявила она.

– А я тебя и не прошу! Наоборот, пока они в городе, лучше исчезни с радаров – это очень поможет делу.

– Значит, сперва я говорю тебе, что уезжаю. Ты просишь меня остаться. А теперь сам же хочешь, чтобы я уехала. Артур, я запуталась.

– Да я не прошу тебя уезжать. – Он посмотрел на розовое филе, надеясь привлечь внимание Ульрики к богатому белками символу серьезности его намерений. – Мне нужно подготовить дом.

Она нахмурила тонкие брови. Артур никогда не расспрашивал ее о жизни до Сент-Луиса, но по случайным ремаркам понял, что родители Ульрики работали в государственных учреждениях. Отец – инженер в сфере гражданского строительства (Артур решил обойтись без подробностей), а мама, видимо, школьная учительница. Собрав по крупицам нехитрый семейный портрет, Артур пришел к выводу, что Ульрика выросла в семье матерых франкфуртцев – простых, как оглобля, реалистов, не привыкших рассусоливать и церемониться, – и унаследовала эти качества.

– Дом? Артур, что ты такое говоришь? – Она расправила плечи и начала объяснять (а потом разжевывать) Артуру, что дом нужен ему для подстраховки. Это его способ не слишком связывать себя отношениями, держать одну ногу на берегу. Она не желает отказываться от карьеры в куда более интересном (уж будем честны) городе ради человека, готового выплачивать безумный кредит, лишь бы не связывать себя с такой (объективно) красивой женщиной в расцвете сил…

– Я буду готовить дом для нас.

Ульрика замолкла на полуслове:

– Что?

– Дай мне эту неделю. Позволь повидаться с детьми. А когда они уедут – переезжай ко мне.

– Надолго?

Артур перегнулся через стол:

– На все обозримое будущее.

Ульрика положила вилку – та культурно звякнула о край тарелки.

– На все обозримое будущее?.. Как это понимать?

– А как понимать твое «как понимать»? Скоро ко мне приедут дети. Они помогут с домом, а когда уедут, ты переселишься ко мне. Если захочешь.

Слова его не слушались – леммингами срывались с губ. Что угодно, лишь бы Ульрика не ушла. Что угодно, лишь бы не остаться одному.

– Рынок труда, Артур. Если я останусь в Сент-Луисе, то рискую упустить возможность…