Текст книги "Лондон в огне"

Тёрло выругался.

– Развяжите ему руки, – приказал он. – И уложите его на дроги.

– Он жив! – прокричал кто-то в маленькой толпе, которая росла с каждой минутой. – Вздерните мерзавца!

Стражник разрезал кожаный шнур, связывавший большие пальцы. Вместе с товарищем они взгромоздили тело на носилки, будто мешок моркови.

– Прикончите его! – подхватил другой прохожий. – Их всех поубивать надо!

Тёрло обернулся через плечо. Его люди уже повернулись в сторону толпы и встали тесной группой, загораживая угол, где лежало тело. Их руки легли на рукоятки массивных сабель.

Впервые я почувствовал, как по моему позвоночнику пробежала дрожь страха. Толпа выросла почти до двадцати человек, большинство собравшихся – молодые мужчины. Чем больше толпа, тем глупее она себя ведет.

Тёрло повернул голову и плюнул в их сторону.

Я посмотрел вниз, на тело. Когда его закинули на носилки, голова свесилась набок. Мне была видна лишь половина лица, и казалось, что убитый отвернулся от меня.

– Люди правы? – спросил я. – Он действительно папист?

– Если и так, то по нему не видно. Это проклятое отребье головой не думает. У них в черепушке ни единой мысли.

Редкие волосы на голове покойного теперь лежали так, что стало видно заднюю часть шеи. Я заметил на коже полоску крови:

– Секундочку, сэр.

Я присел на корточки рядом с носилками и дотронулся пальцами до основания черепа.

– Здесь лучше не задерживаться, – произнес Тёрло. – Пойдемте.

– Он вовсе не утонул. Глядите.

Сзади на шее, у основания черепа, я обнаружил рану. Мужчину убили ножом, и лезвие вошло в мозг снизу вверх. Если кровь и была, ее смыло водой.

– У вас зоркий глаз, сэр, – заметил Тёрло. – А теперь идемте, да поскорее.

Убийца явно знал свое дело, рассудил я, и он воспользовался тем же методом, что и человек, расправившийся с Лейном. И опять связанные большие пальцы. Я заметил кое-что еще – ряд из четырех булавок, воткнутых в воротник камзола так глубоко, что видны были только головки.

Тёрло глядел на толпу. Наконец терпение у него лопнуло.

– Оставайтесь здесь сколько хотите, сэр, на свой страх и риск. Вы двое, возьмитесь за дроги спереди, а остальные – сзади. Мы спускаемся на пристань.

Пока мы переходили через мост, шли к пристани и грузили носилки на баржу, никто не произнес ни слова. Зеваки держались в стороне. Как только мы пересекли мост, они по одному отстали.

Мы с Тёрло сели на корме под навесом.

– Прошу прощения, сэр, – проговорил он. – Но когда собирается толпа, наступает момент, после которого надо уходить, иначе дело кончится дракой.

– Вы правы, – согласился я. – Нет смысла с ними препираться. – Гребцы вывели баржу из гавани. – Жаль, что мы не знаем, кто он, – продолжил я. – Наверняка у него здесь есть знакомые.

– Очень даже знаем.

Солдаты с носилками разворачивались, и баржа чуть качнулась.

– Как так?

– Все написано у меня в отчете, – произнес Тёрло с таким видом, будто я виноват в том, что мне этот документ не показывали. – В Библии указано имя. Чернила расплылись, но буквы разобрать можно: Джеремайя Снейд.

Снейд. Фамилия показалась мне смутно знакомой, причем искать следовало где-то среди моих детских воспоминаний.

– О связанных пальцах вы тоже упомянули в отчете? – вдруг насторожившись, спросил я.

– Ну разумеется.

– Кому вы доложили о трупе?

– Своему капитану. А потом меня вызвал господин Уильямсон.

Глава 15

К тому времени как я вернулся в Челси, в нашу комнату на ферме Ральстонов, уже стемнело. Ночи постепенно удлинялись, и неудобства жизни вдали от Лондона становились все более ощутимы. На дорогах опасно. После наступления темноты лодочники не решаются заплывать так далеко вверх по течению. А те, что посмелее, требуют соответствующей платы за свою храбрость.

Бо́льшая часть дня ушла на то, чтобы доставить тело в Уайтхолл и поместить его в подвале Скотленд-Ярда. Будь Уильямсон на месте, когда наша баржа причалила возле Уайтхолла, мы бы управились раза в два быстрее.

В Челси отец дремал у кухонного очага.

Госпожа Ральстон кивнула в его сторону:

– Он сегодня не в себе.

Я пожал плечами. Батюшка уже больше пяти лет как не в себе.

– Только посмотрите, как он дергается. Вдобавок весь день трещал без умолку как сорока.

– Он стар, госпожа. Без сомнения, нас когда-нибудь постигнет та же судьба. Если нам повезет дожить до его лет.

– Некоторое время назад он плакал. Господин Ральстон говорит, у него из-за этих рыданий даже аппетит пропал.

– Печально слышать, – произнес я.

– А еще он все рассказывал о том, как шел в Уайтхолл вместе с вами. Говорил, это было зимой, когда Темза замерзла.

«О нет, – пронеслось у меня в голове. – Только не это».

– Кто-то плакал навзрыд, говорил старик, и от этого вы тоже расплакались.

«Да, – подумал я. – Этого дня мне не забыть». Я будто снова стал ребенком. Отец вел меня за руку, и мы шли к Уайтхоллу. Серое небо казалось пятнистым, будто кусок залежалого мяса на прилавке у мясника. Было тихо – помню только жалобные крики чаек, звуки шагов, позвякивание сбруи и низкие рокочущие голоса, напоминавшие далекие раскаты грома.

– И все это время старик прямо-таки захлебывался от рыданий, – продолжила госпожа Ральстон. – В приличном доме подобные вещи создают определенные неудобства.

Мне захотелось ответить: «В этой истории приятного мало, и ничего удивительного, что она до сих пор причиняет людям неудобства».

Уайтхолл охраняло много солдат – и конных, и пеших. Чем ближе мы подходили ко дворцу, тем плотнее становился людской поток. Но это была не веселая толпа горожан в праздничный день, и не шумная, буйная компания крушивших все вокруг подмастерьев, и даже не серьезная паства, слушавшая проповедника.

А госпожа Ральстон в своем праведном гневе распалялась все сильнее и сильнее:

– Вот что я вам скажу, сэр: терпение моего мужа иссякло. Именно так он мне и заявил. Порядочность порядочностью, но он всего лишь человек из плоти и крови, и всему есть предел. – Хозяйка фыркнула. – Особенно учитывая, что старик – не его плоть и кровь.

Я понимал, что в подобных ситуациях госпожа Ральстон всего лишь прикрывается мнением господина Ральстона.

Я заметил:

– Обычно батюшка ведет себя смирно. Сейчас я отведу его наверх.

Но госпожа Ральстон еще не договорила. Она отвела меня в сторону от очага:

– Днем он молился вслух прямо посреди сада. С непокрытой головой, без верхней одежды. А ведь шел дождь.

– Порой отцу изменяет разум. Однако его причуды безобидны.

– Не уверена. – Госпожа Ральстон заговорила еще тише: – И если бы ваш батюшка только молился! Старик говорил такое, что впору было бы обвинить его в государственной измене. В моем доме вольнодумных речей не потерплю. Сами знаете, как быстро расходится молва. Жаль с вами расставаться, но господин Ральстон говорит: если так и дальше пойдет, придется вам обоим поискать себе другое жилье.

Хозяйка вовсе ни о чем не жалела. Скорее всего, она лишь искала предлога избавиться от нас. После Пожара даже на таком расстоянии от Лондона трудно найти крышу над головой, а значит, с нового жильца можно будет брать подороже.

Я разбудил отца, вывел его из дома, чтобы он справил нужду, а затем помог батюшке подняться по крутой лестнице в нашу общую комнату.

Движение и свежий воздух на некоторое время взбодрили старика.

– Вавилон, – бормотал он, карабкаясь вверх и тяжело опираясь на перила. На каждой ступеньке он произносил новое название: – Персия, Греция, Рим.

– Да, отец. – Мне и раньше часто приходилось слышать эти слова. – Помолчите, а то запыхаетесь.

– И вот наконец Пятая монархия. Благодарю, Господи! – Старик повысил голос. – Сильных мира сего сокрушат, и они обратятся в прах под ногами праведников. Слава богу!

– А я что говорила? – прокричала из кухни госпожа Ральстон.

Я убедил отца переодеться в ночную сорочку. Старик встал на колени, чтобы помолиться, и настоял, чтобы я к нему присоединился. Улегшись в постель, отец взглянул на меня:

– Споем псалом, Джеймс?

– Нет, только не сегодня, – поспешил я отказаться.

Голос у отца был на удивление высокий. Когда-то он пел благозвучно и музыкально, теперь же батюшка был не в состоянии взять нужную ноту. А распевал он с таким пылом, что его голос было слышно в дальнем конце сада.

Отец уже открыл рот.

– Скажите, сэр, вы знакомы с человеком по фамилии Снейд? – спросил я.

Мой вопрос отвлек его. Батюшка принялся мотать головой из стороны в сторону, не отрывая ее от подушки:

– Нет-нет, никого я не знаю.

– Успокойтесь.

– Я знаю одного лишь Бога. И тебя. А Джеремайю Снейда не знаю, в этом я убежден. – Веки господина Марвуда затрепетали. – Может быть, раньше я и был знаком с этим человеком, но сейчас я его не помню. Я теперь ничего не помню, дорогой мой. – Отец изо всех сил зажмурился, будто ребенок. – Помню только, что Иисус спасет меня. Хвала Господу!

Поцеловав отца в лоб, я взял свечу и на цыпочках вышел из комнаты.

Я мысленно повторил имя: Снейд, Джеремайя Снейд. Отцу известно, что этого человека зовут Джеремайя.

Глава 16

Я слушал, как дождь барабанит по стеклу, и мечтал, чтобы кто-нибудь принес мне чашу с подогретым вином или хотя бы предложил сесть у огня. После нескольких месяцев засухи дождь лил всю неделю, почти не переставая. Путь от Челси до Уайтхолла я проделал на своих двоих, и моя одежда промокла. В левой туфле образовалась течь. Чулки были измазаны грязью и сажей.

– Вы опять опоздали, – заметил Уильямсон.

– Прошу прощения, сэр. Я шел пешком, а дорогу размыло из-за дождя.

– В таком случае добирайтесь водой. Или переезжайте ближе к Уайтхоллу. – Господин Уильямсон помолчал, собираясь с мыслями. – Что с вами, Марвуд? – спросил он, понизив голос. – Видок у вас – краше в гроб кладут.

– Отец всю ночь не мог угомониться, и я не выспался.

– Сами знаете, мне это безразлично. Старику повезло, что он жив и спит в своей постели. Как он?

– С каждым днем он уносится мыслями все дальше, и ему все труднее вернуться. Старик и мухи не обидит, но наша хозяйка недовольна.

– Раз так, поищите другое жилье.

– Комнаты внаем найти трудно, особенно после Пожара. Сэр, не могли бы вы по доброте своей…

– Если будет время и вы достойно себя проявите, я подумаю. – Уильямсон отодвинул стул и принялся собирать со стола бумаги. – А сейчас меня ожидает лорд Арлингтон, и я могу уделить вам лишь пару минут. Итак, мужчина, выловленный из реки Флит…

– Его фамилия Снейд, сэр, – тихо произнес я. – Джеремайя Снейд.

– Возможно. При условии, что Библия принадлежала ему. Знал я одного Снейда, он жил вместе с женой неподалеку от Курситор-стрит. Когда-то входил в списки «пятых монархистов». Фамилия достаточно редкая. Сходите узнайте, не его ли выловили из реки. Но разумеется, не говорите, что вы от меня. Сошлитесь на отца.

Уильямсон решительным шагом направился к двери, по дороге бросив на меня недобрый взгляд:

– Может быть, человеку по фамилии Марвуд будет проще развязать Снейдам язык. Вернее, вдове Снейда – если наш покойник и есть ее супруг.

Я открыл дверь и шагнул в сторону. Так вот почему имя убитого показалось и мне, и отцу таким знакомым. Я готов был биться об заклад, что они с батюшкой посещали одни и те же собрания.

– Можете вместе помолиться, – прибавил Уильямсон.

Курситор-стрит – узкая, но оживленная улица к востоку от Чансери-лейн. Я справился о Снейдах в харчевне на северной стороне, но там о них никто не слышал. Меня это не удивило: я догадывался, что супруги не из тех, у кого есть время и желание посещать подобные заведения. Я зашел в ближайшую мясную лавку, но и там мне не посчастливилось, а затем в кухмистерскую – и снова безрезультатно.

А потом я вспомнил про четыре булавки в воротнике камзола покойного. Я заглянул к портному и спросил, знает ли он человека по фамилии Снейд.

– Снейд? – воскликнул портной. Он сидел по-турецки на подоконнике и шил жилет. – Еще бы мне его не знать! Вот только куда он запропастился? Нашел время исчезать!

– Выходит, он здесь работает, сэр?

– Сдельно. Тонкую деликатную работу я ему не поручаю. У Снейда слабое зрение. – Рассказывая мне все это, портной продолжал орудовать иглой. – Недостатков у него хватает, но обычно он меня так не подводит.

– Значит, он должен был прийти сегодня?

– Вчера. Для Снейда появилась работа, и я отправил ему записку. Но от него ни слуху ни духу.

– Где он живет?

– В переулке Рамикин-роу, возле Тукс-корт. Третий поворот слева, за водокачкой. На доме вывеска с тремя звездами. – На мгновение портной замер с иглой в руке. – Застанете Снейда – передайте, чтобы забыл сюда дорогу.

Дом знавал лучшие времена. Каждый следующий этаж выпячивался дальше, чем предыдущий, и казалось, что вся эта хлипкая конструкция вот-вот обвалится. На первом этаже размещалась лавка тряпичника. Я узнал у лавочника, где живет Снейд, и стал карабкаться по шаткой лестнице на верхний этаж.

– Осторожнее, господин, – прокричал лавочник мне вслед. – Снейд в последнее время злющий как собака!

Я был рад возможности укрыться от дождя. Дом сдавался внаем покомнатно, и за моим восхождением из-за дверей наблюдали многочисленные жильцы. Я постучал в чердачную дверь в дальнем углу. Женщина ответила на мой стук почти сразу, но дверь приоткрыла всего на несколько дюймов.

– Госпожа Снейд?

– С кем имею честь?

Скорее всего, женщине было лет сорок, но выглядела она старше: зубов нет, щеки впалые. Глаза красные и опухшие. Одета прилично, в скромное черное платье из саржи, вот только ткань выцвела от времени.

– Моя фамилия Марвуд, – представился я. В ее взгляде мелькнуло узнавание. – Натаниэль Марвуд – мой отец.

– Печатник? А я думала, что…

– Что он в тюрьме? Нет, госпожа. Полгода назад его выпустили.

– Я рада. И что же привело вас к нам?

– Мне нужен господин Джеремайя Снейд.

– Его нет. – Женщина стала закрывать дверь. – И учтите, его прежние интересы остались в прошлом, он…

Я вставил ногу между дверью и косяком:

– Прошу прощения, госпожа. Я не причиню вам вреда.

Дверь перестала давить мне на ногу и распахнулась, впуская меня в комнату.

– Хотя какое это имеет значение? – произнесла хозяйка. Ее глаза наполнились слезами. – Какая теперь разница? Входите, раз уж пришли.

Из обстановки в комнате были только низкая кровать на колесиках, столик у окна и два табурета. Голые доски пола были чисто подметены.

У госпожи Снейд дрожали губы.

– Воистину пути Господни неисповедимы.

– Вас что-то беспокоит, госпожа?

Она принялась выкручивать руки так, будто мыла их в невидимой воде.

– Ничего. Только эта беспросветная жизнь.

Госпожа Снейд умолкла. Какое-то время мы с ней не произносили ни слова. Я знал: Уильямсон желает, чтобы я скрыл от этой женщины, какая судьба постигла ее мужа, и вытянул из нее все, что ей известно. Я не мог так поступить.

Я набрал полную грудь воздуха:

– Госпожа Снейд, ваш муж – человек маленького роста и худощавого телосложения, с длинными седыми волосами и крупным ртом?

Она кивнула, и ее глаза округлились.

– В воротник его камзола воткнуты булавки, а в кармане он носит подписанную Библию?

– С ним что-то случилось. – Госпожа Снейд схватила меня за руку и дернула, будто хотела вытрясти из меня правду. – Он мертв. Ради бога, скажите, он и вправду умер?

– Да.

– Отчего?

– Дозорный заметил его тело во Флит-Дич.

Я рассудил, что сейчас не время рассказывать о ране от клинка и о связанных больших пальцах: пусть вдова думает, что ее муж утонул. Я ожидал, что несчастная закроет лицо передником и будет выть в голос. Или падет на колени и начнет молиться своему Богу. Или даже ударит меня. Вместо этого она лишь медленно отвернулась и опустилась на один из табуретов возле стола. Госпожа Снейд устремила взгляд в окно. Через некоторое время она стала тереть кончиком пальца стекло в решетчатом окне.

Я сел напротив:

– Приношу свои соболезнования. Должно быть, вы ужасно встревожились, когда он не пришел домой.

Госпожа Снейд всхлипнула. Другого ответа я от нее не дождался. Мне не было видно ее лица. А палец госпожи Снейд с тихим поскрипыванием выводил круги на стекле, снова и снова.

– Господина Снейда нет дома уже два дня, верно? Когда он ушел? В среду вечером?

– Да, – ответила вдова. – А послушал бы меня, остался бы жив. Ему бы следовало держаться подальше от старых дружков вроде вашего отца.

– Каких дружков? – насторожился я. – Его разыскал человек из прошлого? Сослуживец? Солдат?

Теперь вдова повернулась ко мне и опустила руку:

– Один из былых знакомых, который верил в то же, что и мой муж.

– «Пятый монархист», – тихо произнес я.

Она кивнула.

– И кто же этот знакомый, госпожа?

– Муж отказался назвать его имя. Сказал, что дал слово хранить тайну, и заявил: чем меньше я знаю, тем лучше. Тайны! От меня, спутницы жизни! – Она издала короткий мрачный смешок. – Как будто мне нельзя доверять!

Эта женщина пребывала в расстроенных чувствах и не следила за языком. Я продолжил ее расспрашивать. Слова хлынули бурным потоком, вот только госпожа Снейд отвечала на мои вопросы вразнобой, а иногда и вовсе принималась рассказывать о том, о чем я речь не заводил.

Постепенно я восстановил последовательность событий. В конце августа неизвестный товарищ прислал ее мужу записку, в которой назначил ему встречу вечером. После этой загадочной встречи господин Снейд вернулся в приподнятом расположении духа, однако жене ничего не объяснил. Госпожа Снейд подозревает, что одной встречей дело не ограничилось. Давненько она не видела мужа таким счастливым.

– С тех пор как Оливер захватил власть, ни разу. А с тех пор ведь лет пятнадцать прошло. Господи, прости! А ведь я радовалась, что он так приободрился.

Увы, я прекрасно понимал, о чем она говорит, ведь в детстве я наблюдал похожую смену настроений у своего отца. После казни короля «пятые монархисты» преисполнились пылких надежд, рассчитывая занять львиную долю мест в правительстве и сделать из Англии страну, угодную Господу, подготовив ее ко второму пришествию Христа. Однако у Оливера Кромвеля были другие представления и о Боге, и о будущем Англии. Кромвель в один миг обратил в прах все их надежды и укрепил собственную власть.

– Этот человек, товарищ господина Снейда… – начал я. – Вы, случайно, не…

– Господин Колдридж? – перебила вдова.

– Что? Я думал, вы не знаете его имени.

– Значит, вы невнимательно слушали. Все мужчины одинаковы. – Возмущение придало ей сил, и на секунду я увидел, какой может быть эта женщина, когда она не придавлена горем. – Я сказала, что муж скрывал от меня это имя. Но я знала его по письмам, которые пересылал мой супруг. Они были адресованы господину Колдриджу.

Мимолетная вспышка угасла. Госпожа Снейд вытерла глаза передником.

– Письма? Что за письма?

– Господин Снейд годами носил их на почту. Думал, будто я не знаю.

– Откуда они приходили?

– Мне-то откуда знать? Видимо, ему их передавали, когда он уходил на работу или встречался с друзьями. Мне известно одно: мужу за это платили. Немного, но какие-то деньги он получал. – Госпожа Снейд умолкла, теребя передник.

Сообразив, что поток откровений иссяк, я попробовал задать последний вопрос:

– Как вы думаете, во время недавней войны этот Колдридж сражался вместе с вашим мужем? В каком полку служил господин Снейд?

Госпожа Снейд устремила на меня затравленный взгляд:

– Полковника Харрисона.

Таким образом, я получил ответ сразу на несколько вопросов. Харрисон – тоже «пятый монархист». Он командовал конвоем, доставившим плененного короля в Виндзор незадолго до казни. Сын мясника, Харрисон был жестоким и весьма успешным офицером; позже его объявили цареубийцей, а после Реставрации его повесили, выпотрошили и четвертовали первым.

– Зачем вы про все это спрашиваете? – В голосе вдовы явственно звучало подозрение. – Может быть, вы один из них – еще один опасный мечтатель, соскучившийся по былым временам? Или вы шпион?

– Я ваш друг, госпожа. Больше ничего сказать не могу.

– До чего вы, мужчины, глупы! – произнесла госпожа Снейд. – Придумываете тайны, шпионите друг за другом, убиваете, сжигаете все вокруг дотла! Неужели вы искренне верите, что Богу угодно, когда Его творения ведут себя подобным образом? Дайте нам всем жить в мире!

Глава 17

После визита к госпоже Снейд я должен был вернуться в Уайтхолл и доложить о результатах Уильямсону. Однако мне нужно было обдумать все, что я узнал.

Я миновал Стейпл-Инн и вышел на улицу Холборн. В голове крутились тревожные мысли. Госпожа Снейд велела мне убираться с глаз долой, проклиная меня за принесенную весть. Теперь ей придется зарабатывать на жизнь тяжким трудом, и это еще в лучшем случае. А в худшем судьба вдовы зависит от господина Уильямсона и тех, кто стоит выше его.

Возможно, после моего доклада правительство отдаст приказ арестовать госпожу Снейд. А при самых неблагоприятных обстоятельствах они решат, что предусмотрительнее всего будет снова взять моего отца под стражу. Я не сомневался, что еще одно тюремное заключение убьет старика. Однако он неминуемо навлечет на себя подозрение. Батюшка – не только «пятый монархист», он к тому же знал Снейда.

Власти обращают внимание на все, что имеет отношение к людям Пятой монархии. Должно быть, им не хуже меня известно, что «пятые монархисты» всегда считали 1666 год особенным, ведь в Откровении Иоанна Богослова 666 – число зверя. К тому же, если написать все римские цифры в порядке убывания, получится MDCLXVI – то есть 1666. Отец был убежден, что этот выдающийся нумерологический феномен предвещает великое событие в нынешнем году. И он даже точно знал, какое именно событие нам предстоит: после Зверя грядет второе пришествие мессии, и над родом человеческим навечно воцарится король Иисус.

А из этого естественно проистекает, что Великий зверь – не кто иной, как наш государь Карл II. И чтобы освободить трон для короля Иисуса, с ним необходимо поступить так же, как с его отцом, – убить его.

В конце Феттер-лейн я стоял на перекрестке и ждал возможности перейти улицу. Дождь полил еще сильнее. Нужно найти укрытие и перекусить. На пустой желудок думается плохо.

Вдруг мне пришло в голову, что отсюда до Барнабас-плейс рукой подать. Особняк совсем близко, к северо-востоку от улицы Холборн. Перед мысленным взором возникло лицо Оливии Олдерли. Вдруг мне отчаянно захотелось увидеть ее или хотя бы побыть с ней рядом. А главное, я вспомнил, что у ворот дома есть таверна. Мне ведь в любом случае нужно где-то переждать дождь, так почему бы одновременно не вкусить и телесной пищи, и духовной?

Судя по вывеске, таверна носила название «Три пера». Я сел в конце длинного стола и заказал эль и суп. Из окна таверны мне открывался вид на запертые ворота Барнабас-плейс. Я наблюдал, как дождевая вода стекается в лужи на булыжной мостовой перед входом. Около полудюжины бродяг нашли под широкой аркой ворот хоть какое-то укрытие. Я размышлял об Оливии Олдерли, об отце и Великом звере, пока не разболелась голова.

Я уже почти доел, когда напротив, возле Барнабас-плейс, поднялась какая-то суматоха. Одна створка массивных ворот открылась. Двое слуг принялись кричать на нищих и грозить им кулаками.

Пока они препирались с бродягами, за ворота вышел рыжий детина с тачкой и покатил ее в сторону Холборн. Его было трудно не заметить отчасти из-за роста – значительно выше шести футов. Распущенные волосы выглядывали из-под полей коричневой шляпы и спадали до плеч. Из-за неровной мостовой вперед он продвигался медленно. Парень то и дело оглядывался по сторонам – подобным образом ведут себя деревенские жители, недавно перебравшиеся в город.

Он прошел мимо окна, возле которого сидел я. На тачке стоял сундук. В таких слуги хранят свои вещи. А этот сундук неожиданно показался мне знакомым. Под замком на деревянной стенке были выжжены две аккуратные заглавные буквы.

Я осматривал этот сундук в Барнабас-плейс, когда за спиной у меня стоял господин Манди. Сундук принадлежал Джему, слуге, напавшему на хозяйского сына: его до смерти забили плетьми у меня на глазах. Госпожа Олдерли говорила, что ее супруг написал родственнице Джема, попросив ее забрать сундук. На первый взгляд, ничего особенного в этом нет.

Однако под влиянием порыва я бросил на стол деньги в уплату заказа и вышел из таверны. Держась на расстоянии, я последовал за рыжим детиной. Он перешел на другую сторону Холборн, причем катил тачку с быстротой и уверенностью, свидетельствовавшей о том, что вопреки моему первому впечатлению Лондон ему вовсе не чужой. Парень свернул на Феттер-лейн.

Этот сундук – единственное, что осталось от человека, покусившегося на жизнь Эдварда Олдерли. Было что-то трогательное в его содержимом: серебряная чаша, кукла и нечитаемая Библия. Но ни один из этих предметов не указывал на то, что Джем готовился поднять руку на хозяев.

Феттер-лейн тянулась на юг до Флит-стрит. Первая половина почти не изменилась, только на стенах осело еще больше копоти. Однако Пожар добрался до южной части улицы и превратил здания в мрачные руины. Справа, в западном направлении, Лондон выглядел как ни в чем не бывало, и так до самых предместий. Но слева передо мной предстала обугленная стена Сити, а на холме за Ладгейтом возвышались руины собора Святого Павла.

На востоке пепелище и развалины протянулись почти на полторы мили: от Феттер-лейн, к западу от границы Сити, до лондонского Тауэра.

Картина опустошения стала для меня таким болезненным ударом, будто город подвергся чудовищному разрушению только вчера и я в первый раз увидел, что от него осталось. Самое точное слово для описания моих чувств – горе. Я отдавал себе отчет, как нелепо это звучит. Но я заметил, что другие люди испытывали нечто схожее: мы скорбели по нашему разрушенному городу, как дети по матери, как госпожа Снейд, оплакивавшая мужа. Печаль накатывала волнами: то же самое было со мной после смерти матушки.

Пепелище и развалины. На глаза навернулись слезы. Я выругался вслух: для чего мне нужна эта скорбь? Двое священников, шедшие навстречу, взглянули на меня с осуждением.

– Он пьян, – заметил один, даже не пытаясь понизить голос, как будто перед ним чурбан, неспособный услышать его слова и тем более понять их смысл.

– Или не в себе, – прибавил второй.

– Или и то и другое вместе, – заключил первый с видом человека, рассмотревшего все возможные варианты.

Пепел и руины? И больше отсюда до Темзы ничего не осталось?

Я остановился так резко, что один из священников едва не врезался в меня. До Пожара большинство перевозчиков принимали заказы на постоялых дворах Сити, откуда повозки почти ежедневно отправлялись во все концы страны. Я точно помнил, как госпожа Олдерли сказала, что родственница Джема живет в Оксфорде. Эта дорога особенно оживленная: в прошлом году королевский двор перебрался в Оксфорд из-за чумы и провел там добрую часть года – в Лондон вернулись только через месяц-два после Рождества. Повозки выезжали из Сити через Ньюгейт, пересекали Холборнский мост, а потом двигались на запад по Оксфордской дороге.

Но большинство постоялых дворов Сити погибли во время Пожара.

В конце Феттер-лейн рыжий парень повернул направо, в сторону Темпл-Бар и Стрэнда.

И куда же он, черт возьми, держит путь? Что, если перевозчики нынче отправляются в Оксфорд, скажем, с Флит-стрит или со Стрэнда? Это возможно, однако совсем не удобно. Гораздо сподручнее было бы использовать конюшни в Холборне или еще дальше на западе: там великое множество постоялых дворов, где рады будут новым источникам дохода. Или сундук Джема будет храниться где-то в Лондоне, прежде чем его отдадут перевозчику?

Объяснение складное, но уж слишком натянутое. Оно балансирует на грани правдоподобия и в цепи рассуждений выбивается из общего ряда, будто асимметрия в узоре на одном из турецких ковров Олдерли.

В конце улицы я перешел на другую сторону и свернул на Флит-стрит. Здесь народу было больше, а рыжий детина между тем катил свою тачку в направлении Темпл-Бар. Он обогнал меня почти на сотню ярдов, но благодаря ярким волосам и высокому росту этого парня трудно было потерять из виду.

В меня как будто бы случайно врезался оборванный мальчуган. Я выругался. Уголком глаза я заметил движение с другой стороны. Ко мне подбирался второй мальчишка, но пока он держался на безопасном расстоянии.

Со свирепой гримасой я одной рукой сжал кошелек, а второй потянулся к рукоятке кинжала.

Воришки кинулись удирать с быстротой вспугнутых сорок, которым помешали клевать падаль. Оба метнулись через дорогу, едва не попав под груженую телегу, катившую в сторону Сити.

Не выпуская кинжала, я прислонился к стене, дожидаясь, когда выровняется мое дыхание. Иногда карманники нападают всей шайкой и предпринимают вторую попытку, пока будущая жертва не успела оправиться после первой. Я поглядел на запад.

Рыжий детина исчез.

Я снова выругался. На мальчишек я отвлекся всего лишь на какие-то секунды. Парень с тачкой далеко уйти не мог. Я пошел дальше, на этот раз ускорив шаг. По пути я заглядывал в лавки, таверны, переулки.

Я спросил у двух человек, у слуги и поваренка, видели ли они рыжего мужчину с тачкой. Слуга притворился, будто не расслышал: заметив, что я держусь за кинжал, он поспешил пройти мимо. А поваренок покачал головой и, не дождавшись пенни, от досады сплюнул мне под ноги.

Я рассудил, что детина, скорее всего, зашел в переулок, куда еле-еле могла въехать телега. Я оказался в мощеном дворе с водокачкой в углу. Похоже, люди здесь обитали довольно зажиточные. Здания стояли в ряд вплотную друг к другу: дома невелики, зато с кирпичными фасадами и построены недавно. В одном на первом этаже аптека, в другом – лавка ювелира, а в третьем и вовсе торговали фарфором, привезенным из Франции и Германии. Остановившись у водокачки, я притворился, будто что-то записываю в свою книжку.

Между зданиями я заметил ворота, наверняка ведущие во дворы, куда не было хода посторонним, и к выгребным ямам за домами. Других выходов с общего двора нет: только через эти ворота. Я посмотрел на окна, но ничего любопытного в них не заметил.

Через некоторое время я вернулся на Флит-стрит, перешел через улицу и зашел в таверну. Когда ко мне подошел прислужник, я решил забыть об экономии и побаловать себя кувшином вина. Как только подавальщик вернулся, я спросил, как называется двор напротив.

– Неужто вы не знаете, сэр? – произнес тот, вытирая жирные руки о засаленный передник. – Это двор «Трех петухов».

Глава 18

После Пожара я ни разу не был в соборе Святого Павла. Однако, выйдя из таверны, я понял, что пришло время туда отправиться. Возможно, так на меня подействовало легкое опьянение. А может быть, я просто хотел отложить разговор с господином Уильямсоном.

Не то чтобы я принял сознательное решение избегать этого места. Мое желание обходить собор стороной было инстинктивным, безотчетным и необъяснимым и являлось важной частью моей загадочной скорби по утраченному Лондону.