Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла. Агнес Грей"

Глава XXXIII
Два вечера

Седьмое. Да, я буду надеяться! Нынче вечером я услышала, как Гримсби и Хэттерсли ворчали на недостаточное радушие своего хозяина. Они не заметили меня, так как я стояла в оконной нише за занавеской, любуясь луной, выплывавшей из-за купы высоких темных вязов по ту сторону лужайки, и удивляясь непривычной сентиментальности Артура – он застыл возле крайней колонны портика, не прислоняясь к ней, видимо, тоже залюбовавшись луной.

– Так, значит, больше нам в этом доме не веселиться, – сказал мистер Хэттерсли. – Я предполагал, что он недолго будет бражничать с друзьями. Но, – добавил он со смехом, – никак не думал, что по такой причине. Я ждал, что наша хорошенькая хозяйка ощетинится всеми своими иглами, как дикобраз, и пригрозит выгнать нас из дома, если мы не образумимся.

– А, так ты этого не предвидел? – спросил Гримсби с утробным смешком. – Но он опять переменится, чуть она ему надоест. Если мы приедем сюда через год-другой, все будет по-нашему, вот увидишь!

– Ну, не знаю, – ответил его собеседник. – Она не из тех женщин, которые быстро надоедают. Но как бы то ни было, сейчас-то тут дьявольская скучища, раз уж мы не можем отвести душу, потому что ему вздумалось следить за своим поведением!

– Все ч-вы бабы! – буркнул Гримсби. – Они просто проклятие какое-то. Где они ни появятся со своими лживыми смазливыми физиономиями и коварными языками, там жди всяких пакостей и тревог!

Тут я вышла из своего убежища, и, улыбнувшись на ходу мистеру Гримсби, покинула комнату, и отправилась искать Артура. Увидев, что он направился в сторону парка, я последовала за ним и нагнала его в начале тенистой боковой аллеи. Мое сердце так ликовало и было полно такой нежности, что я бросилась ему на шею, не произнеся ни слова. Столь необычное мое поведение подействовало на него как-то странно. Сначала он шепнул «моя прелесть!» и обнял меня с былой пылкостью, а потом вздрогнул и вскричал голосом, полным ужаса:

– Хелен! Что за дьявол… – И я увидела в слабом лунном свете, пробивавшемся сквозь древесные ветки, что он просто побелел от испуга.

Как странно, что сначала он поддался инстинктивному порыву нежности и только потом растерялся от неожиданности! Во всяком случае, это свидетельствует, что нежность была искренней. Нет, я ему еще не надоела!

– Прости, Артур, я тебя напугала! – сказала я, смеясь от радости. – Каким нервным ты стал!

– Какого дьявола ты это устроила? – воскликнул он словно с раздражением, высвободился из моих рук и вытер лоб носовым платком. – Вернись в дом, Хелен. Сию же минуту вернись! Ты насмерть простудишься.

– Нет. Сначала я объясню тебе, почему я тут. Они бранят тебя, Артур, за твою сдержанность и трезвость, и я пришла поблагодарить тебя. Они говорят, что во всем виноваты «проклятые бабы» и что от нас ничего нет, кроме пакостей и тревог. Но не позволяй, чтобы их ворчание и насмешки заставили тебя отступить от благих решений и охладили твою нежность ко мне!

Он засмеялся, а я снова обняла его и вскричала почти со слезами:

– Только не отступай! И я буду любить тебя даже сильнее, чем прежде.

– Хорошо, хорошо, не отступлю! – сказал он, торопливо меня целуя. – Ну, а теперь беги назад. Сумасшедшая! Да как ты могла выскочить из дома в легком вечернем платье, когда на дворе осенняя холодная ночь?

– Чудесная ночь! – воскликнула я.

– Ночь, которая тебя убьет через минуту-другую. Беги же домой!

– Ты, кажется, видишь мою смерть за этими деревьями, Артур? – спросила я, потому что он внимательно вглядывался в кусты, словно следя за ее приближением, а мне очень не хотелось расставаться с ним в ту минуту, когда я вновь обрела счастье, когда воскресли надежды на любовь. Но он рассердился, что я мешкаю, и, поцеловав его, я вернулась в дом.

Весь вечер я была в чудесном настроении. Милисент сказала мне, что я – душа общества, а потом шепнула, что еще никогда не видела меня такой обворожительной. Да, я правда болтала за десятерых и улыбалась им всем. Гримсби, Хэттерсли, Харгрейв, леди Лоуборо – я их всех любила нежной сестринской любовью. Гримсби глядел на меня с недоумением; Хэттерсли смеялся и шутил (хотя вина успел выпить совсем мало), но вел себя настолько безупречно, насколько умел; Харгрейв и Аннабелла из разных побуждений и по-разному следовали моему примеру и, полагаю, превзошли меня: первый – в искусстве поддерживать остроумную светскую беседу, а вторая – в смелости и живости, если еще не в чем-нибудь. Милисент, бесконечно радуясь тому, что ее муж, ее брат и ее подруга, которую она столь незаслуженно высоко ценит, так блистают, тоже была мила и оживленна на свой тихий лад. Даже лорд Лоуборо заразился общим настроением: темные зеленоватые глаза под сумрачными бровями смеялись, суровое лицо украшали улыбки, обычная угрюмая, то гордая, то холодная сдержанность исчезла, и он изумлял нас всех не только своей веселостью, но проблесками истинной силы и остроумия. Артур говорил мало, но смеялся, с интересом слушал остальных и был в превосходном расположении духа, причем не подогретом вином. Короче говоря, вечер прошел удивительно приятно и интересно.

Девятое. Вчера, когда Рейчел пришла помочь мне переодеться к обеду, я заметила на ее лице следы слез и спросила, почему она плакала, но ей словно не хотелось отвечать. Она нездорова? Нет. Получила дурные известия о ком-нибудь из своих друзей? Нет. Кто-то из слуг ее обидел?

– Да нет, сударыня! – ответила она. – Я не о себе.

– Так в чем же дело, Рейчел? Или ты читала роман с печальным концом?

– Куда там! – сказала она, грустно покачав головой, а затем продолжала со вздохом: – Сказать по правде, сударыня, не нравится мне, как себя хозяин ведет.

– О чем ты, Рейчел? Он ведет себя как подобает, – то есть теперь.

– Что же, сударыня, коли вы так думаете, то и ладно.

И она продолжала меня причесывать с лихорадочной торопливостью, совсем непохожей на ее обычную спокойную сдержанность. Я расслышала, как она бормочет что-то о моих прекрасных волосах – «пусть-ка попробует с ними потягаться!». Кончив, она ласково их погладила.

– Эти похвалы относятся только к моим волосам или и ко мне самой, нянюшка? – со смехом спросила я, оборачиваясь к ней, и увидела на ее глазах слезы.

– Что все это значит, Рейчел? – воскликнула я.

– Так что же, сударыня, я уж не знаю. Вот если бы…

– Если бы что?

– Если бы я была на вашем месте, так не потерпела бы эту леди Лоуборо в своем доме ни единой лишней минуты… ни единой!

Меня словно громом поразило, но прежде, чем я успела опомниться и потребовать объяснения, вошла Милисент – она часто заглядывает ко мне, если успевает первой закончить свой туалет, – и пробыла со мной, пока не настало время спуститься в столовую. Вероятно, на этот раз она нашла меня очень рассеянной собеседницей, потому что в ушах у меня продолжали звучать последние слова Рейчел. И все-таки я надеялась, я уповала, что это не более чем пустые сплетни слуг, заметивших, как держалась леди Лоуборо в том месяце, или же вспомнивших, как она кокетничала с их хозяином во время прошлого своего визита. За обедом я внимательно наблюдала за ней и за Артуром, но не заметила ничего особенного в поведении обоих, ничего такого, что могло бы возбудить сомнения в уме, свободном от подозрительности. Моей же натуре подозрительность чужда, и потому я ничего не заподозрила.

Почти сразу после обеда Аннабелла выразила желание сопровождать мужа в его обычной прогулке при луне – вечер был столь же чудесный, как накануне. Мистер Харгрейв вошел в гостиную чуть раньше остальных мужчин и предложил мне сыграть с ним партию в шахматы. В его манере не было и следа скорбного, но гордого смирения, с каким он обычно обращается ко мне, кроме тех случаев, когда возбужден вином. Я посмотрела на него, проверяя, не в этом ли причина. Он встретил мой взгляд прямо и спокойно. В нем чудилось что-то непривычное, но он был достаточно трезв. Не испытывая никакого желания играть с ним, я предложила ему вместо себя Милисент.

– Она играет очень плохо, – ответил он, – а мне хотелось бы помериться своим искусством с вашим. Не отказывайте мне! И не ссылайтесь на свое рукоделие, я ведь знаю, что вы беретесь за него, только когда вам больше нечем скоротать праздный час.

– Но шахматы игра не для общества, – возразила я. – Партнеры не замечают никого, кроме друг друга.

– Так ведь здесь нет никого, кроме Милисент, а ей…

– Мне будет очень интересно следить за вами! – воскликнула она. – За такими искусными игроками. Это же огромное удовольствие. Я даже представить себе не могу, кто выиграет.

Я согласилась.

– А знаете, миссис Хантингдон, – расставляя фигуры на доске, сказал Харгрейв раздельно, с каким-то особым выражением, словно его слова прятали второй смысл, – вы играете хорошо, но я играю лучше вас. Партия у нас будет долгая, и вы доставите мне немало хлопот. Но я умею быть терпеливым не меньше вас, и в конце концов победа останется за мной! – Он устремил на меня взгляд, который мне очень не понравился, – острый, хитрый, дерзкий, почти наглый, уже торжествующий в предвкушении успеха.

– Надеюсь, что нет, мистер Харгрейв! – ответила я со страстностью, которая, наверное, привела Милисент в недоумение. Но ее брат только улыбнулся и произнес негромко:

– Время покажет.

Партия началась. Он был сосредоточен, но спокоен и бесстрашен в сознании своего превосходства. Как я хотела обмануть его ожидания! Мне ведь казалось, что он вкладывает в это состязание более серьезный смысл, и я испытывала почти суеверный страх при мысли, что проиграю. Во всяком случае, меня сердило, что этот успех укрепит в нем сознание своей власти (его наглую самоуверенность, следовало бы мне написать) или хотя бы на миг придаст силу его мечтам о будущем завоевании. Играл он осторожно и хитро, но я отчаянно сопротивлялась. Некоторое время исход выглядел неясным, но затем, к моей радости, победа, казалось, начала клониться на мою сторону. Я взяла несколько его важных фигур и как будто успевала вовремя разрушать его замыслы. Он прижал ладонь ко лбу в видимом затруднении. Я про себя ликовала, но пока опасалась выдать свою радость. Наконец он поднял голову, неторопливо сделал ход, посмотрел на меня и сказал невозмутимо:

– Вы, наверное, полагаете, что выиграете, не так ли?

– Надеюсь, – ответила я, беря его пешку, которую он подставил моему офицеру с таким беззаботным видом, что я приняла это за недосмотр, но не нашла в себе благородства указать ему на ошибку и второпях не проверила, к чему может привести мой ход.

– Очень мне мешают офицеры! – сказал он. – Однако могучий конь легко перепрыгнет даже через генерала (и взял моего второго офицера). А теперь, избавившись от господ военных, я сокрушу все, что мне противостоит.

– Ну, Уолтер, что такое ты говоришь! – вскричала Милисент. – У нее все равно больше фигур, чем у тебя!

– Я намерена доставить вам еще кое-какие хлопоты, – заметила я. – И быть может, сэр, вы получите мат прежде, чем думаете! Приглядывайте за своей королевой!

Игра обострилась. Партия правда оказалась долгой, и я правда доставила ему много хлопот, но он правда играл лучше меня.

– Какие вы азартные! – сказал мистер Хэттерсли, который уже несколько минут как вошел в гостиную. – Миссис Хантингдон, ваша рука дрожит, словно вы поставили на карту все свое достояние! Уолтер, плут, а у тебя такой невозмутимый вид, как будто ты не сомневаешься в победе, и такой жадный и жестокий, будто ты готов высосать ее кровь до последней капли. Но на твоем месте я не стал бы у нее выигрывать из чистого страха. Она же тебя возненавидит как пить дать. По ее глазам вижу.

– Да замолчите же! – сказала я, потому что его болтовня мешала мне сосредоточиться в очень тяжелом положении. Еще несколько ходов, и я окончательно запуталась в сетях, расставленных мне моим противником.

– Шах! – воскликнул он, а затем, когда я так и не сумела найти выход, добавил негромко, но с явным торжеством: – И мат.

Он помедлил с произнесением последнего рокового слова, чтобы подольше наслаждаться моим огорчением. Как ни глупо, но я расстроилась по-настоящему. Хэттерсли захохотал, Милисент была удручена тем, как я приняла к сердцу мое поражение. Харгрейв накрыл ладонью мою руку, которая лежала на столе, пожал ее крепко, но ласково, шепнул: «Побита, побита!» – и посмотрел на меня взглядом, в котором злорадство мешалось со страстью и нежностью, что делало его еще более оскорбительным.

– Нет, мистер Харгрейв, – воскликнула я, отдергивая руку. – И этого не будет никогда!

– Вы отрекаетесь? – с улыбкой спросил он, указывая на доску.

– Конечно нет! – ответила я, спохватываясь. (Каким странным могло показаться мое поведение!) – В этой партии вы меня побили.

– Хотите взять реванш?

– Нет.

– Значит, вы признаете мое превосходство?

– Да. В шахматах.

Я встала и вернулась к своему рукоделию.

– Но где Аннабелла? – озабоченным тоном спросил Харгрейв, после того как обвел комнату долгим взглядом.

– Пошла погулять с лордом Лоуборо, – ответила я, потому что он посмотрел прямо на меня.

– И еще не вернулась? – осведомился он еще более озабоченно.

– Видимо, нет.

– А где Хантингдон? – Он снова посмотрел вокруг.

– Вышел с Гримсби… как тебе известно, – ответил Хэттерсли, подавляя смешок.

Почему он засмеялся? Почему Харгрейв связал их имена подобным способом? Так, значит, это правда? И этот ужасный секрет он и намеревался мне открыть? Нет, необходимо удостовериться! И как можно быстрее. Я тотчас вышла из гостиной, намереваясь найти Рейчел и потребовать от нее ясного ответа, но мистер Харгрейв последовал за мной в малую гостиную и, прежде чем я успела открыть дверь, мягко положил ладонь на ее ручку.

– Могу ли я сказать вам нечто, миссис Хантингдон? – спросил он тихо, глядя в пол.

– Если оно заслуживает интереса, – ответила я, стараясь выглядеть спокойной, потому что меня била дрожь.

Он заботливо пододвинул мне стул, но я только оперлась о спинку и попросила его продолжать.

– Не тревожьтесь, – сказал он. – Само по себе это сущий пустяк, и истолковать его вы можете как угодно. Вы полагаете, что Аннабелла еще не вернулась?

– Да-да… Продолжайте же! – нетерпеливо потребовала я, так как боялась, что мое волнение вырвется наружу прежде, чем он сообщит свои сведения, в чем бы они ни заключались.

– И вы слышали, что Хантингдон вышел с Гримсби?

– Так что же?

– Я слышал, как Гримсби сказал вашему мужу… человеку, который так себя называет…

– Говорите же, сэр!

Он поклонился в знак покорности и продолжал:

– Я слышал, как он сказал: «Я все устрою, не беспокойся. Они пошли к озеру. Я их там перехвачу и скажу ему, что мне надо поговорить с ним наедине, а она скажет, что вернется в дом, чтобы нам не мешать, я рассыплюсь в извинениях и кивну на боковую аллею. Ему я подробно изложу то дельце и все, что мне в голову придет, а потом поведу его кружным путем, любуясь деревьями, лугами и останавливаясь на каждом шагу». – Мистер Харгрейв умолк и посмотрел на меня.

Ничего не сказав, не задав ни единого вопроса, я выбежала в прихожую и выскользнула в сад. У меня больше не было сил терпеть муки неопределенности. Позволить, чтобы этот человек своими обвинениями внушил мне недостойные подозрения против моего мужа? Никогда! Но я уже не могу слепо ему доверять… Нет, необходимо немедленно узнать правду! Я бросилась к кустам, окаймлявшим аллею. И тут звук голосов заставил меня остановиться.

– Мы задержались слишком долго. Он, наверное, уже вернулся, – произнес голос леди Лоуборо.

– Да нет же, радость моя, – ответил он, – но на всякий случай перебеги через лужайку незаметно и войди в дом потихоньку.

У меня подогнулись колени, голова закружилась. Мне казалось, что я лишаюсь сознания. Но ведь она меня увидит! Я метнулась в кусты и прислонилась к древесному стволу.

– О Хантингдон! – сказала она с упреком, останавливаясь там, где накануне вечером я обняла его. – Тут ты целовал эту женщину!

Она поглядела в глубокую тень под деревьями. Он ответил с небрежным смехом:

– Так что же мне оставалось делать, радость моя? Тебе ли не знать, что я должен отводить ей глаза, покуда могу? И разве я не видел десятки раз, как ты целовала своего болвана-муженька? И разве я жаловался?

– Но признайся, ты ведь ее еще любишь? Ну, самую чуточку? – спросила она, кладя руку ему на локоть и заглядывая ему в лицо. (Как ясно были теперь видны мне они оба в лунных лучах, струившихся сквозь ветви дерева, у которого я притаилась!)

– Да нисколько, клянусь всеми святыми, – ответил он, целуя ее пылающую щеку.

– О-о! Мне надо спешить! – воскликнула она, внезапно отстраняясь от него, и поспешила прочь.

А он стоял в двух шагах от меня, но у меня не было сил обличить его теперь же. Мой язык словно прилип к гортани, я цеплялась за дерево, чтобы не упасть, и меня почти удивляло, что он не слышит, как колотится мое сердце, заглушая посвист ветра и шорох опавшей листвы. Мне казалось, что я слепну и глохну, но все-таки я увидела, как он прошел мимо, и сквозь шум в ушах ясно расслышала, как он произнес, остановившись и глядя в сторону лужайки:

– А вон и дуралей! Беги, Аннабелла, беги! Быстрее в дверь! А-а, он ничего не заметил. Молодец Гримсби, задержи его еще! – И с легким смешком он скрылся из виду.

– Господи, помоги мне! – прошептала я, опускаясь на колени среди мокрых кустов и глядя сквозь поредевшие листья на лунное небо. Оно казалось смутным и дрожащим моему потемневшему взору. Мое разбитое измученное сердце тщилось излить свои жгучие страдания Богу, но они никак не облекались в слова молитвы. Потом сильный порыв ветра подхватил сухие листья и разметал их, как обманутые надежды, но он остудил мой горящий лоб и чуть-чуть оживил мое изнемогающее тело. И вот, пока я влагала всю душу в безмолвную, бессловную мольбу, меня словно коснулась укрепляющая небесная сила. Мне стало легче дышать, глаза прояснились, я вновь увидела чистое лунное сияние и легкие облачка, плывущие в темной чистой глубине у меня над головой. А потом я увидела мерцающие там вечные звезды. Я знала, что их Бог – мой Бог, что он крепость моего спасения и всегда преклонит ко мне слух. «Я не отвергну тебя и не оставлю», – словно донеслось до меня из-за бесчисленных небесных светочей. Да-да! Я всем своим существом поняла, что он не оставит меня безутешной, что, земле и аду вопреки, я найду силы для всех поджидающих меня испытаний, а потом обрету несказанный покой.

И я поднялась с земли, чувствуя себя обновленной, преодолевшей смертную слабость, но преодолеть волнение мне все же не удалось. Должна признаться, едва я переступила порог дома, оставив позади свежий ветер и дивное небо, новообретенные силы и смелость почти меня покинули. Все, что я видела и слышала вокруг, угнетало мое сердце – передняя, люстра, лестница, двери комнат, доносившиеся из гостиной веселые голоса и смех. Как вынесу я жизнь, которая ожидает меня теперь? В этом доме, среди этих людей, о, как смогу я жить? В переднюю вошел Джон и, увидев меня, сказал, что его послали за мной: он уже подал чай, и хозяин желает узнать, приду ли я.

– Спросите миссис Хэттерсли, Джон, не будет ли она так добра и не заварит ли чай, – ответила я. – Скажите, что мне нездоровится и я прошу меня извинить.

Я ушла в большую пустую столовую, полную тишины и мрака, – только за окнами чуть слышно вздыхал ветер да сквозь ставни и занавески кое-где пробивались лунные лучики. Я расхаживала взад и вперед, предаваясь своим горьким мыслям. Как не похож этот вечер на вчерашний! На последний проблеск счастья в моей жизни! Жалкая, слепая дурочка – я могла быть счастлива! Теперь я поняла, почему Артур так странно повел себя в саду. Прилив нежности предназначался любовнице, испуганная растерянность – жене. Стал понятным и разговор Хэттерсли с Гримсби, – разумеется, они говорили про его любовь к ней, а не ко мне.

Дверь гостиной открылась, в малой гостиной послышались легкие быстрые шаги и затихли на лестнице. Милисент, бедняжка Милисент, побежала справиться, как я себя чувствую. Больше никому не было до меня дела, но ей доброта не изменила. До сих пор мои глаза были сухи, но теперь слезы хлынули потоком. Так она помогла мне, даже не увидев меня. Я услышала, как, не найдя меня, она медленно спускается по лестнице. Неужели она войдет сюда и увидит меня в таком состоянии? Нет, она пошла в другую сторону и вернулась в гостиную. Я обрадовалась – я не представляла себе, как встречусь с ней, что ей скажу. В моем горе наперсницы мне были не нужны. Я не заслуживала участия и не хотела его. Я сама возложила на себя это бремя, мне его и нести совсем одной.

Когда приблизился обычный час отхода ко сну, я вытерла глаза и попыталась успокоиться, чтобы голос мой не дрожал, а мысли обрели ясность. Я решила теперь же поговорить с Артуром, но хладнокровно! Чтобы у него не было повода жаловаться своим приятелям или хвастать перед ними, чтобы он не мог смеяться надо мной с дамой своего сердца. Но вот наконец гости пожелали друг другу доброй ночи, я приотворила дверь и, когда Артур проходил мимо, сделала ему знак войти.

– Ну, что мне с тобой делать, Хелен? – сказал он. – Почему ты не пожелала напоить нас чаем? И какого дьявола ты сидишь тут в темноте? Да что с тобой, моя милая? Ты бледна как покойница! – добавил он, подняв повыше свою свечу.

– Тебя это не касается, – ответила я. – Ведь я тебе теперь безразлична, как и ты мне.

– О-хо! Это что еще за новости? – пробормотал он.

– Я завтра же уехала бы от тебя и больше никогда не переступила бы твоего порога, если бы не мой сын. – Я смолкла, чтобы овладеть своим голосом.

– Что, во имя дьявола, это означает, Хелен? – крикнул он. – К чему ты клонишь?

– Вы сами прекрасно знаете, – ответила я. – Не надо тратить время на бесполезные обвинения, но позвольте сказать вам…

Он яростно выругался: он ничего не понимает и требует, чтобы я объяснила, как эта ядовитая старуха очернила его имя и какой гнусной лжи я по глупости поверила.

– Избавьте себя от труда давать лживые клятвы и придумывать, какой очередной ложью подменить правду, – перебила я холодно. – Никто посторонний не сумел бы меня ни в чем убедить. Сегодня вечером я была в боковой аллее и все видела и слышала сама.

Этого оказалось достаточно. Он испустил приглушенное восклицание, в котором досада мешалась с растерянностью, пробормотал: «Ну, сейчас мне достанется!», поставил свечу на ближайший стул, прислонился к стене и, скрестив руки на груди, смерил меня взглядом.

– Ну, и что же? – спросил он с холодной наглостью, рожденной бесстыдством и сознанием безвыходности своего положения.

– Ничего, – бросила я. – Только одно: отдадите ли вы мне нашего ребенка и остатки моего состояния с тем, чтобы я уехала от вас?

– Куда?

– Да куда угодно, лишь бы он был избавлен от вашего губительного влияния, а я от вашего присутствия… Как и вы от моего.

– Ну нет, ч-т побери!

– А только с сыном, без денег?

– Нет. И его не отпущу, и тебя, даже без него. Или, по-твоему, я позволю, чтобы из-за твоего ханжества все графство начало обо мне сплетничать?

– Значит, я должна остаться здесь, чтобы меня ненавидели и презирали. Однако с этой минуты мы муж и жена только по имени.

– Вот и превосходно!

– Я мать вашего ребенка и ваша экономка. Но не более. Поэтому не затрудняйтесь впредь изображать любовь, которой не испытываете. Я больше не жду от вас ласк и нежности, не буду ни предлагать их вам, ни терпеть от вас. Мне не нужна пустая шелуха, раз чувство вы отдали другой.

– Отлично, если вам так угодно. Посмотрим, кто первый не выдержит, сударыня!

– Если я и не выдержу, то лишь от необходимости жить в одном мире с вами, но не от тоски по вашей притворной любви. Вот когда вы не сможете более выдерживать своего греховного существования и искренне раскаетесь, я вас прощу и, может быть, попытаюсь опять вас полюбить, хотя это будет очень трудно.

– Хм! А пока вы отправитесь к миссис Харгрейв и будете с ней перемывать мои косточки и писать длинные письма тетушке Максуэлл, жалуясь на грешного негодяя, за которого вышли замуж?

– Жаловаться я никому не буду. До сих пор я всячески старалась скрывать ваши пороки от всех и наделяла вас добродетелями, которых у вас никогда не было. Но теперь заботьтесь о своей репутации сами.

Он снова вполголоса выругался, но я повернулась и ушла к себе.

– Вам дурно, – с тревогой сказала Рейчел, едва увидела меня.

– Все это правда, Рейчел, – ответила я больше на ее взгляд, чем на слова.

– Я знала, не то никогда и словечком не заикнулась бы.

– Но ты из-за этого не беспокойся, – произнесла я, целуя ее бледную иссушенную временем щеку. – Я сумею это перенести гораздо лучше, чем ты думаешь.

– Да, переносить-то вы умеете. А вот я на вашем месте терпеть не стала бы. И как следует выплакалась бы! И я бы не промолчала, нет уж! Так бы ему и отпечатала…

– Я не промолчала, – перебила я. – И сказала вполне достаточно.

– А я бы все равно поплакала, – не отступала она. – Дала бы сердцу волю и не сидела бы вся белая, не напускала бы на себя спокойствия.

– Но я выплакалась, – заметила я, невольно улыбнувшись. – И теперь я правда спокойна. А потому, няня, не расстраивай меня снова. Не надо больше говорить об этом, и ни слова слугам. А теперь иди. Спокойной ночи, и не тревожься за меня, спи. Я тоже постараюсь уснуть покрепче.

Однако вопреки моим добрым намерениям, я долго ворочалась на постели, а в два часа поднялась, зажгла свечу от ночничка, который еще теплился, и села в халате к столу, чтобы записать события прошедшего вечера. Все-таки это было лучше, чем метаться без сна, мучая свой бедный мозг воспоминаниями о былом и мыслями о страшном будущем. Я нашла облегчение, описывая те самые обстоятельства, которые погубили мой душевный мир, и мельчайшие подробности того, как я сделала это открытие. Никакой сон не дал бы мне такое успокоение, не помог бы мне собраться с силами для наступающего дня… Так мне, во всяком случае, кажется. И все же стоит мне положить перо, как виски сжимает невыносимая боль, а поглядев в зеркало, я пугаюсь своего измученного, осунувшегося лица.

Только что ушла Рейчел, которая помогла мне одеться и сказала, что видит, как я всю ночь маялась. Потом ко мне заглянула Милисент узнать, как я себя чувствую. Я ответила, что лучше, но – чтобы объяснить свой вид – добавила, что провела бессонную ночь. Ах, скорей бы кончился этот день! Я содрогаюсь при мысли, что мне надо спуститься к завтраку. Как я посмотрю на них всех! Но мне следует помнить, что виновата не я, что у меня нет причин чего-то бояться. И если они презирают меня, жертву их греха, то я могу пожалеть их за безумие и презреть их презрение.