Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла. Агнес Грей"

– Ах, Хелен, откуда ты все это взяла?

– Из Библии, тетя. Я всю ее обыскала и нашла почти тридцать текстов, подтверждающих такой взгляд.

– Вот какое употребление ты делаешь из своей Библии! А текстов, доказывающих ложность и опасность подобного утверждения, ты не нашла?

– Нет. Правда, я находила и тексты, которые, если взять их отдельно, словно бы противоречат такому взгляду. Но, кроме общепринятого толкования, все они поддаются и другим, – и чаще всего трудность составляет только слово, которое переводится «вечно» и «навеки». Я не знаю греческого, но убеждена, что смысл тут «на века», «в течение веков» и подразумевает иногда бесконечность, а иногда продолжительность. Ну, а что до опасности, так я ведь не собираюсь обнародовать свою мысль, не то какой-нибудь бедняга злоупотребит ею себе на гибель, но как чудесно хранить ее в сердце! И я не откажусь от нее ни за что на свете.

На этом наша беседа окончилась, так как давно уже следовало собираться в церковь. На утреннюю службу отправились все, кроме дядюшки, который бывает в церкви очень редко, и мистера Уилмота, оставшегося, чтобы помочь ему приятно скоротать время за криббеджем. Днем мисс Уилмот и лорд Лоуборо также предпочли остаться дома, но мистер Хантингдон вызвался вновь сопровождать нас туда. Не знаю, хотел ли он угодить тетушке, но если так, ему следовало бы во время службы держаться более чинно. Должна признаться, что мне очень не нравилось, как он вел себя в церкви. Молитвенник держал вверх ногами, открывал его наугад и все время посматривал по сторонам, пока не встречался взглядом с тетушкой или со мной, а тогда опускал глаза на страницу, изображая пуританское благочестие, – очень забавно, если бы только это было уместно. Во время проповеди он некоторое время внимательно всматривался в мистера Лейтона, а потом внезапно вынул золотой карандашик и схватил лежавшую рядом Библию. Заметив, что я покосилась на него, он шепнул, что хочет записать кое-что из проповеди. Однако я скоро убедилась (мы сидели рядом), что он вовсе не пишет, а рисует карикатуру, изображая почтенного старого священника отъявленным и смешным лицемером. Однако, когда мы вернулись домой, он заговорил с тетушкой о проповеди – серьезно, рассудительно, скромно, и во мне пробудилась надежда, что он и слушал ее внимательно, и извлек для себя немало пользы.

Перед самым обедом дядя позвал меня в библиотеку, чтобы обсудить очень важное дело, с которым он разделался в двух словах.

– Послушай, Нелли, – сказал он, – молодой Хантингдон просит твоей руки. Что мне ответить? Твоя тетка предпочтет «нет». А ты?

– Я отвечу «да», дядя! – воскликнула я без малейших колебаний, так как успела принять твердое решение.

– Отлично! Прямой, честный ответ – редкостный для девицы. Завтра же напишу твоему отцу. Согласие он, конечно, даст, а потому можешь считать дело слаженным. Конечно, ты бы поступила куда как разумнее, если бы выбрала Уилмота, вот что я тебе скажу. Только ты ведь не поверишь. В твоем возрасте надо всем царит любовь, а в моем – надежное полновесное золото. Вот, например, ты и подумать не можешь о том, чтобы навести справки об имуществе своего будущего мужа, и не пожелаешь утруждать свою головку размышлениями о части, которую он должен выделить тебе.

– Вы правы, дядя.

– Ну, так радуйся, что для этого есть головы помудрее твоей. У меня еще не было времени поподробнее разведать, в каком состоянии дела этого молодца, но знаю, что значительную часть наследства, полученного от отца, он уже пустил по ветру. Кажется, правда, что осталось еще достаточно и немножко стараний могут поправить все. Далее, нам надо убедить твоего отца, чтобы он тебя прилично обеспечил, – ведь, в конце-то концов, ему, кроме вас двоих, заботиться не о ком. А если ты будешь вести себя хорошо, как знать, не упомяну ли тебя в своем завещании и я? – добавил он, прижав палец к носу и хитро подмигивая.

– Спасибо, дядя, и за это, и за всю вашу доброту, – ответила я.

– Ну, так я уже говорил с молодцом о твоей части, – продолжал дядюшка, – и он словно бы скупиться не намерен…

– Я не сомневаюсь в этом! – перебила я. – Но, прошу вас, не докучайте этим себе, и ему, и мне. Ведь все мое будет принадлежать ему, а все его – мне, чего же больше нам нужно? – И я хотела уже выйти из комнаты, но он позвал меня назад.

– Погоди, не торопись! – воскликнул он. – Мы ведь не назначили дня! Когда быть свадьбе? Твоя тетка хотела бы отсрочить ее на бог знает какой срок, а он желает сочетаться браком как можно скорее. В следующем месяце, и не минутой дольше! Ты, я думаю, тут с ним согласна, а потому…

– Нет-нет, дядя. Напротив, я предпочту подождать. После Рождества или еще позже…

– Вздор, меня ты не проведешь! – вскричал он и никак не хотел мне поверить.

Но ведь это правда. Я совсем не тороплюсь. Да и как можно, если меня ожидает такая решительная перемена моей жизни, разлука со всем прежним? Пока с меня довольно счастья знать, что наш союз решен, что он любит меня и мне можно любить его так беззаветно и думать о нем так часто, как я хочу. Однако я настояла на том, что о времени свадьбы поговорю с тетушкой, так как нельзя же во всем пренебрегать ее советами, и пока еще окончательное решение не принято.

Глава XXI
Мнения

1 октября. Все решено. Отец дал согласие, и свадьба назначена на Рождество, своего рода уступка сторонникам как спешки, так и отсрочки. Одной подружкой будет Милисент Харгрейв, а другой – Аннабелла Уилмот, – не то чтобы мне эта последняя так уж нравится, но она племянница дядиного друга, а, кроме Милисент, у меня подруг нет.

Правда, когда я рассказала Милисент о моей помолвке, она посмотрела на меня с таким немым изумлением, что я даже рассердилась – и еще больше, когда она сказала потом:

– Что же, Хелен, наверное, я должна тебя поздравить. И я рада тому, что ты счастлива. Только мне и в голову не приходило, что ты можешь дать ему согласие, и я невольно удивляюсь, что он тебе так нравится.

– Почему же?

– Потому что ты во всех отношениях настолько выше его! И в нем есть что-то дерзкое, необузданное и… я не знаю почему, но мне всегда хочется убежать, когда он смотрит на меня.

– Ты застенчива, Милисент, но он же в этом не виноват.

– И его наружность, – продолжала она. – Его называют красавцем, и он, конечно, красив, только мне такая красота не нравится, и я удивляюсь, что ты иного мнения.

– Объясни же!

– Видишь ли… я не нахожу в его внешности ничего благородного, ничего возвышенного.

– Короче говоря, тебя удивляет, как мне мог понравиться кто-то совсем непохожий на высокопарных книжных героев? Очень хорошо! Дай мне возлюбленного из плоти и крови, а всех сэров Гербертов и Валентинов можешь забрать себе, если только их отыщешь.

– Они мне ни к чему, – сказала она. – Мне тоже будет довольно плоти и крови… но только освещенных сиянием души. Оно должно быть главным. И не кажется ли тебе, что лицо мистера Хантингдона чуть красновато?

– Ничего подобного! – вскричала я в негодовании. – Никакой красноты в нем нет. А просто цвет его отличает яркость, здоровая свежесть. Нежная розоватость всего лица прекрасно сочетается с румянцем на щеках. Так оно и должно быть! Терпеть не могу белые мужские лица с красными пятнами на щеках, как у деревянных кукол, или болезненно бледные, или смуглые, точно закопченные, или желтовато-восковые, как у мертвецов!

– Ну, о вкусах не спорят, – ответила она. – Самой мне нравится бледность или смуглость. Но, признаюсь, Хелен, я льстила себя надеждой, что когда-нибудь ты станешь моей сестрой. Я мечтала, что Уолтер познакомится с тобой в следующем сезоне, что он тебе понравится. А что он в тебя влюбится, я не сомневалась и тешилась мыслью, что мне выпадет счастье увидеть, как те двое, кого я люблю больше всех в мире, – кроме маменьки, конечно, – будут соединены священными узами. Может быть, ты не назвала бы его красавцем, но выглядит он куда более благородно, чем мистер Хантингдон, и он приятнее, он лучше его. И я знаю, ты так сама бы сказала, если бы познакомилась с ним.

– Никогда, Милисент! Ты так думаешь, потому что ты его сестра. И только поэтому я тебя прощаю. Но никому другому я не позволила бы безнаказанно чернить передо мной Артура Хантингдона до такой степени!

Мисс Уилмот выразила мне свое мнение почти столь же откровенно.

– Так, значит, Хелен, – сказала она, подходя ко мне с далеко не дружеской улыбкой, – вы намерены стать миссис Хантингдон?

– Да, – ответила я. – Можете мне позавидовать!

– Вот уж не собираюсь! – воскликнула она. – Я, наверное, в один прекрасный день стану леди Лоуборо, и вот тогда, милочка, у меня будет право сказать вам: «Можете мне позавидовать!»

– Впредь я никому завидовать не буду! – возразила я.

– Неужели? Вот, значит, как вы счастливы? – произнесла она задумчиво. – А он любит вас… то есть безмерно вас обожает, как вы его? – добавила она и посмотрела на меня, ожидая ответа с плохо скрываемой тревогой.

– Я не хочу, чтобы меня безмерно обожали, – ответила я, – но не сомневаюсь, что он любит меня больше всех на свете… как и я его.

– Вот именно, – сказала она, кивнув. – Хотела бы я…

– Чего вы хотели бы? – спросила я, уязвленная злорадным выражением на ее лице.

– Я хотела бы… – повторила она с коротким смешком, – чтобы все привлекательные качества и другие достоинства этих двух джентльменов принадлежали кому-нибудь одному из них, – пусть бы лорд Лоуборо обладал красивой внешностью Хантингдона, его приятным характером, остроумием, веселостью и обаянием, либо Хантингдону принадлежала бы родословная Лоуборо, его титул, его восхитительное родовое имение, – и он достался бы мне, а вы вышли за другого, и на здоровье.

– Благодарю вас, дорогая Аннабелла, но я вполне удовлетворена тем, что есть на самом деле, и желаю вам быть столь же довольной своим нареченным, как я моим, – ответила я достаточно искренне, потому что ее откровенность тронула меня и развеяла мою досаду на нее, и различие в нашем положении позволяло мне от души пожалеть ее и пожелать ей счастья.

Знакомые мистера Хантингдона, по-видимому, одобряют наш будущий союз не больше, чем мои близкие. Читая сегодня за завтраком письма от друзей, полученные с утренней почтой, он привлек внимание всего общества сменой разнообразных гримас на своем лице. Потом чему-то засмеялся, смял их, сунул в карман и ни словом о них не обмолвился до конца завтрака. А тогда, пока остальные грелись у камина или бродили по комнате, решая, чем заняться, он оперся на спинку моего стула, нежно прикоснулся губами к моим волосам и принялся нашептывать мне на ухо вот такие жалобы:

– Хелен, колдунья, а вы знаете, что навлекли на меня проклятия всех моих друзей? На днях я известил их о моем грядущем счастье, и вот теперь у меня в кармане вместо поздравлений полно поношений и упреков. Ни единого доброго пожелания мне или похвалы вам. Они твердят, что кончились веселые денечки и чудесные ночки – и все по моей вине. Я первый покинул тесный дружеский круг, и остальные от отчаяния последуют моему примеру. Они делают мне честь, называя меня душой и опорой всей компании, и вот я бесславно предал их доверие…

– Вы можете вернуться к ним, если хотите, – сказала я, несколько задетая его печальным тоном. – Мне было бы очень жаль стать причиной, из-за которой хоть один человек, не говоря уж о целой дружной компании, лишится столького счастья! И, быть может, я как-нибудь сумею обойтись без вас и ваших бедных, покинутых друзей!

– Да что вы, бог с вами! – прошептал он. – Это ведь как для меня писалось – «Все во имя любви, или Блаженное уединение от света». Да пусть они все провалятся… туда, где им самое место, выражаясь вежливо. Но если бы вы прочли, Хелен, как они меня честят, то полюбили бы меня еще сильнее за то, на что я ради вас осмелился!

Он вытащил смятые письма. Полагая, что он намерен показать их мне, я поспешила сказать, что у меня нет ни малейшего желания читать их.

– Так я же не собираюсь давать их вам в руки, любовь моя! – сказал он. – Они не для женских глаз, то есть за небольшим исключением. Но взгляните. Это каракули Гримсби. Всего три строчки нацарапал, скотина. Но самое его молчание подразумевает куда больше, чем слова всех остальных, и чем меньше он говорит, тем больше думаешь, чтобы он провалился ко всем ч-тям! Извините, радость моя. А вот это послание Харгрейва. Он на меня особенно зол! Вообразите, он, видите ли, влюбился в вас по рассказам своей сестрицы и собирается сам на вас жениться, как только немного перебесится.

– Весьма ему обязана, – заметила я.

– И я тоже, – подхватил он. – А вот это от Хэттерсли. Все страницы сплошь горькие обвинения, злобные проклятия и душераздирающие жалобы, а в заключение – клятва, что в отместку он сам женится на первой же старой деве, которая решит подцепить его на крючок, – как будто мне не все равно, что он с собой сделает!

– Ну, что же, – сказала я, – если вы откажетесь от дружеской близости с такими людьми, я полагаю, у вас будет мало причин жалеть об этом. Ведь, насколько известно мне, ничего хорошего вы от них не почерпнули.

– Возможно. И все-таки время мы проводили весело, хотя и не без печали и страданий, как довелось убедиться Лоуборо. Ха-ха-ха!

Пока он смеялся каким-то воспоминаниям о бедах лорда Лоуборо, к нам подошел дядя и похлопал его по плечу.

– Идемте, мой милый! – сказал он. – Или вы так заняты изъяснениями в любви моей племяннице, что вам некогда начать войну с фазанами? Сегодня же первое октября! Солнце засияло, дождь кончился, даже Скукхем готов положиться на свои непромокаемые сапоги. А мы с Уилмотом уговорились превзойти вас всех. Как погляжу, мы, старички, самые среди вас заядлые охотники.

– Ну нет! Сегодня я вам покажу, на что способен! – ответил мой собеседник. – И перестреляю всех ваших птиц только за то, что они лишают меня общества куда более приятного, чем их или ваше.

С этими словами он ушел, и увидела я его снова только за обедом. Как долго тянулось время! Право, не знаю, что я буду делать, когда он уедет!

Действительно, трое пожилых джентльменов оказались куда более рьяными охотниками, чем двое молодых. Оба они – и лорд Лоуборо, и Артур Хантингдон – последние дни предпочитали не стрелять птиц, а сопровождать нас на прогулках как верхом, так и пешком. Но это прекрасное время приближается к концу. Менее чем через две недели гости разъедутся, – к большой моей грусти, так как каждый день приносит мне все больше и больше счастья, тем более что господа Уилмот и Скукхем перестали надоедать мне, тетушка перестала пичкать меня нравоучениями, а я перестала ревновать его к Аннабелле и даже питать к ней неприязнь… Теперь, когда мистер Хантингдон стал моим собственным Артуром, и я могу наслаждаться его обществом без докучных ограничений. Нет, я просто не знаю, что буду делать, когда он уедет!

Глава XXII
Доказательства дружбы

5 октября. Чаша моего блаженства содержит не только сладость. Иногда к ней подмешиваются капли горечи, и я волей-неволей распознаю их вкус, как бы я его ни объясняла. Можно убеждать себя, что сладость совсем заглушает горечь или что это – приправа, приятно разнообразящая напиток, но какие бы объяснения я ни находила, горечь не исчезает, и я вновь и вновь ее ощущаю. Я не способна закрывать глаза на недостатки Артура, и чем сильнее люблю его, тем больше они меня тревожат. Даже его сердце, которому я так доверяла, боюсь, не столь пылко и великодушно, как мне думалось. Во всяком случае, нынче он показал мне черты характера, заслуживающие более сурового наименования, чем легкомыслие и бездумность. Они с лордом Лоуборо отправились кататься верхом, сопровождая нас с Аннабеллой, – это была долгая, восхитительная прогулка. Аннабелла и лорд Лоуборо ехали немного впереди, и он наклонялся к ней, словно они вели нежный разговор.

– А ведь эта парочка нас обгонит, Хелен, если мы не поторопимся! – заметил Хантингдон. – Теперь уже видно, что поженятся они, поженятся непременно. Лоуборо совсем потерял голову. Но когда он назовет ее своей, ему придется несладко, бьюсь об заклад.

– И ей тоже, – возразила я, – если то, что я о нем слышала, правда.

– Ничуть. Она знает, чего хочет. Но он, бедняга, вообразил, будто она будет ему хорошей женой, и тешится мыслью, что она питает к нему глубокую любовь, – наслушался от нее всякого вздора о том, как она презирает знатность и богатство, если речь идет о соединении истинно любящих сердец, и поверил, что она не откажет ему из-за его бедности, не льстится на его титул, а любит его ради него самого.

– Но ведь это он льстится на ее богатство?

– Нисколько. То есть вначале так и было, но теперь он о деньгах и думать не думает – разве как об условии, без которого не мог бы на ней жениться ради ее же блага. Нет, он по уши влюблен, хотя и думал, что больше никогда не влюбится. И вот! Года два-три тому назад он был женихом, но потерял невесту, потеряв все свое состояние. В Лондоне он принадлежал к нашему кружку, и ему скверно пришлось. На свою беду, он пристрастился к азартным играм и, верно, родился под несчастной звездой – всегда проигрывал втрое больше, чем выигрывал. Я вот никогда себя так не терзал. Уж если тратить деньги, то так, чтобы получать за них радости сполна. А какой толк транжирить их на воров и шулеров? Ну, а наживать деньги… до сих пор мне хватало того, что у меня есть, и думать, как раздобыть больше, по-моему, надо, только когда проживешься. Но я захаживал в игорные дома посмотреть на безумных поклонников Случая, – право, Хелен, очень интересное зрелище, а порой и забавное: сколько раз я хохотал до упаду, наблюдая за безмозглыми и сумасшедшими завсегдатаями этих заведений. Лоуборо играл как одержимый, не ради удовольствия, а в силу необходимости. Он постоянно давал зарок бросить играть и тут же его нарушал. Вечно это был «еще один, самый последний раз»! Если он немного выигрывал, то надеялся, поставив еще, выиграть побольше, если же проигрывал, то не мог просто встать и уйти, не попробовав вернуть хотя бы последний проигрыш. Дурная полоса ведь не может продолжаться вечно! А каждая удача казалась ему началом хорошей полосы, пока опыт не доказывал обратного. В конце концов он совсем отчаялся, и мы ожидали, что он вот-вот наложит на себя руки, – невелика потеря, говорили некоторые, потому что он давно перестал быть украшением нашего клуба. Однако в конце концов играть он бросил. Сделал большую ставку и объявил, что она – последняя, выиграет ли он или проиграет. Правда, он постоянно принимал такие решения и тут же их нарушал. Так произошло и на этот раз. Он проиграл, его противник с улыбкой придвинул все деньги к себе, а он побелел, молча отошел от стола и вытер лоб. Это случилось при мне. И, глядя, как он скрестил руки и устремил взгляд себе под ноги, я понял, о чем он думает.

«Значит, Лоуборо, это был последний раз?» – спросил я, подходя к нему.

«Предпоследний!» – ответил он с угрюмой улыбкой, кинулся назад к столу, хлопнул по нему ладонью и, заглушая звон монет, глухие ругательства и проклятия, громовым голосом произнес нерушимую клятву, что это испытание судьбы будет действительно последним, и пусть его постигнут самые страшные кары, если он еще когда-нибудь возьмет в руки карточную колоду или стаканчик с костями. Затем он удвоил свою предыдущую ставку и объявил, что готов играть с кем угодно. Гримсби тотчас принял его вызов. Лоуборо оскалился на него, потому что Гримсби слыл столь же удачливым, как он сам – неудачником. Однако играть они начали. Гримсби искусный игрок и не знает, что такое совесть. Не берусь утверждать, воспользовался ли он лихорадочным слепым нетерпением Лоуборо, чтобы обхитрить его, но, во всяком случае, тот снова проиграл и побелел как мертвец.

«Попробуйте-ка еще», – посоветовал ему Гримсби, перегибаясь через стол и подмигивая в мою сторону.

«Мне не на что пробовать», – ответил бедняга и скривился в улыбке.

«Так Хантингдон вам одолжит, сколько захотите», – говорит Гримсби.

«Нет. Вы же слышали мою клятву?» – ответил Лоуборо и отвернулся в унылом отчаянии.

Тут я взял его под руку и увел.

«Самый последний раз, Лоуборо?» – спросил я, когда мы вышли на улицу.

«Самый последний», – ответил он, хотя я, признаться, ожидал другого. Я проводил его домой, то есть к нам в клуб, потому что он слушался меня, как малый ребенок, и начал отпаивать коньяком с водой, пока он немного не повеселел, а вернее, чуть-чуть ожил.

«Хантингдон! Я погиб!» – воскликнул он, когда я налил ему третью рюмку. (Первые две он выпил молча.)

«Вовсе нет, – возразил я. – Ты убедишься, что человек способен жить без денег так же весело, как черепаха без головы или оса без брюшка!»

«Но я весь в долгах, – продолжал он. – Совсем запутался. И никогда, никогда не сумею расплатиться!»

«Ну и что? Люди и получше тебя жили и умирали в долгу как в шелку, а тебя в тюрьму не могут посадить, потому что ты пэр!» – И я налил ему четвертую рюмку.

«Но я ненавижу долги! – крикнул он. – Не для того я был рожден, и мне это невыносимо!»

«Стерпится слюбится», – сказал я и смешал коньяк с водой для пятой рюмки.

«И я потерял мою Каролину!» – Тут он захныкал, потому, что коньяк его разнежил.

«Пустяки! – возразил я. – На свете найдется еще много Каролин».

«Для меня есть только одна, – ответил он с меланхоличным вздохом. – Но будь их хоть пятьдесят, как можно без денег на них жениться?»

«Найдется такая, которая польстится на твой титул. А твое родовое поместье – майорат – и так при тебе останется».

«Жаль, что я не могу его продать и расплатиться с долгами!» – пробормотал он.

«А кроме того, вы могли бы попробовать еще разок, – сказал Гримсби с порога. – Я на вашем месте обязательно рискнул бы еще раз. И не остановился на полдороге».

«А я не буду, слышите?» – крикнул Лоуборо, встал и вышел из комнаты, еле держась на ногах, потому что коньяк ударил-таки ему в голову. Он тогда к нему еще не привык. Но потом научился искать в нем утешение от бед.

Свою клятву больше никогда не играть он, к нашему удивлению, сдержал, как ни искушал его Гримсби нарушить слово, но теперь мучился из-за новой страсти, так как вскоре обнаружил, что демон вина по черноте почти не уступает демону игры и избавиться от него столь же трудно – особенно когда добрые друзья всячески стараются посодействовать тебе в утолении неутолимой жажды.

– Значит, они сами демоны! – вскричала я, не в силах сдержать негодование. – И вы, мистер Хантингдон, видимо, первым начали его искушать!

– А что мы могли сделать? – ответил он с упреком. – Поступали мы так из доброты: просто смотреть не могли, как бедняга мучается. Кроме того, он такое на нас наводил уныние! Сидит насупившись и молчит, а про себя с похмелья оплакивает утрату невесты и утрату состояния. Но стоило ему выпить немного, то хоть сам он и не веселился, зато служил верным источником для нашего веселья. Даже Гримсби и тот посмеивался над нелепыми его утверждениями – они были ему куда больше по вкусу, чем мои шутки или балагурство Хэттерсли. Но как-то вечером, когда мы сидели за вином в клубе после обеда и все очень веселились, Лоуборо предлагал один дурацкий тост за другим, слушал наши забористые песенки и хлопал им, хотя сам не присоединялся, а потом вдруг смолк, оперся лбом на руку и отставил рюмку. Впрочем, тут ничего нового не было, а потому мы на него внимания не обращали и продолжали свое, как вдруг он поднял голову и прервал наш хохот, воскликнув:

«Господа, чем все это кончится? Можете вы мне ответить? Сейчас же! Чем все это кончится?»

«Адским пламенем», – пробурчал Гримсби.

«Верно! Я и сам так думаю! – говорит он. – Ну, так я вот что вам скажу…»

«Спич! Спич! – завопили мы все. – Тише! Лоуборо скажет спич!»

Он спокойно выждал, а когда гром рукоплесканий и звон бокалов стих, продолжал:

«Господа, я просто полагаю, что нам лучше не продолжать. Мы должны остановиться, пока еще возможно».

«Вот-вот!» – завопил Хэттерсли и пропел:

 
Погоди! Остановись,
Грешник обреченный!
Бражничать остерегись
На краю геенны!
 

«Совершенно верно, – отвечает его милость с серьезнейшей миной. – А если вы решили рухнуть в бездну, то я вам не товарищ и даю клятву, что не сделаю к ней больше ни шагу. Что это?» – спросил он, беря свою рюмку.

«А ты попробуй», – посоветовал я.

«Это адское варево! – крикнул он. – Отрекаюсь от него навеки!» – И выплеснул вино на стол.

«Налей-ка! – сказал я, протягивая ему бутылку. – И выпьем за твое от него отречение».

«Это чистейшая отрава, – говорит он и хватает бутылку за горлышко. – Больше я ее ни капли в рот не возьму! Я бросил игру и это тоже брошу! – И он уже собрался вылить вино на стол, но тут Хэттерсли вырвал у него бутылку. – Так пусть же проклятие падет на вас! – крикнул он тогда, попятился к двери, завопил: – Прощайте, злые искусители!» – и скрылся под хохот и рукоплескания.

Мы не сомневались, что на следующий день увидим его среди нас, но, к нашему удивлению, его место осталось пустым. Прошла неделя, он не показывался, и мы было решили, что он и вправду сдержит свою клятву. Наконец как-то вечером, когда мы собрались почти все, вдруг входит он, безмолвный и мрачный, как привидение, и пытается проскользнуть незаметно на свое обычное место рядом со мной. Не тут-то было! Мы все повскакали на ноги, приветствуя его, наперебой спрашивали, чего ему налить, и уже наливали, но я-то знал, что лучше всего его утешит стопочка коньяка с водой, и уже смешал целительный напиток, но тут Лоуборо брюзгливо оттолкнул стопку и сказал:

«Оставь меня в покое, Хантингдон! А вы все угомонитесь! Я пришел не для того, чтобы пить с вами, а просто немножко посидеть среди вас, потому что мне невыносимо оставаться одному со своими мыслями».

Он скрестил руки на груди и откинулся на спинку кресла. Мы не стали его допекать, но стопку я придвинул к нему поближе, и вскоре Гримсби, смотрю, мне подмигивает. Гляжу, а стопка уже пустая. Гримсби делает мне знак, мол, налей ему еще, и тихонько передает мне бутылку. Я охотно смешал еще порцию, но Лоуборо заметил нашу пантомиму и, озлившись на многозначительные ухмылки, выхватил у меня стопку, выплеснул ее содержимое Гримсби в лицо, пустую стопку швырнул в меня и выбежал вон.

– Надеюсь, он проломил вам голову, – сказала я.

– Ну нет, любовь моя, – со смехом ответил мистер Хантингдон, звонко расхохотавшись при воспоминании об этом происшествии. – Может быть, и проломил бы, и подпортил мою красоту, но по милости Провидения эта грива (он снял шляпу и встряхнул пышными каштановыми кудрями) сохранила мой череп в целости, и стопка скатилась на стол, не разбившись.

– После этого, – продолжал он свое повествование, – Лоуборо не показывался в нашей компании недели две. Но я иногда встречал его в городе, а так как по доброте душевной извинил его грубиянство, а он на меня тоже не злился, то не только не отказывался поболтать со мной, но, наоборот, цеплялся за меня и был готов сопровождать меня куда угодно, кроме клуба, игорных домов и прочих злачных местечек, – до того бедняга изнывал от унылого и мрачного своего характера. Наконец я уговорил его пойти со мной в клуб, обещав, что не стану предлагать ему пить, и некоторое время он частенько к нам заглядывал по вечерам, по-прежнему с удивительным упорством воздерживаясь от «чистейшей отравы», которую столь решительно бросил. Но кое-кто из членов начал ворчать. Им не нравилось, как он сидит среди нас, словно скелет на пиру, вместо того чтобы вносить свою долю в общее веселье, наводит на всех тоску и жадными глазами следит за каждой каплей, которую мы подносим к губам. Они клялись, что это нечестно, и некоторые настаивали, что его надо либо заставить вести себя как все, либо изгнать из клуба, – дайте ему только прийти, и они так ему и скажут! Если же он не послушает их предостережения, они перейдут от слов к делу. Однако на этот раз я принял его под свое крыло, а им посоветовал оставить его в покое, дав понять, что нам надо немного потерпеть и он станет прежним. Тем не менее трудно было не досадовать – он отказывался пить как честный христианин, но я ведь знал, что он носит с собой пузырек опия и постоянно им злоупотребляет, а вернее, играет с ним: сегодня воздержится, а завтра примет без всякой меры, ну, точно как с вином.

Однако как-то ночью во время одной из наших оргий… то есть одного из наших празднеств, хотел я сказать, он скользнул в комнату, точно дух в «Макбете», и, как обычно, сел чуть в стороне от стола в кресло, которое мы всегда там ставили «для призрака», приходил он или нет. По его лицу я догадался, что он страдает от слишком большой дозы своей коварной панацеи, но никто с ним не заговаривал, и он ни с кем не заговаривал. Несколько взглядов искоса, шепоток «призрак явился!» – и его перестали замечать. Мы продолжали веселиться, как вдруг он придвинулся к столу, положил на него локти и воскликнул с мрачной торжественностью:

«Не понимаю, что вас так радует? Не знаю, что вы видите вокруг! Я вот вижу только черноту тьмы, боязливое ожидание кары и огненного гнева!»

Все одновременно придвинули к нему свои рюмки и стаканы, я расставил их перед ним полукругом, похлопал его ободряюще по спине и посоветовал поскорее выпить – тогда ему тотчас все предстанет в столь же радужном свете, как и нам. Но он оттолкнул их, бормоча:

«Уберите! Я ни капли не выпью! Слышите, ни капли! Нет… нет…»

Тогда я возвратил их по принадлежности, но заметил, каким жаждущим, полным сожаления взглядом Лоуборо их провожает. Он прижал ладони к глазам, чтобы ничего не видеть, однако минуты две спустя откинул голову и сказал хриплым, но яростным шепотом:

«И все-таки не могу! Хантингдон, налей мне рюмку!»

«Бери всю бутылку, дружище!» – ответил я, всовывая ему в руку бутылку коньяка… Но, кажется, я наговорил лишнего? – прервал себя рассказчик, такой взгляд я на него бросила. – А впрочем, что тут такого? – добавил он беззаботно и продолжал: – В своем неистовстве он присосался к бутылке и пил, пока вдруг не соскользнул под стол, провожаемый бурей рукоплесканий. Следствием такой невоздержанности был легкий апоплексический удар, за которым последовала сильная мозговая горячка…

– И что вы обо всем этом думали, сударь? – спросила я быстро.

– Разумеется, я очень сожалел, – ответил он. – Я навестил его раза два… нет, два-три… а вернее, клянусь Пресвятой Девой, четыре раза, если не больше. А когда он более или менее оправился, я бережно вернул его в дружеский круг.

– О чем вы говорите?

– О том, что благодаря мне клуб открыл ему объятия, я же, сострадая слабости его здоровья и тягостному унынию духа, посоветовал ему «пить немного вина для пользы желудка». Когда же он окреп, то по моей рекомендации прибег к плану media-via, ni-jamais-ni-toujours[1]1
  Средний путь без «никогда» и без «всегда» (лат. и фр.).


[Закрыть] – не губить себя по-дурацки, но и не воздерживаться на манер маменькиных сынков, а, короче говоря, получать удовольствие по-разному и брать пример с меня. Потому что не думайте, Хелен, будто я такой уж завзятый любитель вина, – никогда им не был и никогда не стану. Хотя бы потому, что ценю свое здоровье и покой. Я ведь вижу, что тот, кто пьет, половину своих дней мучается, а вторую половину безумствует. К тому же мне нравится наслаждаться жизнью во всей ее полноте, что не дано рабам какого-либо одного пристрастья. Не говоря уж про то, что злоупотребление вином портит красоту, – закончил он с самодовольнейшей улыбкой, которая должна была бы вывести меня из себя куда больше, чем вывела.