Текст книги "Чужое лицо"

Энн Перри
Чужое лицо

© Кириченко А. И., перевод на русский язык, 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Кристине М. Дж. Линч,

в благодарность за возобновление

старой дружбы

Глава 1

Он открыл глаза и увидел над собой нечто серое и однообразное, похожее на зимнее небо – угрожающее, тяжелое. Моргнул и взглянул снова. Он лежал навзничь, а бледно-серое нечто было всего-навсего потолком, потемневшим от сажи и многолетних испарений.

Он пошевелился. Кровать оказалась короткой и жесткой. Сделал попытку сесть, и движение отозвалось острой болью. Казалось, в грудь всадили кинжал. Ныла туго забинтованная левая рука. Стоило приподнять голову – и кровь начинала бить в виски с тяжестью молота.

В нескольких футах стояла еще одна деревянная койка – точное подобие той, на которой лежал он сам. Там, под серым скомканным одеялом, беспокойно ворочался человек с одутловатым лицом. На рубашке его темнели пятна пота. Дальше – еще один лежащий; ноги спеленаты пропитанными кровью бинтами; потом еще один… и так до самого конца огромной комнаты, где под испятнанным копотью потолком чернела пузатая печь.

Паника овладела лежащим, обдала его покалывающим кожу жаром. Он – в работном доме! Боже милостивый, как такое могло случиться?

Однако день был в полном разгаре. Неловко извернувшись, он оглядел помещение. На выстроившихся вдоль стены койках лежали люди. Ни один работный дом страны не мог позволить себе такой роскоши! Всех бы подняли и отправили трудиться, если не ради спасения их душ, то хотя бы ради прибылей работного дома. Грех праздности не прощался даже детям.

Конечно, это больница. Иначе и быть не может! Почувствовав облегчение, он осторожно опустил голову на подушку, набитую отрубями. Как его занесло сюда и какое несчастье с ним стряслось, он не помнил, хотя рука была, несомненно, повреждена – ныла и плохо слушалась. Каждый вздох вызывал острую боль в груди. В голове уже бушевала настоящая буря. Что случилось? Должно быть, нечто серьезное. Рухнула стена? Сбросила лошадь? Упал с высоты?.. Воспоминаний не было – даже страха своего он и то не смог припомнить.

Затем над ним склонилась ухмыляющаяся физиономия, и бодрый голос произнес:

– Ну, что, гляжу, снова очнулися?

Лежащий смотрел вверх, на круглое, как луна, лицо. Грубоватое, покрытое мелкими морщинами, оно широко улыбалось, обнажая щербатые зубы.

Нужно было собраться с мыслями.

– Снова? – растерянно переспросил он. Пустое гулкое прошлое лежало позади, подобно белому бесконечному коридору.

– А то нет, чтолича? – отозвался добродушный голос. – Вы тута уж несколько дней валяетесь. Имя свое, чай, так и не припомнили? Ну, как вы сегодня? Как рука?

– Мое имя? – Он действительно ничего не помнил.

Не помнил собственного имени? Что за бред! Как можно забыть собственное имя? Его зовут…

– Ну, так как? – настаивал голос.

Мысленное усилие не вызвало ничего, кроме паники. В голове – словно вьюга, непроглядный снежный круговорот.

– Не помните. – Голос был исполнен сожаления. – Так я и думал. Ну, тута позавчера были ищейки и сказали, что вы – Монк. Уильям Монк. Что ж вы такого натворили, если за вами ищейки приходють? – Огромной рукой служитель поправил подушку и одернул одеяло. – Можа, хотите похлебать чего горячего? А то ведь холодно – даже здеся… Июль, а погода – как в треклятом ноябре! Я принесу вам горячей овсянки, ежели хотите… А дождь-то, дождь – хлещет и хлещет…

– Уильям Монк? – повторил он.

– Ну да, так сказали ищейки. Того, что приходил, звали Ранкорн, да… Мистер Ранкорн, инспехтер, важная шишка, во как! – Мужчина вздернул лохматые брови. – Так что вы там натворили-то? Вы, верно, один из тех щеголей, что выуживают у жельтменов кошельки и золотые часики? – Круглые ласковые глаза смотрели, однако, без тени осуждения. – Когда вас сюда принесли, одежонка на вас была самая что ни на есть господская – правда, грязная, порванная и вся в крови.

Монк не ответил. Голова у него шла кругом от бесплодных попыток извлечь хоть что-нибудь из отуманенной памяти. Даже имя свое он словно слышал впервые. «Уильям», правда, звучало привычно, но это весьма распространенное имя. У каждого есть дюжина знакомых Уильямов.

– Так, значицца, и не припомнили… – дружелюбно заключил служитель. Он навидался здесь всякого, и никакие ужасы и странности не могли уже его удивить. На его глазах люди умирали от чумы и оспы или лезли на стены от страха перед тем, чего на самом деле не существовало. Взрослый человек, который не мог вспомнить вчерашний день, был ему любопытен, но не более того. – Или просто не хотите грить? – продолжал он. – Ну, я вас не виню. – Он пожал плечами. – Ищейкам только словцо скажи – сразу вцеплются… Так как насчет овсянки? Вкусная, густая, тока что с плиты!..

Монк был голоден; кроме того, даже под одеялом его пробирал озноб.

– Да, пожалуй, – согласился он.

– Вот и славно, овсянка не повредит. Ох, чует мое сердце, завтречка вы на меня опять уставитесь, когда я вам скажу, как вас зовут. – Служитель покачал головой. – Либо вы крепко обо что-то шандарахнулись головой, либо чего-то от них скрываете. Ну, от ищеек… Не, но что ж вы все-тки натворили? Сперли бриллианты из короны? – И мужчина, посмеиваясь, двинулся к чернеющей в глубине палаты печке.

Полиция! Да уж не вор ли он? Предположение было отвратительным, причем само по себе, независимо от страха перед наказанием. Тем не менее даже эту мысль отбрасывать не следовало.

Кто он? Что за человек? Пострадал ли, совершая отважный благородный поступок, или же, напротив, был затравлен, как зверь, за какое-то преступление? Или оказался просто жертвой, бедолагой, подгадавшим неудачное время и место?

Он еще раз обшарил свою память и не нашел ничего. Он должен был где-то жить, знать каких-то людей, их лица, голоса, характеры. И тем не менее – ни единого воспоминания! Грязная больничная палата – вот и все, что он теперь знал.

Да, но его-то кое-кто знал хорошо. Полиция, например.

Служитель принес овсянку и принялся заботливо кормить Монка с ложечки. Варево было густым и безвкусным, но больной все равно почувствовал благодарность. Потом он снова лежал на спине, со страхом напрягая опустевшую память, однако сон оказался сильнее страха.

По крайней мере, проснувшись следующим утром, он уже точно знал, как его зовут и где он находится. Скудные события предыдущего дня вспомнились без труда: служитель, горячая овсянка, стонущий и ворочающийся мужчина на соседней койке, сероватый потолок, грубое одеяло и резкая боль в груди.

О времени он и понятия не имел, но, видимо, когда в палату вошел полицейский, было уже за полдень. Пришедший оказался крупным представительным мужчиной, хотя, может быть, вся представительность его заключалась в форменном плаще и цилиндре столичной полиции. У него было костистое длинноносое лицо, широкий рот и настолько маленькие и глубоко посаженные глаза, что трудно даже было сказать, какого они цвета. Выражение лица – скорее приятное, несмотря на сдвинутые брови и поджатые губы. Посетитель остановился у койки Монка.

– Ну, на этот раз вы меня узнали? – бодро спросил он.

Уильям не покачал головой – это причинило бы ему боль.

– Нет, – просто ответил он.

Подавив раздражение и некоторую растерянность, полицейский оглядел Монка с ног до головы, нервно прищурив при этом один глаз, словно прицеливаясь.

– Сегодня вы выглядите получше, – произнес он.

Трудно сказать, было ли это правдой. Возможно, Ранкорн просто хотел ободрить Монка. Если на то пошло, Уильям вообще не имел понятия о собственной внешности: черноволосый он или белокурый, красивый или уродливый? Хорошо ли сложен?.. Он еще даже рук своих ни разу не видел, не говоря уж о скрытом под одеялом теле.

– Полагаю, вы так ничего и не вспомнили? – продолжал Ранкорн. – Я имею в виду: не вспомнили, что с вами случилось?

– Нет. – Монк чувствовал крайнюю неуверенность. Был с ним этот человек знаком лично или же только понаслышке? Может быть, Ранкорн настолько влиятельное лицо, что его знает каждый? Преследует он Монка по долгу службы, или же все, что ему требуется, это информация?

Монк лежал на койке, закутанный в одеяло до подбородка, и тем не менее чувствовал себя обнаженным и уязвимым. Инстинктивно он старался скрыть, спрятать эту свою слабость. На свете были десятки, сотни знавших его людей, он же не знал из них никого. Даже не знал, кто его любит, а кто ненавидит, кому он помог в прошлом, а кому причинил вред. Он напоминал человека, умирающего от голода, но не уверенного в том, что лежащая перед ним пища не отравлена.

Монк снова взглянул на полицейского. Служитель вчера назвал его имя – Ранкорн. Пора было на что-то решаться.

– Я попал в катастрофу? – спросил Уильям.

– Похоже на то, – сухо ответил Ранкорн. – Ваш кэб перевернулся. Все указывало на удар страшной силы. Должно быть, лошади испугались и понесли. – Он покачал головой, опустив уголки рта. – Кэбмен расшибся насмерть, бедняга. Разбил голову о бордюрный камень. Вы были внутри, и это, полагаю, смягчило удар. Пришлось повозиться, пока вас оттуда извлекли. Вы были все равно что труп. Никто и не думал, что вы окажетесь таким крепким парнем. Совсем ничего не помните? Даже страха? – И он снова прищурил левый глаз.

– Нет. – В памяти Монка так ничего и не прояснилось; не было там ни скачки, ни удара, ни даже боли.

– И что вы расследовали, тоже не помните? – продолжал Ранкорн без особой надежды в голосе. – Каким делом вы тогда занимались?

Внезапно блеснула надежда, но Монк теперь боялся задать вопрос, боялся, что надежда эта рассыплется в прах от малейшего прикосновения. Он всматривался в длинное лицо Ранкорна. Несомненно, они были знакомы и часто встречались, может быть, даже ежедневно. И все же память отказывалась это подтвердить.

– Ну, так что же? – настаивал Ранкорн. – Вспомнили? Мы же вас не посылали туда! Какого дьявола вы там делали? Вы что-то раскопали сами? Вспомните, что именно.

Пелена была непроницаемой.

Монк осторожно качнул головой. Надежда сменилась радостной уверенностью. Он был сыщик, вот почему они его знали! Он не был ни вором, ни беглецом.

Заметив, что лицо больного просветлело, Ранкорн чуть склонился над ним, всмотрелся пристальней.

– Вспомнили что-то? – торжествующе сказал он. – Ну, давайте, давайте: в чем было дело?

Монк не смог бы объяснить ему, что воспоминания тут ни при чем – просто рассеялся его главный страх. Нет, удушливая завеса никуда не делась, но исчез этот привкус специфической опасности.

Ранкорн ждал, неотрывно глядя на Монка.

– Нет, – медленно проговорил тот. – Нет, не помню…

Ранкорн выпрямился и вздохнул, с трудом беря себя в руки.

– Мы еще вернемся к этому.

– Сколько я уже здесь? – спросил Монк. – Я потерял счет дням.

Это прозвучало вполне убедительно – с больными такое случается часто.

– Больше трех недель. Сегодня тридцать первое июля… тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, – не удержавшись от сарказма, добавил Ранкорн.

Боже правый! Больше трех недель, и он помнит из них только вчерашний день! Монк закрыл глаза. Три недели? Нет, дело обстояло гораздо хуже – он утратил всю свою прошлую жизнь. Вчерашний день – вот все, что осталось от… Кстати, сколько ему лет? Сколько лет исчезли бесследно из его памяти? Паника овладела им, и Монк едва удержался от крика. Да помогите же мне кто-нибудь, скажите, кто я! Верните мне мою жизнь, верните мне меня!

Но мужчинам не положено кричать на людях; впрочем, им и в одиночестве кричать не положено. Весь в холодном поту, Монк лежал неподвижно, судорожно прижимая руки к телу. Ранкорн решит, что это боль, обыкновенная физическая боль. Монк не должен выдать ни намеком, что полностью утратил память. Его уволят со службы – и тогда прямая дорога в работный дом, к изматывающему, ежедневному, безнадежному и бессмысленному труду.

Он заставил себя вернуться к действительности.

– Больше трех недель?

– Да, – ответил Ранкорн. Затем откашлялся. Возможно, он был смущен. Что еще сказать человеку, который не помнит ни тебя, ни себя? Монк прекрасно его понимал.

– Мы еще вернемся к этому, – повторил Ранкорн. – Когда вы встанете на ноги и сможете снова начать работу. Вам, конечно, потребуется отпуск, чтобы восстановить силы. Возьмите неделю-другую. Но не больше. А затем явитесь в участок. Надеюсь, тогда все и прояснится.

– Да, – сказал Монк, но исключительно для того, чтобы успокоить Ранкорна. Сам он в это уже не верил.

Тремя днями позже Монк покинул больницу, сразу, как только поднялся с постели. В подобных заведениях лучше не задерживаться. И дело тут не только в экономии, просто больница – место опасное. Известно, что пациенты чаще умирают, подхватив у соседа по палате какую-нибудь заразу, нежели от своих собственных недугов или увечий. Во всяком случае, так уверял добродушный служитель – тот самый, что сообщил Монку его имя.

В это легко верилось. За несколько дней Уильям имел возможность наблюдать, как доктора переходят от страдающего лихорадкой к больному оспой, затем – к истекающим кровью жертвам несчастных случаев, и обратно. Заскорузлые бинты валялись на полу; прачки не успевали их отстирывать, хотя за свои жалкие гроши работали не покладая рук.

Честно говоря, бывало, что иногда по ошибке в палату принимали больных тифом, холерой или оспой. Впоследствии ошибка, конечно, исправлялась и бедняг отправляли на карантин в их собственные дома, где у них оставался выбор: умереть или с божьей помощью выжить. Таким образом, вред обществу наносился минимальный. Что означает черный флаг, болтающийся в конце улицы, было известно всем.

Ранкорн оставил Монку его плащ и цилиндр, тщательно вычищенные после несчастного случая. По крайней мере, вещи пришлись Уильяму впору, разве что плащ был слегка великоват; впрочем, это объяснялось нынешней худобой больного. Дело поправимое. Монк уже знал, что мужчина он крепкий, высокий, стройный, однако лица своего, старательно выбритого служителем, не видел еще ни разу. Он, правда, часто ощупывал лицо кончиками пальцев, когда никто не смотрел в его сторону. Крепкие кости, широкий рот – это пока все, что он мог сказать. Руки же гладкие, без мозолей, с черными волосками на тыльной стороне ладоней.

В карманах он обнаружил восемь шиллингов и одиннадцать пенсов. Должно быть, плату за лечение вычтут из его жалованья. Будем надеяться, что жалованье у него значительное… Кроме монет, Монк извлек из кармана носовой платок и конверт, на котором значилось его имя и адрес – Графтон-стрит, 27. В конверте был счет от портного.

Озираясь, Уильям стоял на больничном крыльце. Место было ему незнакомо. Денек выдался солнечный, пробегали быстрые облака, налетал теплый ветерок. Ярдах в пятидесяти располагался перекресток; там махал метлой мальчуган, убирая конский помет и прочий мусор. Прокатил экипаж, запряженный парой высоко ступающих гнедых лошадей.

Все еще чувствуя слабость, Монк сошел по лестнице и двинулся к главной улице. Прошло минут пять, прежде чем ему посчастливилось заметить свободный кэб. Он остановил экипаж и назвал вознице адрес. Откинувшись на сиденье, Уильям смотрел на улицы и площади, по которым они проезжали. То и дело мелькали встречные экипажи, кареты с ливрейными лакеями на запятках, а большей частью – кэбы, подводы, телеги. Монк видел лоточников и мелких торговцев; мужчину, продающего только что пойманных угрей, и другого – с горячими пирогами. Чуть дальше громко предлагали пудинг с изюмом. Выкрики звучали весьма соблазнительно; Уильям был голоден, но понятия не имел, сколько все это может стоить, поэтому остановить кэб так и не решился.

Мальчишки-газетчики тоже что-то выкрикивали, но что именно – трудно было разобрать сквозь стук подков. Одноногий калека продавал спички.

Уличные картинки были знакомы Монку, но гнездились они где-то очень глубоко в памяти. Названий улиц, например, он решительно не мог вспомнить.

Тоттенхэм-Корт-роуд. Весьма оживленное место: экипажи, телеги; женщины в широких юбках перешагивают через забитую мусором сточную канаву; двое подгулявших солдат в красных мундирах смотрят и смеются; рядом – цветочница и две прачки.

Кэб свернул на Графтон-стрит и остановился.

– Приехали, сэр. Номер двадцать семь.

– Благодарю вас.

Монк неуклюже выбрался из кэба, он был еще слишком слаб. Даже такое легкое усилие далось ему с трудом. Уильям не знал, сколько следует заплатить вознице, и протянул ему на ладони флорин [1]1
  В 1849 г. в Англии начали чеканить серебряную монету достоинством в 2 шиллинга и называвшуюся флорин. Выведена из обращения в 1993 г.


[Закрыть], два шестипенсовика, пенни и полпенни.

Возница поколебался, затем выбрал шестипенсовик и полпенни, приподнял шляпу и, хлестнув вожжами по крупу лошади, уехал, оставив Монка на мостовой. А тот еще долго не мог ни на что решиться, объятый самым настоящим страхом. Он не имел ни малейшего понятия, что или кто ожидает его в этом доме.

Мимо прошли двое мужчин, поглядели удивленно. Должно быть, сочли его заблудившимся. Положение было дурацкое. Кто выйдет открывать на его стук? Кто-нибудь с ним знакомый? Если он здесь жил, все его должны знать. Да, но насколько близко? С кем он сейчас столкнется: с другом или просто с хозяином дома? Забавно, но Монк даже не знал, есть ли у него семья!

Впрочем, в этом случае близкие непременно навестили бы его в больнице, выяснив у того же Ранкорна, где сейчас находится их родственник. Или Монк был из тех людей, которые не способны вызвать любовь и довольствуются учтивостью сослуживцев? Ранкорн тоже приходил исключительно по долгу службы? А сам Монк – был ли он хорошим полицейским, мастером своего дела? Так любили его или нет? Стоп. Что за нелепая патетика!

Уильям заставил себя встряхнуться. Какое ребячество! Если бы у него была семья: жена, или брат, или сестра – Ранкорн бы сказал об этом. Монку предстояло расследовать собственную жизнь; ну что ж, на то он и сыщик. Он изучит каждый ее кусочек и соберет их вместе, чтобы получилась цельная картина. И начнет он с того, что постучит сейчас в эту коричневую потемневшую дверь.

Уильям поднял руку и резко постучал. Прошло несколько отчаянно долгих минут, после чего дверь отворилась. Открыла ее полная средних лет женщина в переднике. Густые и чистые волосы небрежно уложены на затылке, лицо – приветливое.

– Ну и дела! – воскликнула она. – Храни Господь мою душеньку, никак мистер Монк возвернулся? А я, главное, вот только утречком сегодня говорила мистеру Уорли: не объявится – значицца, надо сдавать комнаты. Неприятно, но жить-то надо. Да еще мистер Ранкорн пришел и говорит, что вы попали в такую котострофу, что весь побились и слегли в больницу… – Здесь она взялась одной рукой за голову. – Боже упаси там оказаться! Вы – первый человек, который вернулся оттеда своим ходом. Сказать по правде, я со дня на день ждала посыльного с запиской, что вы померли. – Она сочувственно осмотрела его. – Вы ужасно выглядите. Входите, я вас хоть накормлю как следует. Вы ж наверняка умираете с голоду; готова поклясться, что в последний раз вы как следует ели здесь. И, верно, холодно там было, особливо в последние дни. – Она повернулась, шурша бесчисленными юбками, и провела его в дом.

Коридором, стены которого были обшиты панелями и увешаны сентиментальными картинками, они прошли к лестнице и, поднявшись по ступеням, оказались на просторной площадке. Хозяйка сняла с пояса связку ключей и отомкнула одну из дверей.

– Свой ключ вы, верно, потеряли, иначе б не колотились на крыльце, так ведь?

– Мой ключ? – спросил Уильям, входя, и лишь потом сообразил, что вопрос выдает его с головой.

– Боже милосердный, конечно, чей же еще! – удивилась она. – Уж не думаете ли вы, что я днем и ночью бегаю вверх-вниз по лестнице, впуская и выпуская жильцов? Добрые христиане еще и спать должны иногда. Вы-то сами, прости Господи, живете, как язычник. Не иначе, потому как охотитесь за теми, кто еще хуже язычников. – Она снова оглядела Монка. – Нет, вы все-таки еще больны. Верно, расшиблись ужасть как. Посидите пока у себя, а я принесу вам поесть. – Она одернула фартук и фыркнула: – В больнице ведь за вами никто и не следил. По-моему, там половина народу мрет не от хвори, а от голода.

И, возмущенно передернув плечами под черной тафтой, хозяйка выплыла из комнаты, оставив дверь открытой.

Монк подошел и прикрыл дверь, после чего оглядел комнату. Она была просторной, обшитой темными коричневыми панелями и оклеенной зелеными обоями. Подержанная мебель. В центре – массивный дубовый стол и четыре стула – все в якобитском стиле [2]2
  Якобитский стиль мебели (в основном дубовой; отличается прямыми линиями и богатой резьбой) получил распространение при правлении короля Якова I (1603–1625).


[Закрыть], с гнутыми ножками на резных когтистых лапах. У дальней стенки располагался сервант, хотя совершенно непонятно, зачем он здесь был нужен; открыв его, Монк не обнаружил ни фарфора, ни ножей и вилок. Впрочем, в нижнем ящике лежали свежевыстиранные скатерть и салфетки. Еще в комнате было бюро с двумя тумбами, где скрывались плоские выдвижные ящички. У ближней стены в изящном книжном шкафу теснились тома. То ли шкаф был частью обстановки, то ли принадлежал самому Монку. На книги Уильям решил взглянуть чуть позже.

Окна были задернуты зеленоватыми плисовыми шторами с бахромой. Орнамент, украшающий газовые рожки, местами облупился от времени. Потертые подлокотники легких кожаных кресел, плоские подушки на диване. Потемневший, затоптанный ковер с некогда радующим глаз рисунком – фиолетовый, темно-синий в сочетании с лесной зеленью. На стенах – несколько ярких картин, над каминной полкой – девиз с устрашающим предупреждением: БОГ ВИДИТ ВСЕ.

Картины тоже принадлежат ему? Вряд ли, поскольку при виде их вопиющей слащавости Уильям невольно скорчил презрительную гримасу.

Что ж, удобная жилая комната, но какая-то безликая: нигде ни фотографий, ни сувениров – ничего, что могло бы поведать о личных пристрастиях жильца. Монк еще раз огляделся, но в памяти его так ничего и не шевельнулось.

И в спальне то же самое: удобная старая мебель, и более ничего примечательного. В центре – большая кровать с чистыми простынями и пуховым стеганым одеялом с оборками по краям. На туалетном столике – довольно изящный фарфоровый тазик и кувшин для воды. На высоком комоде – оправленный в серебро гребень.

Монк провел пальцем по дереву. Подушечка пальца осталась чистой. Надо полагать, миссис Уорли была хорошей хозяйкой.

Он уже собирался приступить к осмотру содержимого выдвижных ящиков, когда в комнате открылась дверь. Это вернулась миссис Уорли с подносом, на котором дымилось блюдо с бифштексом и почками, вареной капустой, морковью и фасолью. На другом блюде красовался пирог с заварным кремом.

– Вот, – с удовлетворением сказала миссис Уорли, ставя все это на стол. Особенно обрадовали Монка нож, вилка и стакан сидра. – Съешьте это, и вам сразу полегшает.

– Благодарю вас, миссис Уорли! – Признательность Уильяма была чистосердечной. Он давно уже не ел ничего по-настоящему вкусного.

– Это мой христианский долг, мистер Монк, – ответила она, слегка качнув головой. – И вы всегда платили за квартиру в срок. А теперь поешьте и ложитесь отдыхать. Это лучшее, что вы чичас можете сделать.

– А куда мне потом деть… – Уильям взглянул на поднос.

– Выставьте за дверь, как обычно! – сказала она, чуть приподняв брови. Затем посмотрела на Монка пристальней и вздохнула. – А если почувствуете себя ночью плохо, позовите – и я приду приглядеть за вами.

– Не надо, я не настолько слаб.

Она фыркнула, смерила его недоверчивым взглядом и вышла, звучно прикрыв за собой дверь. И тут только Монк понял, насколько он сейчас был невежлив. Хозяйка собиралась не спать из-за него ночь, а он, по сути, просто от нее отмахнулся. Причем нельзя сказать, что она была особо удивлена или обижена его поведением. Неужели он всегда отличался такой бесцеремонностью? За квартиру платил аккуратно – это она сказала сама. Стало быть, вполне нормальные отношения: жилец, не влезающий в долги, и хозяйка, заботящаяся о жильце по долгу доброй христианки. И только-то?

Не слишком-то привлекательная картина.

Уильям принялся за еду. Пища была простой, но отлично приготовленной. Щедрые порции также говорили в пользу миссис Уорли. В голове промелькнула тревожная мысль: а сколько ему платить за все эти удобства? Нет, надо как можно скорее восстановить силы. Чем раньше он вернется на службу, тем лучше. После намеков хозяйки и ответной бестактности Монка просить ее о кредите, по всей видимости, невозможно. Остается надеяться, что он не задолжал ей, пока лежал в больнице!

Расправившись с едой, Уильям выставил поднос за дверь и, вернувшись в комнату, сел в одно из кресел. Он собирался осмотреть содержимое ящичков бюро, но в кресле было так мягко и удобно, что Монка быстро сморил сон.

Проснулся он от холода и боли в боку. Встал, зажег газовые рожки. Тело по-прежнему ломило от усталости, и самое лучшее, что он мог сделать, это перебраться в постель и снова уснуть. Однако слишком велик был соблазн исследовать содержимое выдвижных ящичков и страх перед тем, что он там обнаружит.

Уильям зажег лампу над бюро. Доска с чернильницей, обтянутая кожей, и дюжина выдвижных ящичков.

Монк начал с верхнего левого. Должно быть, методичность давно вошла в его привычку. В ящичке лежали деловые бумаги, несколько газетных вырезок, где сообщалось о преступлениях, в основном зверских, и о блестящей работе полиции; три железнодорожных расписания и счета от портного.

От портного. Так вот на что он в основном тратил деньги! Надо будет взглянуть на гардероб – поинтересоваться собственными вкусами. Судя по счетам, костюмы он заказывал роскошные. Полицейский, желающий выглядеть джентльменом! Монк внезапно засмеялся: крысолов с претензиями – надо же! Довольно забавная фигура. Мысль была неприятна, и он ее отбросил.

В других ящиках лежали конверты, писчая бумага, и все отличного качества. А он, оказывается, тщеславен. Кому же он писал? Там же обнаружился сургуч, бечевка, перочинный нож, ножницы и еще масса подобных мелочей. Дойдя до десятого ящика, Монк наконец наткнулся на личную переписку. Послания были написаны одним и тем же почерком. Судя по старательно выведенным буквам, писал либо ребенок, либо не слишком грамотная особа. Других писем Монк не нашел. Либо ему больше никто не писал, либо он хранил только эти письма. Уильям вынул одно из конверта и разозлился, заметив, что руки его дрожат.

Письмо начиналось простым обращением «Дорогой Уильям», содержало одни лишь домашние новости и имело подпись: «Твоя любящая сестра Бет».

Монк отложил листок, круглые буквы горели перед глазами, он чувствовал радость, облегчение и, возможно, легкое разочарование. У него была сестра. Где-то жил человек, знавший о нем; мало того – любящий его. Он снова схватил письмо и, чуть не порвав его от нетерпения, перечитал. Незатейливое, доброе, оно было явно обращено к тому, в ком не уверены, о ком беспокоятся.

И при этом – ни намека на то, что сам Монк когда-либо отвечал на письма сестры. Неужели он не отправил ей ни единой весточки? Значит, и с этой женщиной он обращался с надменным равнодушием?

Что же он за человек? Должно существовать какое-то объяснение. Но как оправдать себя, если не помнишь ни единой детали из прошлого? Все равно что оказаться на скамье подсудимых, не позаботившись об адвокате. Монк взял конверт, но почему-то долго не решался взглянуть на обратный адрес. Наконец решился. К его удивлению, письмо было отправлено из графства Нортумберленд. Уильям несколько раз повторил это название вслух. Звучало знакомо – но не более того. Он подошел к книжному шкафу и, достав атлас, нашел эти места на карте. Оказалось, что его сестра живет на самом побережье, в маленькой рыбацкой деревушке.

Рыбацкая деревушка? Но что она там делает? Вышла замуж и уехала к морю? Фамилия на конверте – Баннермен. Или сам Монк родился в Нортумберленде, а потом уже перебрался в Лондон? Уильям снова засмеялся. Вот и обнаружилась причина его тщеславия. Сын рыбака из захолустья, пытающийся выглядеть лучше, чем он есть.

Когда? Когда он оттуда уехал?

И тут Монк осознал, что даже не знает, сколько ему лет. Он ведь еще ни разу не смотрел на себя в зеркало. Почему? Боялся посмотреть? Кому какая разница, как выглядит мужчина… Тем не менее Монк почувствовал легкую дрожь.

Он сглотнул и поднял с бюро масляную лампу. Затем прошел в спальню и поставил лампу на туалетный столик. Где-то здесь должно быть зеркало, и достаточно большое, чтобы бриться с его помощью.

Зеркало было укреплено на шарнире – вот почему он не заметил его сразу же рядом с оправленным в серебро гребнем. Монк поставил лампу и медленно наклонил зеркало.

Он увидел смуглое, крепкое, широкое лицо, нос с небольшой горбинкой, широкий рот. Верхняя губа заметно тоньше нижней. Чуть ниже рта – старый шрам. Серые глаза мерцают в свете лампы. Лицо сильного и неуживчивого человека. Если ему и свойствен юмор, то грубоватый – скорее от ума, чем от сердца. Что же касается возраста… Где-то между тридцатью пятью и сорока пятью годами.

Монк взял лампу и вернулся в комнату чуть ли не на ощупь, потому что перед глазами маячило только что увиденное в зеркале лицо. Не то чтобы оно было особенно неприятным, просто это было лицо незнакомца, сойтись с которым, судя по всему, нелегко.

На следующий день Уильям принял решение. Он поедет на север повидать сестру. По крайней мере, она сможет рассказать Монку о его детстве и о семье. Похоже, она еще питает к брату теплые чувства, заслуживает он того или нет. Утром Уильям написал ей письмо, где сообщил, что попал в катастрофу, но сейчас уже оправился и хотел бы приехать погостить немного, как только достаточно окрепнет для такого путешествия.

Среди прочего Монк обнаружил в бюро скромную сумму денег. Судя по всему, он был бережлив, если не считать расходов на портного. Висящие в гардеробе костюмы и впрямь поражали безупречностью покроя и качеством материи. Вероятно, деньги были отложены впрок, и Монк первым делом уплатил за квартиру на месяц вперед (минус расходы на еду, пока он будет отсутствовать) и сообщил миссис Уорли, что намерен навестить сестру в Нортумберленде.

– Хорошая мысль. – Она понимающе наклонила голову. – По мне, так вы давно должны были это сделать. Нет-нет, я не хочу вмешиваться в ваши дела, но это ужасно, что вы так давно у нее не были. А ведь она, бедняжка, пишет вам то и дело, хотя не помню такого случая, чтобы вы ей хоть раз ответили!

Она сунула деньги в карман и поглядела на Монка.

– Вы там за собой следите: ешьте вовремя и не связывайтесь со всякими преступниками. Оставьте их хоть на время в покое, здоровье дороже.