Текст книги "Свои-чужие"

– Пожалуйста, расскажи про это, – и голос ее звучал еле слышно, хотя подслушивать было некому. Никому в этой комнате не было до них дела.

И Фиксу, никогда не любившему откровенничать, вдруг захотелось все объяснить ей. Так, чтобы Франни поняла.

– Домик был такой маленький, что мы сразу поняли – искать будем недолго, сразу найдем. В холле было три двери – в спальни и в ванную. Типовая планировка. Обнаружили их в первой же спальне. Отец, мать, четверо детей. Все сидели на кровати, в темноте. Когда мы зажгли верхний свет, увидели – да, они все сидят, все – даже самый маленький. Отца сильно избили. Такое увидишь нечасто. Обычно достается женщинам, но этот малый выглядел, словно его долго волочили по скоростному шоссе – рот разорван так, что зубы видно, вместо глаза – кровоподтек, нос размазан по всему лицу. Я и сейчас вижу его так же ясно, как тебя. С ума сойти, как много я запомнил про этот дом и про тех, кто в нем находился, – все они были босые и сидели с ногами на кровати. Мы начали их опрашивать – молчат. Отец смотрел на меня одним глазом, и, помню, я все удивлялся, как он держится. Вся шея была в крови, натекшей из ушей. Можно было бы подумать, что у него от побоев лопнули барабанные перепонки, но остальные тоже нас как будто не слышали. Ломер по рации вызвал скорую помощь и запросил подкрепление. Я все пытался их растормошить, и тут наконец старшая девочка, лет десяти на вид, сказала, что они не понимают по-английски. То есть мать и отец не понимают, а дети понимают. Три девочки и мальчик. Мальчику лет семь-восемь. Я спросил: «Где тот, кто это сделал?» Тут они все опять словно онемели, старшая уставилась прямо перед собой, точно как ее родители, но тут младшая – я думаю, ей было столько же, сколько Кэролайн в ту пору, ну, то есть лет пять – взглянула на стенной шкаф. Даже головы не повернула, но ясно дала понять: там кто-то прячется. Старшая схватила ее за руку, стиснула со всей силы, но мы с Ломером обернулись, и Ломер открыл дверцу – и этот гад оказался там, притулился среди барахла. Шкаф был небольшой, старенький, и нашлось там все, что у этих людей имелось, включая и того гада. Он смекнул, конечно, что к чему. Понял, что не отопрется: у него была кровь на рубашке и кулаки ссажены оттого, что измолотил бедолагу. По-английски он вряд ли говорил лучше, чем люди, которых избил. Револьвер свой сунул в карман какой-то одежонки в шкафу. Может быть, решил, что так не найдут, а он потом вернется и заберет. Тут как раз подъехали и скорая, и наряд. В те времена прав задержанным не зачитывали и переводчиков с испанского не вызывали. Семейство на кровати затряслось, а дети заплакали – вроде как покуда в шкафу его не было видно, все было нормально, а теперь он опять перед ними нарисовался, и они по новой завелись. Звали его Меркадо. Это мы уже после выяснили. Оказалось, такая у него была работа – выколачивать из мексиканцев долги: люди брали взаймы, чтобы заплатить тем, кто их нелегально переправлял к нам, а отдавать было нечем: еще не заработали. Ну вот их и лупили на глазах у детей и соседей. Сначала было как бы предупреждение, а если через неделю или две денег не отдавали, эти парни приходили снова и стреляли в голову. И все это знали.

– О, вы проснулись! – сказала Патси, и Франни от неожиданности вздрогнула. Вьетнамка сняла опустевший пластиковый контейнер – самый маленький, с противорвотным. Два другие ожидали своей очереди. – Отдохнули немножко?

– Отдохнул, – ответил Фикс, хотя явно был измучен процедурой. А может быть, своим повествованием. Или тем и другим вместе. Франни удивилась, как Патси этого не заметила – но здесь, в общем-то, все пациенты так выглядели.

Патси зевнула, прикрыв рот маленькой ручкой, затянутой в перчатку:

– Вот как-нибудь улягусь здесь, укроюсь с головой и засну. Больные часто так делают, чтобы свет глаза не резал. Никто и не догадается, что под одеялом – я.

– Я никому не скажу, – пообещал Фикс и закрыл глаза.

– Жажда не мучит? – Патси похлопала его по колену под одеялом. – Могу воды принести. Или газировки. Хотите кока-колы?

Франни только собиралась сказать, что все в порядке, как Фикс кивнул:

– Воды. Вода была бы кстати.

Патси перевела взгляд на Франни:

– А вам?

Та молча покачала головой.

Патси отправилась за водой, а Фикс открыл глаза и стал смотреть ей вслед.

– Так что же там случилось? – спросила Франни. Вот ради этого она и возила отца на химиотерапию, хотя о выздоровлении и речи быть не могло – ради драгоценных минут вместе, ради историй. Ради этого они с Кэролайн, чередуясь, летали в Лос-Анджелес – раньше они никогда не бывали с отцом подолгу. Конечно, надо было дать Марджори передышку, потому что на ее плечи легла основная тяжесть. Но главное все же было успеть услышать истории, которые Фикс иначе унесет с собой в могилу. Вечером, когда он уснет, она позвонит Кэролайн и расскажет ей о Ломере.

– Дом заполнился людьми – полиция приехала, медики. Ломер отыскал в мусоре конверт и нарисовал на обратной стороне для самой маленькой девочки какую-то зверюшку, вроде мышки. Малышка вместе с родителями угодила в нешуточную передрягу, и Ломеру было ее жалко. Отца увезли в больницу в карете скорой помощи, а мать с детьми… господи ты боже мой, мы ведь их, кажется, просто оставили в доме, где их мог спокойно прикончить другой отморозок. Я года два потом не вспоминал о них. Этого самого Меркадо мы свезли в участок и оформили задержание. Когда закончили с ним, был уже первый час ночи и нам дико хотелось кофе. А тот, что имелся в участке, был для употребления внутрь непригоден. Это Ломер так о нем всегда говорил – «для употребления внутрь непригоден». Я потом часто думал, что, если бы в участке потрудились поставить нормальную кофеварку, Ломер выпил бы чашку там… но от таких мыслей поневоле с ума сойдешь. И мы отправились на заправку на Олимпик. Довольно близко, хотя и не то чтобы рукой подать. Тамошний хозяин на хорошие зерна денег не жалел и подручным своим наказывал чистить кофеварку как можно чаще. И водители не считали за труд проехать несколько лишних кварталов, чтобы заправиться у того малого, который варит вкусный кофе. В те времена было не так, как сейчас, когда бак залить некому, но зато поднесут чашку капучино, чтоб его. А тогда кофемашина на заправке была просто чудом техники, особенно если кофе был хороший. Ну, значит, на его кофе съезжались патрульные со всей округи, парковались и пили, а от этого еще больше водителей стало подкатывать, потому как по соседству с копами вечером оно все же безопасней. Получилась такая маленькая кофейная экосистема. На эту заправку мы и отправились. Я был за рулем. У нас было так – кто сел за руль, тот и ведет все дежурство, а кто не ведет – приносит кофе, вот Ломер и вылез. Я думаю, он не заметил, что там делалось. Он был футах в восьми или десяти от двери, когда его застрелили. А я не заметил, что там делалось, потому что делал запись в журнале. Только услышал выстрел, поднял голову – а Ломера нет. Зато парнишка за кассой стоит с поднятыми руками. А потом Меркадо обернулся и выстрелил в него тоже.

– Подожди, – сказала Франни. – Меркадо? Тот самый?

– Да, это то, что я увидел, – кивнул Фикс. – Заправка была обыкновенная, типа аквариума, с яркими огнями на крыше, так что видно было отлично: латинос, лет двадцати пяти, пять футов семь дюймов, синие штаны, белая рубашка, на рубашке кровь. Я на него перед тем два часа в участке пялился. И парень меня там тоже как следует рассмотрел. И теперь он увидал меня в окно. И выстрелил снова, но от волнения, наверно, промазал – даже машину не задел, только стекло заправочное выбил. Тут он выскочил из дверей и побежал вокруг здания на зады. Я услышал, как отъехала машина, но саму машину не видел. Зашел внутрь, а там на полу Ломер. – Фикс замолчал и задумался на миг. – Ну и вот.

– Что «вот»?

– Он был уже мертвый, – качнул головой Фикс.

– А парнишка на кассе?

– Его только через час доставили в больницу. Слишком долго везли. Умер на операционном столе. Студент был, подрабатывал на каникулах. Всей работы – утром заправку открыть, вечером закрыть да варить кофе.

Вернулась Патси, неся два стакана с соломинками.

– Бывает, что не хочется, пока не увидишь. Здесь такое сплошь и рядом.

Франни, поблагодарив, взяла воду. Патси оказалась права – ей захотелось пить.

– Но это же безумие какое-то, – сказала она отцу, хотя именно так и рассказывала тогда в машине мать – когда его напарник погиб, на отца нашло какое-то безумие, и он не смог опознать убийцу. – Каким образом Меркадо выбрался из участка? Как он узнал, куда вы с Ломером отправились?

– Помрачение нашло, ну, или, по крайней мере, мне так потом объясняли. Вроде бы от напряжения у меня воспоминания в голове перепутались, как слайды в проекторе, и вместо одного подозреваемого померещился другой. Но тебе скажу: я видел тогда то, что видел. Своего убитого напарника. И я не знаю, как это вышло, но убийца стоял на ярком свету футах в пятнадцати от меня. Мы смотрели друг на друга, вот как сейчас мы с тобой смотрим. Когда приехали полицейские, я описал им все досконально. Я, черт возьми, назвал его имя. Вот только Хорхе Меркадо всю ночь был в камере предварительного заключения в Рампарте.

– А тот, кто застрелил Ломера?

– А того, получается, я не видел.

– Его так и не нашли?

Фикс согнул соломинку и припал к ней губами. Пить ему было трудно из-за сужения пищевода. Воду приходилось втягивать в себя буквально по капельке.

– Нашли, – ответил он наконец. – Нашли, хоть и не сразу. Все сошлось.

– Но ведь ты опознал кого-то другого?

– В полиции, но не перед судом. Один человек видел, как у заправки кто-то гнал машину с бешеной скоростью. Отыскать водителя, а потом – ствол, который он выбросил из окна, для наших ребят было делом чести. Когда кто-то убивает кассира на заправке, полиция, конечно, сложа руки сидеть не будет. Но когда кто-то убивает на заправке копа – это, понимаешь ли, совсем другая история.

– Но ведь свидетелей не было, – сказала Франни.

– Я был свидетелем.

– Разве ты не сказал сейчас, что не знал, кто это?

– До того дня не знал. Даже когда сидел напротив него в зале суда. В голове у меня ничего не прояснилось. Психиатр сказал, что как увижу его, так и узнаю. А когда я так и не узнал, он заверил, что это может произойти со временем: в один прекрасный день я проснусь – а память вернулась. – Он пожал плечами. – Но она не вернулась.

– Так как же ты выступал свидетелем?

– Услышал, при каких обстоятельствах его задержали, и сказал: «Да, это он». – Фикс устало улыбнулся дочери. – Да ты не беспокойся. Это был тот самый малый. Надо помнить, что и он меня видел из аквариума, прежде чем попытался меня подстрелить. Он меня узнал. Понял, что я и есть коп, который смотрел, как он убивает Ломера и парнишку за кассой. – Фикс потряс головой. – Черт, не вспомню, как звали того мальчика… На похоронах узнал от его матери, что он занимался плаванием и подавал большие надежды. «Многообещающий был», по ее словам. Половину того, что было со мной в жизни, я с трудом припоминаю, а вторую половину мечтаю забыть.

После гибели Ломера Беверли, хоть и пообещала Берту, что уйдет к нему, оставалась с Фиксом еще два года. Оставалась, потому что была нужна ему. В тот день в Виргинии после грандиозного скандала на обратном пути из школы мать съехала на обочину и сказала Кэролайн и Франни, чтоб не смели думать, что она вот так просто взяла да и ушла от их отца. Она задержалась на два года.

– Каким-то образом мне удалось забыть про Ломера, – сказал Фикс. – Эта история годами сидела у меня в голове, но однажды, уж не знаю как, ушла. Я больше не видел его во сне. Перестал за ланчем представлять себе, чтó бы он заказал сейчас. Перестал, сидя в машине, смотреть на напарника и думать, почему он – не Ломер. Совестно признаваться, но я все же должен сказать – это было огромным облегчением.

– Но теперь ты опять думаешь о нем?

– Да, конечно, – ответил Фикс. – О нем и обо всем этом. – Он поднял руку к пластиковой трубке, связывавшей его с жизнью. Улыбнулся. – С ним такого никогда не будет. Он никогда не станет старым и больным. Но я уверен, он был бы совсем не против, спроси его кто-нибудь. И еще я уверен – раньше мы оба сказали бы: «Да, пожалуйста, господи, в восемьдесят пошли мне рак». Но теперь… – Фикс пожал плечами. – Теперь я чего-то засомневался на этот счет.

– Тебе больше повезло, – возразила Франни.

– Ты молодая еще, – сказал ей отец. – Поживи-ка с мое.

3

Накануне того дня, когда Берт и его без пяти минут вторая жена Беверли должны были перебраться из Калифорнии в Виргинию, он приехал в пригород Торранс и сказал своей первой жене Терезе, чтоб подумала насчет переезда вместе с ними.

– Ну, то есть не прямо сейчас, разумеется, – поправился он. – Тебе же надо будет собрать вещи, продать дом. Это, конечно, дело хлопотное, но ты все же подумай, не вернуться ли тебе в Виргинию?

Когда-то муж казался Терезе самым красивым мужчиной на свете, тогда как на деле он напоминал одну из тех горгулий, которых рассадили по карнизам Нотр-Дама отпугивать нечистую силу. Вслух Тереза этого не сказала, но по тону Берта догадалась: все, что она подумала, ясно отразилось у нее на лице.

– Слушай, – сказал Берт, – ты ведь не хотела переезжать в Лос-Анджелес. И сделала это только ради меня, причем, позволь тебе напомнить, не преминула выпить из меня ведро крови. Сейчас-то тебе что здесь делать? Отвези девочек к своим родителям, устрой в школу, а потом как-нибудь я помогу тебе найти дом.

Тереза стояла посреди кухни, которая еще недавно была их общей кухней, и теребила пояс купального халата. Кэл учился уже во втором классе, Холли пошла в детский сад, но Джанетт и Элби еще сидели дома. Дети цеплялись за ноги Берта, вереща: «Па-апа!! Па-а-апа!!» – будто Берт был аттракционом в Диснейленде. Он слегка похлопывал их по головам, как ударник – по барабанам. Наигрывал на детских макушках какую-то мелодию.

– Зачем мне переезжать в Виргинию? – спросила Тереза. Она-то знала зачем, но хотела услышать это от него.

– Так будет лучше, – ответил Берт, стрельнув глазами вниз, туда, где под каждой его ладонью устроилась милая взъерошенная головенка.

– Детям лучше – чтобы оба родителя были рядом? Чтобы безотцовщиной не расти?

– Господи боже мой, Тереза! Ты же сама родом оттуда! Я ведь не предлагаю тебе перебраться на Гавайи! Все твое семейство в Виргинии. Ты там будешь счастливей.

– Я очень тронута твоей заботой о моем счастье.

Берт вздохнул. Опять пустые разговоры. Тереза была мастерица вот так его изводить.

– Тереза, жизнь меняется. Все нормальные люди умеют к переменам приспосабливаться. Одна ты уперлась.

Тереза налила себе из перколятора чашку кофе. Предложила и Берту, но тот молча отмахнулся.

– А мужу Беверли ты не предложил с вами переехать, а? Чтобы он мог чаще видеть своих девочек? – От общих знакомых Тереза слыхала, что мистер Казинс и свеже-вот-вот-испеченная миссис Казинс уезжают в Виргинию из опасений, что предыдущий муж счастливой невесты попытается убить Берта. Обставит дело как несчастный случай, так что концов никто не найдет. Предыдущий муж был полицейским. А полицейские – не все, но кое-кто – мастера на такие штуки.

Беседа бывших супругов была непродолжительна и окончилась тем, что Берт демонстративно вспылил. Ничего особенного, он так делал всегда, – но этого для Терезы Казинс оказалось достаточно, чтобы остаток дней провести в Лос-Анджелесе.

Тереза устроилась в окружную прокуратуру секретаршей. Двоих младших отдала в детский сад, двоих старших записала в группу продленного дня. Место Терезе предложили бывшие коллеги мужа. Прокурорских немного мучила совесть оттого, что они все так долго покрывали роман Берта, – вот и решили сделать для брошенной жены доброе дело. Но очень скоро в прокуратуре заговорили, что не худо бы новой секретарше пойти на вечерние курсы и выучиться на помощника юриста. Эта измученная, озлобленная, обиженная судьбой женщина была далеко не дура.

Берт Казинс на должности заместителя окружного прокурора зарабатывал мало, а потому должен был выплачивать очень скромные алименты. К доходам семьи он отношения формально не имел, а потому они и не учитывались. Берт подал прошение о том, чтобы дети все лето, с конца одного учебного года и до начала следующего, находились под его опекой, и ходатайство было удовлетворено. Тереза лезла вон из кожи, чтобы ему дали только две недели, но Берт был юрист, и друзья у него были юристы, а вдобавок водили дружбу с судьей, и родители снабдили его достаточной суммой, чтобы иск Терезы, если надо будет, пролежал в суде до скончания века.

Узнав, что лета с детьми она лишилась, Тереза хотела было закатить истерику, но вдруг поняла – да это же не развод, а каникулы на Карибах! Конечно же, она любила своих детей, но, если подумать, когда три месяца в году не надо никому лечить ангину, не надо разнимать бесконечные драки, никто не канючит над ухом, что хочет в балетный кружок, на который нет ни денег, ни времени, можно не объяснять на службе, почему опоздала, и не отпрашиваться пораньше, и не выкручиваться постоянно… словом, три месяца без детей, пусть даже она никогда не признается в этом вслух, – не так уж ужасно. А если представить, как она лежит субботним утром в постели и при этом Элби не скачет через нее туда-сюда, как горнолыжник через сугроб… неплохо, совсем неплохо! А если еще и представить, как Элби скачет по новой жене Берта, а та наверняка спит в кремовой шелковой ночнушке с черными кружевами, которую и стирать-то нельзя, только в химчистку, – просто замечательно.

Пока дети были маленькие, отправлять их одних было невозможно, и приходилось что-то придумывать. Однажды с ними летела мать Беверли, в другой раз – ее сестра. Бонни при Терезе терзалась, постоянно просила прощения и не смела глядеть в глаза. Бонни была замужем за священником и потому умела чувствовать себя виноватой во всем, в чем только можно. В третий раз в роли дуэньи выступила Уоллис, подруга Беверли, – громкоголосая и улыбчивая дама в ярко-зеленом хлопчатобумажном платье. Уоллис любила детей.

– Ну, ребятушки, – сказала она четверым маленьким Казинсам. – Мы с вами умнем весь арахис на борту.

Уоллис притворилась, будто и сама – ну, надо же, как совпало – летела в тот день в Виргинию, и разве не замечательно, что они оказались в одном самолете? И все у нее вышло так легко и ловко, что Тереза расплакалась не раньше, чем вернулась из аэропорта и вошла в опустевший дом.

На обратном пути сопровождающие были со стороны Терезы – сначала мать, потом – ее любимая кузина. Берт покупал билет всякому, кому хватало отваги провести шесть часов в самолете с его детьми.

Но в 1971 году было решено, что дети уже большие и могут летать одни, иными словами – что 12-летнему Кэлу и 10-летней Холли по силам справиться с Джанетт, которой в восемь лет ни до чего не было дела, и с Элби, которому в его шесть дело было решительно до всего. В аэропорту Тереза передала им билеты, присланные Бертом, и посадила на самолет до Виргинии – причем без багажа, на что никогда бы не решилась, если бы вахту несла Бонни или Уоллис. Пусть-ка Берт покрутится, подумала она. И обеспечит детей всем необходимым, начиная с зубных щеток и пижам и далее по списку. Она передала Холли письмо для него. Всех четверых требовалось сводить к стоматологу – почистить зубы от камня, а Джанетт еще и нужно было поставить несколько пломб. Она послала Берту список детских прививок, галочками отметив те, что требовали повторной вакцинации. А то сколько можно с работы отпрашиваться, чтобы по врачам бегать! Эти доктора вечно опаздывают, иногда на полдня в клинике застрянешь. А миссис Казинс номер два на работу не ходит. Вот у нее времени хватит и по магазинам пройтись, и к зубному съездить. У Холли от уколов кружится голова. Элби укусил медсестру. Кэл отказался вылезать из машины. Она и тащила, и тянула, однако сын так растопырился в двери, что никакими силами извлечь его не удалось, и последнюю прививку они пропустили. И еще – она куда-то задевала «прививочный паспорт» Джанетт, а потому не может точно сказать, что ей кололи, а что нет. Все это она подробно изложила в письме бывшему мужу. Беверли Казинс, ты хотела моих детей? Получи и распишись.

Дети сидели по обе стороны прохода: мальчики – слева, девочки – справа, и каждому вручили значок «юного авиатора». Прикалывать его не захотел только Кэл. Все были ужасно рады, что летят на самолете и что на целых шесть часов остались без надзора. Хотя они и ненавидели расставаться с матерью – юные Казинсы были безоговорочно преданы ей, – все, включая двух самых младших, родившихся уже после того, как семья перебралась на Запад, считали себя виргинцами. И все дружно терпеть не могли Калифорнию. Всех достало пихаться и толкаться в коридорах Объединенной окружной школы Торранса. Достал автобус, подбиравший их каждое утро на углу, достал водитель, который лишних полминутки не мог подождать, если из-за копуши Элби они не успевали. И даже любимая мама достала, потому что начинала кричать, когда они, пропустив автобус, возвращались домой. Вот теперь из-за них она опоздает на службу! Она неустанно повторяла это в машине, покуда на жуткой скорости неслась в школу: а служба ей нужна, им не прожить на деньги, что присылает им отец, и она не может себе позволить рисковать увольнением из-за того, что у них, черт возьми, не хватает ума вовремя выйти из дома. Чтобы заглушить мать, они принимались щипать Элби, и визг его заполнял машину как горчичный газ. Но больше всего их достал этот самый Элби, который уже залил все вокруг своей кока-колой и теперь сосредоточенно пинал кресло впереди. Он, он был виноват во всем. Но и Кэл их тоже достал. Мать повесила ему на шею грязный шнурок с ключом и сказала, что это его обязанность – приводить всех домой после школы и кормить обедом. Кэла это достало, он хотел отдохнуть и частенько просто запирался в доме на час, а то и больше, оставив своих сестер и брата снаружи, чтобы без помех посмотреть телевизор. Лютая погибель детям во дворе не грозила: попить они могли из садового шланга, а укрыться от солнца – под автомобильным навесом. Но когда возвращалась с работы мать, младшие с воем бросались ей навстречу и жаловались на свою несчастную долю. И врали, что сделали уроки, – врали все, кроме Холли: та и в самом деле всегда готовила все уроки, даже когда приходилось заниматься под автомобильным навесом, сидя на земле по-турецки. Правда, Холли и жила ради похвал, которыми ее осыпали учителя. Но их достала и Холли со своими пятерками. А не достала их одна только Джанетт – и то лишь потому, что о ней вообще никогда не думали. Она все время молчала, и внимательная мать давно бы уж спросила учителя или педиатра, не кажется ли им, что с ребенком что-то не так, – однако никому ничего не казалось. И Джанетт это достало.

Они до отказа откинули спинки кресел. Они попросили у стюардессы карты и имбирную шипучку. Они пировали в святилище самолета, не в Калифорнии, но и не в Виргинии – а больше они еще нигде не бывали.

Когда Кэролайн и Франни приезжали на лето в Калифорнию, Фикс брал недельный отпуск. А Берт, когда его дети приехали в Виргинию, заявил Беверли, что количество записавшихся к нему на прием клиентов таинственным образом удвоилось. Берт решил, что работа в прокуратуре плохо сказывается на его нервах, и теперь занимался в Арлингтоне имущественными тяжбами, наследствами и доверительной собственностью. Просто удивительно, как вдруг такой уйме народа срочно потребовалось составить завещание в тот самый день, когда прилетали дети. Он отправил Беверли в аэропорт одну, дав ей ключи от «универсала». Надеялся встретить детей сам, но в последнюю минуту случился совершенно неожиданный наплыв посетителей, так что какой уж тут аэропорт – он всерьез опасался, что и к обеду-то не поспеет. Беверли и раньше встречала детей, хотя на самом деле – вовсе даже и не их, а мать, или Бонни, или Уоллис, которые охотно соглашались слетать в гости забесплатно. Видя их на трапе, она так радовалась, что запросто могла проглядеть детей. Как славно обняться с матерью, с сестрой, с любимой подругой, а потом уже вместе, подгоняя детей, как маленькое стадо барашков, вести их на выдачу багажа, а оттуда – на подземную парковку! Беверли с нетерпением ждала поездок в аэропорт.

Но сейчас на Беверли, в одиночестве ожидавшую у «рукава», напал какой-то странный столбняк. После того как вышли все остальные пассажиры, стюардессы вывели детей Казинса, и она помахала им. Они шли лесенкой, по росту – мальчик-девочка-девочка-мальчик, – и у всех были остекленелые глаза изгнанников. Девочки вяло обнялись с ней, мальчики же просто поплелись вслед за Беверли в зону выдачи багажа. Элби распевал что-то невразумительное, и Кэл, кажется, тоже – Беверли не могла сказать точно: оба держались в отдалении. В аэропорту все радостно встречали родных и близких, и было так людно и так шумно, что Беверли не слышала собственных мыслей.

Они встали у багажного транспортера и принялись смотреть, как проплывают мимо чемоданы.

– Ну, как учебный год окончили? Отметки хорошие? – Беверли адресовала вопрос всем четверым, но взглянула на нее только Холли. У Холли были высшие баллы по всем предметам, за исключением литературы, по которой у нее был высший балл с плюсом. Беверли поинтересовалась, как погода в Лос-Анджелесе, покормили ли их в самолете и вообще – хорошо ли долетели. Холли отвечала обстоятельно:

– Рейс задержался на полчаса из-за пробки на взлетной полосе. Мы были двадцать шестые в очереди на рулежку, – доложила она, вздернув свой маленький подбородок, – но ветер, по счастью, был попутный, и пилот сумел нагнать в воздухе. – Пробор в ее волосах, заплетенных в две жидкие косички, был такой кривой, словно делали его спьяну и пальцем вместо гребня.

Мальчики разбрелись в разные стороны. Она успела заметить, как Кэл встал на движущемся транспортере и принялся крутиться вместе с чемоданами из Хьюстона. Правда, секунду спустя он уже соскочил оттуда, чтобы не попасться носильщику.

– Кэл! – позвала Беверли через толпу. Она не могла кричать на него на людях и на таком расстоянии, а потому просто сказала: – Приведи сюда брата.

Но Кэл оглянулся на нее с таким видом, будто услышал, как совершенно посторонняя женщина что-то говорит кому-то, кого – надо же, какое совпадение! – тоже зовут Кэл. И отвернулся. Джанетт стояла рядом с Беверли, неотрывно глядя на ремешок своей сумочки. Интересно, этого ребенка вообще врачу показывали?

Наконец все чемоданы с челночного рейса авиакомпании TWA Лос-Анджелес – Даллас выползли на ленту транспортера и были расхватаны пассажирами. Багажа больше не было. Толпа рассеялась, а Беверли увидела, как Элби отскребает с пола присохшую жвачку чем-то издали очень похожим на нож.

– Ну ладно, – сказала она, соображая, какие в это время дня будут пробки на обратном пути в Арлингтон. – Кажется, ваш багаж не прилетел. Ничего страшного. Нам только придется подойти к окошку и заняться кое-какой писаниной. Квитанции у вас остались? – обратилась она к Холли. Лучше переложить все на Холли – у девчонки, похоже, природный талант нравиться людям. Так что вся надежда только на нее.

– Нет, квитанций у нас нету, – ответила Холли. Лицо у нее было бледное и все в веснушках, волосы темные и прямые. Вылитая Пеппи Длинный-чулок – взрослые таким девочкам умиляются, а сверстники над ними насмехаются.

– Но этого быть не может! Поищи – где-нибудь должны быть. Мама давала их тебе?

Холли начала сначала:

– Квитанций у нас нету, потому что нету багажа.

– То есть как – «нет багажа»?

– Ну, вот так. Нет – и все. – Холли просто не понимала, что тут может быть неясно.

– Вы что – забыли его в Лос-Анджелесе? Или потеряли? – Перед глазами у Беверли повисла какая-то пелена. Она смотрела на Кэла и не видела его. Видела только, что через каждые десять футов висят таблички, запрещающие садиться или вставать на ленту транспортера.

Она не заметила, что губы Холли задрожали. Холли сама считала, что лететь без вещей – глупость какая-то, но мать уверила ее, что так хочет их отец. Он купит им все новое – новую одежду, новые игрушки, новые сумки – носить домой добычу. Может, он просто забыл предупредить Беверли?

– Мы ничего с собой не взяли, – сказала Холли тихо.

Беверли не поверила своим ушам. А Берт, черт его дери, уверял, что она со всем этим в два счета справится.

– Что? – переспросила она.

Ужасно, что ее заставляют все повторять заново, непростительно, что ее заставляют. Холли уже не могла сдерживать слезы, и по веснушкам побежали два ручейка.

– У. Нас. Нет. Никаких. Вещей.

Теперь она поссорится с отцом, а ведь она его еще не видела. А еще хуже, что отец страшно разозлится на мать. Отец называл ее воплощением безответственности, но ведь это неправда!

Беверли обшаривала глазами зону выдачи. Пассажиры и встречающие уже расходились, двое пасынков куда-то пропали, одна падчерица плакала, а другая была так поглощена созерцанием винилового ремешка на своей сумке, что, право, трудно было не счесть ее слабоумной.

– Зачем тогда мы торчим здесь уже полчаса? – ровным голосом спросила Беверли. Она еще не разозлилась. Злиться она будет потом, когда осмыслит все это как следует. Сейчас же она была просто в замешательстве.

– Не знаю! – выкрикнула Холли, заливаясь слезами. Потом подолом футболки вытерла нос. – Я тут ни при чем. Это ты нас сюда привела. Я не говорила, что у нас есть багаж!

Джанетт расстегнула молнию своей сумочки, покопалась там, достала бумажный платок и протянула сестре.

С каждым годом вторая поездка Беверли в аэропорт становилась хуже – причем как раз оттого, что она всякий раз надеялась: ну, теперь-то будет лучше. Она оставляла четверых юных Казинсов дома (сперва под присмотром матери, потом – Бонни, потом – Уоллис, а в последнее время – под надзором Кэла. Ведь жили же они как-то в своем Торрансе, а Арлингтон безопасней) и мчалась в Даллас встречать своих девочек. Если дети Берта приезжали на Восток на целое лето, то Кэролайн и Франни проводили на Западе лишь две недели: одну – с Фиксом, другую – с его родителями, этого только и хватало, чтобы вспомнить, насколько же Калифорния была им милей Виргинии. Из самолета они выбирались словно на поздней стадии обезвоживания – потому что рыдали, не просыхая, весь полет. Беверли кидалась на колени, душила их в объятиях, но это было все равно что обнимать двух призраков. Кэролайн хотела жить с отцом. Она просила, она умоляла и год за годом получала отказ. И когда Беверли прижимала ее к груди, ненависть, источаемая Кэролайн, казалось, просачивается сквозь ткань ее розовой рубашки навыпуск. А Франни просто стояла и терпеливо сносила объятия. Она еще не научилась ненавидеть мать, но всякий раз, когда плакала в аэропорту, расставаясь с отцом, узнавала еще чуть больше о том, как возникает и крепнет это чувство.