Текст книги "Свои-чужие"

Беверли расцеловала дочерей. А злючку Кэролайн, которая резко отдернула голову, – расцеловала дважды.

– Как же я рада, что вы приехали, – сказала она. Но Кэролайн и Франни были не рады, что приехали. Ни капельки не рады. В таких растрепанных чувствах барышни Китинг и прибыли в Арлингтон, где их ждала встреча со сводными братьями и сестрами.

Холли, конечно, была славная. Принялась прыгать от радости и даже в ладоши захлопала, когда они вошли в дом. Стала просить, мол, давайте устроим в гостиной вечер танцев, как прошлым летом. Вот только футболка на Холли была та самая, красная с белой аппликацией, которую мать перед отъездом велела Кэролайн положить в коробку для бедных – дескать, она уже и мала стала, и вылиняла. Но Холли-то была не бедная!

Кэролайн жила в большой комнате с двумя двухъярусными кроватями, а Франни, как младшая, – в комнате поменьше с одной широкой кроватью. Связывала сестер Китинг не любовь и не семейная схожесть, а крохотная ванная комната, куда можно было войти из обеих спален. С сентября по май жизнь была сносной: две девочки одну ванную уж как-нибудь да поделят. Но в июне, по возвращении из Калифорнии, Кэролайн заставала в своей комнате Холли и Джанетт, с удобством расположившихся на второй двухъярусной кровати, а Франни и вовсе лишалась своей комнаты – ее отдавали мальчикам. Четыре девочки в одной комнате, два мальчика в другой – итого шесть человек: многовато на одну ванную не просторней телефонной будки.

Кэролайн и Франни поволокли свои чемоданы наверх. Их вещи – им и тащить. В открытую дверь главной спальни увидели Кэла – он развалился поперек родительской кровати, грязными ногами на подушках, и на полную громкость включил по телевизору теннис. Девочкам никогда не дозволялось входить в родительскую спальню или сидеть на кровати, даже свесив ноги на пол, а равно и смотреть телевизор без особого разрешения. Кэл неотрывно глядел на экран и сестер, кажется, вообще не заметил.

Холли же шла за Франни и Кэролайн следом, да так близко, что налетела на них, когда они остановились.

– А давайте мы вчетвером будем танцевать в белых ночных рубашках! Правда, здорово будет? Можем прямо после обеда начать репетировать. Я уже танец немножко придумала, хотите покажу?

Что касается «вчетвером», тут дело было не так просто – в наличии имелись только три танцовщицы. Джанетт будто в воздухе растворилась. Никто не заметил бы ее исчезновения, если бы вместе с ней не подевался куда-то и кот Франни, Лютик. Он не вышел поприветствовать хозяйку – а ведь ее не было две недели! Единственный вменяемый обитатель дома сгинул бесследно. Вконец замотавшаяся с детьми Беверли не могла точно вспомнить, когда видела кота в последний раз, но внезапные, отчаянные рыдания Франни заставили ее пуститься в тщательные поиски по всему дому. Беверли нашла Джанетт – под теплым одеялом в глубине стенного шкафа (сколько же она провела тут, пока ее не хватились?). Она гладила спящего кота.

– Пусть отдает моего котика! – закричала Франни, и Беверли, наклонившись, отняла кота у Джанетт, которая лишь на полсекунды вцепилась в него – и потом отпустила. Все это время Элби неотступно следовал за Беверли, изображая «стриптиз-музыку» – так объяснили ей дети.

Бум-чика-бум, бум-бум-чика-бум.

Когда Беверли останавливалась, музыкальное сопровождение замирало. Если она делала один шаг, Элби говорил «бум» – голосом, странно чувственным для шестилетнего ребенка. Беверли честно старалась не обращать внимания, но в конце концов не выдержала. «А ну прекрати!» – рявкнула она на Элби. Тот лишь глянул на нее. Карие глаза неимоверной величины, растрепанные каштановые кудри – не мальчик, а зверек из мультфильма.

– Я не шучу. – Беверли старалась говорить ровно. – Прекрати так делать сейчас же. – Она постаралась выговорить это как можно убедительнее и педагогичнее, но, когда повернулась и пошла дальше, вслед раздалось тихое «бум-чика-бум».

Беверли захотелось убить его. И от мысли, что ей захотелось убить ребенка, руки у Беверли затряслись. Она двинулась в свою комнату – запереть дверь, лечь в постель, уснуть – но уже в коридоре услышала стук теннисного мяча и рокот толпы. Беверли помялась у притолоки и произнесла как можно спокойнее:

– Кэл, уйди из моей комнаты.

Кэл глазом не повел, бровью не шевельнул.

– Еще не кончилось, – пояснил он, словно Беверли никогда раньше не видела теннис и не понимала, что, пока мячик летает, игра продолжается.

Берт считал, что детям не надо смотреть телевизор. В самом лучшем, в самом безвредном случае это пустая трата времени и бессмысленный шум. В худшем – пагубное воздействие на мозги. По его мнению, Тереза совершала большую ошибку, разрешая детям сидеть перед экраном сколько хотят. Он говорил ей, а она не слушала, как и всегда, когда дело касалось воспитания – да и вообще чего угодно. По этой причине у них с Беверли в доме был только один телевизор, и стоял он у них в спальне, куда детям – ну, то есть ее детям – доступ был закрыт. Сейчас ей хотелось отключить его и перетащить в ту комнату, которую риэлтор назвал «для семейного досуга», хотя, кажется, ни один член семьи никогда там не бывал. Она шла по коридору. Элби следовал за ней на почтительном расстоянии, продолжая бубнить свой «бум-чика-бум». Неужели это мать его научила? От кого-то же он ее слышал? Шестилетние мальчики – даже такие, как этот, – не околачиваются по стрип-клубам. Беверли сунулась было в спальню дочерей, но там Холли читала «Ребекку».

– Беверли, а ты читала «Ребекку»? – спросила она, как только Беверли шагнула через порог, и личико ее прямо сияло. – Миссис Данверс пугает меня до смерти, но я все же дочитаю до конца. Мне вот совершенно не хотелось бы жить в Мандерли. Я в таком страшном месте ни за что бы не осталась.

Беверли слегка кивнула и ретировалась. Подумала было прилечь в комнате мальчиков, которая раньше принадлежала Франни, но там витал запашок несвежего белья и немытых волос.

Тогда она опять спустилась на первый этаж и обнаружила Кэролайн, в диком раже сновавшую по кухне: она заявила, что собирается испечь пирожные брауни и послать их отцу, которому надо же что-то есть.

– Твой отец не любит, когда кладут орехи, – сказала Беверли, сама не зная зачем. Наверно, чтобы показать, что и от нее есть толк.

– Любит! – Кэролайн обернулась так стремительно, что высыпала на стол полпакета муки. – Может, не любил, когда ты его знала, но сейчас ты его не знаешь! Теперь он любит, чтобы орехи были везде!

Элби сидел в столовой. Беверли даже из кухни, сквозь закрытую дверь слышала, как он поет. Поразительно, как он умудрился так зациклиться на этой мелодии. Франни была в гостиной – пыталась продеть передние лапы кота в рукава кукольного платьица и плакала так тихо, что ее мать окончательно уверилась: все, что она сделала в своей жизни вплоть до этой минуты, было ошибкой.

Деваться от детей было некуда, спрятаться негде – места ей не нашлось бы даже в бельевом стенном шкафу, потому что после выдачи кота Джанетт шкаф так и не покинула. Беверли взяла ключи от машины и вышла на улицу. И как только закрыла за собой дверь, словно оказалась под водой – таким плотным был хлынувший в легкие горячий воздух. Она вспомнила задний дворик в Дауни, где сиживала под вечер: Франни блаженно сопела у нее на коленях, Кэролайн раскатывала неподалеку на трехколесном велосипеде, и повсюду был одуряющий запах цветущих апельсиновых деревьев. Фиксу пришлось продать дом, чтобы выплатить ей половину их «совместно нажитого» и обеспечить алименты детям. Зачем она заставила его сделать это? Здесь, в Виргинии, так не посидишь. По пути к машине комары укусили ее пять раз, и каждый укус уже распух и превратился в волдырь размером с четвертак. У Беверли была аллергия на комаров.

В машине было не меньше 105 градусов. Беверли завела мотор, включила кондиционер, а радио выключила. Улеглась на обжигающем виниловом сиденье так, чтобы никто не мог заметить ее из окна. И подумала: стой машина не под навесом, а в гараже, вышло бы самоубийство.

Из-за того что учебный год в калифорнийских государственных школах длится немного дольше, чем в виргинских католических, между отъездом одних детей и прибытием других образовался пятидневный зазор, и Берт с Беверли оказались дома вдвоем. Как-то вечером они занялись любовью на ковре в столовой. Это оказалось не очень удобно. Беверли сильно похудела после переезда в Виргинию, позвонки и ключицы проступали под кожей так, что хоть анатомическим пособием на работу устраивайся. От каждого толчка она уезжала на четверть дюйма назад, спина елозила по грубой шерсти. Натертая кожа горела, но они все равно наслаждались своей любовной шалостью. «Мы с тобой не ошиблись», – шептал ей Берт, когда потом они лежали рядом, глядя в потолок. Беверли впервые заметила, что в люстре не хватает пяти хрустальных подвесок.

– Все, что происходило в нашей жизни, все, что мы делали, было ради того, чтобы мы с тобой встретились. – Берт стиснул ее руку.

– Ты правда в это веришь? – спросила Беверли.

– Мы наколдовали, – ответил он.

Потом, уже ночью, он втирал ей в спину неоспорин. Спала Беверли на животе. Вот такие у них получились летние каникулы.

В отношениях детей Казинсов и детей Китингов была одна примечательная особенность: они не испытывали друг к другу ненависти, но и не хранили ни грана племенной верности. Казинсы не водились исключительно со своими, а Кэролайн Китинг прекрасно могла обойтись без Франни, как и Франни без Кэролайн. Девочки, хоть и злились, что толкутся вчетвером в одной комнате, друг на дружку не срывались. А мальчиков, которые постоянно злились вообще на все на свете, казалось, вовсе не заботило, что вокруг такая прорва девочек. Одна общая для шестерых детей черта глушила в зародыше всякую взаимную враждебность. То была неприязнь к родителям. А если точнее, ненависть.

Огорчало это обстоятельство одну только Франни, потому что Франни всегда любила мать. Когда не было этой чехарды с побывками, они иногда под вечер после школы укладывались рядом, задремывали, а порой засыпали – и сны обеим снились одни и те же. Франни любила сидеть на крышке унитаза по утрам и смотреть, как мать красится, а по вечерам – разговаривать с ней, покуда та лежала в ванне. Франни ни капли не сомневалась в том, что мать любит ее не только больше Кэролайн – больше всех на свете. Но летом Франни превращалась для Беверли просто в ребенка номер четыре, одного из шести. Когда Элби допекал ее, Беверли требовала, чтобы «все дети шли из дома», и Франни оказывалась в числе «всех». Мороженое в доме есть не полагалось. И арбуз – тоже. С каких это пор ей не доверяют есть арбуз за кухонным столом?! Это было оскорбительно, причем не только для Франни. Может, Элби и не может умять свою порцию мороженого, не заляпав пол, но остальные вполне способны справиться с такой задачей. И все равно – они все шли из дома. Выходили, шарахнув дверью, и вприпрыжку неслись вниз по улице, по горячей мостовой, как стая бродячих собак.

Четверо Казинсов-младших не винили Беверли в том, что у них такие гадостные каникулы. Винили отца – и высказали бы ему это в лицо, случись он рядом. Ни Кэл, ни Холли никак не показывали, что Беверли, по их мнению, совершает что-то запредельное (Джанетт вообще ничего никогда не говорила, что же касается Элби… ах, господи, да кто же знал, что касается Элби), однако Кэролайн и Франни были в ужасе. Летом мать не ставила еду на стол – дети шли на кухню с тарелками в руках и выстраивались по старшинству в очередь к плите. Летом Кэролайн и Франни неведомым образом из цивилизованного мира попадали в сиротский приют из «Оливера Твиста».

Июльским вечером, в четверг, Берт собрал в гостиной всех домочадцев и объявил, что утром они отправляются на озеро Анна. Еще сказал, что взял в пятницу выходной и забронировал три номера в мотеле «Сосновая шишка». В воскресенье утром они поедут в Шарлоттсвилл повидать его родителей, а потом вернутся домой.

– Каникулы ведь, – сказал Берт. – Надо развлекаться.

Дети опешили оттого, что им предстоял день, который будет не похож на остальные дни, а Беверли – оттого, что Берт и словом не обмолвился ей о своих планах. Дети видели, как она старается поймать его взгляд – безуспешно. Мотель, озеро, обед в ресторане, поездка к родителям Берта – до крайности негостеприимным людям, у которых были лошади, пруд и легендарная чернокожая повариха по имени Эрнестина, прошлым летом учившая девочек печь пироги. Имей дети привычку сообщать о своих чувствах родителям, они сказали бы скорей всего что-то вроде «Круто!» – но подобной привычки они не имели, а потому и не произнесли ни слова.

Утро встретило их вязкой жарой. Птицы молчали, стараясь сберечь силы. Берт велел детям залезать в машину, но все понимали: просто так в машину никто не залезет. Прежде должна была произойти безобразная склока из-за того, кому сидеть с Элби – и в ожидании ее начала дети столпились на выезде. О переднем сиденье, предназначенном для родителей, и речи быть не могло, хотя и Кэролайн, и Франни в обычной жизни ездили там с матерью. Итак, оставались задние сиденья, еще более задние и совсем-совсем задние. В конце концов детей неизменно разбивали на пары по возрасту или полу, то есть Кэлу или Джанетт приходилось мучиться с Элби почти всегда, Франни – иногда, а Кэролайн или Холли – никогда не приходилось. Все знали, что Элби будет горланить оригинальную вариацию песни «Девяносто девять бутылок пива», в которой число бутылок не уменьшается по мере того, как они падают, и вслед за пятьюдесятью семью бутылками следуют семьдесят восемь, вслед за семьюдесятью восемью – четыре бутылки, а вслед за четырьмя – сто четыре. Еще он будет уверять, что его сейчас стошнит, и издавать соответствующие звуки, вынудит Берта поспешно зарулить на обочину автострады, причем – совершенно попусту, меж тем как Джанетт стошнит обязательно, причем без предварительного оповещения. На каждом указателе выезда или поворота Элби будет спрашивать, не сюда ли им надо.

– А когда мы приедем? – будет он твердить как попугай и радостно хохотать. Словом, сидеть рядом с Элби не хотел никто.

Когда они только начали пихаться на подъездной дорожке, появился Берт, неся парусиновую сумку размером с обувную коробку. Берт любил ездить налегке.

– Кэл, – произнес он. – Ты поедешь с братом.

– Я в последний раз с ним ехал, – возразил Кэл. Так ли это было или не так – никто не мог бы сказать определенно, да и что такое «в последний раз»? В последний раз просто в машине? В последний раз в семейной поездке? Так семейной поездки у них еще не случалось.

– И теперь тоже с ним поедешь, – отрезал Берт, бросил сумку назад и хлопнул дверцей багажника.

Кэл поглядел вокруг. Элби гонялся за девочками и тыкал их указательным пальцем, отчего те взвизгивали. В голове у Кэла все перепуталось – где родные сестры, где – сводные, он никак не мог сообразить, какую из них заставить отдуваться. А потом он поглядел на Беверли, на ее ярко-красную полосатую майку, по-модному закрученные золотистые волосы, темные очки, большие, как у кинозвезды.

– А пусть она, – сказал он отцу.

Тот взглянул сначала на своего старшего сына, потом на жену:

– Что «пусть она»?

– Пусть она едет с Элби. Пусть она с ним сзади сядет.

Берт хлопнул Кэла по щеке. Оплеуха была звонкая, но едва ли сильная: ладонь лишь скользнула по скуле. Кэл мотнул головой, чтобы все выглядело посерьезней. В школе ему случалось получать и круче, и вообще стоило схлопотать по роже хотя бы для того, чтобы увидеть, как и без того бледное лицо Беверли совсем помертвело. Кэл не сомневался: за ту долю секунды, пока не стало ясно, на чьей стороне Берт, она успела представить, как весь путь до озера просидит рядышком с Элби, – и чуть богу душу не отдала. Берт сказал, что вся эта чушь собачья ему надоела и чтобы все рассаживались по местам. И они все, включая Беверли, расселись в мрачном и горьком молчании.

На магистрали Берт опустил стекло, выставил локоть наружу, в сторону пролетавших мимо холмов, и замолчал. Спустя три часа, когда они подкатили к закусочной «Эрроухед Дайнер», он заставил всех выстроиться и рассчитаться по порядку: Кэл был первым, Кэролайн – второй, Холли – третьей.

– Господа бога мать… – сказал себе под нос Кэл. – Мы ему «Поющая семья Трапп», что ли?

Франни взглянула на него с ужасом, не веря своим ушам. Он помянул имя Господа всуе. Большой грех.

– Ругаться нельзя, – сказала она.

Берту можно было ругаться, хоть это и очень дурно, а детям – нельзя. Франни свято в это верила. Она и летом оставалась ученицей школы «Сердце Иисусово».

Кэл – не только самый старший, но и самый длинный из детей – положил правую ладонь ей на макушку, обхватил пальцами и сдавил. Не так сильно, как кому-нибудь из родных сестер, но все же достаточно, чтобы ясно было, кто тут главный.

Кэролайн, как самой старшей из девочек, пришлось решать, кто с кем будет делить кровать в мотеле, и за обедом она объявила, что будет спать с Холли. Это значило, что Франни досталась Джанетт. Франни это вполне устраивало. Впрочем, ее бы устроила и Холли. Франни не желала лишь спать с Кэролайн – сестра могла сподобиться придушить ее подушкой посреди ночи. Мальчики получили собственный номер и отдельные кровати. В семь часов родители начали зевать и маяться, а потом сообщили, что очень устали и вообще пора спать, а развлечения будут утром.

Однако утром дети обнаружили под дверью комнаты девочек записку: «Позавтракайте в кафетерии. Деньги у вас есть. Мы встанем поздно. Не стучите». Почерк был Беверли, но внизу не стояло ни «Целую», ни даже «Мама». И вообще подписи не было. Похоже, развлекаться предстояло собственными силами.

Все ярко-синие двери вдоль длинного фасада «Сосновой шишки» были закрыты, шторы на всех окнах задернуты. Припаркованные тут же автомобили блестели от росы – или, быть может, ночью прошел дождь. Девочки постучали к Кэлу – мальчиков поселили совсем рядом, через дверь. Кэл отворил, не снимая цепочки, и глянул в щель одним глазом.

– Мы идем завтракать, – известила Холли. – Ты с нами или нет?

Кэл прикрыл дверь и, сняв цепочку, снова открыл. В номере на двуспальной кровати они увидели Элби, который листал комиксы и ритмично пинал матрас. Всякий раз, когда девочкам хотелось посокрушаться о том, что они теснятся вчетвером в одной комнате, да еще и на двух кроватях, они вспоминали, что Кэлу-то приходится жить с Элби. Впрочем, он и дома жил с ним в одной комнате, так что, может быть, и привык. А может быть, и нет.

– Ну пошли, – сказал он.

Кэл пошел в отца – смугловатая кожа, каштановые волосы, а летом и кожа, и волосы становились одинаково золотистыми. И глаза синие, отцовские, тогда как остальные юные Казинсы были в мать – темноглазые. Элби был бы, пожалуй, похож на веснушчатую Холли, однако избыток здравого смысла у сестры и полное отсутствие оного у брата устраняли всякое подобие сходства. Все Казинсы были худощавы, но Джанетт – на свой особый манер. Никто не замечал ни ее миловидного личика, ни шелковистых волос цвета темного меда. Все смотрели лишь на ее узловатые локти и коленки. И когда все шестеро стояли рядом, казалось, что они не из одной семьи, а из разных и вместе оказались по чистой случайности, как ребята в летнем лагере. Родство, даже среди единокровных, чувствовалось очень слабо.

– До полудня проспят, – заметила в кафетерии Холли, вилкой гоняя по тарелке вареные яйца. Разговор шел о родителях.

– А когда встанут наконец, скажут, что, пожалуй, еще немного вздремнут, – подхватила Кэролайн. И это была сущая правда. Спали их родители как младенцы.

Все согласно покивали. Кэл, сидевший у окна, отвернулся от остальных и уставился на дорогу. Элби меж тем, перевернув бутылку кетчупа, похлопывал по донышку ладонью до тех пор, пока на оладьи не шлепнулась густейшая клякса.

– Черт бы тебя… – сказал Кэл и отнял у него бутылку. – Ты можешь пять минут посидеть тихо и не выделываться?!

– Гляди, – ответил Элби и поднял над столом оладью, с которой стекал кетчуп.

Джанетт, двумя пальцами прижав свой тост к тарелке, ножом соскребала пригоревшее.

– Не буду я целый день тут торчать и ждать их, – сказала Кэролайн.

– А что нам еще делать? – спросила Франни, потому что делать и впрямь было нечего. Может, в мотеле есть какие-нибудь настольные игры? Или карты? Было еще совсем рано, не больше семи, и в окно кафетерия, как приглашение, поданное им к столу на серебряном подносе, глядело солнце. Вот бы сходить искупаться.

– Мы приехали на озеро, и мы пойдем на озеро, – сказала Кэролайн, угадав мысли сестры или по крайней мере половину их. Под одеждой у нее был купальник. И у всех – тоже. Но Кэролайн злилась больше остальных. Злость постоянно плескалась в ее голосе. Впрочем, самым злым был все-таки Кэл. И его злоба выказывала себя по-разному.

Джанетт подняла глаза от тоста и сказала:

– Пошли.

С тех пор как накануне они покинули Арлингтон, она впервые подала голос, и потому он стал решающим. С какой стати им ждать, пока встанут родители? Когда они куда-нибудь отправлялись вместе с родителями, детей делили на две группы: большие – Кэл, Кэролайн, Холли – и маленькие – Джанетт, Франни и Элби. Большим разрешалось идти самим по себе, заплывать на глубину без спасательных жилетов, теряться из виду и выбирать, что они хотят на обед. А маленьких можно было привязывать к дереву и заставлять есть втроем с одной тарелки. Маленьким доверия не было вовсе. Не вступая в дальнейшее обсуждение, все шестеро решили: надо хватать удачу за хвост.

На кассе они добавили к счету шесть банок кока-колы и двенадцать шоколадных батончиков – хватит продержаться до обеда.

– А далеко до озера? – спросила Холли кассиршу.

– Мили две, может, чуть меньше. Надо будет вернуться на 98-ю магистраль.

– А пешком если?

Кассирша минуту рассматривала детей. Сколько в этой стайке ребятишек одного размера, хоть близнецов и нет! У Франни и Джанетт разница в возрасте составляла тридцать восемь дней.

– А родители ваши где?

– Одеваются, – протянула Кэролайн скучливым детским голоском. – Сказали, чтобы мы все отправлялись и что это будет вроде приключения. Нам бы еще узнать, как туда попасть.

Остальные ухмылялись, слушая, как ловко она врет. Кассирша вытащила из стопки салфетку, перевернула:

– Пешком быстрее всего вот так, – слева она прямоугольником с буковкой «М» обозначила мотель, справа изобразила кружок и пометила его буквой «О» – озеро. Провела от «М» к «О» пунктирную линию – путь к свободе.

На парковке Кэл подергал все двери их фургона. Франни осведомилась, зачем он это делает, и получила в ответ: «Что надо, то и делаю. Не лезь». Сделав из ладоней щиток, Кэл попытался что-то разглядеть сквозь окно.

– Я могу открыть, – предложила Кэролайн. – Если тебе правда так нужно.

– Не ври, – ответил Кэл, не удостаивая ее взглядом.

– Я и не вру, – сказала она, а потом обратилась к Джанетт: – Ну-ка, принеси мне вешалку из шкафа в номере.

Кэролайн и впрямь не врала. Отец научил ее и Франни вскрывать замки как раз этим летом. Дядя Джо Майк оставил ключи в машине тети Бонни, когда они ездили к деду и бабушке, и отец отпер дверцу проволочной вешалкой, чтобы преподобный не тратил двадцать долларов на слесаря. Фокус девочкам понравился, и Фикс их тоже научил. Сказал, что это – вещь полезная и может в жизни пригодиться.

– Люди обычно думают, что надо тянуть, тогда как следует толкать. Не повторяйте эту ошибку, – добавил он.

Кэролайн принялась расплетать проволоку – это было самое трудное.

– Только время теряем, – сказал Кэл.

– Ну и не теряй, – ответила Холли. – Если так торопишься – иди.

Ей было очень любопытно, что получится, и все понимали, что и Кэлу – тоже.

Элби слонялся вокруг машины, вихляя бедрами и напевая «бум-чика-бум».

– Заглохни! – шикнул Кэл. – Разбудишь отца – он тебе голову оторвет.

Тут все вспомнили, у чьей комнаты припаркован автомобиль, и притихли.

Кэролайн ногтем указательного пальца оттянула резиновый уплотнитель внизу окошка и всунула в щель проволоку, а дети придвинулись ближе. Кэролайн немного волновалась – ведь у разных машин и замки могут быть устроены по-разному. Это был «олдсмобил», а у тети Бонни – какой-то другой, кажется «додж». Высунув от усердия кончик языка, она вслепую повела проволоку туда, где, по словам Фикса, располагалось «волшебное место» – дюймах в десяти от кнопки блокиратора дверей. Нащупала, прижала проволоку, перебарывая искушение зацепить кнопку. Послышался щелчок, она двинула проволоку вниз, как учил отец.

Замок поддался.

Слава богу, девочки помнили, где находятся, и не завопили от восторга. Кэролайн высвободила проволоку и с самым непринужденным видом открыла дверь. Даже Элби обхватил ее за талию.

«Вскрыла!» – его громкий шепот прозвучал репликой из гангстерского боевика.

– Вскрыла, – согласилась она и протянула ему проволоку – на память. Элби немедленно отошел к соседней машине и принялся тыкать ей под стекло. Кэролайн сейчас отдала бы все на свете, чтобы позвонить отцу. Чтобы рассказать, как блестяще она справилась.

Кэл отнял проволоку у брата и принялся изучать ее в свете неожиданно открывшихся возможностей.

– Научишь меня? – обратился он не то к Кэролайн, не то к вешалке.

– Так можно только полицейским, – сказала Франни. – И их детям. А остальные, кто так делает, – преступники.

– А я и буду преступником, – отвечал Кэл. Он уселся на переднее сиденье, открыл бардачок. Вытащил оттуда револьвер и бутылку джина, еще запечатанную.

Тому, что у Берта есть револьвер, никто не удивился, хотя только Кэл знал, где он лежит, а знал потому, что несколько дней назад, дожидаясь в машине, пока Беверли вернется из бакалеи, порылся в бардачке – на ловца, как говорится, и зверь бежит. Но никто, включая Кэла, не мог понять, почему Берт оставил оружие в машине. Может быть, в комнате у него еще один? Берт любил, чтобы револьвер был под рукой – в портфеле, на ночном столике, в ящике письменного стола на службе. Любил рассказывать, сколько преступников ему довелось уложить, рассуждать о том, что наперед ничего не знаешь, а мужчина должен уметь защитить семью, и надо всегда жать на курок первым, а не дожидаться, когда тебя подстрелят, – но на самом деле он просто любил оружие.

А вот джин детей просто поразил. Конечно, родители любили время от времени пропустить по стаканчику – но не настолько же, чтобы таскать с собой целую бутылку. Никогда прежде они не видели в машине спиртное. Чудеса да и только.

– Ты же знаешь – это нельзя трогать, – сказала Холли, оглянувшись на дверь родительского номера. Она говорила разом и про джин, и про револьвер.

– Ну, на всякий случай, – ответил Кэл.

И сунул бутылку в коричневый бумажный пакет с колой и шоколадными батончиками. Джанетт уже вытащила оттуда одну банку и два батончика и переложила в свою сумочку. Теперь она взяла у брата джин и принялась аккуратно отковыривать ноготками акцизную марку, покуда та наконец не отошла целиком – если что, всегда можно будет приклеить на место. Бумажку Джанетт спрятала в сумку, бутылку вернула брату. И они отправились к озеру. Возглавляла процессию Кэролайн – она несла карту.

Погода стояла такая же, как и вчера и позавчера, но детям все равно казалось, что день слишком жаркий. С неба, уже ставшего белесым, будто разливалась по всей округе томительная вялость. Холли чесалась и жаловалась на комаров. Она, как и мачеха, была очень чувствительна к их укусам. Кассирша посоветовала детям пройти через поле напрямик: трава там доходила старшим до пояса, а Элби была по грудь, и повсюду покачивались желтые венчики цветов на длинных стеблях.

– Ну, чего там – видно уже озеро? – спросил Элби. Полосатая сине-желтая майка, которую купила ему Беверли, была вымазана кетчупом. Руки были липкие.

– Стой, – сказал Кэл и вскинул руку ладонью вверх. Все остановились разом, как солдаты. – Что у нас сзади? – И все обернулись.

– Что это такое? – спросил он брата, показывая на дом через дорогу.

– «Сосновая шишка», – ответил Элби.

– И сколько от нее до озера? Что сказала кассирша?

Издалека доносился гул проносящихся по дороге машин. Где-то глубоко в траве трещали крыльями сверчки, над головами детей перекликались птицы.

– Две мили, может, чуть меньше, – ответила Холли. Она знала, что спрашивают не ее, но удержаться не смогла. Оттого что они стояли в поле, ей было как-то не по себе, сухая трава колола икры. Тропинки не было.

Кэл наставил палец на брата. Забавно, как похож он иногда становился на отца, хоть и был его полной противоположностью.

– Элби!

– Две мили, – сказал тот. Он принялся рубить траву ладонью, а затем стал размахивать рукой, как косой.

– Значит, мы еще не пришли и озера отсюда видно быть не может. – С этими словами Кэл двинулся дальше, а остальные рванулись следом.

Поле было больше, чем казалось издали, и спустя какое-то время они уже не видели «Сосновую шишку» и вообще ничего не видели, кроме травы и бледного, словно вылинявшего, неба. Кое-кто из участников экспедиции засомневался, правильно ли они идут.

– Где мы? – спросил Элби.

– Замолчи, – сказала Холли.

В этот миг из сухой травы выпрыгнул кузнечик размером с детский кулачок и уцепился за ее рубашку. Холли вскрикнула. Франни и Джанетт метнулись влево, припали к земле – и сделались совершенно невидимы для остальных. Они оказались совсем рядом – буквально нос к носу – и Джанетт улыбнулась Франни, прежде чем снова вскочить на ноги.

– Ну, а сейчас-то мы пришли? – Составив ноги вместе, Элби попытался прыгнуть вперед, но трава была слишком густая, и ничего не вышло. Он оглянулся на старшего брата и повторил: – Сейчас-то пришли?

Кэл снова остановился.

– Я ведь могу отправить тебя назад. – И бросил взгляд на все еще примятую траву – след, проложенный ими в поле.

– А где мы? – спросил Элби.

– В Виргинии, – устало, совсем как взрослый, ответил Кэл. – Помолчи, а?

– Я хочу понести револьвер, – сказал Элби.

– Грешникам в аду снится вода во льду, – повторила Кэролайн присловье своего отца.

– Кэл завел себе ствол! – запел Элби, и под открытым небом его голос зазвучал пугающе громко. – Кэл за-вел се-бе ствол!

Они снова остановились. Кэл поплотнее взял под мышку коричневый пакет. Вынырнув невесть откуда, над головами пронеслись две ласточки. Элби все пел. Джанетт вытащила из сумочки банку колы.

– Еще рано! – одернула ее Холли. В этом году она вступила в герлскауты и уже знала правила выживания в походе. – Ее надо растянуть на подольше.

Джанетт тем не менее открыла банку. Тут всех почему-то обуяла жажда. Ну и пусть не получится растянуть – на озере они этой колы еще купят.