Текст книги "Птичий город за облаками"

Они с Марией снова идут в церковь Живоносный Источник и за одиннадцать старватов покупают у дряхлых монахинь благословение. Мария выпивает смесь воды с ртутью, и ей целый день лучше. Потом становится хуже: руки дрожат, тело сводит судорога, по ночам ей кажется, что какой-то бес тянет ее за руки, за ноги, как будто хочет разорвать.

И есть другая жизнь, когда город окутывается туманом, и Анна спешит по гулким улочкам, и Гимерий на веслах везет ее за волнолом к монастырю, где она взбирается на стену. Если бы ее спросили, Анна сказала бы, что делает это ради денег, чтобы облегчить страдания сестры, но ведь ей же отчасти хочется влезть на стену? Принести еще мешок заплесневелых книг копиистам в их мастерскую? Еще дважды она добывает мешок книг, и оба раза это оказываются лишь старые описи. Однако итальянцы просят ее и Гимерия приносить все, что найдут. Может, вскоре они раскопают нечто столь же ценное, как Элиан, или даже лучше – утраченную афинскую трагедию, или речи греческого государственного мужа, или сейсмобронтологион, в котором раскрываются тайны погоды.

Выясняется, что итальянцы не из Венеции, которую называют притоном алчности, и не из Рима – этого гнезда прихлебателей и блудниц. Они из города под названием Урбино, где, по их словам, житницы всегда полны, оливковое масло льется из-под прессов, а жители блистают добродетелями. В стенах Урбино, говорят они, даже самый бедный ребенок, будь то мальчик или девочка, учится читать и считать. Там нет малярийного времени года, как в Риме, и нет поры зябких туманов, как здесь. Самый низкорослый показывает Анне коллекцию из восьми крохотных круглых шкатулочек. На крышках у них нарисованы миниатюры: огромная церковь под куполом, фонтан на городской площади, Правосудие с весами, Отвага с мраморной колонной, Умеренность, разбавляющая вино водой.

– Наш государь, благородный граф и властитель Урбино, не проигрывает ни в битвах, ни в чем ином, – добавляет писец среднего роста.

– Он великодушен во всем и выслушивает всякого, кто хочет с ним поговорить, в любое время дня и ночи, – говорит высокий. – Когда его светлость обедает, даже если это происходит во время военной кампании, он просит читать ему вслух древние книги.

– Он мечтает создать библиотеку лучше папской, – подхватывает первый. – Библиотеку, где будут все когда-либо написанные книги, и любой умеющий читать сможет их получить.

Их глаза сияют, их губы обагрены вином, они показывают сокровища, которые уже добыли для господина в своих странствиях: терракотового кентавра, сделанного во времена Исаака, чернильницу, которой, как говорят, пользовался Марк Аврелий, и книгу из Китая – утверждают, что ее создал не писец с помощью пера, а столяр с помощью наборных бамбуковых букв; по слухам, эта машина делает десять экземпляров текста за то время, что нужно писцу на единственную копию.

У Анны захватывает дух. Всю жизнь ее убеждали, что она родилась на исходе всего: империи, эры, владычества человека на земле. Однако пыл, с которым говорят переписчики, наводит на мысль, что в Урбино, далеко за горизонтом, все иначе; в мечтах Анна летит через Эгейское море, над кораблями, островами и бурями, ветер свистит в ее растопыренных пальцах, и наконец она опускается в чистом светлом дворце, полном Умеренности и Правосудия, где по стенам стоят книги для любого, кто умеет читать.

Все лучезарно, как на небе светлое солнце иль месяц.

Дитя, ковчег налетел на скалы.

Забиваешь себе голову ненужными глупостями.

Как-то переписчики разбирают очередной мешок разбухших плесневелых манускриптов и качают головой.

– Мы ищем, – объясняет низенький, жуя греческие слова, – совсем другое.

На столе между тетрадками пергамента и перочинными ножами стоят тарелки с изюмом и недоеденной рыбой.

– Нашего господина особо интересуют собрания чудес.

– Мы думаем, что древние путешествовали в далекие края…

– Во все четыре конца мира…

– В земли, ведомые им, но пока неведомые нам…

Анна стоит спиной к огню и вспоминает, как Лициний написал в дорожной пыли слово Ωκεανός. Здесь ведомое. Здесь неведомое. Уголком глаза она видит, что Гимерий таскает со стола изюм.

– Наш господин, – говорит высокий переписчик, – надеется, что где-нибудь, возможно в этом старом городе, под развалинами, лежит описание, в котором заключен весь мир.

Средний кивает, глаза у него горят.

– И тайны за его пределами.

Гимерий поднимает взгляд. Рот у него набит изюмом.

– И если мы его найдем?

– Наш господин будет чрезвычайно доволен.

Анна моргает. Книга, в которой заключен весь мир и тайны за его пределами? Это ж какой должен быть огромный том! Она его не поднимет.

Глава седьмая
Мельник и обрыв

Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист Η

…разбойники подтолкнули меня к самому краю обрыва и стали говорить, какой я никчемный осел. Один хотел столкнуть меня в пропасть, чтобы я расшибся и пошел на корм стервятникам, второй предложил проткнуть меня мечом, а третий, самый злой, сказал: «А почему бы не сделать и то и другое?» Проткнуть меня мечом, а потом столкнуть в пропасть! Глянув с обрыва вниз, я от страха обмочился себе на копыта.

В какую же переделку я угодил! Мое место не здесь, в скалах, среди камней и колючек. Мое место в синеве за облаками. Я должен лететь сейчас в город, где нет ни палящего зноя, ни ледяного ветра, где зефир ласкает каждый цветок, холмы круглый год одеты зеленью и никто не имеет ни в чем нужды. Ну я и болван! Разве мне плохо жилось? Зачем меня потянуло искать чего-то другого?

В этот самый миг из-за поворота дороги, ведущей на север, показались пузатый мельник и его пузатый сын.

Мельник спросил:

– Что вы хотите сделать с этим полудохлым ослом?

Разбойники ответили:

– Он трусливый, малосильный и вечно жалуется, поэтому мы столкнем его с обрыва, только прежде решим, протыкать ли его мечом.

Мельник сказал:

– У меня ноги устали, сын мой еле дышит. Я дам вам за этого осла два медяка, и посмотрим, протянет ли он еще несколько стадиев.

Разбойники были рады избавиться от меня за два медяка, а я возликовал, что избежал смерти. Мельник уселся на меня, и его сын тоже, а я, несмотря на боль в спине, уже воображал хорошенький дом у мельницы, и хорошенькую мельничиху, и полный сад роз…

Корея
1951 г.

Зено

Почисти это, отдрай то, принеси се, улыбайся, когда тебя называют салабоном, спи как убитый. Впервые на своей памяти Зено не самый темнокожий в компании. Где-то по пути через Тихий океан к нему приклеилась кличка Зет. Зено нравится, что он Зет – тощий айдахский паренек, шныряющий в гулкой темноте нижних палуб, где повсюду, куда ни глянь, молодые, коротко стриженные мужчины, их талии перехвачены ремнями, на руках вьются жилы, мужчины с торсами как перевернутый треугольник, с подбородками как скотоотбойник локомотива. С каждой милей расстояние между ним и Лейкпортом увеличивается, а ощущение возможностей растет.

В Пхеньяне реки скованы льдом. Интендант выдает ему стеганую полевую куртку, шерстяную шапку и пару х/б носков с утепленным следом; вместо них Зено носит две пары «Юта вуллен миллз». Начальник транспорта назначает его и Блюитта, веснушчатого паренька из Нью-Джерси, шоферами-сменщиками на грузовик «Додж М37» – возить припасы с авиабазы в городе на аванпосты. Дороги по большей части грунтовые, однорядные, засыпанные снегом, их и дорогами-то назвать трудно. В начале марта 1951 года, на двенадцатый день в Корее, Зено с Блюиттом едут вслед за джипом по серпантину, везут армейские пайки и свежие продукты, Блюитт за рулем, оба распевают:

 
Я вечно выдуваю пузыри,
Чудесные мыльные пузыри,
Они летят высоко,
Почти до облаков…[16]16
   «I’m Forever Blowing Bubbles» популярная американская песня, впервые прозвучавшая в 1918 году.


[Закрыть] —
 

и тут джип впереди разваливается пополам. Обломки кувыркаются с дороги слева от них, справа блестят дула, а впереди материализуется человек, размахивающий чем-то похожим на гранату из старых фильмов. Блюитт выворачивает баранку. Вспышка, затем громкий звук, как будто под водой бьют в стальной барабан. У Зено такое чувство, будто внутреннее ухо выдирают у него из головы.

«Додж» дважды переворачивается и останавливается на боку посередь заснеженного склона. Зено лежит на лобовом стекле, что-то горячее течет из его руки, в обоих ушах стоит пронзительный звон.

Блюитта на водительском месте нет. Через разбитое боковое стекло Зено видит, как по склону к ним бегут солдаты в зеленой китайской форме. Мешки яичного порошка, выброшенные из кузова, порвались, в воздухе висят яичные облака, и солдаты выбегают из них, припорошенные желтым.

Зено думает: я знал. Мои недостатки нагнали меня на другой стороне земного шара. Все одно к одному: Афина тащит меня по льду, «Воины Атлантиды» чернеют в огне. Как-то мистер Маккормак, начальник автомастерской в «Энсли», сказал Зено, что у того расстегнута ширинка. Зено, покраснев, принялся ее застегивать, а мистер Маккормак сказал, не надо, мне так больше нравится.

Гомик, говорили про мистера Маккормака старшие. Педик. Голубой.

Зено приказывает себе найти винтовку, вылезти из кабины, отстреливаться, поступить так, как поступил бы его отец, однако ноги не слушаются, а в следующий миг пожилой солдат-китаец с мелкими желтыми зубами выволакивает его через пассажирскую дверцу на снег. Мгновение спустя вокруг него уже человек двадцать. Их губы шевелятся, но он не слышит ни слова. У одних русские автоматы, у других винтовки, которым с виду лет сорок, у некоторых вместо обуви ноги обмотаны джутовыми мешками. Бо́льшая часть вскрывает армейские пайки, вытащенные из кузова «доджа». Один держит консервную банку с надписью «Ананасный пирог», а другой пытается открыть ее штыком, третий набивает рот крекерами, четвертый откусывает от капустного кочана, словно от огромного яблока.

Где остальной конвой, где Блюитт, где их прикрытие? Удивительное дело: пока Зено тычками гонят вверх по склону, он не чувствует паники, только отрешенность. Кусок металла, формой как осиновый лист, пробил куртку и торчит из его руки, однако боли нет. Пока нет. Сердце стучит, в ушах – гулкая пустота, как будто у него на голове подушка, как будто он вновь на маленькой латунной кровати в доме миссис Бойдстен, а все это – лишь неприятный сон.

Его ведут по дороге, потом через обледенелый террасированный склон (возможно, огород) и заталкивают в хлев. Там Зено видит Блюитта, у которого из ушей и носа идет кровь. Блюитт усиленно показывает жестами, что ему нужно закурить.

Они лежат, прижавшись друг к дружке на обледенелой земле, и всю ночь ждут, что их расстреляют. В какой-то момент Зено выдергивает из руки металлический лист, затягивает над раной рукав и снова надевает куртку.

На рассвете их ведут по каменистой местности. Ручейки военнопленных сливаются в общий поток. Всех их гонят на север: французов, турок, двух британцев. С каждым днем самолетов над головой все меньше. Один из пленных беспрерывно кашляет, у другого сломаны обе руки, третий придерживает выпавший из глазницы глаз. Через какое-то время Зено вновь начинает слышать левым ухом. Блюитт так мучается без табака, что подбирает со снега брошенные конвоирами окурки, но они всякий раз оказываются уже погасшими.

Вода, которую им дают, пахнет сортиром. Раз в день китаец ставит на снег котел вареного зерна. Некоторые брезгают горелой коркой со дна, но Зено помнит консервные банки «Армер энд компани», которые отец грел на печке в домике у озера, поэтому ест и ее.

На каждой остановке он расшнуровывает ботинки, снимает одну пару шерстяных носков «Юта вуллен миллз», сует их под мышки, надевает другую пару, суше и теплее. Главным образом это его и спасает.

В апреле они доходят до постоянного лагеря на южном берегу реки цвета кофе с молоком. Военнопленных делят на два отряда, Зено и Блюитт попадают к более здоровым. За несколькими крестьянскими лачугами располагаются походная кухня и склад, дальше ущелье, река, Маньчжурия. Там и сям торчат тощие кривые сосны, все их ветки развернуты ветром в одну сторону. Ни сторожевых собак, ни сигнализации, ни колючей проволоки, ни вышек.

– Вся эта страна – чертова ледяная тюряга, – шепчет Блюитт. – Куда тут сбежишь?

Их размещают в крытых соломой лачугах – по двадцать заеденных вшами людей в каждой. Спят на полу на соломе. Офицеров среди них нет, все рядовые, все старше Зено. По ночам они шепчутся о женах, подружках, бейсбольных командах, поездках в Новый Орлеан, рождественских обедах. Старожилы рассказывают, что зимой каждый день умирало по нескольку человек, но с тех пор, как от северных корейцев лагерь перешел к китайцам, стало гораздо лучше. Зено узнает, что тот, кто зацикливается – беспрерывно говорит про сэндвичи с ветчиной, про свою девушку, про что-то конкретное дома, – скорее всего, умрет следующим.

Поскольку Зено не хромает, ему поручают добывать топливо; дни напролет он собирает хворост – греть огромные черные котлы на кухне. Первые недели пленных кормят соевыми бобами или разваренным в кашу зерном. Иногда на обед бывает червивая рыба и картошка размером не больше желудя. В некоторые дни из-за раненой руки Зено только и может, что собрать одну вязанку хвороста и притащить на кухню, после чего без сил валится в углу.

По ночам у него бывают панические атаки – приступы удушья, когда он боится, что умрет прямо сейчас. По утрам сотрудники разведорганов на ломаном английском произносят речи о том, как опасно сражаться на стороне буржуазных разжигателей войны. Вы пешки империализма, говорят они, ваша политическая система прогнила, вы разве не знаете, что половина населения Нью-Йорка голодает?

Военнопленным показывают карикатуры – Дядя Сэм с вампирскими зубами и долларами вместо глаз. Кто-нибудь хочет горячий душ и отбивную? Всего-то и надо, что попозировать для пары снимков, подписать заявление-другое, сесть перед микрофоном и прочесть несколько фраз с осуждением Америки. Когда Зено спрашивают, сколько на Окинаве бомбардировщиков Б-29, он отвечает: девяносто тысяч. Столько самолетов, наверное, не было за всю историю авиации. Когда он объясняет следователю, что живет около воды, тот требует нарисовать лейкпортскую гавань, а через два дня говорит, что потерял карту, и требует повторить – проверяет, нарисует ли Зено дважды одно и то же.

Как-то охранник вызывает Зено и Блюитта из барака и ведет на край ущелья, указывает прикладом карабина на один из четырех карцеров и уходит. Карцеры – что-то вроде гробов из глины, камней и соломы. Сверху на них дощатые крышки. Длина карцера – футов семь, высота – около четырех, то есть внутри можно лежать или стоять на коленях, но нельзя выпрямиться.

Гнусная, отвратительная, нестерпимая – вонь от карцера, к которому они приближаются, не поддается определению. Отодвигая щеколды, Зено задерживает дыхание. В воздух тучей взлетают мухи.

– Мама родная, – шепчет Блюитт.

Внутри, у дальней стены, труп: маленький, анемичный, белокурый. На нем британская гимнастерка с двумя большими нагрудными карманами, вернее, то, что от нее осталось. Одно стеклышко очков расколото. Труп пальцем поправляет очки. Зено и Блюитт подпрыгивают от неожиданности.

– Спокойно! – говорит Блюитт.

Британец таращится на них, будто увидел существ из другой галактики.

Ногти у него черные, обломанные, лицо и шея – в грязных разводах, над ним роятся мухи. Только перевернув крышку, чтобы поставить ее на землю, Зено видит, что с внутренней стороны она сплошь покрыта выцарапанными словами. Часть из них написана привычным алфавитом, часть – другим.

ἔνθα δὲ δένδρεα μακρὰ πεφύκασι τηλεθόωντα,

гласит одна строчка, странные буквы заваливаются набок.

Много дерев плодоносных, ветвистых, широковершинных.

ὄγχναι καὶ ῥοιαὶ καὶ μηλέαι ἀγλαόκαρποι.

Яблонь, и груш, и гранат, золотыми плодами обильных.

У Зено перехватывает дух. Он знает эти стихи.

ἐν δὲ δύω κρῆναι ἡ μέν τ᾽ ἀνὰ κῆπον ἅπαντα.

Два там источника были; один обтекал, извиваясь, сад.

– Малыш? Опять, что ли, оглох?

Блюитт забрался в гроб и, отворачиваясь от вони, силится поднять британца под мышки, а тот лишь моргает через разбитые очки.

– Зет? Так и будешь весь день сопли жевать?

Зено собирает все сведения, какие может. Британец – ефрейтор Рекс Браунинг, гимназический учитель из западной части Лондона. На войну пошел добровольцем, в карцере провел две недели. Туда его отправили на «исправление» за попытку побега и выпускали только на двадцать минут в день.

«Ненормальный», – говорит о нем кто-то. «Псих», – добавляет другой. Все знают, что бежать из Лагеря номер пять бесполезно. Военнопленные небриты, истощены от голода, ростом намного выше корейцев – их сразу заметят. Даже если проскользнуть под носом у охранников, нужно пройти сотни миль по горам, миновать десяток блокпостов, перебираться через ущелья и реки, а любого корейца, который пожалеет беглого, наверняка расстреляют.

И все же гимназический учитель Рекс Браунинг попытался. Его нашли в нескольких милях от лагеря на сосне, в пятнадцати футах от земли. Китайцы срубили сосну, привязали Рекса Браунинга веревкой к джипу и так притащили в лагерь.

Несколькими неделями позже Зено собирает хворост на склоне холма, в нескольких сотнях ярдов от ближайшего охранника, и видит Рекса Браунинга на дороге внизу. Тот хоть и тощий как скелет, но не хромает. Время от времени Рекс останавливается, срывает какие-то листья и сует в карман гимнастерки.

Зено взваливает вязанку на плечо и спешит через кусты.

– Эй!

Тридцать футов, двадцать, десять.

– Эй!

Рекс не останавливается. Зено, запыхавшись, выбегает на дорогу и, надеясь, что охранник не услышит, кричит:

– Так изобильно богами был дом одарен Алкиноев!

Тут Рекс оборачивается и чуть не падает. Он стоит, моргая большими глазами за разбитыми стеклами очков.

– Или как-то примерно так, – добавляет Зено, краснея.

Рекс смеется. Смех у него веселый, заразительный. Шея отмыта, брюки зашиты аккуратными стежками. Ему лет тридцать. Соломенные волосы, светлые брови, тонкие руки – Зено понимает, что в других обстоятельствах, в другом мире Рекс Браунинг был бы очень красив.

Рекс говорит:

– Зенодот.

– Что?

– Первый библиотекарь Александрийской библиотеки. Его звали Зенодот. Назначен на должность Птолемеями.

Такой характерный британский акцент. Деревья качаются под ветром. Вязанка давит Зено на плечо, и он кладет ее на землю.

– Это просто имя.

Рекс смотрит в небо, как будто ждет указаний. Кожа на горле натянута так, что Зено почти видит, как бежит по артериям кровь. Рекс кажется слишком нематериальным для этого места, как будто ветер в любое мгновение может унести его прочь.

Затем, резко повернувшись, он возобновляет прогулку. Урок окончен. Зено подхватывает хворост и идет следом.

– Две библиотекарши у нас в поселке прочли мне ее вслух. «Одиссею», в смысле. Дважды. Один раз после того, как мы туда переехали, другой – после того, как умер мой отец. Бог весть зачем.

Они проходят еще с десяток шагов, Рекс останавливается сорвать несколько листьев. Зено упирается руками в колени и ждет, когда прекратится головокружение.

– Как говорится… – начинает Рекс; высоко над ними ветер рвет огромное перистое облако. – Античность придумали, чтобы учителям и библиотекарям было чем кормиться.

Он косится на Зено и улыбается. Зено тоже улыбается, хотя не понял шутки. Охранник на вершине что-то кричит по-китайски, а они продолжают идти по дороге.

– Это ж было по-гречески? То, что ты нацарапал на крышке?

– Знаешь, в школе я ненавидел греческий. Он казался таким пыльным и мертвым. Учитель велел нам выбрать по четыре страницы из Гомера, заучить и перевести. Я выбрал песнь седьмую. Повторял про себя строчки, слово за словом. Выходя из двери: «Боле других бы я мог рассказать о великих напастях, мной претерпенных с трудом непомерным по воле бессмертных». Вниз по лестнице: «Но несказанным, хотя и прискорбен, я голодом мучусь». На входе в сортир: «Нет ничего нестерпимей грызущего голода». Но удивительно, что может обнаружиться в черепушке… – он стучит себя по виску – после двух недель одиночества в темноте.

Еще несколько минут они идут молча, Рекс с каждым мгновением замедляет шаг, и вот они уже на краю Лагеря номер пять.

Дым, урчание генератора, китайский флаг. Вонь сортиров. Вокруг шепчутся кривобокие сосны. Зено видит, как тьма охватывает Рекса, затем медленно отпускает.

– Я знаю, зачем библиотекарши читали тебе старые небылицы, – говорит Рекс. – Потому что, если рассказывать историю правильно, пока она звучит, ты вырываешься из ловушки.

Лейкпорт, Айдахо
2014 г.

Сеймур

Первые месяцы после появления на Аркади-лейн щита с надписью «Эдем-недвижимость» ничего не происходит. Скопа оставляет свое гнездо на самом высоком дереве в лесу и летит в Мексику, ветер гонит со стороны гор первые снежные тучи, бульдозер сгребает сугробы к краю дороги, люди приезжают кататься на лыжах, а Банни убирает их номера в «Аспен лиф лодж».

Каждый день после школы одиннадцатилетний Сеймур идет мимо щита

СКОРО!

ТАУНХАУСЫ И КОТТЕДЖИ

ПО ИНДИВИДУАЛЬНЫМ ПРОЕКТАМ

ДОСТУПНЫ ПРЕМИУМ-УЧАСТКИ

и бросает ранец на двухместный диванчик в гостиной, затем пробирается через снег к большой мертвой сосне, и через каждые несколько дней Верный Друг на месте, слушает писк землероек, и шебуршание мышей, и удары сердца у Сеймура в груди.

Но в первое теплое апрельское утро к их дому подъезжают два самосвала и грузовик с асфальтовым катком в кузове. Визжат тормоза, самосвалы бибикают, люди говорят по рациям, и в пятницу к тому времени, как Сеймур возвращается из школы, Аркади-лейн заасфальтирована.

Он под весенним дождем наклоняется над новеньким дорожным покрытием. Пахнет мазутом. Двумя пальцами он поднимает червяка – разбухший розовый шнурок. Червяк не думал, что выползет из затопленной норы на асфальт, да? Не ждал, что окажется на странной твердой поверхности, в которую невозможно зарыться?

Два облака расходятся, улицу заливает солнце, озаряя примерно пятьдесят тысяч дождевых червяков. Они покрывают весь асфальт. Тысячи тысяч червяков. Сеймур кладет первого под ежевичным кустом, спасает второго, потом третьего. С сосен срываются капли, от асфальта поднимается пар, червяки извиваются.

Сеймур спасает двадцать четвертого, двадцать пятого, двадцать шестого. Облака закрывают солнце. С Кросс-роуд сворачивает грузовик и едет в сторону Сеймура, давя… скольких? Быстрее, быстрее. Сорок третий червяк, сорок четвертый, сорок пятый. Сеймур ждет, что грузовик остановится, взрослый вылезет, подзовет мальчика, что-нибудь скажет. Грузовик едет без остановки.

Геодезисты паркуют белые пикапы в конце дороги и проходят через лес за домом. Они ставят треноги, завязывают на стволах куски сигнальной ленты. К концу апреля в лесу уже жужжат бензопилы.

Всякий раз, как Сеймур возвращается из школы, страх звенит у него в ушах. Он воображает, что смотрит с высоты: вот дом, вот уменьшающийся лес, поляна в центре. Вот Верный Друг, сидит на своей ветке: овал с двумя глазами, окруженный 27 027 точками.

Банни за кухонным столом, перед ней кипа счетов.

– Ой, Опоссум, это не наша собственность. Они могут делать там что хотят.

– Почему?

– Потому что такие правила.

Он прижимается лбом к сдвижной двери. Банни вырывает чек, облизывает конверт.

– Знаешь что? Может, эти пилы означают для нас хорошие новости. Помнишь Джеффа с работы? Он говорит, некоторые участки в «Эдем-недвижимости» могут продаться за двести тысяч долларов.

Темнеет. Банни повторяет число.

Мимо дома грохочут нагруженные бревнами лесовозы, бульдозеры вгрызаются в конец Аркади-лейн и прокладывают Z-образную дорогу на холм. Каждый день, как только уезжает последняя машина, Сеймур в наушниках поднимается по этой дороге.

Канализационные трубы упавшими колоннами валяются перед грудами обломков, там и сям лежат огромные мотки кабеля. Пахнет деревом, опилками, бензином.

Иголочные человечки лежат раздавленные в грязи. «Наши ноги переломаны, – шепчут они ксилофонными голосочками. – Наши города разрушены». Поляна Верного Друга превратилась в изъезженную шинами мешанину корней и веток. Большая мертвая сосна пока стоит. Сеймур обводит взглядом каждую ветку – так долго, что у него начинает ныть шея.

Пусто пусто пусто пусто.

– Ау?

Тишина.

– Ты меня слышишь?

Он не видит Верного Друга четыре недели. Пять. Пять с половиной. С каждым днем все больше света проникает в то, что еще часы назад было лесом.

Вдоль недавно заасфальтированной дороги появляются щиты с объявлениями о продаже, два уже заклеены надписями «ПРОДАНО». Сеймур берет два рекламных листка. «Живи по-лейкпортски, – написано там, – как всегда мечтал». Ниже карта участков и фотография с дрона, на которой видно озеро вдалеке.

В библиотеке Марианна говорит ему, что люди из «Эдем-недвижимости» скрупулезно исполнили все требования территориального зонирования, провели общественные слушания, поднесли городу очень серьезные презенты на блюдечке со своим логотипом. Она говорит, они даже приобрели рушащееся викторианское здание рядом с библиотекой и после ремонта устроят там шоурум.

– Наш город всегда рос и развивался, – говорит Марианна.

Она достает из шкафчика «Наша история» скоросшиватель и показывает Сеймуру черно-белые отпечатки столетней давности. Шесть лесорубов стоят плечом к плечу на пне поваленного кедра. Рыбаки поднимают за жабры форель длиною в ярд. На стене бревенчатого дома висят сотни бобровых шкурок.

Сеймур смотрит на фотографии, и у него мороз бежит по спине. Он воображает, как сотни тысяч иголочных человечков поднимаются из уничтоженного леса и идут на грузовики застройщиков, огромная армия, бесстрашная, несмотря на свои крохотные размеры. Они бросают в шины миниатюрные копья, прокалывают людям ботинки. Мини-фургоны водопроводной компании сгорают в пламени.

– Очень многие жители Лейпорта радуются, что есть «Эдем-недвижимость», – говорит Марианна.

– Почему?

Она грустно улыбается:

– Ну ты знаешь, как говорят.

Сеймур жует воротник рубашки. Он не знает, как говорят.

– Не в деньгах счастье, а в их количестве!

Марианна смотрит на него, как будто ждет, что он рассмеется, но Сеймур не видит в услышанном ничего смешного. Тут женщина в очках указывает большим пальцем в сторону коридора и говорит: «У вас там унитаз засорился и переливается на пол», и Марианна торопливо уходит.

Научно-популярная литература 598.9:

От 365 миллионов до миллиарда птиц ежегодно погибают в США оттого, что врезаются в окна.

Обзор литературы по зоологии птиц:

Многие наблюдатели сообщали, что, если ворона умирает, другие вороны (по некоторым отчетам – в количестве свыше ста) слетают с деревьев и пятнадцать минут ходят вокруг нее кругами.

Научно-популярная литература 598.27:

Исследователи наблюдали, что после того, как самка совы разбилась о провода, самец вернулся к гнезду, повернулся к стволу и стоял без движения несколько дней, пока не умер.

Однажды в середине июня Сеймур возвращается домой из библиотеки, смотрит на «Эдем-недвижимость» и видит, что сосну Верного Друга спилили. Там, где еще сегодня утром стояло огромное мертвое дерево, теперь пустота.

Рабочий разворачивает оранжевый шланг, экскаватор прокладывает траншеи под дренажные трубы, кто-то кричит: «Майк! Майк!» С яйцевидного валуна теперь открывается вид на голый холм до самой вершины.

Сеймур роняет учебники и бежит. По Аркади-лейн, по Спринг-стрит, по гравийной обочине шоссе 55. Мимо несутся машины. Сеймура гонит не столько злость, сколько паника. Надо, чтобы все стало как было!

Время обеда, кафе «Пиг-энд-панкейк» забито до отказа. Сеймур, тяжело дыша, стоит перед стойкой хостес и высматривает Банни. Менеджер смотрит на него, люди, ждущие свободных столиков, тоже. Из кухни появляется Банни с нагруженными подносами в обеих руках.

– Сеймур? Что-то случилось?

Удерживая на весу пять тарелок с горячими сэндвичами и шницелями, она наклоняется к Сеймуру, и он приподнимает один наушник.

Запахи: говяжий фарш, кленовый сироп, картошка фри. Звуки: грохот камней, стук кувалд, пиканье сдающих назад самосвалов. Сеймур в полутора милях от «Эдем-недвижимости», но каким-то образом по-прежнему ее слышит, как будто вокруг него возвели тюрьму, как будто он спеленатая муха в паутине.

Посетители смотрят. Менеджер смотрит.

– Опоссум?

Слова застревают в горле. Уборщик катит мимо них высокий детский стул, колесики дребезжат по кафельному полу. Женщина смеется. Кто-то кричит: «Заказ готов!» Лес, дерево, сова – Сеймур подошвами чувствует, как пила вгрызается в ствол. Он видит, как Верный Друг просыпается в испуге. Думать некогда; падаешь тенью средь бела дня, и еще одного надежного убежища больше нет.

– Сеймур, сунь руку мне в карман. Нашел ключи? Машина стоит у выхода. Посиди в ней в тишине, сделай свои дыхательные упражнения, а я приду сразу, как смогу освободиться.

Он сидит в «понтиаке», через сосны сочится тень. Вдохнуть на четыре счета, задержать дыхание на четыре счета, выдохнуть на четыре счета. Выходит Банни в фартуке, садится в машину, трет ладонями лоб. Она принесла в коробочке три панкейка с клубникой и сливками.

– Ешь руками, солнышко. Можно.

Вечерний свет преображает парковку, она вытягивается, деревья становятся деревьями из сновидения. Первая звездочка зажигается и снова гаснет. Лучшие друзья, лучшие друзья, мы всегда вдвоем.

Банни отрывает кусок панкейка и протягивает ему.

– Можно я сниму с тебя наушники?

Он кивает.

– Можно я поглажу тебя по голове?

Он старается не морщиться, когда она запускает пальцы в его спутанные волосы. Из ресторана выходит семья с детьми, садится в машину, уезжает.

– Знаю, малыш, перемены – это всегда трудно. Но у нас по-прежнему есть наш дом. Участок. Есть мы. Верно?

Сеймур закрывает глаза и видит, как Верный Друг летит над бесконечной пустыней парковок, где негде поохотиться, негде опуститься, негде заснуть.

Из задней двери выбегает подросток в фартуке и закидывает в контейнер черный мусорный пакет. Сеймур говорит:

– Им нужны большие охотничьи угодья. Серые совы особенно любят высокие места, чтобы оттуда охотиться на землероек.

– Кто такие землеройки?

– Они вроде мышей.

Банни крутит в руках его наушники.

– К северу отсюда по меньшей мере двадцать мест, куда могла улететь твоя сова. Там леса больше, лучше. У совы будет выбор.

– Точно?

– Точно.

– И там много землероек?

– Уйма землероек. Больше, чем у тебя волос на голове.

Сеймур жует панкейк, а Банни смотрит на себя в зеркало заднего вида и вздыхает.

– Честное слово, мам?

– Честное слово.