Текст книги "Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки"

– Но…

– Но он предложил, чтобы ему предоставили три трапезы за счет города в качестве вознаграждения за помощь в обучении граждан.

– Ой-ой-ой.

– Поэтому было выбрано предложение обвинения – смерть от яда… Но я говорил о диалогах. В ранних диалогах Сократ буквально допрашивает всякого, кто утверждает, что он обладает знанием, и вы никогда не узнаете, что́ сам Сократ – или Платон – на самом деле думает о каком-нибудь предмете, за исключением того, что все остальные во всем не правы. Но затем мы переходим к более поздним диалогам, в которых, как полагает большинство ученых, Платон описывает уже не Сократа, а представляет свои собственные взгляды. Величайший из таких диалогов – «Государство».

– Это там он говорит, что сильная собака всегда должна получить кость? Кажется, не слишком-то справедливо.

– Не забудь, Платон писал драматические диалоги. Устами участников диалогов он высказывал разные точки зрения, а затем разоблачал их несостоятельность. «Государство» начинается с обсуждения значения понятия «справедливость» или как «поступать правильно». Сократ уже рассмотрел несколько различных идей о том, что может быть справедливо. Говорить правду? Оплачивать свои долги? Помогать друзьям и наносить вред врагам? Во всех этих суждениях Сократ находит изъяны. Персонаж по имени Фрасимах слушает Сократа с все возрастающим нетерпением и наконец, не в силах больше сдерживаться, вмешивается. «Справедливость, утверждаю я [Фрасимах], это то, что пригодно сильнейшему… Устанавливает же законы всякая власть в свою пользу… во всех государствах справедливостью считается одно и то же, а именно то, что пригодно существующей власти. А ведь она – сила, вот и выходит… что справедливость – везде одно и то же: то, что пригодно для сильнейшего»[12]12
  Цит. по: Платон. Государство, или О справедливости / Пер. с др. – греч. А. Егунова // Полное собрание сочинений в одном томе. М.: Альфа-книга, 2016. С. 757.


[Закрыть]. Звучит знакомо?

– Ницше?

– Точно.

– Но ты сказал, что этот твой Платон был лучшим… Он ответил этому парню, Фраси… как его там?

– Всему свое время. Давай сначала еще добавим масла в огонь. В другом диалоге, «Горгий», предметом обсуждения становятся взаимосвязи между властью, справедливостью и счастьем. Один персонаж, Пол, утверждает, что власть всегда приносит счастье. Сократ возражает: человек может быть счастливым, только если он добродетелен, а тиран, использующий свою власть, чтобы получить то, что желает, должен быть несчастен. Несчастье отягчается, если поступающий неправильно никогда не подвергается суду. Быть наказанным за свои преступления хорошо, говорит Сократ, так же, как хорошо быть опровергнутым, поскольку это означает, что ты приблизился к истине. Наказание должно приносить такое же удовлетворение, какое ты получаешь, имея возможность вернуть долг. Поэтому тиран, который бросает своего врага в темницу, более несчастен, чем узник.

– Подожди-ка. То есть я должен радоваться, когда ты кричишь на меня, потому что я всего-навсего съел сосиску, не зная о том, что ты сам собирался ее съесть, или потому что я случайно оставляю симпатичные узоры на ковре, когда прихожу домой после дождя? Это просто бред.

– Во-первых, то, что я, слегка повысив голос, говорю: «Эй, Монти, что случилось с моим ужином?», вряд ли делает меня тираном…

– Я очень чувствительный пес, а ты иногда говоришь довольно громко…

– А во-вторых, с твоей точкой зрения во многом согласен другой персонаж, Калликл, который вмешивается в разговор. Калликла разгневала идея о том, что узник, которого пытают и унижают, счастливее тирана. Наоборот, кипит от гнева Калликл, тиран, который делает что хочет, какими бы эти действия ни были жестокими или порочными, – по определению самый свободный и счастливейший человек. Закон природы, противоречащий искусственным законам по соглашению, диктует, что сильный должен править и что бы он ни делал – и есть истинная справедливость. Каждый, кто имеет достаточно сил и мужества, может и должен сорвать эти оковы и втоптать наши фальшивые законы – «размалеванные представления, все эти противные природе сплетения»[13]13
  Цит. по: Платон. Горгий, или О риторике / Пер. с др. – греч. В. Карпова // Полное собрание сочинений в одном томе. М.: Альфа-книга, 2016. С. 645.


[Закрыть], как он их называет, – в грязь.

Монти сглотнул.

– И что ответил Сократ?

– В этом диалоге он опять говорит, что такой тиран не может быть счастливым. Его желания безграничны, а потому их невозможно удовлетворить. Он подобен протекающему сосуду, который невозможно наполнить. И, вероятно, так и есть. Сколько тиранов умерло спокойно в своей постели с довольной улыбкой удовлетворения на губах? Вспомни Гитлера, буйствовавшего в своем бункере, Муссолини, которого расстреляли, а потом подвесили вверх ногами на городской площади, Сталина, к которому боялись подойти его запуганные подчиненные, когда он лежал беспомощный после инсульта.

Однако попытка опровергнуть представление о том, что зло всегда приносит несчастье, выглядит довольно слабой. Для начала всегда найдутся противоположные примеры: случаи, когда преступники вышли сухими из воды, совершив злодейство, и жили счастливо на деньги, добытые нечестным путем. Но личное счастье кажется странно неудовлетворительным в качестве конечной меры добродетели. Приятно думать, что если мы будем добрыми, то это сделает нас счастливыми, но хотим ли мы объединить эти два понятия: сказать, что доброта и есть счастье? И даже если оставить каждое понятие отдельно, может ли то обстоятельство, что это делает нас счастливыми, быть единственной причиной для того, чтобы делать добрые дела? Что, если я, сообразно своему характеру, не способен быть счастливым, – означает ли это, что я не должен вести себя нравственно? Если маленькие слабости делают меня по-настоящему счастливым, должен ли я тогда потакать своим пристрастиям? И таким ответом был недоволен сам Платон. У него были более глубокие представления о добре, с которыми мы скоро познакомимся.

Мы подошли к границе парка, и настало время взять Монти на поводок.

– Итак, – сказал я, – всю эту прогулку мы потратили на постановку проблемы и все еще не добрались до приличного ответа. Мы увидели, что эмотивисты хотели свести все моральные суждения к «вилянию хвостом». Мы наблюдали за тем, как Ницше заново формулирует в положительном ключе факт, который первоначально представлен у Платона в отрицательном: что все моральные суждения – это либо ничего не значащие соглашения, либо захват власти теми, кто по природе своей не способен сражаться с богатыми, вооруженными «клювом и клыком»[14]14
  По-видимому, это отсылка к Теннисону: «Nature, red in tooth and claw» – «Пусть клюв и клык всегда в крови» (пер. А. Гастева).


[Закрыть].

Любой этической теории необходимо принимать во внимание эти точки зрения. Но я хочу привести еще один пример того, какого рода вещам должна противостоять серьезная этическая теория. Мы возвращаемся к событиям, произошедшим примерно за 30 лет до того, как Платон написал «Государство».

Афины находились в самом разгаре войны со Спартой – войны, которая продолжалась в течение 50 лет с несколькими непростыми периодами относительного мира. И большинство других близлежащих государств должны были выбрать чью-то сторону. Это была война, в которую было довольно тяжело не вмешиваться.

Один остров – Милос – попытался сохранить нейтралитет. У Милоса были старинные связи со Спартой, но Афины обладали сильнейшим флотом, и милосцы знали, что их остров уязвим. Поэтому они вели себя тихо, стараясь быть незаметными. Однако афиняне им не доверяли. Остров занимал стратегически важное положение, и афиняне считали, что древнее родство милосцев со спартанцами в конце концов сыграет свою роль. Положение на поле боя начало складываться не в пользу афинян, поэтому, возможно, они чувствовали некоторую безысходность. Наконец они решили послать на остров экспедицию и потребовать, чтобы милосцы присоединились к их союзу против Спарты и вносили средства на войну.

Спартанцы были величайшими воинами древнего мира, но они были, скажем так, не очень приятными людьми. В Спарте имелся целый класс – илоты, – которых, по сути, содержали как рабов. Если кто-нибудь из илотов демонстрировал признаки интеллекта, инициативу или мужество, его или ее убивали. Спартанцы не отличались какими-то особенными достижениями в искусстве или литературе. Вся их цивилизация была сосредоточена на превращении спартанских мальчиков в эффективные машины для убийства. И эти воины были не только выносливыми, но и хитрыми. По мнению спартанцев, на войне все средства хороши: можно лгать и мошенничать, если это поможет добиться победы.

В отличие от спартанцев, у афинян было все: искусство, архитектура, литература, демократическая политика и, конечно, философия. Большинство людей, услышав историю войны между Афинами и Спартой, воспринимают афинян как хороших парней. Но вот, пожалуйста: на Милосе афиняне осадили столицу и ведут переговоры, как говорят, с позиции силы. И даже не пытаются облечь это в цветистую форму. Так происходит не потому, говорят афиняне милосцам, что вы сделали что-то неправильно, и не потому, что мы это заслужили, а просто потому, что мы сильнее вас и единственный разумный выход для вас – сделать то, что мы хотим: сдавайтесь, присоединяйтесь к нашему союзу и платите дань. Если будете сопротивляться, то мы вас уничтожим. Почему? Потому что можем это сделать.

Гордые и упрямые милосцы не уступали и спорили с афинянами. Милосцы указывали на несколько совершенно разумных моментов. Мы вам не угрожаем. Если вы разобьете нас, другие нейтральные государства поймут, что вы – всего лишь группа опасных маньяков, примут сторону спартанцев и выступят против вас. Конечно, нас гораздо меньше, но мы выносливы и мужественны, а война по своей природе непредсказуема, так что мы просто можем победить вас. К тому же наши родственники спартанцы могут прийти и помочь нам, и тогда вы горько пожалеете. Поэтому мы с таким же успехом можем рискнуть, а не сдаться и жить с позором.

Однако на каждый из этих аргументов у афинян имелось опровержение. Единственной возможной причиной, которая могла бы заставить нейтральные государства примкнуть к Спарте, является признак слабости Афин. Спартанцы могут быть родственниками милосцев, но, прежде всего, они практичные люди и никогда не будут рисковать собой ради кого-то другого. Даже если превратности войны означают, что всегда существует крошечный шанс, что дело обернется в вашу пользу, наиболее вероятный исход – это катастрофа для Милоса. Так что выбор ясен: преклонить колено и жить или встать на путь сопротивления, на который возлагаются нелепые надежды, и почти наверняка быть уничтоженным. Заметил что-нибудь интересное в аргументации афинян?

– На самом деле речь не о правильном и неправильном, да? Только о власти.

– И милосцы отвечали в основном в таком же роде. За исключением одного случая, когда они сказали, что боги накажут афинян за несправедливые деяния. Речь по-прежнему о неблагоприятных последствиях для афинян, но, по крайней мере, здесь затрагивается несколько более широкое представление о справедливости. А афиняне ответили…

– Дай угадаю: что справедливость сводится лишь к вопросу о том, у кого самая большая палка?

– Молодец! Да, они сказали, что боги не вмешиваются в естественный ход вещей, а он таков, что сильный побеждает слабого. А теперь, похоже, мы достигли той точки, где справедливость, по-видимому, приравнивается к возможности поступать по-своему. Сильный и есть справедливый.

Вот к чему мы пришли. Наша задача в том, чтобы убедить афинян не нападать, парировать аргументы сторонников теории о «виляющих хвостом» и Ницше.

Монти посмотрел на меня, нахмурившись. Для «мальтийцев» характерны темные пятна от выделений из слезных желез, и это придает Монти глубокомысленный вид, будто он нахмурился в процессе размышлений.

– А если мы не сможем?

– Тогда мы все равно чему-то научимся. Иногда мы продвигаемся вперед, узнав о наших недостатках. Иногда для того чтобы выяснить, кто мы такие и что у нас имеется, нужно затенение, а не раскрашивание в разные цвета.

На полпути домой вниз по холму я увидел, что Монти хромает.

– Хочешь на ручки? – спросил я. Я уже какое-то время замечал, что Монти не столь бодр, как обычно. Раньше по утрам он запрыгивал на кровать, а теперь ставит только передние лапы и ждет, чтобы его подняли.

– Ладно, только поставь меня до того, как мы окажемся на нашей улице. Не хочу, чтобы эта такса меня видела…

Поэтому я взял Монти на руки, хотя он был грязным, и нес, пока мы не достигли верхней части нашей улицы, и оставшийся путь он с важным видом проделал сам. Вдруг, когда мы уже почти были дома, Монти замер и посмотрел на меня:

– Чуть не забыл. А с этими милосцами… что случилось?

– А, да. Они не согласились с условиями афинян. Афиняне осадили и в конце концов захватили город.

– А потом?

– А потом они убили мужчин, а женщин и детей продали в рабство.

– О!

– Ты сам спросил.

– Да уж, лучше бы не спрашивал…

Прогулка вторая
Платон, Аристотель и благоденствие

Во время второй прогулки мы с Монти обсуждаем этические теории Платона и Аристотеля, а также других философов Античности, которые сосредоточены на представлении о счастье и благоденствии. Кроме того, мы исследуем представление о том, что мораль – это особый вид ощущения или чувства, которым обладают люди.

– Хэмпстед-Хит или кладбище?..

– Кладбище. Но обещаешь, что не будешь впадать в меланхолию и не начнешь опять сочинять свои отвратительные эпитафии?

– Это всего лишь забава. Хобби. Парням необходимо хобби.

Наше местное кладбище действительно довольно красивое. Некоторые его участки хорошо ухожены и так же аккуратны и правильны, как какое-нибудь двустишие Александра Поупа. Другие участки превратились в заросли, и, когда в нашей семье резко ухудшались отношения, у меня появлялись смутные фантазии о том, чтобы, взяв с собой Монти, поселиться здесь в шалаше из согнутых ивовых прутьев и спать на ложе из папоротника. На нашем кладбище почти нет известных личностей, но зато здесь, под простой гранитной плитой, похоронен изобретатель ополаскивателя для рта Джозеф Листер. И я действительно провожу на кладбище много времени, сочиняя эпитафии самому себе и представляя, как красиво они выгравированы на моей простой могильной плите.

 
Под этой плитою
Лежит бедный Тони;
Когда-то был плотью,
А ныне лишь кости,
Он умер один.
 
 
Beneath this stone
There lies poor Tone;
Once flesh, now bone,
He died alone.
 

– Ну конечно, никакой меланхолии. Брр.

В дальнем конце кладбища есть скамейка, приютившаяся между боярышником и бузиной. Черные дрозды и зяблики поют в чаще, и, если повезет, можно увидеть зеленого дятла, который тяжело слетел вниз (они всегда выглядят так, будто только что съели пирог и напились эля) и начал искать муравьев в траве. Это хорошее место для философствования. По крайней мере, оно таким было, пока Монти не умчался, носясь между рядами могил и преследуя того, кто оставил запах: лису или бродягу. Наконец он вернулся назад и вскарабкался, весь мокрый, ко мне на колени.

– Как твое бедро, получше?

– Просто случайный приступ боли. Так где мы остановились? – он подавил зевок.

– Поздно лег спать?

– Я зевнул от волнения. Так бывает у собак. Может, перечислишь мне ключевые моменты по пунктам?

– Конечно.

1. Не существует согласия в вопросах, касающихся моральных ценностей, которые очень отличаются у разных людей, в разное время и в разных местах.

2. Некоторые считают: этот факт доказывает, что мораль сводится к власти, или обычаю, или капризу, которые меняются.

3. Поэтому наша задача – определить, можем ли мы найти объективную основу для суждений о правильном и неправильном, возможность утверждать, хорошая ли ты собака или плохая, таким же образом, как я мог бы сказать, что ты – треугольный или квадратный.

4. И если хоть немного повезет, мы могли бы убедить афинян не убивать и не обращать в рабство милосцев…

– Понятно, спасибо.

– Было множество попыток придать объективную основу морали, но все их можно разделить довольно четко, дай-ка сосчитаю… на пять различных направлений этического мышления.

– Может, стоит их перечислить для меня?

– Хорошо, но это не будет иметь смысла, если не рассматривать детали. Во-первых, это крайний моральный реализм Платона, причем реализм в этом случае всего лишь означает, что, по мнению Платона, благо, например, действительно существует в виде отдельной, объективной сущности. Во-вторых, идея о том, что люди обладают моральным чувством, которое подобно нашему зрению или обонянию. В-третьих, Аристотелева этика добродетели и другие системы этики, основанные на идее о правильной жизни. В-четвертых, у нас имеется деонтологическая этика, или этика как форма следования правилам, которая в основном связана с именем Иммануила Канта. И, наконец, утилитаризм, или этика, основанная на стремлении к максимальному счастью. Понятно?

– Кажется. Вроде бы. Как ты и сказал, пока это всего лишь слова. Но есть один маленький вопрос о некоторых из этих слов. Ты иногда говоришь «моральный», а иногда «этический». Это одно и то же?

– Хороший пес: теперь ты думаешь как философ. Очень важно убедиться, что мы используем слова непротиворечиво и что их значение совершенно ясно. До настоящего времени я использовал термины немного произвольно, то есть в широком смысле: в том, что касается отличий правильного от неправильного. Однако, как правило, этика означает кодекс поведения, который существует в определенных условиях или организациях: так, мы говорим о деловой этике, означающей поведение, считающееся приемлемым в этом контексте. Но этика также будет включать кодекс, который существует в целом обществе. Мораль обычно означает набор принципов, в соответствии с которыми живет человек. Но различия несколько размыты, так что давай считать, что когда я использую оба термина, то имею в виду вопросы, связанные с отличием правильного от неправильного.

– Понятно.

– Итак, пять направлений… Начнем с двух из них, которые я полагаю совершенно никчемными, поскольку такой образ мыслей, касающийся этики, на самом деле нисколько нам не помогает. Затем мы рассмотрим хорошие направления и выясним, подойдет ли кому-нибудь хрустальный башмачок.

– Вот это план!

– И опять я начну с Платона. Несмотря на то что, как я уже говорил, он – самый почитаемый из всех философов и довольно хорошо представил проблему, я, наоборот, считаю, что он почти все понимает неправильно.

– Что?

– Мы уже видели, что Платон в некоторых диалогах ассоциирует добродетель со счастьем. Но он имеет в виду, что добродетель ведет к счастью, а порок – к несчастью. Он не говорит, что это одно и то же. Так что же тогда такое добродетель для Платона? Для полного ответа на этот вопрос нам необходимо рассмотреть метафизику Платона…

– Его что?

– …и особенно его онтологию.

– Его – кого?

– Ну хорошо, я собираюсь позже поговорить гораздо подробнее об этих вещах, а пока скажу лишь, что метафизика и онтология – это разделы философии, которые связаны с подлинной природой реальности.

– Ла-а-адно…

– Платон – величайший объективист в этике. Он считает, что добродетель или добро являются реальными вещами, типами сущностей, которые он называет идеями, или формами, существующими в особом, трансцендентном мире вместе с похожими понятиями, такими как красота, справедливость, равенство и мужество.

Платоновская теория идей – одна из самых знаменитых, но при этом одна из самых трудных философских теорий. Давай пока будем рассматривать идеи как идеал, совершенный, вневременной эталон вещей, который грубо копируется в окружающем нас мире.

– Если честно, то немного трудновато.

– Это тяжело, но ты справишься. Постепенно станет понятнее. Просто слушай меня. Причина, по которой бедные граждане в ранних диалогах оказывались сбиты с толку и были неспособны удовлетворительно ответить на вопрос Сократа «что такое X?», заключалась в том, что они не знали подлинной природы доброты и тому подобного, а видели лишь различные запутанные примеры, жалкие отражения истинного добра. Платон считал, что, если человек знает, что́ правильно, он всегда будет поступать так. Порочность порождается лишь незнанием. Так что путь к добродетели пролегает через знание. И это знание заключается в знании идей.

Поэтому действие является хорошим, если оно подобно или причастно идее хорошего. Во время одной из прогулок мы довольно подробно рассмотрим проблемы платоновской теории идей, а пока достаточно указать, что очень трудно правдоподобно продемонстрировать, каким образом мы можем познать идею блага, принимая во внимание, что у нас нет прямого доступа к трансцендентному миру, где «обитают» идеи. Но даже если бы мы как-нибудь смогли открыть это объективно существующее хорошее, возникает вопрос о взаимосвязи между идеей блага и любым добрым действием человека. Каким образом огромный сгусток совершенной доброты, существующий где-то в этом трансцендентном мире, помогает мне решить, должен ли я бросить фунт в шляпу уличного музыканта или схватить эту шляпу и побежать, смеясь, в ближайший паб?

– Не смотри на меня, я всего лишь несовершенная собака.

– Платон говорит, что все становится ясно, как только мы познаем идею блага. Платонова система воздвигает треугольную конструкцию любого морального суждения: есть идея блага, есть действие в реальном мире и есть моральное суждение. Мы смотрим на действие, проверяем его в соответствии с идеей и выносим решение. Все просто.

– Звучит разумно.

– Но здесь у Платона возникает серьезная проблема. Великий шотландский философ XVIII века Давид Юм сделал особенно тревожащее открытие, связанное с языком этики. Юм понял, что существуют два совершенно разных типа высказываний, связанных с моральными рассуждениями. Есть высказывания со словом «существует» и высказывания со словом «должен». Высказывания со словом «должен» составляют моральные суждения или указывают, как должно быть. Юм подчеркивает, что не существует логического пути перехода от одного типа высказываний к другому.

– А?

– Юм говорит, что каждый раз, когда он читает сочинения других философов или мыслителей о морали, то обнаруживает, что сначала они пользуются выражениями «существует» и «не существует», а затем неожиданно переходят к утверждениям «должен» и «не должен» без всяких объяснений или обоснования такого перехода.

А теперь давай предположим, что в этом высказывании констатируется факт существования идеи блага; но как мы можем перейти от этого высказывания-описания к высказыванию-предписанию, что следует вести себя определенным образом? Кажется, просто не существует неопровержимых доводов для такого скачка. Ты понимаешь?

– Кажется. Есть, как ее там, идея блага, а потом какие-то люди что-то делают. И ты хочешь использовать эту самую идею, чтобы показать, что люди поступают правильно или неправильно. Но почему эта штука, идея, даже если она существует, должна быть основанием для того, чтобы ты мог сказать, правильно или неправильно то, что делают люди? Так, что ли?

– Приблизительно.

– Но разве тогда это имеет значение для всех этих теорий о правильном и неправильном? Ведь этот разрыв между «существует» и «должен» есть всегда?

– Отличное замечание. И ты прав. Выявленный Юмом разрыв между «существует» и «должен», между констатацией факта и ценностным суждением представляет проблему для любой объективистской теории этики, и его тень присутствует на протяжении этой дискуссии. На самом деле большинство теорий морали, которые мы будем рассматривать, разработаны для преодоления этого разрыва. Собственное объяснение Юма заключалось в том, что разрыв «существует/должен» нельзя преодолеть с использованием логики или рациональности. Обычай и привычка просто заставляют нас связывать определенные факты (кража шляпы уличного музыканта) с моральными суждениями («Стой, вор!»). Однако Платону требуется большее. Он хочет установить необходимую связь между существованием идеи блага и моральным требованием о том, чтобы мы ее копировали.

Еще более существенная проблема заключается в том, что само существование трансцендентальных идей весьма спорно – и мы решительно оспорим это во время следующей прогулки!

Прежде чем перейти к некоторым иным системам этики, я должен подчеркнуть, что наиболее детально проработанный план Платона относительно того, как нам следует жить, на самом деле не включает теорию идей в явном виде. В «Государстве» Платон описывает идеальное общество, в структуре которого воспроизведено строение человеческой души. По мнению Платона, душа состоит из трех частей: духа, вожделеющего начала и разумного начала. Дух является источником мужества, а также гнева. Вожделеющее начало есть, предсказуемо, источник желаний и голода. Разумное начало главенствует, это возничий, который обуздывает и направляет энергию двух других начал.

В государстве тоже существуют три сословия: правители – стражи, с которыми мы уже встречались в самом начале и которые похожи на надежных псов, присматривающих за обитателями дома и отгоняющих чужаков…

– Кажется, они молодцы!

– Возможно, ты изменишь мнение… Затем идут сословия воинов (или помощников) и тружеников (ремесленников и земледельцев). Стражи, соответствующие разумному началу души, должны воспитываться с детства в мудрости, которая позволит им знать и понимать идеи и управлять государством в соответствии с ними и привести человеческую жизнь в гармонию с лежащей в основе красотой и совершенством Вселенной.

– Что может быть лучше?

– В государстве так же, как в случае, когда речь идет о душе, справедливость является результатом того, что каждая сторона, или сословие, выполняет свою надлежащую функцию, не вмешиваясь в дела других сословий. Задача стражей – править, помощников – сражаться, а тружеников – работать. Это жесткий режим, олицетворяющий недоверие, которое сам Платон питал к демократии и беспорядку, к которому, по его мнению, она приводила.

Одна из более привлекательных и более современных особенностей государства Платона – это относительно равные права женщин, которые в нем допускались. Женщины могли быть стражами, и Платон недвусмысленно утверждает, что они так же, как и мужчины, способны обрести мудрость и знание. Дети стражей должны были воспитываться коллективно, чтобы не допустить вмешательства фаворитизма или семейных связей в правильное управление государством. И по той же причине стражи не должны были владеть какой-либо собственностью. Широко известно, что Платон запретил в своем идеальном городе большинство произведений живописи, музыки и литературы. Живопись, будучи воспроизведением копии, уводит нас еще дальше от реальности; музыка, за исключением определенных военных маршей, развращает. Литература лжет…

И раз уж мы заговорили о лжи, вероятно, самая пагубная особенность системы – концепция полезной лжи или благородного вымысла. Чтобы разубедить тружеников в том, что они, возможно, заслуживают большего, чем тяжело трудиться весь день на вышестоящих лиц, Платон предлагает внушать им мысль, которую он заведомо признает неправдой: каждое сословие сформировано из разных типов металлов. Так, труженики состоят из железа и меди, помощники – из серебра, а стражи (конечно же!) – из золота. Единственное обоснование такой несправедливости заключается в том, что она обеспечивает социальное единство и патриотизм.

– Знаешь, как-то неубедительно и непривлекательно.

– Я знаю. Мы получили государство, в котором элита правит народными массами с помощью силы и лжи; место, где почти нет искусства и мало удовольствий. Наиболее близким воплощением такого государства в реальном мире была Спарта, старинный враг демократических Афин. Неудивительно, что в наши дни не так много сторонников идеального государства Платона. Карл Поппер, с которым мы познакомимся позже, когда будем обсуждать философию науки, включил Платона в число врагов открытого общества. Но можно предложить, по крайней мере, несколько доводов в защиту Платона. Большинство из нас согласно в том, что во всех сферах важна компетентность. Сам Платон приводит пример с капитаном корабля. Если вам будет предоставлен выбор между путешествием с капитаном, который обучался долгие годы, чтобы приобрести все навыки, необходимые для безопасного плавания, и кем-то, кто просто сказал: «Да, я рассчитываю, что справлюсь», не имея каких-нибудь необходимых навыков, то вы предпочтете подняться по трапу с человеком, который заслужил свою капитанскую фуражку. Верно? То же самое применимо к нейрохирургам или строителям мостов. Тогда что странного в том, чтобы предполагать, что самая важная работа из всех – управление государством – должна быть предоставлена специалистам?

Платон жаждал стабильности и порядка – и это не удивительно, принимая во внимание хаос, от которого страдало его родное государство бо́льшую часть его жизни. Для Платона демократия означала разрушение. Если на то пошло, то другие системы правления, основанные на власти единственного правителя (царство или тирания) или группы, отличительным признаком которой является только наличие богатства (олигархия) или наследственных привилегий (аристократия), кажутся еще хуже.

Но все бесполезно. Платоновы идеи-формы совершенно не работают, если речь идет о реальной теории морали, а его государство, несмотря на то, что оно основано на этических принципах, поиске добродетели и истины, воспринимается как предшественник тоталитарных режимов XX века.

– Поэтому Платон отложил это на потом. Что дальше?

– Не волнуйся, Платон еще вернется! Наша вторая попытка создать твердую основу для этики имеет нечто общее с объективизмом Платона. Она начинается с интуиции, которой многие из нас обладают: якобы мы просто знаем, что правильно, а что неправильно. «Я нутром это чувствую», – можете вы сказать о каком-то действии, которое, как вы знаете, неправильно. Если у вас настойчиво попытаются выяснить, откуда это чувство берется, вы будете повторять, возможно, нахмурившись при этом или приложив руку к груди: «Я просто знаю».

Такое убеждение в том, что каждый человек обладает безошибочным моральным чувством, которое, подобно другим врожденным чувствам, впервые было представлено философами XVII и XVIII вв., такими как Антони Эшли-Купер, 3-й граф Шефтсбери (1671–1713), и Фрэнсис Хатчесон (1694–1746). В этой концепции подчеркивалась либо религиозная составляющая (знание добра и зла внушено нам милосердным Богом), либо гуманистическая (мы по природе своей милосердные и добрые существа). Если временами этот свет доброты меркнет, то лишь из-за развращающего воздействия так называемой цивилизации.

– Пока этот вариант мне нравится. Приятно думать, что по большей части ты просто знаешь, что́ правильно.

– Один вариант такой концепции морали (и гуманности) предложил Жан-Жак Руссо (1712–1778). Согласно Руссо, люди имеют всего два врожденных моральных чувства. Первое – это исключительно рациональное чувство самосохранения, которое Руссо называет amour de soi. Второе – это ужас от страданий, переживаемых другими, который философ называет pitié (жалость, сострадание). Цивилизация в процессе развития отобрала у нас древнюю свободу, заменив ее всеми известными пороками современного мира, и разрушила amour de soi, превратив его в amour propre – совершенно иное себялюбие «современного» человека, подстегиваемое завистью, а также жаждой власти и богатства.