Текст книги "Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки"

Но есть и более глубокая критика. Памятуя о том, что категорическому императиву необходимо подчиняться без всяких исключений, всякий раз, когда изучающие философию сталкиваются с этой концепцией, первая мысль, которая приходит им в голову, – придумать ситуацию, в которой подчиняться категорическому императиву было бы безумием. И почти всегда они представляют сумасшедшего убийцу с топором, который стучится к ним в дверь и спрашивает о местонахождении намеченной им жертвы. Категорический императив гласит, что мы никогда не должны лгать, но кто, по совести говоря, раскроет место, где прячется маленький песик, за которым пришел убийца?

– Эй!

– Просто убедился, что ты не заснул. Удивительно, что Кант это предвидел, вплоть до орудия убийства.

– И песика?

– Нет, не собаки. Человека. И ответ Канта: оставайся верен его правилу. Он говорит, что ты не должен лгать человеку с топором.

– Что за чушь!

– Обоснование Канта также помогает объяснить, почему он считал, что нельзя основывать систему морали, исходя из последствий твоих действий. Проблема, связанная с последствиями, заключается в том, что они, по определению, – это будущее, а будущее непредсказуемо. Ты мог бы солгать человеку с топором, сказав, что твоей собаки или друга нет дома, когда ты знаешь, что он дома. Но, увидев убийцу у двери, друг мог уже выскользнуть через заднюю дверь. И теперь человек с топором встречает твоего друга на улице… Согласно Канту, ты не можешь нести моральную ответственность за последствия сказанной правды. Хотя ты ответственен за плохие последствия лжи. И всегда существует возможность (и этого Кант вовсе не запрещает) просто отказаться отвечать на вопрос человека с топором или захлопнуть дверь перед его носом и вызвать полицию.

Конечно, это не слишком вероятная ситуация. Большинство из нас проживут всю свою жизнь, не столкнувшись с подобной дилеммой. Гораздо чаще мы лжем, потому что нам так удобно, или для того, чтобы избежать небольших затруднений. В действительности часто мы можем думать, что лжем по самой милосердной причине: «Да, ты сегодня восхитительно выглядишь»; «Нет, твоя попа не выглядит большой в этой одежде»; «Лазанья с брюссельской капустой и фасолью была вкусной». Здесь Кант высказывается однозначно. Не лги. Если бы ложь была повсеместной, то твою лесть бы распознали. Она, вероятно, все равно видна. Мы всегда можем придумать причины для лжи, но они слишком часто своекорыстны, даже когда не очевидны для нашей пользы. Для того чтобы говорить правду, требуется мужество. Категорический императив дает опору для такого мужества.

Но мне не дает покоя одна проблема. Иногда кажется, что мы можем применить этот метод, и он, по-видимому, действительно помогает нам разработать верный курс в жизни. Но в других случаях нам остается проделать еще много работы. Это связано с «пустотой» формулы – нам надо самим наполнить ее содержанием. Иногда все ясно. Не проезжай на красный свет светофора: иначе хаос был бы гарантирован, и вместо того чтобы попасть домой чуть раньше, ты бы вообще не добрался до дома. Но как насчет более тонких и сложных моральных проблем? Как это помогает нам решить, например, правильно или неправильно убивать и есть других животных? Поэтому, если вы хотите съесть сэндвич с беконом, то превращаете это во всеобщую максиму «правильно ли с точки зрения морали есть животных?». Трудно понять, как можно внести какую-нибудь ясность. Человек, употребляющий мясо, поднимет свой бургер в знак приветствия. Вегетарианец будет потрясать своей козлиной бородкой. Каким образом может помочь категорический императив? Мы просто переформулировали нашу проблему.

К тому же точная формулировка вашей максимы может иметь драматические последствия. Давай рассмотрим смертную казнь. Представим, что наш человек с топором нашел свою жертву, убил ее, был пойман, предан суду и признан виновным. Вашей максимой может быть «никогда не убивай другого человека», что очевидно исключает возможность убийства кого бы то ни было при любых обстоятельствах, включая приговор за убийство. Или вашей максимой может быть «отнимай другую жизнь только после того, как в результате правильного юридического процесса они будут признаны виновными в убийстве». Кажется, что они обе прошли бы тест Канта, но последствия противоположны. Хотя, возможно, формула «никогда не используй другого человека как средство для достижения цели» может прийти убийце на помощь. Было бы недопустимо убить кого-то для достижения цели сделать мир более безопасным местом или для удовлетворения требования о том, что жертва должна быть отомщена…

(На самом деле Кант выступал за смертную казнь. Его обоснование было следующим: для того чтобы гарантировать нашу свободу, люди должны создать сильное государство, включающее разумную систему правосудия. Без него наши права, обеспечивающие свободу, не могут быть гарантированы. И такая система правосудия должна действовать вместе с системой наказания, которые служат противовесом для неправильных поступков. Кант считал, что люди процветают в обществе, которое позволяет им всецело стать людьми, стать самими собой. Это, в свою очередь, означает, что в известном смысле преступник совершает преступление против самого себя. Наказание должно превратить это теоретическое преступление против самого себя в настоящее. Убийца должен умереть.)

Но, по моему мнению, самый большой недостаток – это попытка определить точный онтологический статус унифицирующего принципа.

– Погоди-погоди! Онтологический статус? А это еще что такое?

– Ой, извини. Я знаю, что мы уже упоминали об этом. Но мы не рассмотрели понятие «онтологический» как следует, да? В таком контексте это всего лишь значит ответ на вопрос, к какого рода явлениям относится этот принцип. К какой реальности? В частности, значит ли что-нибудь унифицирующий принцип в ситуации, в которой делаешь ли ты что-нибудь или не делаешь не имеет никакого значения для реального мира? Если я выброшу мусор на обочину дороги, тогда, очевидно, с большей вероятностью другие люди сделают то же самое, и в этом случае категорический императив имеет реальные последствия. Но вернемся опять к автомобилисту, намеревающемуся проехать на красный свет. Поздняя ночь. Женщина отработала в вечернюю смену и стремится вернуться вовремя, чтобы, как обычно, покормить своего маленького ребенка посреди ночи. На дороге нет других машин. Если она проедет на красный, никто не узнает. Другие водители не начнут неожиданно двигаться на красный свет. Кант шепчет ей в ухо: «А если бы так поступали все…» – и она отвечает: «Но они не будут!» В такой ситуации, если бы ты знал, что твое небольшое нарушение правила не приведет к катастрофическому коллапсу закона и порядка, должен ли ты по-прежнему подчиняться?

– Я знаю, что бы сделал. Если бы умел водить.

– Да, я тоже. Это значит, что мы плохие кантианцы.

Приверженцы последней системы морали, которую мы собираемся рассмотреть, в описанных мною обстоятельствах безапелляционно сказали бы: «Да, поезжай на красный свет. Это для пользы».

Согласно этой точке зрения, люди (и маленькие собаки) являются гедонистами, то есть для нас счастье – то же самое, что удовольствие. Мы жаждем счастья, и поэтому нами руководит желание удовольствия и стремление избежать боли. Все, что мы делаем в жизни, управляется непреодолимой притягательностью одного и антипатией к другому. И удовольствие – это единственная рациональная основа для принятия решения о том, что правильно с точки зрения морали, а что неправильно. В действительности, когда мы говорим о чем-то, что это правильно, мы не имеем в виду ничего иного, кроме того, что это доставляет нам удовольствие или является его причиной; а когда мы говорим, что что-то неправильно, то, по нашему мнению, это лишит нас удовольствия или причинит боль.

– Наконец что-то, что имеет смысл!

– Такая точка зрения называется утилитаризмом; она была сформулирована Джереми Бентамом (1748–1832), а дальнейшее развитие получила в трудах Джона Стюарта Милля (1806–1873). По мнению утилитариста, действовать нравственно означает всегда сначала думать о последствиях – которые оцениваются исключительно с точки зрения удовольствия и боли – наших персональных действий. Если я дам фунт этому нищему, будет ли больше счастья в мире? Если так, то я должен достать наличные из кармана и отдать ему. Принесет ли эта новая железная дорога больше счастья (за счет продвижения более доступного и лучшего транспорта), чем неудовольствия (из-за того, что нарушает покой тех людей, которые вынуждены слушать грохот поездов, проходящих мимо нижней части их сада)? Если да, то мы должны построить эту железнодорожную линию.

Вот, вкратце, что такое утилитаризм. Среди всех теорий морали, которые мы обсуждали, эта, вероятно, самая легкая для понимания. И настало время выложить карты на стол: хотя я и восхвалял Канта во время последней прогулки, меня очень привлекает утилитаризм. Он предлагает нам объективный тест для любого действия. При совершении этого действия счастья в мире становится больше или меньше? Если больше, тогда поступай так. Если становится больше боли, тогда делай что-нибудь другое.

– Мне все еще нравится, как это звучит. Кто стал бы возражать против чего-то подобного?

– Все это кажется очень простым, но как только ты начинаешь разбираться, появляются проблемы. Одна из них заключается в том, что поиск правильного нравственного пути может быть вполне связан со сравнением разных удовольствий (и боли). Как можно сравнивать удовольствие/боль пассажиров и владельцев домов в случае с железной дорогой? А что насчет сравнения хорошей трапезы с вечером в опере? Или футбольного матча с балетом? (Можно возразить, что перечисленное на самом деле не относится к области морали, но, поскольку вы уравниваете хорошее и плохое с удовольствием и болью, тогда все, что доставляет счастье, находится в компетенции морали.)

Одно направление, которого придерживался Милль, заключается в утверждении, что существует иерархия удовольствий, в которой интеллектуальные и нравственные занятия находятся на вершине, а более грубые занятия народных масс в нижней части. Такое представление базируется на разделении, которое Милль проводит между подлинным счастьем и простым удовлетворением. Милль говорит, что «лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньей; недовольным Сократом, чем довольным глупцом. И если у глупца или свиньи иное мнение, то это потому, что они могут смотреть на вопрос только со своей стороны, в отличие от тех, кто может сравнивать обе точки зрения»[22]22
  Цит. по: Милль Дж. С. Утилитаризм / Пер. с англ. и предисл. А. С. Земерова. Ростов-на-Дону: Донской издательский дом, 2013. С. 55.


[Закрыть]. Поэтому всегда лучше построить библиотеку, чем футбольный стадион. Однако в этом утверждении настолько очевидны собственные культурные предубеждения Милля, что такая точка зрения в действительности была не особенно популярна, и большинство современных утилитаристов довольствуются тем, что позволяют людям самим выбирать собственные удовольствия.

Наставник Милля, Бентам, полагал, что нельзя иметь иерархию удовольствий, основанную на культурной или интеллектуальной оценке. Существуют лишь удовольствие и боль, а не более возвышенные и низменные удовольствия. Тем не менее Бентам предлагает способ оценки количества удовольствия, для того чтобы помочь вам решить, какой образ действий выбрать. Бентам увлекался наукой и был убежден в том, что может применять научные методы к оценке счастья. Он называл это felicific calculus («исчисление счастья»). Для каждого удовольствия можно назначить баллы интенсивности (насколько сильное удовольствие?); продолжительности (как долго оно длится?); несомненности или сомнительности (насколько вероятно, что удовольствие будет иметь место?); близости и отдаленности (как скоро это произойдет?); плодовитости (последует ли за этим удовольствием еще); чистоты (насколько вы уверены, что удовольствие не сменится болью?) и распространения (на скольких людей это повлияет?)[23]23
  См.: Бентам И. Введение в основания нравственности и законодательства. М.: РОССПЭН, 1998. С. 42, 43.


[Закрыть]. Берешь блокнот, подсчитываешь баллы – и вот! – ты знаешь, что делать.

– Ты на самом деле во все это не веришь, так?

– Довольно легко высмеять грубую форму утилитаризма: Диккенс весьма удачно это сделал в своем романе «Тяжелые времена». Но есть и другие, более глубокие возражения. Кант выступал против утилитаризма еще до того, как это направление мысли получило название. Как мы уже видели, Кант утверждал, что нельзя в качестве основы системы морали использовать последствия, поскольку нельзя всецело знать, каковы они будут. И, по мнению Канта, удовольствие не может быть надежным проводником в вопросе о том, что мы должны делать. Можно ли основывать систему морали на чем-то настолько иррациональном и неконтролируемом, как голод или сексуальное желание? Кант считал, что этика должна помогать контролировать эти удовольствия, а не базироваться на них.

Но настоящее возражение против утилитаризма заключается в том, что при оценке общего количества счастья, возникающего в результате действия, к людям относятся не как к отдельным личностям, имеющим собственное уникальное мировоззрение, опыт, права и желания, а смешивают их в одну общую массу. Если единственная цель этики – творить как можно больше добра, то неважно, кто принимает добро или кто может пострадать в процессе. Если в результате тщательных исследований мы выясним, что публичная смертная казнь эффективно сдерживает убийц и что, скажем, одна казнь приведет к спасению двух людей, которые в противном случае были бы убиты, тогда долг, согласно утилитаризму, требует, чтобы кто-то был казнен. И если в камере смертников нет подходящего убийцы, то мы должны схватить кого-то на улице и казнить его.

И хотя нам это кажется довольно абсурдным, многие из самых страшных преступлений человечества основывались именно на такого рода ужасном утилитаристском представлении, согласно которому считается приемлемым убивать и порабощать одних ради блага других. Офицер СС, который разъезжал по округе и расстреливал жителей французских деревень, чтобы предотвратить атаки Сопротивления, действовал, исходя именно из этого принципа. Даже не тоталитарные правительства принимают решения о жизни и смерти, исходя из утилитарных оснований. Многие годы Соединенные Штаты считают приемлемым убивать невинных гражданских, включая детей, во время атак дронов, целью которых является уничтожение членов террористических организаций.

– Эти проблемы выглядят довольно серьезными.

– Так и есть, но утилитаризм может ответить на эти вопросы, до некоторой степени. Тоталитарный режим, который приносит в жертву невинных людей, – явно не счастливое место, поэтому утилитаризм требует, чтобы мы не двигались в этом направлении. Вполне можно сказать, что к тому же мы будем счастливее, если дадим людям права, которые предотвращают их принесение в жертву. Поскольку мы утверждаем, что наша цель – приносить великое счастье, тогда подобная защита человеческих прав относится к сфере утилитаризма. Идея о том, что мы должны укрепить определенные базовые принципы в рамках утилитаристской конструкции, называется утилитаризмом правила, которое отличается от утилитаризма действия. Утилитаризм действия сосредоточен исключительно на конкретном действии и его последствиях. Утилитаризм правила делает шаг назад и утверждает, что максимизация удовольствия включает соблюдение всеми нами определенных правил, и даже если иногда нарушение правила могло бы вызывать всплеск счастья, мы должны следовать правилу, чтобы гарантировать всеобщее благо в долгосрочной перспективе.

Возвращаясь к примеру с матерью, стремящейся попасть домой и оказавшейся перед красным светом светофора поздно ночью, сторонник утилитаризма действия сказал бы «проезжай» (в этом случае нет плохих последствий). Сторонник утилитаризма правила сказал бы «остановись». Правило, согласно которому мы должны остановиться на красный свет, настолько ценно с точки зрения обеспечения полезности в долгосрочной перспективе, что мы просто обязаны ему подчиняться. Так же и приверженец утилитаризма правила сказал бы, что правило «не наноси вред людям просто для того, чтобы обеспечить всеобщее благо» в действительности приводит именно к этому всеобщему благу.

Милль утверждал, что многие из предшествующих этических систем – это замаскированные варианты утилитаризма. Разве категорический императив Канта не есть не что иное, как правило, которое требует от нас представить последствия наших действий, хотя и утверждается, что они не имеют отношения к делу? По мнению Милля, Иисус был утилитаристом: христианская этика любви, мира и милосердия является хорошим руководством для максимизации счастья. И не требуется проделывать большую работу, чтобы превратить Аристотелеву эгоистическую личную eydaimonia в рецепт всеобщего счастья.

Другая сложность утилитаризма – вопрос о том, чье счастье принимать во внимание. Обычно этот вопрос разрешается утверждением о том, что базовой единицей для рассмотрения счастья является индивид. Тогда возникает вопрос: кого считать индивидами? Только людей? Или животных тоже? А если принимать в расчет животных, то всех или только тех, которые перешагнули определенный порог разумности? А если речь только о людях, то обо всех? Распространяется ли это на еще не рожденных?

Хотя это сложные проблемы, они не кажутся неразрешимыми. Это детали, которые нужно проработать, если мы решим, что счастье – это по-настоящему руководство к моральности.

– Я запутался. Все эти системы, все эти идеи. Что нам делать? Какая из них правильная? Как нам спасти милосцев?

– Мы начали с описания состояния замешательства в вопросах морали, которое мы наблюдаем в современных спорах. Верно? Мы рассмотрели это как проблему, которую мы должны попытаться решить. Может ли история этики предложить нам единственную теорию, которая могла бы нас всех объединить, дать нам это ощущение безопасности при вынесении моральных суждений, к которому мы стремимся? Но чем больше я размышляю об этом, тем чаще мне приходит в голову, что это замешательство скорее не проблема, а сила.

– Что?

– Если подумать о типах вещей, которые подпадают под описание этики или морали, обнаружится вызывающее головокружение разнообразие. Есть небольшие обманы, которые являются частью почти всех человеческих взаимоотношений; есть более жестокое предательство дружбы и любви; есть преступные действия, которые, в свою очередь, подразделяются на те, о которых, по нашему мнению, вряд ли стоит беспокоиться (нарушения правил парковки), и те, которые мы считаем крайне отвратительными (убийство, изнасилование). Есть решения правительства, которые оказывают огромное влияние на жизнь граждан, решения о трате денег на здравоохранение или оружие, решения о том, кого бомбить с помощью этого оружия. Некоторые из этих нравственных проблем влияют на других людей, другие, возможно, вообще не оказывают воздействия на мир, лишь на нашу собственную душу.

Не было ли бы тогда странным, если бы одно правило этики или один набор правил были бы применимы ко всем этим ситуациям? И, конечно, в истории были времена, когда людям навязывалась та или иная этика: христианский фундаментализм, сталинизм, фашизм, исламизм. И в целом это не принесло ничего хорошего. Поэтому, возможно, наша мозаика из нравственных переживаний каким-то образом соответствует реальности в качестве временного решения.

Даже в нашей правовой системе имеются противоречия. Преступление включает и преступный умысел (mens rea), и преступное деяние (actus reus), что в какой-то степени соответствует кантианской точке зрения; однако гражданское правонарушение требует только демонстрации действия, что придает ему утилитаристский оттенок. Тем не менее характер подсудимого – в какой степени ему присущи определенные добродетели или пороки – вполне может повлиять на выносимый приговор, что приближает нас к Аристотелю.

Здесь мы впервые встречаемся с чем-то, что будет появляться вновь и вновь во время наших прогулок. Это факт, что у нас есть определенные интеллектуальные способности и умения, а также определенные аналитические средства – главным образом, язык, – которыми мы пользуемся, пытаясь придать смысл миру. И это своего рода работа. Мы проживаем день, не шагая с утеса и, как правило, не оскорбляя соседей так, чтобы они начинали искать топор в подвале. Но это не может изменить того факта, что существуют две отдельные вещи: с одной стороны – реальность, состоящая не только из сложностей физического мира, но и из еще более сложных и непонятных других разумов; а с другой стороны – наши попытки моделировать, понять и проанализировать этот мир. Наша модель хороша, но не учитывает все на свете. Мелкие зерна реальности ускользают сквозь пальцы, когда мы пытаемся их ухватить.

Еще раньше мы говорили о различиях между объективной и субъективной реальностью. Объективная реальность – это мир абсолютной, безусловной истины, тогда как субъективная касается тех вопросов, которые зависят от ограниченной точки зрения человека. Давид Юм разработал философию морали, которая стремится к умеренной позиции между этими крайностями, такое положение позже стало называться «интерсубъективность». Юм утверждал, что люди обладают врожденной способностью к эмпатии (он использовал термин симпатия, но имел в виду способность переживать удовольствие и боль, которые чувствуются другими). С этой ограниченной способностью в качестве отправной точки мы овладеваем правилами и нормами конкретной культуры, в которой воспитываемся. Понятия добро и зло, говорит Юм, начинают ассоциироваться с чувствами, которые мы испытываем, наблюдая определенные типы поведения – те, которые одобряются или порицаются нашим конкретным обществом.

Добро и зло нельзя отыскать, утверждает Юм, в событиях самих по себе, они относятся к эмоциям, которые мы испытываем в определенных ситуациях. Но благодаря социальной природе людей и воспитанию в соответствии с общими верованиями и обычаями, а также благодаря врожденной способности к эмпатии, в рамках этой культуры будет общепринятый ответ на одни и те же моральные стимулы, в связи с чем суждения будут в значительной степени общими в рамках этой культуры, то есть интерсубъективными. Такое представление выходит за рамки простого эмотивизма, который мы обсуждали ранее. Эмоции придается значение из-за ее социального контекста и общей природы.

Такой подход объясняет, каким образом, несмотря на множество различий, которые мы обсуждали, в рамках одной культуры существует согласие по вопросам морали. Здесь также принимается во внимание разрыв между этическими конструкциями далеко отстоящих культур, у которых нет общего языка нравов. Мы и ацтеки смотрели бы друг на друга с одинаковым отвращением. И все же между всеми культурами может быть достаточно общего, чтобы обеспечить несколько общих элементов в грамматике этики. Когда люди живут вместе, всегда будут некоторые подходящие правила, определенные нормы, без которых мы просто не смогли бы существовать как коллектив. Держать свое слово, возвращать долг…

– Любить свою собаку.

– Любить свою собаку. Но, поскольку опыт людей различается даже в рамках одной культуры, а также из-за сложности определения того, что значит принимать моральное решение, такая общепринятая культурная реакция никогда не будет всеобъемлющей. Она будет деформироваться и разрушаться.

Мы стремимся к такому подходу к морали, который будет похож на антибиотик широкого спектра действия, который убивает все микроорганизмы и лечит все болезни. Но в этике, так же, как в медицине, слишком много патогенов, слишком много вариантов заболеваний, чтобы одно лекарство могло положить конец им всем. Поэтому у нас и появляется это сверхизобилие подходов к этике, каждый из которых имеет недостатки и каждый из которых фиксирует какие-то аспекты того, что значит быть нравственным. Политика правительства должна быть ориентирована (и иногда так и есть) на пользу для большинства населения. Правило, согласно которому мы не должны лгать, – хорошее, даже если иногда из-за этого можно попасть в беду. Мать в рассмотренном нами случае, вероятно, должна проехать на красный свет (если допустить, что это можно сделать безопасно). Мы действительно должны восхищаться воспетыми в античности добродетелями – мужеством, терпением, великодушием и скромностью, и, вероятно, теми, что прославляет христианство, – верой, надеждой и любовью к ближнему. Потому что, в конечном итоге, понятия добра и зла расплывчаты. И к такой расплывчатости мы еще вернемся…

И, вероятно, есть еще одна, последняя, тонкость. Когда мы судим о моральности, можно рассматривать два аспекта – поступок или человек. Предположим, мы могли бы решить, что человек невиновен, но поступок ужасен, например когда из-за случайной ошибки происходит страшная непредвиденная катастрофа; и возможно, мы сочтем человека ужасным, даже если его действие имеет некие хорошие последствия.

– Чувствую, будет причудливый пример.

– Представь, что потенциальный серийный убийца находится на крыше высотного здания. У него в руках винтовка, из которой он беспорядочно стреляет по людям внизу на улице. Но он плохой стрелок, и все пули пролетают мимо. За исключением одной, которая только что хлестнула по родинке на шее женщины средних лет. Пуля волшебным образом удалила родинку, не нанеся серьезной раны женщине. А теперь становится известно, что родинка вот-вот должна была стать злокачественной. Без удачного попадания пули женщина умерла бы от злокачественной меланомы.

– Это какая-то нелепость!

– Да, знаю, но иногда экстремальный пример помогает прояснить смысл. Итак, в этом случае мы бы однозначно описали человека как плохого и при этом согласились бы, что результат был хорошим. Утилитаризм одобряет последствие; Кант неодобрительно относится к стрелку. Я хочу опять подчеркнуть, что, возможно, нам необходимы разные этические позиции, чтобы понять всю сложность мира морали.

– Это здорово. А милосцы?..

– Ах, милосцы. Ницше поаплодировал бы афинянам. Милосцы проиграли битву, и это означало, что они занимают более низкое положение, а закон Сверхчеловека гласит, что он может делать с побежденным все что хочет. Думаю, в соответствии со своей концепцией справедливости Платон стал бы утверждать, что милосцев не должны уничтожать. В «Государстве» изображено идеальное государство, которое прибегает к оружию только в двух обстоятельствах: чтобы гарантировать свое выживание в случае агрессии и чтобы распространить справедливость в мире. Аристотелева этика почти не оставляет надежды милосцам, разве только добродетель умеренности могла бы сдержать жестокость афинян. Но Аристотель был учителем Александра Македонского, чей дар заключался явно не в предпочтении умеренности… Я не вижу ничего в Аристотелевой концепции счастья, что могло бы заставить афинян пощадить своих врагов, хотя Аристотель действительно полагал, что грекам следует перестать сражаться друг с другом и объединиться против варваров.

Сторонники утилитаризма действия сказали бы, что афиняне должны обязательно применить исчисление счастья. Приведет ли эта жестокость к большему количеству счастья? И афиняне должны, конечно, принимать во внимание не только собственное счастье, но и счастье всех тех, на кого это повлияет. Возможно, если бы зло со стороны спартанцев, побеждающих в Пелопонесской войне, было настолько огромным, что перевешивало бы зло, совершенное против милосцев, тогда массовое убийство было бы правильным. Такого рода расчетами руководствовались союзники, когда бомбили города Германии во время Второй мировой войны. Зло, связанное с убийством женщин и детей, «искупилось» добром, связанным с победой над Гитлером. Тем не менее, с учетом всего вышесказанного, я не думаю, что объективная оценка последствий могла бы позволить афинянам совершить массовое убийство. Утилитаризм правила был бы однозначен в оценке: такое действие было бы отвергнуто. Мир стал бы более счастливым для нас всех в долгосрочной перспективе, если бы мы сдерживали и контролировали такого рода поведение.

Яснее всех выразился бы Кант. Нельзя убивать и порабощать милосцев. Невозможно выработать категорический императив, который гласил бы: если кто-то вмешивается в твои планы выиграть войну, ты можешь убить и поработить их. Это предполагало бы, что такая же судьба могла бы ожидать и тебя. Как это случилось с афинянами – крайне неудачная кампания против сицилийского города Сиракузы окончилась полным разгромом афинян. Большая часть армии была уничтожена. Те, кто выжил, без отдыха работали на рудниках, сетуя лишь на то, что им отказано в быстром окончании их страданий. А потом спартанцы выиграли войну.

– Так что, все было напрасно?

– Да.

– Карма.

– Карма. Пойдем домой.