Текст книги "Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки"

Наиболее поздний вариант идеи о том, что мы имеем врожденное моральное чувство, был представлен в XX веке Джорджем Эдуардом Муром (1873–1958). Мур утверждает, что добро – это простая сущность, то, что мы узнаем инстинктивно, без необходимости давать этому определение. На самом деле мы не можем дать этому явлению иного определения, кроме как указав на него. Мы просто воспринимаем добро, когда его видим (или чувствуем), интуитивно. В этом смысле это похоже на цвет. Вам не нужна сложная теория, чтобы дать объяснение красному цвету – каждый человек с нормальным цветовым зрением может его видеть. (Конечно, существует научное определение красного цвета, связанное с определенной длиной световых волн, но это совсем не то, что мы имеем в виду, говоря: «Эта машина красная».) Поэтому, таким же образом, мы видим хорошее. Или, возможно, лучше провести аналогию со вкусом. Хорошее подобно сладкому вкусу; плохое – горькому.

Такая точка зрения выглядела правдоподобной и была очень популярна среди художников и интеллектуалов (хотя ее разделяли немногие философы) в первой половине XX века. На самом деле аргументация эмотивистов, изложенная во время прошлой прогулки, первоначально была разработана в качестве противопоставления этой теории.

– В самом деле? Что-то я не совсем понял.

– Джордж Мур утверждал, что до тех пор, пока ваше моральное чувство работает правильно, выносимые суждения будут иметь объективную правоту, подобно тому, как человек с нормальным цветовым зрением будет прав, когда говорит, что яблоко зеленое, а небо голубое. Эмотивисты соглашаются с тем, что вы действительно можете обладать этим чувством, но оно не соответствует какой-либо объективной истине. Это похоже лишь на ваши предпочтения: чай, а не кофе.

– А, понятно.

– Поэтому мы должны более подробно исследовать, что это за хорошие вещи, которые, по мнению Мура, мы воспринимаем с такой готовностью. Нет ничего удивительного в том, что Мур и его друзья считали хорошими те вещи, которые были больше всего популярны в его кругу – группе Блумсбери. Эти люди ценили дружбу, любовь, искусство, природу и осуждали законы и правила, которые мешали получать удовольствие от их развлечений.

– Звучит неплохо. А что тогда не так?

– Мы можем рассмотреть каждое из разных положений теории морального чувства Мура. Первое утверждение о том, что добро неопределимо, не нуждается в доказательствах. (Необходимо помнить, что если добро определимо, то наш разум может его постичь и тогда нет необходимости в существовании морального чувства.) Было множество бесконечных попыток определить, что такое добро. Мы встретимся с ними дальше. Ответ Мура на любое определение был таков: «О, это совсем не то, чем добро является на самом деле. Это вещи, которые могут быть связаны с добром, но само добро – это нечто другое, то, что я могу видеть, а ты, дорогой друг, кажется, видеть не способен». Таким образом, в теории Мура доказательство заменяется суждением: нам не указывают основание для утверждения о том, что добро – простое, очевидное качество, как цвет. Нам просто говорят, что если мы его не видим, то дело в отсутствии интеллекта или образования, как в случае, когда человек не понимает оперу или балет.

Но более серьезный вызов для обоих типов доводов относительно существования морального чувства (я объединяю объективизм Мура и более ранние точки зрения относительно того, что мораль – это наша врожденная способность) представляют те, кто просто оспаривает концепцию милосердного человечества и общества.

– Неужели ты собираешься мне рассказать, что люди не являются хорошими от природы? Прости, если я не падаю в обморок от шока.

– Множество философов считало людей какими угодно, но только не милосердными. Широко известно, что Томас Гоббс (1588–1679) рассматривал жизнь в первозданном виде как войну всех против всех и утверждал, что человеческое существование является отвратительным, жестоким и коротким, без единого проблеска морального чувства в душе низменного дикаря. Поэтому, по мнению Гоббса, нам необходим сильный единый властелин для сохранения мира. В своем сочинении «Басня о пчелах, или Пороки частных лиц – блага для общества» (1714) Бернард Мандевиль (1670–1733) показывает нам человечество, движимое эгоизмом и завистью. Он даже переворачивает с ног на голову старые клише о невинности и непринужденности детей. Да, говорит Мандевиль, человечество можно видеть в его чистейшей форме в душах детей… и это безжалостное, самолюбивое создание, эгоистичное, жаждущее, ненасытное и жестокое. Ирония заключается в том, что Мандевиль видит в этих качествах не разрушение человечества, а его спасение. Для того чтобы общество функционировало, ему необходимы эгоизм, жестокость и честолюбие людей. Без воров юристы оказались бы без работы, а без юристов исчезло бы множество других профессий и тысячи людей были бы ввергнуты в нищету. Тщеславный распутник нанимает портных, поваров, парикмахеров и других для потворства своей развращенности. Коммерческий успех общества стимулируется жадностью и эгоизмом составляющих его личностей. Все пороки личности сводятся к общественной выгоде.

Поэтому школа этики, основанная на представлении о врожденном чувстве, терпит неудачу, поскольку это слишком похоже на простое оправдание определенных предубеждений, а не на объективную основу для этического выбора. Такой взгляд на человечество наивен и упрощен. Еще один повод для критики заключается в том, что если мы полагаемся на некое внутреннее чувство правильного и неправильного или на простое восприятие, то вообще не остается места для разума. По мнению многих философов, мораль, для того чтобы вообще считаться моралью, должна быть рациональным процессом, результатом применения высших человеческих способностей, а не чем-нибудь вроде потребностей или восприятия. Эту точку зрения, как мы вскоре увидим, блестяще доказал Кант.

Однако, прежде чем перейти к Канту, мы вернемся опять к Античности и этике великого ученика Платона – Аристотеля (384–322 до н. э.).

– Давай-ка уточним: Аристотель из тех философов, которые любят собак?

– Если ты имеешь в виду, легко ли его читать и понимать, то, к сожалению, его изложение немного сухое и переполнено терминами. Это потому, что почти все его труды – а их довольно много – дошли до нас в виде конспектов к лекциям. Так что, в отличие от Платона, перед нами не изысканные произведения искусства, а выжимки, которые Аристотель, вероятно, детально прорабатывал и иллюстрировал во время своих лекций. Но Аристотель с его мудрыми идеями – это один из философов, которые по-прежнему очень популярны.

– Ладно, я – весь внимание.

– Концепции Аристотеля представляют другие этические системы Древнего мира, которые базируются на идее о благоденствии. И под благоденствием, хорошей жизнью Аристотель подразумевал счастливую жизнь. Греческое слово, которое Аристотель использовал, обсуждая хорошую жизнь, – eydaimonia – довольно трудно перевести. В некотором смысле оно означает счастье (в том виде, как мы используем термин), но на самом деле гораздо шире. Eydaimonia включает представление не только о счастье, но и о благополучии, исполнении надежд, процветании. Так что в нем присутствует и материальный элемент, наряду с психологической составляющей. Счастливый бродяга, довольный своей скамейкой в парке, не будет, по Аристотелю, наслаждаться eydaimonia. И eydaimonia не ограничена только вашим непосредственным опытом. Вред, нанесенный вашей репутации после смерти, повлияет на eydaimonia так же, как и несчастья, происходящие с вашей семьей.

Иногда я думаю, что ближе всего смысл передает выражение «дела идут хорошо, делает успехи», подобно тому, как мы отвечаем «дела идут хорошо», когда нас спрашивают о нашем ребенке, который поступил в университет или устроился на новую работу. «Дела идут хорошо» означает, что ребенок счастлив, да и в материальном плане у него все неплохо, и его пока не арестовывали за танцы на улице в обнаженном виде с дорожным конусом на голове.

Аристотель утверждает, что задача этики – помочь нам достичь eydaimonia, этого счастья в широком смысле. Такой подход к этике, как у Аристотеля, называется телеологическим, от греческого τέλος – «цель, завершение» и λόγος – в данном случае «мысль». Мы совершаем хорошие действия не ради них самих, а для того, чтобы достичь чего-то еще.

– Значит, это похоже на то, как я выполняю команды «сидеть!», «ко мне!» и всякую всячину, просто чтобы получить лакомство?

– Именно. Это телеологическое поведение. Как я уже говорил, Аристотелева система этики – не единственная древняя система, связанная с достижением eydaimonia. Среди самых знаменитых и искусных философских школ Древнего мира были еще две, которые тоже подразумевали эту цель. Представители эпикурейской школы, названной по имени ее основателя, Эпикура (341–270 до н. э.), полагали, что источником счастья является удовольствие, и поэтому их карикатурно изображают как снисходительных гедонистов, искателей легких наслаждений и физических удовольствий. Конечно, в Древней Греции были такие философы. Так, представители киренской школы, или киренаики (не путать с киниками), действительно считали, будто единственное, что имеет значение в этой жизни, – это удовольствия плоти. Киренская школа была основана Аристиппом (ок. 435–356 до н. э.), последователем Сократа и современником Платона. Корень гедонизма киренаиков кроется в их убеждении в том, что значение имеют только физические ощущения. Поэтому значение имеет только физическое удовольствие, а единственно возможный способ его пережить – здесь и сейчас. Переживай любой чувственный опыт, объедайся, пьянствуй, люби. Не откладывай на потом. Завтра – это иллюзия. Существует только сейчас, и это ощущение. Ешь, пей и будь счастлив, потому что завтра ты умрешь.

– И что здесь может не нравиться?

– На эпикурейцев оказали влияние киренаики, но их представления значительно отличались. Источником счастья может быть удовольствие, но удовольствие само по себе является сложным, и, конечно, получать его посредством безрассудного удовлетворения наших основных инстинктов – не лучший способ. Для Эпикура удовольствие было единственным благом, но он определял удовольствие не как положительное качество, а как отсутствие боли. Цель жизни заключается не в получении максимально возможного объема гедонистических удовольствий, а в снижении стресса и дискомфорта. К удовольствиям, сторонником которых был Эпикур, относились спокойные размышления, дружба, беседа и сами занятия философией – это далеко от оргиастических празднеств киренаиков.

– Не критикуй, пока не попробовал.

– Ну да, конечно. Наверное, для собак характерен путь киренаиков: сколько раз мне приходилось спасать тебя от смерти от куриной косточки?

– Всего один! Может, два. В крайнем случае три.

– Все равно, ничего хорошего. Эпикур на самом деле считал, что величайшим источником дискомфорта для любого человека является страх смерти и наказания, которое вполне могло бы последовать. Так что Эпикур был одним из первых мыслителей, который утверждал, что смерти не стоит бояться, поскольку жизни после смерти не существует, поэтому и наказания не будет, так как от нас ничего не остается. Следует бояться только боли, а смерть приносит избавление от боли. («Обезвреживание» смертоносной бомбы Эпикуром представляло собой одну из его искусных нападок на Платона, который предупреждал злодеев, что по ту сторону могилы их ждет ужасное соответствующее наказание…)

– Можно я просто скажу, что не убежден в этом на сто процентов?

– Продолжай…

– Я люблю ужин. Он доставляет мне массу удовольствия. Я не боюсь подавиться косточкой и отправиться туда, где ужин ужасен, или туда, где какая-нибудь отвратительная версия тебя показывает мне замечательную колбасу, а потом сама съедает ее. Чего я хочу, так это продолжать всегда съедать свой ужин здесь. Мне становится грустно от мысли о том, что ужинов больше не будет.

– Это хорошее замечание, малыш. Эпикур ответил бы, что будущая версия тебя не может быть несчастливой или чувствовать боль или голод, потому что будущей версии тебя не существует. Поэтому не имеет смысла волноваться о том, что ты будешь чувствовать тогда, поскольку тебя не будет. Но я понимаю, что это не ответ на твой довод. Ты говоришь, что у тебя приятная жизнь и нелогично не хотеть, чтобы удовольствие продолжалось так долго, насколько возможно. Но, думаю, Эпикур бы сказал, что, возможно, наступит момент, когда из-за дряхлости и болезни ты больше не будешь радоваться жизни, и в этой ситуации не стоит бояться того, что должно произойти.

– Хорошо, можно сменить тему?

– Главными соперниками эпикурейцев в те времени были стоики, которые тоже считали, что смерти не нужно бояться.

– Я думал, мы сменили тему.

– Не волнуйся, это замечание просто для перехода к следующей части. Возможно, больше, чем в любой другой философской системе древности, этика стоиков была тесно связана с их взглядами на природу Вселенной. По мнению стоиков, Вселенная представляет собой упорядоченную милосердную систему, в которой каждое событие предопределено божественным законом, или рациональным принципом. Этот божественный закон, который можно просто считать Богом, сформировал Вселенную из огня и продолжает определять ее развитие и судьбу. Поскольку дух, который определяет каждое происходящее событие, – хороший, все, что происходит, должно быть хорошим. Всякое видимое зло – это иллюзия, которая исчезает по мере углубления нашего понимания Вселенной.

– Правда? Значит, каждый раз, когда ты наступаешь на перевернутую штепсельную вилку или кубик от LEGO, – это на самом деле хорошо? По твоему реву не скажешь.

– У них тогда точно не было вилок от электроприборов или LEGO. Хрисипп (которого мы оставили размышлять о зернах песка…) утверждал, что всякое кажущееся зло необходимо для существования соответствующего добра. Не может быть мужества без трусости, удовольствия без боли. Я вскрикиваю от боли, наступив на штепсельную вилку, но благодаря тем же органам чувств я наслаждаюсь, получая удовольствие, когда глажу тебя. При рассмотрении с этой точки зрения зло становится необходимым и сливается с еще большим добром. Задача философа – понять природу, и это знание принесет мир, даже вопреки ужасному страданию. Цель стоика – спокойно встретить смерть, болезнь и другие бедствия; спокойствие становится возможным благодаря не только мужеству, но и знанию того, что в конце концов все будет хорошо. Таким было счастье, eydaimonia, для стоика.

– Нам нравятся стоики?

– Это сложный вопрос, и я думаю, что полезность стоицизма зависит от ситуации. Если все действительно безнадежно и вы находитесь в положении, которое невозможно исправить, тогда, полагаю, образ мышления стоиков достоин подражания. Например, некоего человека, всегда считавшегося праведником, ошибочно обвинили и заключили в тюрьму. Каждый день над ним издеваются его стражи. Стоик говорит: «Я выдержу. Таков мир. С точки зрения вечности мои страдания незначительны, и в любом случае они являются частью плана, который я счел бы полезным, если бы только его разгадал». И не один стоик получил шанс проверить свою веру. Сенеке Младшему, которого обвинили в участии в заговоре с целью убийства Нерона (на самом деле он не имел с этим ничего общего), было приказано покончить с собой. Он спокойно вскрыл себе вены, а потом, лежа в ванне, продиктовал свои последние письма и завещание.

– Уважаю.

– С другой стороны, стоицизм тяготеет к консерватизму и спокойному принятию любого положения, в котором бы вы ни оказались. Но бывают времена, когда принятие судьбы является разновидностью моральной трусости.

– А откуда ты знаешь, что есть что?

– Это обязанность человека – делать такой выбор. Но мы, вероятно, можем заимствовать из стоицизма самое лучшее и сказать: если можешь что-то изменить – меняй, а если не можешь – смирись с этим.

– Звучит как план. А что случилось с Аристотелем?

– О, прости, мы немного отвлеклись. Аристотелев анализ eydaimonia начинается с очевидной истины: человеческие существа жаждут блага всех видов. Мы желаем иметь пищу и приятную компанию, уважение нашего сообщества и хорошее здоровье. Тем не менее Аристотель говорит, что все эти вещи являются лишь средствами: они предназначены для достижения другой цели, некоего более совершенного или конечного блага. Это конечное благо должно отвечать трем критериям: оно должно быть желанным само по себе; мы не должны желать его как средство для достижения какого-то другого блага; а другие блага, которые тоже являются предметом наших желаний, должны быть таковыми, потому что с их помощью мы можем достичь конечного блага.

– Например?

– Возьмем богатство. Богатство – это благо, но в общем случае это благо, потому что позволяет вам получить другие блага, а не потому, что оно таковое само по себе. Просто сидеть на куче банкнот было бы сумасшествием, правда?

– Наверное.

– Итак, каким может быть это конечное благо, на достижение которого направлены все остальные блага?

– Покупка более мягкой кровати?

– Ха-ха, очень смешно. Аристотель полагает, что есть только одно благо, которого мы желаем ради него самого – счастье. Вы не хотите быть счастливым, чтобы достичь чего-то еще. Наоборот, все остальные блага – это просто способ помочь вам стать счастливыми. Аристотель даже не видит необходимости это обосновывать: он полагает очевидным, что мы все хотим быть счастливыми, но при этом, конечно, необходимо иметь в виду, что мы говорим о счастье в широком смысле.

Итак, Аристотель установил, что счастье, eydaimonia, является конечным, совершенным благом. Но это не вполне определяет, что означает счастье для людей, а без такого знания наши поиски будут идти вслепую. Для того чтобы разобраться в этом вопросе, Аристотель затем исследует, в чем заключается назначение и занятие человека. Для чего мы годимся? Что у нас получается лучше всего? Аристотель сравнивает людей с другими живыми существами. У нас имеется множество качеств и способностей, общих с животными и даже растениями. Все живые существа растут и размножаются, двигаются и чувствуют. Или, как формулирует это Аристотель, наши души обладают способностями питаться, двигаться и чувствовать. Однако люди уникальны в том, что обладают еще и рациональной частью души. Следовательно, в этом заключается наше занятие, наше единственное уникальное отличительное качество: мы способны использовать разум, чтобы контролировать и направлять наши действия. Поэтому благоденствие должно включать наш разум. Разум способен помочь нам выбирать качества, которые способствуют тому, чтобы мы жили настолько благополучно, насколько вообще способен человек. Эти качества – добродетели.

Здесь мы подошли к сути размышлений Аристотеля о философии морали и той части его теории, которая оказала наибольшее влияние. Аристотель стоит у истоков традиции так называемой этики добродетели. Добродетели – это такие нравственные ориентиры или качества, на которые должен опираться хороший человек, чтобы достичь счастья, eydaimonia, которое определяется как самая лучшая, наиболее разумная жизнь, какую способен прожить человек. По мнению стоиков, самыми ценными добродетелями являются те, что помогают идеальному мудрецу справляться с переживаемыми страданиями: мужество, сила духа, решительность. Но в соответствии с представлениями Аристотеля о счастье требуются иные качества.

– Какие?

– Аристотель исследует различные сферы поведения, или типы чувств, и показывает, как поведение людей может стать неправильным за счет проявления качества или в избытке, или в недостатке. И между этими крайними проявлениями находится то, что мы называем «золотой серединой», – добродетель.

– Может, с примерами будет понятнее…

– Конечно. Во время битвы есть те, кто демонстрирует избыточный страх и стремление сбежать. Это порок – трусость. Но есть и те, кто слишком самоуверен и, поспешив, без размышлений о шансах на успех, оказывается в губительном положении. Это тоже порок – безрассудство. Но между этими двумя проявлениями находится середина – мужество. Мужественный человек будет осознавать опасность, но, не утратив присутствия духа, выполнит свой долг. Он будет чувствовать страх, но встретит его со спокойствием и решительностью. Аристотель составляет целую таблицу добродетелей, в которой представлены качества в избытке, недостатке и середина. Что касается телесных удовольствий (их игнорировали лишь немногие древние греки), крайними проявлениями мы видим распущенность и бесчувственность: распущенность демонстрирует человек, который является рабом своих желаний, а бесчувственность – вина тех, кто слеп к истинным удовольствиям плоти. Посередине находится человек благоразумный, воздержанный, который излишне себя не балует, но умеренно наслаждается пищей, питьем и другими телесными радостями. (Интересно: Аристотель говорит, что люди с недостатком этого качества – чувствительности к удовольствиям – настолько редки, что даже не имеют названия. Древние греки, несомненно, были любителями развлечений. У нас же такое название имеется: пуритане.) Обращаясь к тому, что Аристотель называет самовыражением, мы, с одной стороны, видим хвастунов, которые всегда преувеличивают свои достижения, а с другой – тех, кто сознательно принижает себя по отношению к другим, с иронией умаляет собственное достоинство. Аристотель воспринимает это как еще одну форму тщеславия, притворства, и делает небольшой выпад в сторону Сократа, который всегда утверждал, что ничего не знает. Посередине находится искренний и правдивый человек.

Не все добродетели, которые исследует Аристотель, особенно возвышенны. Как мы видели, древние греки любили поговорить. Одной крайностью является шут, который опускается до грубости, чтобы вызвать смех. Другая крайность – зануда с кислым лицом, который на все обижается и разрушает веселье. А посередине находится остроумный человек, который развлекает остальных, не выходя за рамки хорошего вкуса. Аристотель представляет все эти качества в виде континуума, и большинство людей окажутся в какой-то его точке. Знание середины дает вам возможность стремиться к идеалу.

– Звучит довольно хорошо. Мне нравится эта формула. Есть большие отвратительные собаки, маленькие собаки и посередине – идеальные собаки размером с меня.

– Аристотелев способ определять, что считать добродетелью, имеет множество преимуществ. В большинстве ситуаций мы можем видеть, что существуют крайности и разумный средний путь. Благородство выражается не только в противодействии низости и подлости, но и в том, чтобы избегать грубого излишнего безрассудства.

Вполне возможно, что некоторые добродетели не вполне отвечают такому способу определения. Действительно ли честность – это середина между ложью и избыточным изложением правды? Но для большинства добродетелей схема Аристотеля убедительна. И стоит подчеркнуть, что сам Аристотель говорил, что этика и политика – это науки, которые не предлагают настолько же надежные истины, как те, что обеспечивают геометрия или (как утверждал философ) метафизика, а представляют собой «гибкие» науки, благодаря которым мы только можем надеяться приблизиться к истине.

Каким образом мы приобретаем добродетели? Образование, образование, образование. Мы становимся добродетельными, говорит Аристотель, поступая в соответствии с добродетелью. Если прививать молодежи хорошие привычки, они станут их второй натурой. Во многом похоже, скажем так, на дрессировку собаки.

– Гав!

– Представления Аристотеля о стремлении к хорошей жизни – о том, что мы все стремимся к варианту eydaimonia, что наша разумность тесно связана со счастьем и что мы добиваемся лучшей жизни, поступая сообразно добродетелям, – весьма привлекательны и были очень популярны. Древние философы постепенно сосредоточили свое внимание на таких добродетелях, как мудрость (или благоразумие), мужество, умеренность и справедливость, и эти же добродетели потом стали главными в христианстве. Однако некоторые из первых христиан считали, что эти дохристианские добродетели следует дополнить, поэтому вместо четырех добродетелей стало семь, и каждая компенсировала соответствующий порок: целомудрие/похоть; умеренность/чревоугодие; милосердие/алчность; усердие/леность; терпение/гнев; доброта/зависть; смирение/гордость. И вместо Аристотелева мирского счастья целью стало разделить вечное счастье с Господом. На самом деле система этики Аристотеля обосновывает, исходя из представлений о том, какими созданиями мы являемся – социальными и разумными, – как мы должны жить, и предлагает нам способ сосуществования.

– А теперь обратная сторона?

– Тот факт, что добродетели могут подстраиваться, меняться в соответствии с потребностями развивающейся культуры, – одновременно и сила, и слабость. Да, действительно, это означает, что этический кодекс может оставаться актуальным, но это также значит, что добродетели выглядят просто как список того, что ценится тем обществом, в котором ты оказался. Если бы мы спросили Аристотеля, почему мужество хорошо само по себе, он бы ответил следующее: мужество и другие описываемые им добродетели – это лишь то, что нам, как разумным социальным существам, необходимо, чтобы хорошо жить в типичном греческом городе-государстве. Более глубокого обоснования, чем представленное, не существует. Поэтому, если, например, Советскому Союзу при Сталине требовались другие качества для хорошей жизни, Аристотель не критиковал бы.

Другая проблема, касающаяся добродетелей, заключается в том, что можно представить себе ситуации, в которых мы, вполне вероятно, не будем считать их добродетелями. Остается ли по-прежнему добродетелью мужество при стремлении к злу?

– Я тебя понял. Получатся смелые плохие собаки.

– Тем не менее основной недостаток, по моему мнению, заключается в том, что в некоторых моментах Аристотелева этика вообще неэтична в том смысле, который мы вкладываем в это слово. По мнению Аристотеля и других античных сторонников преставлений об eydaimonia, вас больше всего беспокоит собственное счастье. Счастье других – просто не ваше дело. Жизнь в соответствии с этикой – это психологическая версия походов в гимнастический зал или хорошего питания: вы заботитесь о себе. Даже несмотря на то, что добродетели социальны по природе, обоснование всегда эгоистично: так лучше всего для меня. Так я должен жить, чтобы получить все лучшее от своей жизни.

Я заметил, что Монти немного дрожит.

– Кстати об этике. Полагаю, не очень-то хорошо держать тебя на улице в такую сырость. К тому же я проголодался. А ты?

– Я бы не отказался от печенья.

Так что мы пошли назад между старыми памятниками усопшим, которых любили или боялись или которые были просто достаточно богаты, чтобы память о них увековечили в мраморе. Там были ангелы, задрапированные урны и зиккураты, как будто изгнанного властителя Вавилона выбросило на берег в Западном Хэмпстеде.