Текст книги "Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки"

Прогулка четвертая
Чужой разум и свобода воли

Во время этой прогулки я сначала размышляю над вопросом о чужом разуме, то есть о том, как мы можем быть уверены, что другие люди – это не просто андроиды, что они обладают умственными процессами и опытом, как и мы? А затем мы с Монти обсуждаем проблему свободы воли: свободны ли люди делать выбор – нравственный или иной – или все наши мысли и действия определены тем, что находится за рамками нашего контроля?

На следующий день я неожиданно решил пойти на прогулку с Монти вдоль Темзы, от Ричмонда до Строберри-Хилл. Это означало, что нам надо было добираться до Ричмонда на поезде, но Монти нравится общественный транспорт, и он обычно хорошо себя ведет. Он сидел у меня на коленях в переполненном вагоне, пока я читал, а его нос прижимался к углублению между двумя половинками открытой книги, и было немного похоже, будто он тоже читает. Я быстро огляделся, надеясь, что кто-нибудь наслаждается этой маленькой сценкой и мы могли бы обменяться улыбками в стиле «вот какой милашка», но другие пассажиры были слишком поглощены своими телефонами: водя пальцами по экранам, они улыбались каким-то шуткам в WhatsApp или видео с чихающей пандой на YouTube.

В такие моменты, когда кажется, что все замкнулись в своем собственном мире, я начинаю размышлять над так называемой проблемой чужого разума. Вопрос о том, имеют ли другие люди разум, как у меня, – один из тех немногих, истоки которого не относятся к временам древних греков. По-видимому, до Джона Стюарта Милля, философа XIX века, никого это не волновало. Но, сидя в поезде и наблюдая за людьми, было трудно не задуматься над тем, как можно доказать распространенное предположение, будто другие люди думают, чувствуют и воспринимают мир так же, как я сам. Я не могу испытывать вашу боль или вашу радость. Я не могу чувствовать то же, что и вы, когда вы чешете голову или подгибаете пальцы в своих слишком тесных туфлях. Чувствуется ли ваше счастье так же, как мое, ваша печаль – так же, как моя?

Конечно, если человек искренне не верит, что другие люди обладают разумом, подобным нашему, – это признак безумия: люди с шизофренией и другими расстройствами личности часто убеждены в том, что других людей вокруг них заменили бездушные копии или автоматы. Нормальные люди верят в идентичность сознания, в то, что различия между нами – это просто вариации на тему. Однако вера и знание – это не одно и то же. Можем ли мы знать, что мы одинаковы, или, по крайней мере, быть настолько же уверены в одинаковости умственных процессов, насколько анатомы уверены в одинаковом строении тел?

Существуют две стороны этой проблемы, различия между которыми очень тонкие. Первая: откуда я могу знать, что у вас в голове? Что считать доказательством? Другая проблема имеет концептуальный характер. Для того чтобы по-настоящему узнать, действительно ли мы одинаковы, я должен был бы воспринимать мысли и чувства другого человека, как свои собственные, а как такое возможно? Мои мысли и чувства никак не могут включать ваши. Подобное буквально немыслимо за пределами мира научной фантастики.

Должен сразу сказать, что философия не дает никаких ответов на вторую формулировку проблемы. А ответы на первый вопрос тоже не вполне удовлетворительны. Но на первый вопрос, по крайней мере, были попытки ответа, пусть даже они настолько же тверды и надежны, как высохшие меренги…

Философы предложили три различных решения проблемы чужого разума. Первое – это доказательство на основе аналогии. Я знаю, что я обладаю таким видом разума. Я чувствую и думаю, желаю, испытываю зуд и боль. Другие люди похожи на меня по стольким внешним характеристикам, что я это ясно вижу. Поэтому они, конечно, должны быть похожи на меня и изнутри, разве не так?

Именно так большинство из нас думает инстинктивно. Это форма индуктивного умозаключения. Индукция – процесс, с помощью которого мы пытаемся создать общие законы на основе частных примеров. Вы обнаруживаете определенное число случаев, в которых за X следует Y, а затем делаете индуктивный вывод, что за всеми X будут следовать Y. Я замечаю, что в моем случае со мной происходят определенные процессы, и я обладаю определенными переживаниями, поэтому я вывожу общее правило, что все люди должны переживать эти вещи таким же образом.

Помимо различных проблем с индуктивными умозаключениями (мы исследуем их подробно позднее), у доказательства на основе аналогии есть главный недостаток. Обычно при использовании индукции идея заключается в том, что вы собираете свидетельства на основе множества примеров, создаете общий закон, а затем используете его для предсказания будущих случаев. Но в том, что касается проблемы чужого разума, при доказательстве на основе аналогии этот процесс разворачивается почти в обратном направлении. У нас имеется лишь один пример для выведения общего правила. Затем мы применяем его ко всем людям на планете, т. е. к нескольким миллиардам человек. Несмотря на исключительную привлекательность и повсеместное применение, это слабое доказательство.

Второй аргумент звучит похоже, но на самом деле значительно отличается. Это доказательство путем выведения, а не аналогии. Вместо предположения о том, что поскольку у меня такого рода разум, то и другие люди должны обладать таким же разумом, это доказательство основано на наблюдении за поведением других и, исходя из этого, формулировании наилучшей возможной гипотезы. Если бы мы увидели автомобиль на колесах, движущийся вниз по улице, то предположили бы, что он приводится в действие двигателем, а не магией или хитро спрятанными лошадьми. Мы видим людей, которые по-разному ведут себя, ходят, говорят, любят, ненавидят. Если теперь мы попытаемся объяснить это поведение, то существуют разные возможности. Окружающие нас люди, как уже упоминалось, могли бы быть живыми роботами, не имеющими сознания, подобного моему. Они могли бы быть компьютерными симуляциями. Мог бы быть какой-то другой, доселе неизвестный механизм, управляющий ими. Но наиболее разумное объяснение заключается в том, что эти люди обладают разумом и сознанием. Такое объяснение просто лучше, чем любые другие, соответствует наблюдаемым нами фактам.

Проблема в том, что в лучшем случае мы просто приходим к следующему выводу: наиболее вероятное объяснение поведения других людей заключается в том, что они обладают разумом, более или менее похожим на наш. А затем мы переходим к доказательству на основе аналогии, чтобы пройти оставшийся путь и предположить, что реальная текстура опыта других людей такая же, как наша. Недостатки такого доказательства мы уже рассмотрели.

Третье «решение» – самое простое и притягательное (по крайней мере, для меня). Предполагается, что умственное состояние вообще не скрыто. Процессы, происходящие в мозге, отражаются внешне. Человек, испытывающий зуд, чешется. Размышляющий выглядит задумчивым. Счастливый улыбается. В некотором смысле разрушается представление о дихотомии разум/тело. Вместо двух объектов, разума и тела, есть один: единый мыслящий организм. Такая точка зрения заранее предполагает, что мы – социальные существа, которые в процессе эволюции развивались таким образом, чтобы «прочитывать» друг друга. Сознание – это не какая-то отдельная комната нашего разума, а открытая общая арена.

С этим аргументом связана идея о том, что существование языка возможно только в том случае, если наш разум функционирует одинаково. Язык всегда является общим и зависит от разделяемого с другими людьми понимания мира. Слова отражают идеи; общение – это факт: самые разнообразные события происходят, очевидно, потому что передается точная информация или инструкции. Как сказал Витгенштейн, если бы лев мог говорить, мы бы его не поняли, потому что ментальный и социальный мир льва очень отличается от нашего. Но люди говорят и понимают друг друга.

Конечно, существуют проблемы и с такой точкой зрения. Мы можем обманывать и обманываться, неверно понимать физические проявления мысли. Мы можем думать, не демонстрируя каких-либо эмоций или других признаков. Невозможно по лицу выявить строение разума.

И все же исключения лишь подтверждают правило. Обман возможен только потому, что обычно нас не обманывают.

Многие скажут, что этим нелепым идеям относительно чужого разума – гипотезе об автоматах и т. п. – легко можно положить конец, если провести некоторое время в секционном зале. Несколько ловких манипуляций с циркулярной пилой в течение нескольких минут продемонстрируют, что в каждой черепной коробке заключен мозг, а быстрый разрез скальпелем покажет, что мозг имеет одинаковую структуру, без скрытых электрических схем или чужеродных имплантов. Такое исследование удовлетворило бы большинство скептиков, хотя оно и не достигнет цели в качестве настоящего доказательства. Может быть, техника замаскирована под органический материал? А вдруг все, что вокруг, – это мой сон или фантазия? И даже если бы я вскрыл череп каждого человека и в итоге оказался сидящим на огромной горе трупов, откуда бы я знал, что мой собственный череп содержит такой же студенистый орган? Может, я – единственный, у кого есть работающие электрические схемы внутри?

Где мы в итоге оказываемся с проблемой другого разума? Как это часто бывает, философия помогает нам разобраться в проблеме, но не дает полностью удовлетворительный ответ. Я думаю, что мы можем достаточно уверенно сделать вывод, что к людям вокруг нас следует продолжать относиться так, будто мы одинаковые, даже если я никогда на самом деле не почувствую вашу боль, как свою собственную, и переживаемое вами блаженство, как свое.

Во время другой прогулки мы рассмотрим, что значит знать и сомневаться…

Я почувствовал, как Монти зашевелился у меня на коленях, а потом спрыгнул на пол. Я огляделся: вагон был пуст, а поезд стоял на конечной станции. К нам направлялась уборщица с огромной корзиной для мусора.

– Извини, дружище, – сказал я. – Должно быть, я заснул.

От Ричмонда примерно за час можно пройти пешком в обе стороны по узкой пешеходной дорожке, петляющей между ивами и березами, растущими вдоль реки. В те времена, когда у меня была настоящая работа, такое путешествие мне приходилось совершать пару раз в неделю: я преподавал в маленьком и относительно малоизвестном колледже. Но я ушел с должности, и уже прошло семь лет с тех пор, как я последний раз ходил по этой дороге.

Небо было безоблачным и парадоксально серым, и река отливала такой же серостью. Я подумал: «Странно, как тихо». Считается, что движущаяся река шумит. Очевидно, примером служат грохочущие стремнины или волны океана, разбивающиеся о берег, но вы бы решили, что даже широкая мрачная река, подобно Темзе у Ричмонда, должна производить какой-то шум, бульканье или шипенье. Но, когда я закрыл глаза, не было слышно ничего, кроме шелеста отмирающих октябрьских листьев и доносящегося откуда-то детского смеха.

Известно, что философ-досократик Гераклит – тот самый, чье раздутое от водянки тело, измазанное навозом, съели собаки, – говорил, что нельзя войти в одну реку дважды. Традиционно это выражение трактуют таким образом, что все течет и меняется, ничто не постоянно, ничто не познаваемо до конца, так как к тому моменту, когда вы обратите внимание на один участок реки (или жизни), он уже исчезнет. И этот акцент на непостоянстве укладывается в представления Гераклита о том, что основной элемент Вселенной, фундаментальная реальность, проявлением которой являются все вещи, – это огонь. Огонь непостоянен и подвержен преобразованиям. Вы обнаружили, что река изменилась, но огонь меняет вас.

В связи с этим возникает вопрос о личной идентичности. После всех прошедших лет к реке вернулся тот же самый я? Наши клетки отмирают и замещаются другими клетками. Старые воспоминания увядают, и создаются новые. Наши взгляды меняются, поскольку юный радикал превращается в старого консерватора, а та, кто в молодости была блюстительницей нравов, обнаруживает, что жизнь расширила список ее симпатий.

Я помню свое посещение Лондонского зоопарка. Сначала я наблюдал за молодыми орангутанами, которые скакали по своему вольеру, резвясь и дурачась, обнимали друг друга и уже в следующий момент вступали в шуточное сражение. А потом в одном из дальних углов вольера я увидел сгорбившегося старого самца, который сидел, сложив свои тонкие руки поверх огромного живота. На его большом плоском кожистом лице застыло выражение одной из тех кельтских сакральных жертв, которых обнаружили в ирландских торфяных болотах. Он источал злобное достоинство, будто где-то в глубине его души сохранилась генетическая память о листьях растений джунглей, дикорастущих фруктах и спариваниях на верхушках деревьев с миловидными самками красно-золотистого окраса, и он знал об утрате и ненавидел это.

Один из перевозбужденных детенышей кувыркался слишком близко к старому деспоту, и он, совершая минимум движений, быстро вытянул руку и дал этому детенышу подзатыльник. Тем не менее он тоже когда-то был таким, как они. Где та нить, которая их связывает?

Такой конфликт между старым и новым или молодым и старым – еще один главный предмет размышлений Гераклита. Война идет везде, говорит Гераклит, и борьба – это справедливость. Единственно возможный мир, которого можно достичь, – временный баланс сил: тетива лука натянута, и зазубренная стрела готова лететь. Это момент идеального покоя и равновесия перед тем, как стрела будет пущена.

Однако некоторые философы начали оспаривать такую точку зрения Гераклита. Гераклит был мрачным писателем, который намеренно делал свои сочинения запутанными и трудными для понимания и известен тем, что относился с презрением к обычным людям, а те крошечные фрагменты его работ, что сохранились, трудно толковать. Его утверждения о невозможности войти в одну реку на самом деле касаются изменений воды, а не самой реки. Это могло означать просто, что в примере с рекой, как и во всех остальных, существует как непрерывность, так и изменение, что на самом деле непрерывность требует изменений. Если вода не движется, то река превратится в озеро. Если человек не меняется, то он – не личность, а камень.

Итак, возвращаясь к текущему моменту, это та же река и тот же я. Наверное.

Я спустил Монти с поводка, и он начал носиться туда-сюда, чтобы немного потратить энергию, подавляемую во время поездки в поезде.

– Я размышлял о нашей дискуссии на днях, об этике, – сказал я, когда Монти опять пошел со мной в ногу.

Он взглянул на меня, как будто говоря: «Продолжай».

– И, думаю, мы пришли к определенному выводу, не так ли? Если речь идет о моральной ценности действия, тогда имеет смысл обратить внимание на последствия, или конечную цель, telos, на которую оно направлено; а если мы стремимся похвалить или обвинить человека за его действия, возможно, наградить или наказать его, тогда имеет смысл посмотреть на его намерения и на то, в какой степени они соответствуют правилу или принципу. Все немного запутанно: я имею в виду, что мы придерживаемся двух принципиально разных подходов к вопросу о хорошем и плохом, правильном и неправильном, но это лучшее, что мы можем придумать.

Монти фыркнул, выражая согласие.

– Но есть проблема, – сказал я.

– Я так и подумал.

– Дело в том, что, когда речь идет о втором случае из двух, то есть о вынесении суждения о человеке, как противопоставлении суждению о действии, мы предполагаем нечто, имеющее почти решающее значение.

– Что кому-то есть до этого дело?

– Нет, – твердо ответил я, – что у нас есть выбор. Что мы вольны принимать решение поступать правильно. Или неправильно.

Монти посмотрел на меня озадаченно.

– Уверен, ты понимаешь, насколько это важно. Представим ситуацию, в которой я должен принять моральное решение, – я огляделся и подобрал тонкую веточку, упавшую с одного из деревьев. – Полагаю, мы оба признаем, что ударить палкой милую маленькую собаку будет, в отсутствие определенных строгих критериев…

– Э-э, например…

– Ну, для того чтобы предотвратить еще больший вред для тебя, скажем, если бы ты собирался выбежать на дорогу… Но это неважно. Ударить тебя палкой без причины в свете любой этической системы было бы неприемлемо.

– Ладно.

Монти все еще выглядел расстроенным из-за всех этих разговоров об ударах палкой, и я пожалел, что не выбрал другой пример.

– Итак, в общем случае, меня бы ожидали упреки, порицание и, вероятно, уголовное преследование за то, что я тебя ударил.

– Совершенно верно.

– А теперь представим различные обстоятельства, в которых мои действия не были бы свободными. То есть когда меня тоже ограничивали, поэтому я не мог делать то, что хотел, и принуждали, то есть заставляли меня делать то, что я не хотел. Например, я хожу во сне, и в своем сне я держу волшебную палочку и размахиваю ею, чтобы наколдовать праздник или красивый… остановимся на празднике. Но в действительности я держу эту палочку в руке и в итоге ударяю тебя. Или, допустим, я подхватил болезнь, которая заставляет меня действовать жестоко и неразумно, без каких-либо шансов вести себя по-другому. Например бешенство…

– Бешенство?

– О, это болезнь, которой можно заразиться от бешеных… Неважно. Может быть, у меня психотический эпизод, поэтому я думаю, что ты не собака, а пожирающий людей тигр, и пытаюсь отогнать тебя от Рози…

Монти тихо зарычал при мысли о тиграх, какими бы они ни были, пытающихся нанести вред его любимой Рози, моей дочери.

– Или в своих галлюцинациях я представляю, что ты охвачен огнем, и пытаюсь сбить пламя палкой. В таких обстоятельствах ты бы решил, что я виноват?

– Конечно, нет.

– И в каждом из этих случаев ты бы не винил меня, потому что я не был волен выбирать: нанести тебе вред или нет?

– Да, кажется правильным.

– Но это особенные случаи, правда? Обычно, когда ты совершаешь действие, например наносишь удар собаке или лжешь, ты находишься в здравом рассудке и не пытаешься сделать что-то другое. Но что, если даже в таких случаях, когда нет формальных ограничений на твои действия такого рода, что мы обсуждали, ты по-прежнему несвободен? Что, если свобода выбора – это всегда иллюзия? Что тогда?

Монти выглядел так, будто на него это не произвело впечатления. Он поднял лапу с одной стороны дорожки, потом с другой. Это был его способ сказать, что мы вольны поднять лапу, когда нам захочется.

– Итак, ты считаешь, что при нормальном ходе вещей, – когда я бодрствую и никакие внешние силы или внутреннее психическое расстройство не запрещают мне делать, что я хочу, и не заставляют меня делать то, чего не хочу, – я волен действовать правильно или неправильно с точки зрения морали?

Монти заворчал, соглашаясь.

– Это разумная точка зрения, которой, думаю, придерживается большинство людей. Но она встречает довольно серьезные возражения.

– Возражения прочь.

– Возражение первое: мы живем в конкретное время в конкретном месте, где определенные вещи мыслимы, а какие-то – нет. Если хотите, у нас есть меню. В нем перечислено множество блюд, например пицца любого вида, какого душа пожелает. И паста – все виды пасты. У нас итальянские блюда. Конечно, вы вольны выбирать. Никто не заставит вас есть спагетти с соусом «Маринара», если вы хотите «Четыре сезона». Все, перечисленное в меню, доступно. Но меню не бесконечно. С этим не справится ни одна кухня. Поэтому в меню нет карри или гниющей ферментированной акулы, которую едят в Исландии. И нет черного супа из свиной крови, который поддерживал силы армии Спарты на марше.

– Звучит отвратительно.

– Так и было. Один чужестранец попробовал этот суп и выплюнул со словами: «Теперь я знаю, почему спартанцы не боятся смерти». Понятно, к чему все идет. Наш моральный выбор по-разному ограничен временем и местом, где мы живем. Триста лет назад никто в нашем собственном обществе не задумался бы над этической проблемой избиения собаки. Мужчины считали женщин занимающими более низкое положение по интеллектуальным и моральным качествам. Дети без устали работали в шахтах. Рабство считалось приемлемым, а расизм, с которым оно было связано, был почти всеобщим.

Ты, возможно, скажешь, что некоторые люди оказались способны порвать с такими традициями и практиками, думать независимо, и именно поэтому мы вышли за рамки этих явно аморальных представлений. Но подобные революции мысли обычно происходили во времена фундаментальных изменений в обществе, более глубинных движений, которые открывали возможности для нового образа мышления. Технологические достижения сделали рабство неэффективным. Необходимость привлечения женщин в качестве рабочей силы способствовала эмансипации. Марксисты утверждают, что политическое устройство и распространяющиеся идеи детерминированы состоянием экономики и технологическим развитием любого общества.

– Детерминированы?..

– Я имею в виду, что они являются результатом такого положения дел, и никаких иных объяснений или того, что следовало бы принимать во внимание, не существует. Боги, которым мы поклоняемся, тип правительства, наше искусство, наш моральный кодекс – все это часть надстройки, которая детерминирована (то есть является результатом) экономической базой, нашими способами производства благ и взаимоотношениями между классами.

И даже если ты сомневаешься в существовании детерминистской связи между идеями и экономическими системами, невозможно подвергнуть сомнению тот факт, что идеи подпитывают идеи и они не скользят свободно в пространстве, а встроены в определенные исторические периоды. Работы всех философов, которых мы обсуждали (за исключением, может быть, самых ранних досократиков) – Платона, Аристотеля, Канта, утилитаристов, – возникли из традиций мысли, из существовавших обсуждений и споров. Кант был профессиональным философом, который преподавал труды своих современников и предшественников. Его идеи, несмотря на критику и выход за рамки этих работ, не могли бы без них существовать. То же верно и для нас в светской жизни, когда нам то и дело приходится принимать решения, как правильно поступить. Я, мы все, не можем уйти от этической традиции Платона, Канта, христианства и утилитаризма, даже если не представляем их отчетливо.

– Значит, мы не свободны, потому что над тем, о чем мы размышляем, уже размышляли раньше? Потому что это на самом деле вовсе не «наши» мысли?

– Я только рассуждаю. На самом деле нет, я так не думаю. Полагаю, то обстоятельство, что мы находимся в конце длинной линии этической мысли, делает нас не менее, если уж на то пошло, а даже более свободными. Мы можем рассматривать философию Аристотеля, Канта и Милля, сравнивать и критиковать их идеи, а затем делать осознанный выбор, что именно правильно. К тому же ты можешь утверждать, что каждый из этих мыслителей является представителем одной и той же западной традиции философии, поэтому в действительности мне по-прежнему не удается в своих размышлениях выйти за рамки моей собственной культуры. Но у нас также имеется доступ к философской мысли других культур – индуистской, даосской, буддистской, – которые представляют совершенно иной взгляд на этические проблемы. И даже в рамках западной традиции, которую я принимаю в качестве опоры, существует возможность критически оценивать основы традиции. Я пытаюсь сказать, что, даже если мы не можем с точки зрения логики выбрать блюдо, которого нет в меню, само меню невероятно обширно и действительно предоставляет достаточно разнообразный выбор реальности.

– Итак, мы свободны! Урра!

Монти сделал рывок и стремительно помчался по тропинке вдоль реки и назад. Раньше, когда Монти был моложе, он часто так делал, выписывая на бегу сумасшедшие восьмерки, пока не падал от усталости. Мы называли такие выходки «Монти-приступ». Теперь для того, чтобы он начал так бегать, требуются большие усилия.

– Не так быстро, – сказал я, когда Монти успокоился.

– А?

– Мы рассмотрели только один из способов возможного ограничения нашей способности свободно выбирать правильное и неправильное. Как правило, в наши дни, когда мы говорим о детерминизме, то имеем в виду не тот факт, что границы диапазона доступных для нас точек зрения определены исторически и культурно, а что мы, как индивидуумы, вообще не обладаем способностью свободно выбирать что-либо.

– Звучит серьезно.

– Да. И, боюсь, нам придется перейти от философии к миру науки, чтобы добраться до сути. Классическая физика, от Ньютона до Эйнштейна, проделала огромную работу для объяснения строения Вселенной. Мы живем в материальном мире. Вселенная состоит из материи. Вещество состоит из молекул, а молекулы – из атомов. Атомы, в свою очередь, состоят из еще более мелких частиц – протонов, нейтронов, электронов. На субатомном уровне существуют еще более мелкие частицы: кварки, мюоны, нейтрино, глюоны, фотоны. А в основе всего, возможно, находятся колеблющиеся суперструны.

Во Вселенной действует ограниченное число сил, определяющих характер взаимодействия между частицами вещества. Две из этих сил – слабое и сильное взаимодействие – действуют только на крошечных расстояниях и определяют поведение субатомных частиц. Существует электромагнитное взаимодействие – отталкивание или притяжение между частицами, обладающими электрическим зарядом. Когда электрический ток передается по проводам или магнит прилипает к батарее отопления – это результат действия электромагнитных сил. И, наконец, есть тяготение – сила, которая притягивает все тела, обладающие массой, друг к другу.

Это довольно хорошо для Вселенной. Ученые используют предсказуемые постоянные четыре взаимодействия элементарных частиц для создания законов – утверждений общего характера, которые выведены из наблюдений и описывают определенные явления, а также предсказывают, что при одинаковых условиях будет получен одинаковый результат. Так, закон Бойля гласит, что давление газа обратно пропорционально объему сосуда. Ньютон показал, что сила притяжения между двумя любыми телами прямо пропорциональна произведению их масс (чем больше тела́, тем больше сила) и обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними (чем дальше тела удалены друг от друга, тем она слабее). Эйнштейн сказал, что энергия (E) связана с массой (m) и скоростью света (c): E = mc ².

Всякое событие, которое происходит в этой Вселенной материи, сил и законов, должно быть вызвано чем-то, что ему предшествует. Ничего не происходит без причины.

Вместе взятые, эти «факты» о нашей Вселенной обладают огромной прогнозной и объяснительной силой. Если бы у вас имелось достаточно информации о состоянии Вселенной сейчас, то вы могли бы предсказать точное состояние и положение каждого атома во Вселенной в любой момент времени в прошлом или в будущем. Мы можем делать точные прогнозы затмений, отправить металлический ящик в космос на сотни миллионов километров, чтобы он столкнулся с маленьким спутником, вращающимся вокруг далекой планеты во внешней части Солнечной системы.

Такое представление о физической реальности называется детерминизмом, потому что на каждом этапе истории Вселенной точное расположение каждого атома определялось тем, что было до него, без всяких исключений – от законов природы никуда не деться. Ни один атом не «свободен»: его точные движения и положение в пространстве определены существующими сейчас и предшествующими физическими условиями.

Монти на самом деле не увлекается наукой, поэтому я мог бы сказать, что все это было слишком для него. Он фыркнул, но теперь фырканье больше напоминало вопрос: «При чем тут я?»

– Это относится к каждому атому во Вселенной. Включая те, из которых состоим ты и я. Если на самом деле все, что существует во Вселенной, – материя и энергия, тогда это должно включать наш разум и мысли – разум и мысли, существующие, как и все остальное, во Вселенной, поскольку им больше негде быть. И если мы признаем, что все в материальном мире детерминировано, это означает, что детерминизм применим не только к планетам, кометам и зернам песка, но и к нам, нашим телам и мыслям.

Я начал сгибать веточку пополам до тех пор, пока она с треском не разломилась, а потом, размахнувшись, бросил одну половину веточки в реку. Она с плеском упала в воду и, уносимая потоком, поплыла вниз по течению.

– Когда я бросил эту палку, физические законы определили, что именно с ней произойдет. Расстояние и направление ее движения определялись силой броска, массой палки, влиянием ветра, сопротивлением воздуха и силой тяжести. Каждый, имеющий полный доступ ко всем фактам, касающимся массы и действующих сил, мог бы точно сказать, где она упадет в воду. А затем смог бы сказать тебе, куда течение и волны ее унесут.

– Но ты выбрал, куда бросить палку. Ты выбросил ее в реку. Ты не бросил ее в меня…

– Хорошее замечание. Давай немного его разберем. Ты думаешь, я был волен сделать такой выбор, полагаешь, существует нечто касающееся человеческой воли и разума, что отличает его от всего остального во Вселенной, вмешивается и освобождает его от сильной хватки детерминизма?

– Ну да. Почему нет?

– Такая точка зрения – что разум свободен от цепей материальной причинности, от атомов, сталкивающихся с другими атомами, – основана на идее о том, что наш разум не похож на все остальное во Вселенной. Утверждается, что существуют две разные субстанции: материальная, которую мы обсуждали ранее и которая состоит из атомов и субатомных частиц, и ментальная, разум. Научное название такой точки зрения – картезианский дуализм, по имени Рене Декарта, который придал этой идее наиболее связную форму. Она имеет сверхъестественную привлекательность…

– Сверхъестественную? И почему мне кажется, что для дуализма все закончится плохо?

– Ха-ха, вообще-то нет. Но, как я уже говорил, по-видимому, она соответствует тому, как многие из нас думают о мире. Действительно кажется, что наш разум и наши мысли представляют собой вещи совершенно иного рода, отличающиеся от столов, стульев и вращающихся в космосе планет. Характеристики, которые мы приписываем материальным объектам – размеры, масса, цвет и тому подобное, – не применимы к мыслям. За исключением тех случаев, когда мы используем их в качестве метафор: в реальности тяжелая мысль и легкая весят одинаково. И нам кажется, что эти мысли не являются результатом действия материального мира, а причинно-следственные связи работают по-другому. Будто, задумав что-то, я могу сделать так, чтобы что-то произошло с материей вокруг меня. Например, я решил бросить палку. Я поднимаю руку и запускаю палку в небо.

В качестве иллюстрации я бросил вторую половину палки. Но она застряла и беспомощно повисла в ветвях одной из низкорослых ив.