Текст книги "Повесть о доме Тайра"

3
Августейшие роды

Меж тем двое ссыльных покинули остров Демонов и прибыли в Касэ, поместье в краю Хидзэн, принадлежавшее сайсё, тестю Нарицунэ. Сайсё прислал туда человека, велев передать: «Зимой бушуют волны и ветер – дорога морем опасна; отдохни хорошенько в тех краях и возвращайся в столицу с наступлением весны». Так случилось, что Нарицунэ и Ясуёри остались в Касэ до конца года.

Меж тем в одиннадцатую луну, двенадцатой ночью, в час Тигра, пронесся слух, что у государыни начались схватки. В Рокухару сбежались люди; вся столица пришла в волнение. В ожидании августейших родов государыня пребывала в Рокухаре, в отцовских владениях[265]265
  …пребывала в Рокухаре, в отцовских владениях… – В средневековой Японии еще бытовали пережитки брачных отношений, сложившихся при родовом строе и сохранявших элементы матриархата. Так, после свадьбы муж нередко переселялся в дом жены или навещал жену в доме ее родителей. На время родов жена, как правило, уезжала из дома мужа в родительский дом.


[Закрыть], в Усадьбе у Пруда[266]266
  Усадьба у Пруда. – Так называлась усадьба на территории Рокухары, принадлежавшая князю Ёримори, младшему сводному брату Киёмори Тайра. Здесь жила также мать Ёримори, мачеха Киёмори, упоминаемая в «Повести» как «госпожа монахиня Икэ-дзэнни, хозяйка Усадьбы у Пруда».


[Закрыть]; сам государь-инок Го-Сиракава соизволил прибыть туда же. Все придворные и вельможи во главе с канцлером и Главным министром, все, кто считался в этом мире сколько-нибудь влиятельной и знатной особой, кто мечтал о повышении в ранге и о продвижении в чинах, все, занимавшие мало-мальскую должность на государевой службе, все были здесь, никто не упустил случай!

В минувшие годы тоже бывало, что в предвидении родов императрицы или принцессы объявляли внеочередное помилование. Так, простили всех осужденных в одиннадцатый день девятой луны во 2-м году Дайдзи, накануне родов государыни Тайкэнмонъин[267]267
  Государыня Тайкэнмонъин — Тамако Фудзивара (1101–1145), супруга императора Тобы, мать императоров Сутоку и Го-Сиракавы. В 1124 г., после смерти Тобы (1123), постриглась в монахини и получила титул Тайкэнмонъин (по названию ворот Тайкэнмон в дворцовой ограде, букв.: «врата Ожидания Мудрости»).


[Закрыть]. Следуя этому примеру, на сей раз тоже отпустили на волю множество осужденных за тяжкие преступления. Только Сюнкан не был прощен, и это прискорбно!

Императрица дала обет – если роды пройдут благополучно, поехать на богомолье в храмы Яхата, Хирано, Охарано. Слова обета почтительно зачитал пред ликом богов преподобный Сэнгэн. Жрецам более двадцати синтоистских храмов, начиная с главной обители великой богини Аматэрасу в Исэ, приказали возносить молитвы; более чем в шестнадцати буддийских монастырях, начиная с Тодайдзи и Кофукудзи, приказано было читать сутры, дабы боги и будды ниспослали государыне благополучные роды. Передать это повеление поручили старшим чинам, служившим при дворе императрицы. Люди, опоясанные мечом, в разноцветных одеждах, несли всевозможные дары храмам – мечи, ритуальные облачения; непрерывной вереницей шли они от Восточного павильона через Южный сад и выходили из Главных ворот на западной стороне дворцовой ограды. Великолепное зрелище!

Князь Сигэмори, неизменно сохранявший спокойствие, прибыл в Рокухару намного позже других, в сопровождении длинной вереницы карет, вместе со старшим сыном и наследником Корэмори и другими своими сыновьями. Князь привез дары – слуги несли их на подносах, похожих на плоские крышки от ларцов, – сорок разных одежд, семь мечей, украшенных серебром, и двенадцать коней, которых вели под уздцы – в подражание событиям годов Канко, когда во время родин у императрицы Сётомонъин отец ее, канцлер Митинага, преподнес в дар коней. Князь Сигэмори имел все основания поступить так же, ибо, доводясь государыне старшим братом, считался, кроме того, ее приемным отцом. Дайнагон Кунэцуна тоже преподнес двух коней, но люди говорили: «От сердца ли этот дар? Или у дайнагона так много добра, что и девать некуда?» Кроме того, более семидесяти божьих коней[268]268
  …более семидесяти божьих коней… – С древних времен повелось жертвовать в синтоистские храмы коней. Конь содержался в специальной конюшне при храме и считался священным (яп. «дзиммэ», букв.: «божий конь»).


[Закрыть] пожертвовали во многие храмы, начиная со святилища богини Аматэрасу в Исэ и вплоть до храма Ицукусима, что в краю Аки. Из императорского дворца тоже послали в храмы несколько десятков коней из дворцовых конюшен, разукрашенных гохэй – священными талисманами.

Настоятель храма Добра и Мира, Ниннадзи, принц крови, преподобный Сюкаку читал сутру Фазана; глава секты Тэндай, принц крови, преподобный Какукай возносил молитвы Семи Буддам во главе с Якуси. Настоятель монастыря Трех Источников, Миидэра, принц крови, преподобный Энкэй молился защитнику веры, богу Конго-додзи. Кроме того, возносили молитвы Пяти Буддам, отвращающим напасти, бодхисатве Каннон во всех ее шести ипостасях[269]269
  Шесть ипостасей Каннон — Святая Каннон, Тысячерукая Каннон, Каннон – Лошадиная голова, Одиннадцатиликая Каннон, Каннон с палицей, Каннон-Нёирин. Все эти образы Каннон призваны символически передать ее могущество и безграничное милосердие. Так, напр., Каннон, вооруженная палицей, заостренной с одного конца и с металлическим кругом на другом конце (символом веревочного силка или петли), улавливает человеческие сердца в нашем мире страдания, чтобы переправить их в рай, подобно тому как с помощью орудия для охоты и рыбной ловли охотник улавливает зверей и рыб. Ее часто изображают с тремя глазами, четырьмя или восемью руками.


[Закрыть], ритуальные молитвы светлому богу Фудо, служили молебны бодхисатве Мондзю, оберегающему от зла, и бодхисатве Фугэн[270]270
  Бодхисатва Фугэн (санскр. Самантабхадра) вместе с бодхисатвой Мондзю (санскр. Манджушри) сопровождает будду Шакья-Муни, образуя одну из традиционных буддийских триад. Олицетворяет догмы, установления и практику буддийского вероучения. Его часто изображают верхом на слоне с шестью клыками. Среди многих его благодатей в особенности выделяется дар продления жизни молящихся.


[Закрыть], продлевающему жизнь смертных. Дым очистительных костров[271]271
  Дым очистительных костров… (санскр. «хома», яп. «гома»). – В Древней Индии существовал праздник огня, когда жгли костры в честь Агни, бога огня, и для изгнания злых духов. Этот обычай был воспринят буддизмом, как обычно трактующим явления внешнего мира в аллегорическом аспекте; так, огонь священного костра «хома» символизирует буддийскую мудрость, в которой сгорают дрова, символизирующие людские заблуждения.


[Закрыть] застилал все покои, от звона колокольчиков содрогались облака в небе, от голосов, распевавших молитвы, в благоговейном ужасе поднимались волосы дыбом; казалось, никакой злой дух, никакая нечистая сила не посмеет сюда проникнуть! В довершение всего, некоему монаху, обитавшему в слободке ваятелей, поручили изготовить статую целителя Якуси и еще пяти бодхисатв одного роста с императрицей.

Но, несмотря на столь ревностные молитвы, государыня только мучилась схватками и никак не могла разродиться. Правитель-инок и супруга его Ниидоно, прижимая руки к груди, пребывали в великой тревоге. «Отчего это? Почему?» – повторяли они и на все вопросы, с которыми обращались к ним люди, отвечали: «Поступайте как знаете, только бы все обошлось благополучно!»

– На поле боя я бы ни за что так не струсил! – говорил впоследствии Правитель-инок.

Все это время монахи-заклинатели самых высоких рангов – Бокаку, Сёун и Сюнгё, Годзэн и Дзицудзэн, неустанно перебирая четки, усердно молились перед изображениями будд и бодхисатв, покровителей своих храмов; так рьяно взывали они к своим богам, что, казалось, уж теперь-то на роженицу непременно снизойдет благодать. Но самой действенной оказалась молитва государя-инока Го-Сиракавы: как раз в эти дни он постился, совершая обряд очищения, перед тем как отправиться на богомолье в храм Новый Кумано[272]272
  Храм Новый Кумано (яп. Има-Кумано) был построен недалеко от столицы, у Восточной горы Хигасияма, почти рядом с резиденцией экс-императора Го-Сиракавы; здесь почитали богов Кумано, не утруждая себя длительной поездкой в отдаленный храм Кумано.


[Закрыть]. И вот теперь, усевшись возле парчовой завесы, за которой лежала императрица, он начал громко читать сутру-дарани[273]273
  Сутра-дарани — молитвы, отвращающие несчастье (санскр. «дхаранк» – сберегать, сохранять).


[Закрыть] Тысячерукой Каннон. В то же мгновенье внезапно все изменилось; отрок-ясновидец, бесновавшийся так неистово, что пришлось наложить на него веревки, вдруг перестал биться и замер. Государь-инок говорил:

– Никакой злобный дух, кто б он ни был, да не смеет приблизиться к государыне, ибо здесь на страже я, старый монах! Все злобные духи, ныне о себе объявившие, принадлежат людям, некогда осыпанным милостями двора; пусть нет у них сердца и совести, чтобы воздать добром за наши благодеяния, но помешать благополучному рождению младенца они бессильны! Да сгинут, да расточатся все злые силы! Когда женщине трудно разрешиться от бремени и непереносимы ее мучения, вознесите молитву, и рассеются чары демонов и злых духов, и дитя родится легко и спокойно!

Так от всего сердца молился государь-инок, усердно перебирая хрустальные четки, и роды сразу завершились благополучно; больше того – новорожденный младенец оказался мужеска пола!

Князь Сигэхира быстрым шагом вышел из покоев императрицы во двор.

– Августейшие роды свершились благополучно, родился принц! – громко возгласил он, и тогда государь-инок и все вельможи, придворные и сановники, начиная с его светлости канцлера, все жрецы и монахи со своими многочисленными помощниками, глава Ведомства астрологии и гаданий, глава придворной Лекарской палаты разом закричали от радости, да так, что возглас их громом прокатился далеко за ворота и не умолкал долгое время. А Правитель-инок от чрезмерной радости заплакал в голос. Слезами радости зовутся такие слезы!

Князь Сигэмори приблизился к государыне и положил к изголовью новорожденного принца девяносто девять золотых монет.

– Небо да будет тебе отцом, Земля – матерью! – сказал он. – Живи долго, как мудрец Дунфан Шо[274]274
  Дунфан Шо (154–93 гг. до н. э.) – ученый и литератор, придворный ханьского императора У-ди. Легенда приписывала ему владение даосской магией, умение творить чудеса, истолковывать необычайные знамения. Однажды с неба будто бы спустился черный дракон, и Дунфан Шо поднялся на нем в небеса, став бессмертным. В Японии Дунфан Шо был известен не столько как реальное историческое лицо, сколько именно как маг и чародей, владевший секретом если не бессмертия, то, во всяком случае, удивительно долгой жизни.


[Закрыть], а в сердце к тебе да снизойдет великая богиня Аматэрасу!

Затем он взял лук из тутового дерева, вложил стрелу с наконечником из чернобыльника и пустил стрелы на все стороны света[275]275
  …взял лук из тутового дерева… – Обычай, заимствованный из Китая. В древних «Записях обрядов» («Ли цзи»), входящих в каноническое конфуцианское Пятикнижие, говорится: «Когда у государя родится сын, ему докладывают об этом… лучник берет лук из тутового дерева, стрелы из чернобыльника и выпускает стрелы на все четыре стороны света». Имеется в виду, что таким образом он отгоняет злых духов.


[Закрыть].

4
Вельможи в сборе

Кормилицей заранее назначили супругу князя Мунэмори, другого брата государыни, но в минувшую седьмую луну она скончалась родами, и потому воспитание младенца поручили супруге князя Токитады, родного дяди императрицы. Впоследствии ее назвали Соцуноскэ – Главная Госпожа.

Спустя некоторое время государь-отец приказал подать карету и возвратился к себе, во дворец Обитель Веры, Ходзюдзи. Правитель-инок на радостях преподнес ему тысячу рё[276]276
  Рё — старинная золотая и серебряная монета. Однако в данном случае речь идет о неопределенно большой величине, «сколько вместит повозка».


[Закрыть] золотого песка и две тысячи рё хлопчатой ваты. Но люди потихоньку шептались между собой: «Не следовало бы так делать!»

Много странного случилось при рождении этого принца. Во-первых, необычно было, что заклинания произносил сам государь-инок Го-Сиракава. Во-вторых, издавна повелось, что при рождении младенца в императорском доме с дворцовой крыши, с самого верхнего конька, сбрасывают на землю глиняную миску для риса, при рождении принца – по южному, а при рождении принцессы – по северному скату[277]277
  …с дворцовой крыши… сбрасывают на землю глиняную миску… при рождении принца – по южному, а при рождении принцессы – по северному скату. – Согласно древнему китайскому поверью юг считался олицетворением светлого, мужского начала (Ян), а север – темного, женского (Инь).


[Закрыть]. Но на этот раз миску по ошибке сбросили по северному скату. Поднялся шум, переполох, раздались крики: «Ой-ой, ошибка!» – миску подняли и сбросили снова, на сей раз уже так, как надо, однако люди говорили, что не к добру такая оплошность. Удивительным показалось смятение Правителя-инока, а вот поведением князя Сигэмори все восхищались. Всеобщее сожаление вызвало отсутствие князя Мунэмори: разлученный смертью с горячо любимой супругой, он заперся в своих покоях, разом сложив с себя оба звания – дайнагона и военачальника дворцовой стражи. А ведь как прекрасно было бы, если бы ко двору явились одновременно оба старших брата императрицы!

Когда августейшие роды закончились, призвали семерых жрецов Инь-Ян, дабы сотворили они тысячекратное заклинание Великого Очищения[278]278
  …тысячекратное заклинание Великого Очищения. – Т. е. произнесли тысячу раз древнее синтоистское молитвословие (яп. «норито») Великого Очищения (яп. «О-хараи»).


[Закрыть]. Среди них был старец по имени Токихару, человек бедный, не имевший ни слуг, ни свиты, занимавший скромную должность в Ведомстве двора, где был надзирателем за уборкой. А меж тем народу собралось очень много, люди теснились на подворье, как молодая поросль бамбука, как густо проросшие злаки риса, как стебли конопли, как тростник на болоте. «Пропустите должностное лицо. У меня дело!» – расталкивал Токихару толпу, с трудом продвигаясь вперед, но в это время кто-то наступил ему на ногу, и у него свалился башмак с правой ноги. Когда же он на мгновение остановился, чтобы поправить обувь, в давке с него даже сшибли парадную шапку. Почтенный старец в церемониальной одежде в столь торжественных обстоятельствах предстал перед царедворцами без головного убора, с непокрытой головой! Увидев его, молодые придворные, не в силах сдержаться, невольно покатились со смеху.

А ведь известно, что жрецы Инь-Ян строго соблюдают все ритуалы, даже походка у них особая, и вдруг такое странное происшествие! В то время ему не придали значения, но потом не раз вспоминали. И в самом деле, было над чем призадуматься, невольно сопоставляя в уме цепь дурных предзнаменований!

5
Воздвижение пагоды

Теперь, когда подтвердилась сила молитв, объявили награды храмам, в которых совершалось богослужение. Настоятелю храма Добра и Мира, Ниннадзи, в Омуро, преподобному Сюкаку, принцу крови, было обещано заново отстроить Восточный храм, Тодзи, и сверх того даровано право отправлять три службы – семидневное молебствие[279]279
  Семидневное молебствие совершалось после окончания новогодних празднеств, также длившихся в течение недели.


[Закрыть] об охране страны и об урожае, молебен богу Дайгэнсую[280]280
  Дайгэнсуй (санскр. Атавика, Атавака) – божество, воспринятое буддизмом из индуистских верований, повелитель демонов, избавляющий страну от военных бедствий, охраняющий покой государства и народа. Так же, как бог Фудо, – один из Пяти светлых царей (яп. «мёо»), грозных богов – защитников буддизма.


[Закрыть] о спокойствии в государстве и обряд Окропления главы[281]281
  Обряд Окропления главы (санскр. Абхишакана) – один из важнейших обрядов буддизма Махаяны, знаменующий вступление на путь Будды, приобщение к монашеству. В Древней Индии этот обряд первоначально совершался при вступлении царя на трон.


[Закрыть]. Кроме того, ученику его, преподобному Какусэю, был дарован очередной духовный сан. Глава вероучения Тэндай, преподобный Какукай, просил пожаловать ему второй придворный ранг, дающий право въезжать и выезжать из дворца, не выходя из кареты. Однако преподобный Сюкаку, глава вероучения Сингон, воспротивился этому, и в конце концов решено было ограничить пожалованием ученику Какукая, преподобному Энре, очередного духовного звания. Были и другие награды, да так много, что все и не перечесть.

Несколько дней спустя государыня вернулась из Рокухары во дворец. С тех самых пор, как дочь стала императрицей, Правитель-инок и его супруга только и мечтали: «Ах, если бы у нее родился сын! Он станет императором, и нас будут почитать как деда и бабку государя с материнской стороны!» И вот, решив молить об этом богиню, обитающую в храме Ицукусима, что в краю Аки, которой они издавна поклонялись, стали они каждый месяц ездить туда на богомолье – и в скором времени государыня понесла, и младенец, как они того и просили, родился мужеска пола.

Если же спросить, отчего Тайра стали почитать богиню в Ицукусиме, то ответ гласит:

В царствование императора Тобы, когда князь Киёмори был еще всего лишь правителем земли Аки, решил он своим иждивением заново отстроить Великую пагоду в монастыре на священной вершине Коя: под присмотром его помощника Ёрикаты работы длились шесть лет. Когда постройка была закончена, Киёмори сам поднялся на святую вершину Коя и молился перед Великой пагодой. Затем он прошел во Внутренний храм, где покоится прах великого учителя Кобо, и тут, явившись неизвестно откуда, внезапно вышел к нему престарелый священник; брови его, казалось, осыпал иней, волны морщин избороздили чело. Опираясь на посох с раздвоенной рукоятью из оленьего рога, обратился он к Киёмори:

– С древних времен и поныне на этой горе исповедуют вероучение Сингон, и слава его не меркнет. Во всей нашей стране нет второй такой священной вершины! Великая пагода наконец отстроена заново. В Ицукусиме, что в краю Аки, и в Кэи, в краю Этидзэн, тоже имеются храмы, где явил себя дух великого бодхисатвы Дайнити, но в Кэи храм процветает, а в Ицукусиме так захирел, что, можно сказать, и вовсе не существует. Внемли же моим словам, восстанови этот храм! Отстрой его заново, и никто не сравнится с тобой в стремительном продвижении в чинах и званиях! – С этими словами старик удалился, а оттуда, где он стоял мгновение назад, повеяло дивным благоуханием. Киёмори послал вслед за ним человека, тот долго следил за старцем, но примерно через три тё старик внезапно исчез, как будто растаял в воздухе.

«Нет, то не простой смертный! То был сам великий учитель Кобо!» – с благоговением подумал князь Киёмори и, дабы оставить память о себе в бренном мире, решил украсить Главный храм монастыря Коя мандалой. Западную мандалу поручили рисовать Дзёмё, художнику из монахов. «Восточную мандалу нарисую я сам!» – распорядился Киёмори и написал ее собственноручно. При этом – отчего и зачем, кто знает? – драгоценный венчик вокруг головы будды Амиды, восседающего в чаше красного лотоса, он написал кровью, взятой из собственной головы.

Возвратившись в столицу, он поведал государю Го-Сиракаве о чудесном явлении старца, и государь чрезвычайно умилился, внимая его рассказу. И снова продлили Киёмори срок управления краем Аки, и он смог заново отстроить также и храм в Ицукусиме. Он перестроил большие ворота Птичий Насест, Тории, заново воздвиг все храмовые строения и обнес их галереей длиной в сто восемьдесят кэн. Когда работы были закончены, Киёмори приехал на моление в Ицукусиму и молился там всю ночь напролет; когда же он задремал, во сне предстал перед ним юноша-небожитель и возгласил: «Я – посланец великой богини Ицукусимы. Возьми это оружие! С его помощью ты утвердишь в стране мир, будешь охранять ее пределы и защищать императорский дом!» С этими словами он подал Киёмори короткую, украшенную серебром алебарду. Когда же Киёмори проснулся, то увидел, что у его изголовья и в самом деле стоит прислоненная к стене алебарда.

И было тогда предсказание – оракул великой богини возвестил: «Помни мое повеление, переданное устами старца на горе Коя! Знай же, если будешь творить дела неправедные, не будет счастья твоим потомкам!»

Поистине святое знамение!

6
Райго

В царствование императора Сиракавы супругой его стала Ясуко, дочь канцлера Мородзанэ; звали ее государыня Кэнси – Дочь Мудреца, и государь души в ней не чаял. Желая, чтобы наследник престола был рожден именно этой его супругой, он призвал из обители Миидэра, Трех Источников, монаха Райго, о котором молва твердила, что молитвы его обладают чудесной силой, и повелел:

– Помолись, чтобы государыня родила сына, и, если молитва твоя исполнится, проси в награду что хочешь!

– Это нетрудное поручение, – ответил монах, возвратился в обитель Миидэра и сто дней кряду молил ревностно и усердно.

И в самом деле, не прошло и ста дней, как государыня понесла и в положенный срок, на шестнадцатый день одиннадцатой луны 1-го года Дзёхо, благополучно родила сына. Государь обрадовался необычайно, призвал Райго и спросил:

– Ну, каково же твое желание?

– Пусть в монастыре Миидэра воздвигнут алтарь новообращенных, вступающих в лоно святого учения Будды! – ответил тот.

– Весьма неожиданное желание! – воскликнул государь. – А я-то думал, ты попросишь пожаловать тебе высокий духовный сан или что-нибудь в этом роде… Я просил о рождении принца, дабы передать ему трон единственно для того, чтобы в стране воцарился покой и мир. Если же ныне я исполню твою просьбу, обидятся монахи Святой горы и в мире снова возникнет смута. Между вашими монастырями начнется распря, и вероучение Тэндай придет в упадок! – И государь отказал монаху.

Разгневанный Райго возвратился в обитель Миидэра и решил уморить себя голодом. Пораженный этим известием, государь призвал Масафусу Оэ – в то времена правителя земли Мимисака – и сказал:

– Я слыхал, что Райго – твой духовный наставник, стало быть, вас связывают тесные узы. Ступай к нему и постарайся как-нибудь его успокоить!

Повинуясь высочайшему приказанию, правитель земли Мимисака отправился в келью Райго и передал все, что повелел государь. Райго, запершись в самой заброшенной, прокопченной курениями часовне монастыря, отвечал ему, не выходя из часовни, и голос его был страшен:

– Негоже государю бросать слова на ветер! Недаром сказано: «Слово государя подобно поту – однажды пролившись, вспять течь не может!»[282]282
  «Слово государя подобно поту…» – цитата из книги «История династии Хань». Бань Гу (32–92), глава «Жизнеописание Лю Сяна»: «Приказ государя подобен поту – однажды пролившись, вспять не течет».


[Закрыть] Раз он не хочет выполнить столь малую просьбу, я заберу принца обратно. Ведь не кто иной, как я, этого принца вымолил; теперь же с ним отправлюсь к демонам преисподней! – И, возгласив эти слова, он так и не вышел к посланцу.

Правитель земли Мимисака вернулся во дворец и доложил все как было. Райго вскоре умер голодной смертью. Государь кручинился, пребывая в тревоге и страхе. Спустя недолгое время принц заболел, и, несмотря на всевозможные молебны, ясно было, что молитвы не помогают. Многие видели во сне, что у изголовья принца стоит седовласый старец-монах, опираясь на посох, увешанный железными кольцами; другим наяву чудился этот призрак. Словами не описать, как страшно то было!

Меж тем в шестой день восьмой луны 1-го года Дзёряку принц скончался четырех лет от роду. Звали его принц Ацуфуми. Государь горевал безмерно. Он призвал со Святой горы преподобного Рёсина, известного силой своих молитв, в те годы – настоятеля храма Энъюбо, и спросил: как теперь быть?

– Просьбы о рождении наследника, – отвечал Рёсин, – всегда исполнялись силой молитв, вознесенных не где-нибудь, а только у нас, на Святой горе Хиэй. Вот и у императора Рэйдзэя некогда родился наследный принц, потому что о том молился преподобный Дзиэ, а просил его возносить те молитвы родной дед, Правый министр Мороскэ, отец государыни… Это нетрудно исполнить!

С этими словами он возвратился на гору Хиэй, сто дней кряду усердно молился великому богу, покровителю Святой горы, и не прошло и ста дней, как государыня вновь понесла и на девятый день седьмой луны 2-го года Сёряку благополучно родила сына. Это и был будущий государь Хорикава.

Вот как ужасно было проклятие разгневанных духов даже в стародавние времена! И ныне так же – казалось бы, уж на что благополучно и счастливо завершились роды у государыни, уж на что великодушное помилование объявили в ту пору, однако Сюнкан, один из всех, так и не получил прощения, и это весьма прискорбно!

В том же году, в восьмой день двенадцатой луны, новорожденного принца провозгласили наследником престола. Воспитателем назначили князя Сигэмори, а старшим в свите – князя Ёримори, владельца Усадьбы у Пруда.

7
Возвращение Нарицунэ в столицу

Наступил новый, 3-й год Дзисё. В конце первой луны Нарицунэ, торопясь поскорее прибыть в столицу, покинул Касэ, имение своего тестя в краю Хидзэн. Но сильный холод еще держался, море все еще бушевало; пробираясь вдоль побережья от бухты к бухте, от островка к островку, лишь к середине второй луны достиг он острова Кодзима. Здесь отыскал Нарицунэ хижину, где жил ссыльный его отец, и увидел на бамбуковых столбах, на старых бумажных перегородках след кисти, оставленный дайнагоном.

– Письмена – вот лучшая память о человеке! Если б не эти строчки, кто поведал бы нам обо всем, что здесь было? – Вдвоем с Ясуёри читали они надписи, сделанные рукой дайнагона, и плакали, плакали и снова читали…

«В двадцатый день седьмой луны 3-го года эры Ангэн принял постриг…» «В двадцать шестой день той же луны прибыл Нобутоси…» – увидели они среди других и эту надпись. Так узнали они, что Нобутоси навестил дайнагона. Рядом на стенке виднелась другая надпись: «Три великих божества – бодхисатвы Амида, Каннон, Сэйси[283]283
  Бодхисатвы Амида, Каннон, Сэйси… – Традиционная буддийская триада – Амида и его непременные спутники – Каннон и Сэйси. Считалось, что именно эта триада в сопровождении несметного сонма будд и бодхисатв встретит усопшего у врат рая – Чистой земли, властителем которой является Амида.


[Закрыть] – встретят истинно верующего на пороге райских чертогов! Верую без сомнения и колебания в воскресение к новой жизни в обители вечного блаженства!»

«Значит, несмотря на все муки, отец все-таки уповал на вечную жизнь в раю!» – подумал Нарицунэ, прочитав эту надпись, и эта мысль облегчила его печаль.

Посетили они и могилу дайнагона, посреди небольшой сосновой рощи увидели не то чтобы настоящее надгробие, а просто небольшой холмик. Подойдя к нему и молитвенно сложив руки, Нарицунэ со слезами на глазах сказал так, словно говорил с живым человеком:

– Отец, смутные вести о вашей кончине дошли до меня еще в то время, когда я находился на острове, в ссылке. Но я не мог сразу же поспешить к вам, ибо был не волен в своих поступках. Конечно, я радуюсь, что, несмотря на два года ссылки, сохранил жизнь, недолговечную, как росинка, но на что мне жизнь, если вас нет на свете? Ныне я возвращаюсь в столицу, но что толку, если вас там не будет? До сих пор меня подгоняла надежда на встречу с вами, теперь же больше некуда торопиться! – так горевал он и плакал.

Будь дайнагон жив, наверное, он сказал бы в ответ: «Здравствуй, сын! Ну, как ты, здоров ли?» Но, увы, безжалостна смерть! Человек уходит туда, где нет ни света, ни мрака! Никто не откликнется из покрытой мхами могилы, только ветер неумолчно шелестит в соснах…

Эту ночь они провели возле могилы вдвоем с Ясуёри, ходили вокруг, читая молитвы; а когда рассвело, заново насыпали холм, обнесли оградой, рядом соорудили хижину и в течение семи дней и семи ночей молились и переписывали священную сутру. Когда же исполнился положенный срок молитв, они выдолбили большую ступу и написали на ней: «Благородный дух почившего здесь да покинет сей бренный мир, где на смену жизни неизбежно приходит смерть! Да обретет он вечное просветление!» – обозначили луну, день, а внизу поставили подпись: «Преданный сын Нарицунэ». При виде сего даже темные землепашцы и дровосеки, обитавшие в этом глухом горном селении, все как один пролили умиленные слезы, говоря: «Нет сокровища дороже родного сына!»

Да, сколько бы лун, сколько бы лет ни прошло, никогда не угаснет память об отце-благодетеле, лелеявшем сына с детства. Как видение, как сон вспоминается теперь всякая ласка… И слезы по умершему отцу все продолжали литься, и не было сил сдержать их. Будды и бодхисатвы всех трех миров, всех десяти направлений[284]284
  …всех десяти направлений… – Десятью направлениями назывались восток, юг, запад, север, северо-восток, юго-восток, юго-запад, северо-запад, верх (небо) и низ (земля). Эти понятия японцы заимствовали из Китая.


[Закрыть] с состраданием взирали на доброе сердце Нарицунэ, а уж как возрадовался, верно, дух его отца-дайнагона в потустороннем мире!

– Хотел бы я остаться здесь и молиться, дабы обрели силу мои молитвы, но там, в столице, тоже, наверное, ждут меня! Я еще вернусь сюда! – И, попрощавшись с отцом, Нарицунэ в слезах покинул могилу. А глубоко под землей, под покровом травы и листьев, дух умершего тоже, наверное, скорбел о разлуке с сыном.

Шел шестнадцатый день третьей луны, и солнце уже клонилось к закату, когда Нарицунэ прибыл в Тобу. Здесь находилась усадьба Сухама, имение покойного дайнагона. Годы прошли с тех пор, как обитатели внезапно покинули усадьбу. Ограда еще держалась, но черепичные навесы упали; ворота еще стояли, но створки исчезли. Войдя во двор, увидали Нарицунэ и Ясуёри, что давно не ступала здесь нога человека, все вокруг заросло густым мхом. Над Осенней горкой, устроенной посреди пруда, морща водную гладь, веял весенний ветер, и тихо плавали взад-вперед бесприютные уточки-неразлучницы[285]285
  Уточки-неразлучницы. – Мандаринские уточка и селезень издавна считались в Китае символом любящей супружеской пары.


[Закрыть] и белые чайки. «Покойный отец так любил этот вид!» – подумал Нарицунэ, и из глаз его снова хлынули слезы. Дом сохранился, узорные решетки прогнили, ставни и раздвижные двери бесследно исчезли.

– Здесь он сидел, бывало…

– В эти двери, бывало, входил…

– Это дерево посадил своими руками…

Так говорил Нарицунэ, и в каждом слове его звучали любовь и неутешная скорбь.

Стояла середина третьей луны, еще не отцвела сакура; персик и слива, словно встречая приход весны, обильно покрылись цветами разнообразных оттенков. Прежнего хозяина давно уже нет на свете, но цветы цветут, как всегда, помня о наступлении весны…[286]286
  …цветы цветут, как всегда, помня о наступлении весны… – Парафраз широко известного в Японии стихотворения Митидзанэ Сугавары, сосланного на о-в Кюсю: «О сливовый цвет! / Разлейся же вновь ароматом / в весенних ветрах! / Пусть в отлучке хозяин сада, – / Про весну забыть невозможно…» Легенда гласит, что дерево сливы, тронутое этими стихами, перенеслось к изгнаннику на о-в Кюсю, а сакура не смогла и засохла.


[Закрыть]

 
       Персик и слива
        безмолвно вокруг цветут.
Пышно цветенье —
        к исходу близка весна.
Белая дымка —
        леды замела она,
И не узнать,
        кто жил некогда тут…[287]287
  «Персик и слива / безмолвно вокруг цветут…» – стихотворение на китайском языке поэта Фумитоки Сугавары (899–981) из поэтической антологии «Собрание китайских и японских песен роэй» («Вакан-роэйсю»).


[Закрыть]
 

* * *

 
       Когда бы цветам,
что раскрылись в родимом селенье,
дар речи людской, —
как много я мог бы проведать
у них о годах ушедших!..[288]288
  «Когда бы цветам, / что раскрылись в родимом селенье…» – стихотворение (танка) поэта Дэва-но Бэн из поэтической антологии «Второе дополнительное собрание японских песен» («Госюисю», 1086 г., «Песни весны», 2).


[Закрыть] —
 

вспомнил Нарицунэ старинные китайские и японские стихи, и монах Ясуёри, тоже взволнованный до глубины души, невольно смахнул слезу. Они решили повременить с отъездом до вечера, но остались далеко за полночь: так жаль было покидать это место. Чем больше сгущалась ночная тьма, тем ярче озарял все кругом лунный свет, проникая сквозь щели обветшавшей кровли террасы, как всегда в разрушенном, опустевшем жилище. И вот уже засветилась в лучах утренней зари гора Цзилуншань[289]289
  …засветилась в лучах утренней зари гора Цзилуншань… – Цитата из стихотворения на китайском языке «В ожидании рассвета над горой Цзилуншань» поэта Ки-но Тадаминэ (поэтическая антология «Хонтё-мондзуй», 8). Цзилуншань – гора в Китае, букв.: «корзина с петухом», т. е. с птицей, возвещающей рассвет. Древнекитайская легенда рассказывает, что однажды старуха с корзиной, в которой несла петуха, поднялась на эту гору и превратилась там в камень. Отсюда пошло название горы (даосский трактат Хуайнань-цзы, II в. до н. э.).


[Закрыть], а они все еще медлили уходить… Но всему приходит конец. «Ведь нас ждут в столице, навстречу высланы кареты, оставлять их томиться ожиданием тоже жестоко!» – подумал Нарицунэ; и, с грустью покинув усадьбу Сухама, направились они в столицу, и радуясь, и печалясь.

Монаха Ясуёри тоже встречала карета, но он не сел в нее, а доехал в одной карете с Нарицунэ до Седьмой дороги; там их пути расходились, и долгим было прощание – так не хотелось им расставаться.

Разлука всегда печальна, кто бы ни расставался – люди, всего полдня гулявшие вместе под цветущею сакурой, или друзья, вдвоем скоротавшие ночь, любуясь луною, или случайные спутники, вместе укрывшиеся под сенью одного дерева в ожидании, пока прошумит легкий весенний дождик. Что же говорить о Нарицунэ и Ясуёри! Они вместе страдали, влача тяжкую жизнь изгнанников на острове Демонов, вместе изведали тяготы трудного плавания по волнам: одна участь судила им обоим одинаковый приговор. Их связали прочные узы, уходящие в далекое прошлое; нерасторжимую силу этих уз ощутили они теперь в полной мере!

Нарицунэ прибыл в усадьбу тестя, князя Норимори Тайра. Мать Нарицунэ жила в селении Васиноо, близ горы Хигасияма, но в ожидании сына еще накануне прибыла в усадьбу князя. Увидев входящего во двор Нарицунэ, она только и смогла, что воскликнуть: «Я дожила! Слава богам!»[290]290
  …«Я дожила!..» – начальные слова из стихотворения (танка) поэта Ноин-хоси (988–1056?), одного из лучших поэтов японского Средневековья: «Я дожила и в нынешнюю ночь / Луной любуюсь снова… / Но больше никогда не будет ночи / Для встречи с возлюбленным, / С которым разлучила смерть…» Аллегорический смысл этого стихотворения в данном случае: я дожила до встречи с сыном, но, увы, больше никогда не увижу моего мужа, ибо он мертв.


[Закрыть] – и, закрыв лицо покрывалом, упала ничком, обливаясь слезами.

Служанки и самураи, все, кто был в усадьбе, окружили Нарицунэ, плача от радости. А уж радость его супруги и кормилицы Рокудзё и вовсе не трудно представить! Волосы Рокудзё, некогда черные, от неизбывного горя совсем поседели, а супруга, некогда прекрасная, как цветок, за эти годы так исхудала и осунулась, что почти невозможно было ее узнать. Младенец, с которым Нарицунэ расстался, когда тому было три года, так вырос, что впору было уже завязывать ему волосы в узел. А рядом с ним стоял трехлетний мальчик. «Кто это?» – спросил Нарицунэ, и кормилица Рокудзё, только и вымолвив: «Это… это…» – прижала рукав к лицу, заливаясь слезами.

И вспомнил Нарицунэ, как, уезжая в ссылку, оставил жену в тягости, едва живую… «Стало быть, все обошлось, ребенок благополучно вырос!» – подумал он, и печаль охватила его при воспоминании о той тяжелой поре.

Нарицунэ стал по-прежнему служить при дворе государя-инока и вскоре получил новое высокое звание.

У монаха Ясуёри близ Восточной горы Хигасияма было поместье Сориндзи; там он и поселился, и заветные свои думы прежде всего поверил песне:

 
       Мохом сплошь заросли
под нависшими стрехами щели
в старом доме моем —
много ярче в мечтах казался
лунный свет, озаряющий ложе…
 

Так вел он уединенную жизнь в своей усадьбе, вспоминая горести прошлого; передают, что он написал сочинение под названием «Собрание сокровищ»[291]291
  «Собрание сокровищ» (яп. «Хобуцу-сю») – собрание буддийских религиозных притч (XIII в.), авторство которого приписывают Ясуёри Тайра. Существует несколько списков и вариантов этого сочинения, но главный смысл повсюду одинаков: на свете имеется много чудесных, драгоценных сокровищ – сказочный плащ-невидимка, волшебная «колотушка счастья», яшма и жемчуг, золото, наконец, сама жизнь или милые сердцу дети… Но дороже всех сокровищ – учение Будды, основы которого излагаются, как обычно в средневековой житийной литературе в Японии, в форме диалога, в данном случае – между автором, возвратившимся с острова Демонов, и прихожанами буддийского храма.


[Закрыть].