Текст книги "Повесть о доме Тайра"

4
Кабуро

Случилось так, что в 3-м году Нинъан, в одиннадцатый день одиннадцатого месяца, князь Киёмори, пятидесяти лет от роду, внезапно занемог и, дабы не расстаться с жизнью, поспешно принял духовный сан. В монашестве взял он имя Дзёкай – Океан Чистоты. Поступок сей и впрямь, как видно, был угоден богам – мгновенно исцелился он от тяжкого недуга и прожил столько лет, сколько было уготовано ему свыше. Как гнутся под порывами ветра деревья и травы, так покорно склонялись перед ним люди; как земля впитывает струи дождя, так все вокруг смиренно повиновалось его приказам.

Самые знатные вельможи, самые храбрые витязи не могли соперничать с многочисленными отпрысками семейства новоявленного инока Киёмори, владельца усадьбы в Рокухаре. А князь Токитада, шурин Правителя-инока[35]35
  Правитель-инок — так стали называть Киёмори после принятия им духовного сана.


[Закрыть], так прямо и говорил: «Тот не человек, кто не из нашего рода!» Немудрено, что все старались любым способом породниться с домом Тайра. Во всем, что ни возьми, будь то покрой одежды или обычай по-особому носить шапку, стоило только заикнуться, что так принято в Рокухаре, как все спешили сделать так же.

Но так уж повелось в нашем мире, что, какой бы добродетельный государь, какой бы мудрый регент или канцлер ни стоял у кормила власти, всегда найдутся никчемные людишки, обойденные судьбой неудачники, – в укромном месте, где никто их не слышит, осуждают и бранят они власти предержащие: однако в те годы, когда процветал весь род Правителя-инока, не было ни единого человека, который решился бы поносить семейство Тайра.

А все оттого, что Правитель-инок собрал триста отроков четырнадцати-пятнадцати лет и взял их к себе на службу; подрезали им волосы в кружок, сделали прическу кабуро и одели в одинаковые красные куртки. День и ночь бродили они по улицам, выискивая в городе крамолу. И стоило хоть одному из них услышать, что кто-то дурно отзывается о доме Тайра, тотчас созывал он своих дружков, гурьбой врывались они в жилище неосторожного, всю утварь, все имущество разоряли и отбирали, а хозяина вязали и тащили в Рокухару. Вот почему, как бы плохо ни относились люди к многочисленным отпрыскам дома Тайра, как бы ни судили о них в душе, никто не осмеливался сказать о том вслух.

При одном лишь слове «кабуро!» и верховая лошадь, и запряженная волами повозка спешили свернуть в переулок. И в Запретные дворцовые ворота входили и выходили кабуро без спроса, никто не смел спросить у них имя: столичные чиновники отводили глаза, притворяясь, будто не видят[36]36
  …столичные чиновники отводили глаза… – парафраз текста китайской новеллы «Повесть о вечной печали» Чэнь Хуна (VIII в.), где говорится о высокомерном, заносчивом поведении родичей Ян-гуйфэй, фаворитки танского императора Сюаньцзуна (712–756).


[Закрыть].

5
Расцвет и слава

Вершины славы достиг не только сам князь Киёмори – весь род его благоденствовал. Старший сын и наследник, князь Сигэмори, – Средний министр и начальник Левой дворцовой стражи, второй сын Мунэмори – тюнагон и начальник Правой стражи, третий сын Томомори – военачальник третьего ранга, внук-наследник Корэмори – военачальник четвертого ранга; всего же в роду Тайра высших сановников насчитывалось шестнадцать человек, удостоенных права являться ко двору – свыше тридцати, а если добавить к ним правителей различных земель, чиновников и других высоких должностных лиц – набралось бы, пожалуй, больше шестидесяти. Казалось, будто на свете и впрямь нет достойных называться людьми, кроме отпрысков дома Тайра.

С тех пор как в давние времена, в 5-м году Дзинги, при блаженном императоре Сёму, при дворе впервые учредили звания военачальников внутренней стражи (а в 4-м году Дайдо назвали эту стражу дворцовой), не бывало, чтобы родные братья одновременно возглавляли Левую и Правую стражи. Если и случалось подобное – считаные разы за долгие годы, – так бывало это только с отпрысками знатного рода правителей-регентов Фудзивара; но чтобы из других семейств братья одновременно носили столь высокое звание – ни о чем подобном не слыхивали. Ныне же потомкам человека, с которым вельможи в прошлом даже знаться гнушались, высочайшим указом даровано было право являться ко двору в одеждах запретных цветов[37]37
  В соответствии с табелью о рангах чиновники обязаны были носить одежду строго определенных цветов.


[Закрыть] и сшитых не по уставу: они наряжались в шелка и атлас, в узорчатую парчу; родные братья, совмещая звания военачальника и министра, возглавили Левую и Правую стражи. Пусть приблизился конец света[38]38
  …конец света… – Согласно буддийскому учению, неизбежно наступит время, когда учение Будды захиреет, люди перестанут соблюдать его заветы, порядок в обществе нарушится, начнутся всевозможные бедствия и приблизится конец света – «Маппо» (букв.: «Конец Закона»; слово «закон» в буддийской терминологии всегда означает учение Будды). Идея «Маппо» или «Массэ» (букв.: «Конец света») в Средние века усердно пропагандировалась буддийской церковью и была широко распространена в сознании людей.


[Закрыть], все же это было уж слишком!

Кроме того, было у Киёмори восемь дочерей. Всех удачно выдали замуж. Старшую предназначали в супруги Сигэнори, Тюнагону с улицы Сакуры, но дело свелось только к помолвке, когда невесте исполнилось восемь лет; после смуты годов Хэйдзи помолвку расторгли и выдали девушку замуж за Левого министра Канэмасу. От этого брака родилось множество сыновей.

А Сигэнори прозвали Тюнагоном с улицы Сакуры[39]39
  …Тюнагоном с улицы Сакуры… – Старший сын Митинори Фудзивары, убитого в 1159 г. в смуту годов Хэйдзи. Брак с сыном участника смуты стал невыгодным союзом для входившего в силу дома Тайра.


[Закрыть] оттого, что он, больше других любя все прекрасное, насадил в городе большой сад и поселился в красивом доме, построенном среди этого сада. Каждую весну люди приходили сюда любоваться цветами и назвали это место улицей Сакуры. Известно, что цветы сакуры осыпаются на седьмой день, но молва гласит, будто Сигэнори так горевал об их недолгом цветении, что вознес молитвы великой богине Аматэрасу[40]40
  Великая богиня Аматэрасу (букв.: «Озаряющая небо») – главное божество синтоистской религии, олицетворение солнца, жизнеутверждающее начало. В японской мифологии она считается прародительницей императорского дома.


[Закрыть] и с тех пор сакура у него цвела три полных недели. Да, в старину не то что ныне – государи правили мудро, оттого и боги являли свою благодать людям, а деревья сакуры обладали душой чувствительной, оттого и цвели в три раза дольше обычного!

Вторая дочь Киёмори стала императрицей. У нее родился сын, его вскоре объявили наследником, а после его вступления на престол государыне-матери пожаловали титул Кэнрэймонъин[41]41
  Кэнрэймонъин – Токуко Тайра (1155–1212), дочь Киёмори Тайра, супруга, затем вдова императора Такакуры (1161–1181). Следуя китайской историографической традиции, с самого начала повествования Токуко Тайра именуется почетным титулом Кэнрэймонъин. Этот титул присваивался императрице лишь в том случае, если она являлась матерью совершеннолетнего царствующего императора (в данном случае было сделано исключение, об этом см. примеч. 45). «Ин» – означает «удалившаяся от мира»; первую же часть титула по традиции заимствовали из названий многочисленных ворот в ограде Запретного города. Эти ворота («мон») по традиции носили многозначительные, торжественные названия – Ожидания Мудрости, Приветствия Радости и т. п. «Кэнрэймон» (букв.: «ворота Утверждения Гармонии») и по сей день находятся на южной стороне внутренней дворцовой ограды в г. Киото. Мать страны – неофициальный титул, скорее прозвище той супруги императора, сын которой объявлен наследником престола.


[Закрыть]. Родная дочь князя Киёмори, Мать страны – что может быть почетнее!

Третья дочь стала супругой регента Мотодзанэ[42]42
  Мотодзанэ Фудзивара (1143–1166).


[Закрыть]. Ее назначили в воспитательницы к младенцу-императору Такакуре и дали высокое придворное звание. Звали ее госпожа Сиракава, при дворе она считалась очень влиятельной и важной особой. Следующую дочь выдали за канцлера Мотомити[43]43
  Мотомити Фудзивара (1160–1233).


[Закрыть]. Еще одну – за дайнагона Такафусу, младшую – за Нобутаку, главу Ведомства построек. И еще была у Киёмори дочь от старшей жрицы светлой богини в Ицукусиме[44]44
  …светлой богини в Ицукусиме… – Синтоистский храм Ицукусима на о-ве Миядзима (сейчас – полуостров близ г. Хиросимы) посвящен дочери владыки морей, царя-дракона Сагара. Храм пользовался особым покровительством дома Тайра, богатство которого в значительной степени зависело от контроля над морской торговлей.


[Закрыть], что в краю Аки; эта дочь служила государю-иноку Го-Сиракаве и находилась на положении чуть ли не законной супруги младшего ранга[45]45
  …супруги младшего ранга. – Жены императоров тоже имели ранги: высший – «кого» (императрица), средний – «тюгу» (букв.: «та, что во дворце»), младший – «нёго» (букв.: «благородная госпожа»). Звание «нёго» могли носить также служившие при дворе аристократки. Но наиболее почетным был ранг «монъин» (перед ним добавляли название дворцовых ворот). Такой ранг именовался «инго» (яп.).


[Закрыть]. А еще одну дочь родила ему Токива, прислужница вдовствующей государыни Кудзёин; эта дочь состояла в свите Левого министра Канэмасы и носила прозвище Госпожа с Галереи.

Страна наша Япония делится на шестьдесят шесть земель; из них под властью членов семейства Тайра находилось уже свыше тридцати, так что владели они больше чем половиной страны. А сколько было у них, кроме того, личных поместий, сколько полей, и заливных, и сухих, так и не счесть! Нарядные люди толпились в залах; казалось, Рокухара, усадьба Тайра, расцвела яркими цветами, кони и кареты гостей рядами стояли у ворот, и было там оживленно и многолюдно, как на городском торжище. Золото из Янчжоу[46]46
  Золото из Янчжоу… – Перечисление редкостных для Японии изделий, которыми славились отдельные районы Китая, подчеркивает богатство и роскошь дома Тайра, недоступное для других знатных домов. Янчжоу – город в нижнем течении р. Янцзы, славившийся как крупный торговый центр.


[Закрыть], драгоценная яшма из Цзинчжоу, атлас из Уцзюня, парча из Шуцзяна – все сокровища были здесь на подбор, ни в чем не было недостатка. Широкий помост для плясок и песен, вазы для состязания в метании стрел[47]47
  …вазы для состязания в метании стрел… – С древних времен в Китае во время пиршеств устраивали игру-состязание «тоуху» (кит.); игроки метали стрелы, стараясь попасть в узкое горлышко вазы. Победившему подносили вино.


[Закрыть], водоемы, где рыба превращалась в дракона…[48]48
  …рыба превращалась в дракона… – также одно из развлечений во дворцах Древнего Китая. Сперва профессиональные лицедеи-фокусники плясали в костюме и масках, изображающих рыбу возле источника и водоема (непременного атрибута загородных дворцов в Китае), потом бросались в воду и, вдоволь там наплескавшись, внезапно выскакивали из воды, незаметно для зрителей сменив маску рыбы на маску дракона.
  Следует подчеркнуть, однако, что ни та ни другая игра никогда не практиковалась в Японии. Упоминание о них в данном контексте объясняется, очевидно, только желанием создателей «Повести о доме Тайра» блеснуть своей эрудицией в области древней классической китайской литературы.


[Закрыть] Пожалуй, ни в одном дворце любого из государей, будь то царствующий владыка или император, уже покинувший трон, не сыщешь подобной роскоши!

6
Гио

Всю Поднебесную средь четырех морей сжимал Правитель-инок в своей деснице; люди бранили его, порицали его поступки, но Правитель-инок, не внимая людской хуле, знай творил дела, одно чуднее другого. К примеру, жили в ту пору в столице сестры Гио и Гинё, прославленные певицы и танцовщицы сирабёси, дочери Тодзи, тоже артистки. К Гио, старшей сестре, Правитель-инок воспылал необычайной страстью; немудрено, что и младшую Гинё все почитали и всячески ублажали. Для их матери Тодзи Правитель-инок приказал выстроить дом; каждый месяц доставляли туда сто коку риса и сто канъов[49]49
  Один коку — около 150 кг, один кан — 3,75 кг.


[Закрыть] денег. Семья жила в богатстве, веселии и довольстве.

Искусство сирабёси зародилось у нас давно, еще в царствование императора Тобы, когда две танцовщицы – Сима-но Сэндзай и Вака-но Маэ – начали петь и плясать на людях. Сперва они выходили в белом мужском кафтане, в высокой придворной шапке, опоясавшись мечом с разукрашенной серебром рукоятью. Представление называлось «Мужская пляска». Постепенно, однако, от шапки и меча отказались, остался только белый кафтан. Оттого и назвали эти выступления сирабёси – пляска в белом.

Столичные танцовщицы сгорали от зависти и ревности, прослышав о счастье Гио. «Подумать только, как повезло этой Гио! – говорили завистницы. – А ведь она такая же дева веселья, как и мы! Любая была бы рада оказаться на ее месте! Наверное, счастье сопутствует ей оттого, что ее имя начинается словом „Ги“ – „божество“[50]50
  …имя начинается словом «Ги» – «божество». – В некоторых списках «Повести» слово «Ги» передается другим иероглифом, означающим «искусство». Мы придерживаемся первого варианта.


[Закрыть]. Не взять ли и нам такое же счастливое имя?» И находились девушки, менявшие свое имя на Гиити, Гини, Гифуку или Гитоку. «При чем тут имя? – возражали ревнивицы. – Разве имя может принести счастье? Счастье зависит от судьбы. Знать, так уж ей на роду написано…» – и даже не пытались называть себя по-другому.

Миновало три года, и вот в столице появилась новая замечательная танцовщица, родом из края Кага; звали ее Хотокэ. По слухам, лет ей было шестнадцать. Вся столица – и благородные, и простолюдины – сходили по ней с ума. «С древних времен и до наших дней немало плясуний было на свете, – твердили люди, – но столь совершенного искусства видеть еще не доводилось!»

И сказала Хотокэ:

– Я известна на всю страну, но в усадьбу Правителя-инока меня не звали еще ни разу… Какая обида! Что, если я поеду туда без приглашения? Никто не осудит меня за такой поступок, он в обычае дев веселья!

И в один прекрасный день она отправилась в усадьбу Тайра, на Восьмую Западную дорогу.

– Пожаловала госпожа Хотокэ, прославленная в столице! – доложили Правителю-иноку.

– Но ведь скоморохи должны являться только по зову! – молвил Правитель-инок. – Слыханное ли дело, прийти так бесцеремонно, без приглашения? Кто бы она ни была, хоть богиня, хоть сам Хотокэ[51]51
  Хотокэ – Будда (яп.).


[Закрыть], ей нечего делать в доме, где живет Гио. Пусть тотчас же убирается восвояси!

Услышав столь грубую отповедь, Хотокэ собралась было уходить, но Гио за нее заступилась.

– Девы веселья приходят без приглашения, таков их обычай, – обратилась она к Правителю-иноку. – К тому же она еще так молода и неопытна! Право, мне жаль ее – бедняжка едва отважилась прийти к вам в усадьбу, а вы так жестоко гоните ее прочь! Как ей, должно быть, больно и стыдно! Я не могу не сострадать ей – ведь в прошлом я и сама подвизалась на этом поприще! Пусть неугодно вам слушать ее песни или смотреть пляски, но окажите милость – хотя бы только примите ее, а после можете отпустить! Во всяком случае, верните ее, прошу вас!

– Ну, ежели ты так просишь за нее, – ответил Правитель-инок, – так и быть, я выйду к ней, прежде чем отправить обратно! – И он приказал воротить Хотокэ.

Услышав грубый отказ, госпожа Хотокэ уже уселась в карету, собираясь уехать, но, когда ее позвали обратно, вернулась. Правитель-инок соизволил к ней выйти.

– Я не принял бы тебя, если б не Гио, – сказал он. – Уж не знаю почему, но она так за тебя просила, что пришлось согласиться. Ну а коль скоро я согласился, так и быть, послушаем твое пение. Спой же нам какую-нибудь песенку имаё![52]52
  Спой… нам… песенку имаё! – Имаё, Имаё-ута (букв.: современная песня, песня на новый лад) – лирическая песня, состоящая из четырех или восьми стихов (схема строфы – четверостишие), получившая распространение в X–XIII вв. Сохранилось много песен имаё, главным образом религиозного содержания, возможно, потому, что бытовые и любовные песни не считались достойными записи. Песня, которую исполняет Хотокэ, – славословие в честь хозяина дома, – типичный образец бытовой народной поэзии.


[Закрыть]

– Слушаюсь, – отвечала Хотокэ и запела:

 
       Впервые увидев тебя, повелитель,
Расправила ветви девица-сосна.
Под сенью дворца отведи ей обитель —
Во веки веков не увянет она.
Взгляни, журавли опускаются стаей
На холм Черепаший[53]53
  Журавль, черепаха, сосна отличаются долголетием, и потому издавна считалось, что они приносят счастье. Предметы традиционного японского быта и в наше время часто украшены их изображениями.


[Закрыть] в садовом пруду.
Резвятся они, беззаботно играя, —
Знать, счастье написано нам на роду!
 

Так, повторив песню снова и снова, спела она три раза кряду. Ее искусство привело в восторг всех присутствующих. Правителю-иноку тоже понравилось ее пение.

– Ты, я вижу, мастерица петь песни! – сказал он. – Наверное, и в плясках искусна. Эй, позвать сюда музыкантов!

Музыканты явились. Хотокэ велела им бить в барабанчик, и начался танец.

Всем была хороша Хотокэ – и лицом, и осанкой, и прекрасными длинными волосами; у нее был чудесный голос, а движения гибкие, плавные. Могла ли не понравиться ее пляска?! Она плясала так превосходно, что словами не скажешь! И дрогнуло сердце Правителя-инока, и воспылало новой страстью – к Хотокэ.

Но она отвечала ему:

– Что это значит? Недавно вы хотели прогнать меня как дерзкую незваную гостью и только благодаря госпоже Гио возвратили уже с порога. Что скажет госпожа Гио, если я останусь в вашей усадьбе, что подумает она обо мне? Мне стыдно при мысли об этом! Отпустите меня, позвольте мне удалиться!

– Этому не бывать! – отвечал Правитель-инок. – Тебя смущает присутствие Гио? Если так, ее-то мы отпустим!

– Что вы, как можно! – воскликнула Хотокэ. – Она будет страдать, даже если вы оставите при себе нас обеих, а вы хотите вовсе ее прогнать! Я сгораю от стыда, как подумаю, что почувствует госпожа Гио, узнав о вашем решении! Лучше я приду как-нибудь в другой раз, если вы вспомните обо мне. А сегодня, прошу вас, позвольте мне удалиться!

– Полно, и не подумаю! – ответил Правитель-инок. – Пусть Гио убирается прочь отсюда, да поживее! – приказал он и дважды и трижды посылал людей к Гио напомнить о своем приказании.

Гио давно уже в душе приготовилась к тому, что рано или поздно Правитель-инок к ней охладеет, но все же не ожидала, что это случится так сразу! Один за другим являлись к ней посланцы, передавая приказ немедленно покинуть усадьбу, и она уже собралась уходить, но решила прежде привести в порядок свои покои, стряхнуть пыль, все вычистить и убрать, дабы не оставить после себя ничего нечистого, что могло бы оскорбить взор.

…Разлука всегда печальна, даже для тех, кто лишь короткий миг укрывался вместе под сенью одного дерева[54]54
  …кто… укрывался вместе под сенью одного дерева… – В образах притчи раскрывается еще одна кардинальная идея буддизма – концепция кармы – причины и следствия. Несколько мгновений, проведенных вместе случайными спутниками под сенью одного дерева, трактуются не как простое, случайное совпадение, а как закономерное следствие каких-то причин. Случайная встреча, казалось бы, незнакомых людей указывает, что в минувших перерождениях между ними существовала некая связь. О перерождении, точнее говоря, о круговращении жизни и смерти см. примеч. 58.


[Закрыть] или вместе утолил жажду, зачерпнув воду из одного потока… Как же горько было Гио покидать дом, с которым она сроднилась, где прожила целых три года! Слезы против воли катились из ее глаз. Однако что пользы медлить? Все равно, рано ли, поздно ли, – всему приходит конец… «Вот и все!» – подумала Гио, но перед уходом ей, как видно, захотелось оставить что-нибудь, что напоминало бы о ней, когда ее здесь не станет; и, размешав тушь слезами, она, плача, написала на бумажной раздвижной стенке стихотворение:

 
       Что вешние травы,
что травы увядших лугов —
судьба их едина.
Не дольше осенних морозов
продержится летняя зелень…
 

Потом она села в карету, вернулась домой и, упав ничком за створками перегородки, залилась слезами, не в силах вымолвить слова.

– Что с тобой, что случилось? – приступали к ней с расспросами мать и сестра, но она не отвечала им; только от сопровождавшей ее служанки узнали они, в чем дело.

Ни риса, ни денег, которые до тех пор они ежемесячно получали, им больше не присылали – теперь процветала семья Хотокэ.

А в столице тем временем и благородные, и низкорожденные толковали между собой: «Гио вернулась домой, Правитель-инок прогнал ее. Надо навестить ее, надо с ней поразвлечься!» Многие писали ей любовные письма, а иные слали к ней посланцев. Но теперь Гио уж вовсе не хотелось ни с кем встречаться и веселиться, она не принимала писем и тем паче не выходила к посланцам. Такие заигрывания причиняли еще горшую муку, и целыми днями она только и делала, что заливалась слезами.

Меж тем год миновал. С наступлением новой весны Правитель-инок прислал к Гио человека, велев сказать: «Здравствуй, Гио! Госпожа Хотокэ печалится и скучает. Приходи, спой песни, покажи пляски, развесели Хотокэ!» Ни слова не промолвила в ответ Гио. И опять повелел Правитель-инок передать ей: «Отчего не даешь ответа? Если не хочешь идти в усадьбу, так прямо и говори. А уж как тогда поступить – моя забота!»

Услышав эти слова, Тодзи, мать Гио, закручинилась, охваченная тревогой; она не находила себе места от страха при мысли, что их всех теперь ожидает. Со слезами принялась она упрашивать дочь:

– Послушай, Гио, как хочешь, а тебе надлежит ответить! Это лучше, чем навлечь на себя гнев князя!

– Если б я согласилась пойти в усадьбу, я так бы и ответила сразу. Но я не хочу туда идти и потому не знаю, что мне сказать! Он грозит, что, мол, знает, как поступить, если я и на сей раз ослушаюсь его приказания… Это означает, что меня, наверное, прогонят прочь из столицы или вовсе жизни лишат, одно из двух, не иначе… Но я не стану горевать, если мне придется покинуть столицу. И даже если отнимут жизнь – и о жизни не пожалею! Мне, постылой, слишком тяжело снова его увидеть!

И опять принялась уговаривать ее старая Тодзи:

– Нельзя перечить воле Правителя-инока, раз живешь в нашем мире. Союз женщины и мужчины предопределен еще в прежних рождениях; он бывает и прочным, и мимолетным, испокон веков так ведется… Иные клянутся навеки быть вместе, а глядишь – уже и расстались; другие думают: «Эта связь ненадолго!» – а неразлучны до самой смерти… В нашем мире ничто так не зыбко, изменчиво и не прочно, как союз, соединяющий женщину и мужчину! А ты была любима целых три года – столь долгое чувство надо считать редкой удачей! Если ты не явишься по его приказанию, дело вряд ли дойдет до казни; пожалуй, он всего-навсего прогонит нас из столицы… Что ж, вы обе молоды, вы сумеете прожить где угодно, хоть в расщелине скалы, в лесной чаще… Но ведь вашу слабую мать-старуху тоже прогонят заодно с вами. Скитаться, жить в непривычном месте – мне и думать об этом страшно! Дай же мне дожить свой век и закрыть глаза здесь, в столице! Тем исполнишь ты дочерний свой долг, пока я жива, да и после моей смерти! – так говорила старая Тодзи.

И как ни горько то было Гио, но, не смея ослушаться материнского наставления, она отправилась в усадьбу Правителя-инока – словами не передать, как мучительно сжималось при этом ее сердце! Чтобы не было так тоскливо, взяла она с собой младшую сестру Гинё и еще двух танцовщиц. Вчетвером они уселись в карету и отправились на Восьмую Западную дорогу.

Когда они прибыли в Рокухару, их не пустили в покои, где принимали раньше, а провели в помещение, что находилось далеко от главных покоев, и оставили там дожидаться.

– Что это значит? – сказала Гио. – Разве я в чем-нибудь провинилась? Я не только отвергнута – даже покои мне отводят самые низкие… О, как больно! Как быть, что делать?.. – И слезы неудержимо закапали из глаз, заструились по складкам рукава, которым Гио закрывала лицо, чтобы скрыть от людей свои душевные муки.

Увидев, как обошлись с Гио, госпожа Хотокэ преисполнилась жалости.

– Как же так? – сказала она. – Отчего ее не проводят туда, где обычно принимают гостей? Позовите ее сюда! Или позвольте мне выйти к ней, я ее встречу!

– Нет, это не годится! – сказал Правитель-инок.

И Хотокэ, не властная ослушаться его воли, так и не вышла.

– Здравствуй, Гио! – спустя некоторое время сказал Правитель-инок, ничуть не догадываясь о том, что творится у той на душе. – В последние дни Хотокэ что-то грустит. Спой же ей песню!

И Гио решила, что, раз уж она пришла, нужно исполнять приказание. Сдержав слезы, она запела:

 
       Хотокэ, сам Будда, почивший в нирване,
Был некогда смертным в обличье земном —
И мы по скончании буддами станем,
Бессмертными буддами в мире ином.
Заложена в каждом благого частица,
Великого Будды священная суть,
Но участь живущих – разлукой томиться.
Что пользы стремиться былое вернуть?
 

Так пропела она сквозь слезы два раза кряду, И все, кто был в покоях, – знатные отпрыски рода Тайра, придворные, вассалы и самураи – все были до слез растроганы ее пением. Правитель-инок тоже остался весьма доволен.

– Прекрасная песня! – сказал он. – Хотелось бы поглядеть и на твою пляску, да сегодня мне недосуг. Отныне приходи к нам почаще, без приглашения, пой песни, пляши и развлекай Хотокэ!

Ни слова не промолвила в ответ Гио и удалилась, сдерживая рыдания.

– О горе, я решилась поехать туда, дабы не ослушаться материнского приказания, но я не в силах еще раз пережить подобную муку! А ведь пока я живу в столице, мне придется снова пройти через это горькое испытание! Лучше утопиться, вот теперь мое единственное желание! – сказала она, и тогда ее сестра Гинё воскликнула:

– Если старшая сестрица утопится, я умру с нею вместе!

Услышав эти слова, мать их Тодзи, вне себя от горя, опять принялась со слезами уговаривать Гио:

– Поистине ты права, у тебя и впрямь есть причина горевать и роптать. Могла ли я думать, что все это так обернется! Теперь я горько жалею, что советовала тебе поехать в усадьбу! Но ты слышишь, младшая сестра говорит, что тоже утопится, если ты лишишь себя жизни… Если не будет на свете обеих моих дочерей, зачем тогда жить немощной старой матери? Я тоже хочу умереть вместе с вами! Стало быть, ты обрекаешь на смерть родную мать, а это самый тяжелый грех – ведь час мой еще не пробил!.. Помни, здешний мир – лишь временный наш приют; не так уж страшен земной позор! Куда страшнее уготовить себе вечный мрак в беспредельной грядущей жизни – сердце сжимается при мысли об этом! Какие бы горести ни выпали на нашу долю в сей жизни, это не должно нас заботить; но блуждать по скорбной стезе страдания в том, вечном, мире – вот чего нам должно страшиться!

– Твоя правда, я совершила бы смертный грех, покончив с собою! – осушив слезы, отвечала матери Гио. – А раз так, отбросим мысли о смерти! Но если я останусь в столице, мне опять придется изведать горькую муку. Давайте же удалимся прочь из столицы!

И на двадцать первом году от роду Гио постриглась в монахини и поселилась в хижине, сплетенной из сучьев, в глухом горном селении, далеко в местности Сага, вознося там молитвы Будде.

Ее сестра Гинё тоже сказала:

– Ведь я поклялась умереть вместе с сестрицей, если она покончит с собою. Теперь же, когда она удалилась от мира, я и подавно с ней не расстанусь.

Девятнадцати лет от роду облеклась она в черную ризу схимницы и, уйдя от мира вместе с сестрою, молилась о будущей жизни. Печально и прекрасно то было!

Тогда промолвила мать их Тодзи:

– Если мир так устроен, что юные девушки уходят в монахини, зачем же их престарелой и слабой матери беречь свои седины?

И сорока пяти лет от роду она приняла постриг, обрила голову и вместе с обеими дочерьми всеми силами предалась Будде, молясь о грядущей жизни.

 
       Вот миновала весна,
        да и лето уже на исходе,
Ветер прохладный подул,
        об осенней напомнив погоде.
Время Ткачихе-звезде
        с Волопасом воссоединиться[55]55
  Время Ткачихе-звезде с Волопасом воссоединиться. – В седьмой день седьмой луны по лунному календарю отмечался праздник двух звезд – Волопаса (звезда Вега в созвездии Орел) и Ткачихи (звезда Альтаир в созвездии Лира), когда эти звезды максимально сближаются. Древняя легенда китайского происхождения повествует о любви Ткачихи и Волопаса, разлученных по воле Небесного владыки, недовольного тем, что, выйдя замуж, Ткачиха перестала ткать небесную парчу (облака). Отныне им разрешалось встречаться лишь один раз в год, переходя через разделяющую их Небесную реку (Млечный Путь) по мосту, который, слетаясь, образуют для них сороки, сочувствующие влюбленным.


[Закрыть].
Время желанья писать
        на летучем листке шелковицы.
Волны Небесной реки
        для такого листка не преграда —
Станет веслом рулевым,
        и другого Ткачихе не надо…
К западу солнце спешит
        и за Черной горою садится.
Путь его скорбно следят
        в одеяниях ветхих черницы.
«Там, где гряду облаков
        озаряет закат, догорая,
Нас ожидает она,
        благостыня заветного рая.
Радости Чистой земли
        мы познаем в рождении новом,
Чужды соблазнам мирским
        и греховным телесным оковам…»
Но от деяний своих
        не уйти – и порою вечерней
Слезы монахини льют
        о погрязших в пороке и скверне.
 

С наступлением ночи, заперев бамбуковую калитку, мать и дочери возносили молитву Будде при свете тусклой лампады, как вдруг кто-то тихо постучал в дверь.

Монахини испугались.

– О горе, не иначе как злой дух Мара[56]56
  …злой дух Мара… – Злой демон Мара (санскр.) смущает душу верующих, чтобы помешать им обрести рай.


[Закрыть] хочет помешать нашим смиренным молитвам! Кто навестит нас глубокой ночью в этой хижине, сплетенной из веток, в глухом горном селении, куда и днем-то никогда никто не заходит? Эту тоненькую дверцу легко сломать, даже если мы ее не откроем… Ничего другого не остается, как отворить дверь и впустить пришельца. Пусть он не пощадит нас, пусть лишит жизни – что ж, умрем, непрерывно взывая к будде Амиде, на которого мы возлагаем все упования, крепко веря в его священный обет![57]57
  Священный обет Амиды. – Будда Амида (санскр. Амитабха) – властитель рая. Этот рай находится в неизмеримой дали на западе и именуется Чистой землей (яп. Дзёдо) в противовес земному миру, полному скверны. Среди сорока восьми священных обетов Амиды особенно популярным был восемнадцатый, в котором он поклялся принять в Чистую землю каждого, кто будет взывать к нему от чистого сердца. Эта идея послужила основой для возникновения отдельной буддийской секты «Дзёдо-сю» – «Учения (о) Чистой земле», окончательно сформировавшейся и ставшей весьма популярной в XI–XII вв. Буддийские доктрины, представленные в «Повести», почти целиком восходят именно к вероучению «Дзёдо-сю». В отличие от более ранних вариантов буддийского вероучения, «Дзёдо-сю» не требовало от верующих ни сурового послушания, ни богатых жертвоприношений, иными словами, отличалось гораздо более общедоступным, если можно так сказать, «демократическим» характером, что и обеспечило этой разновидности буддизма популярность в народе.


[Закрыть] Если же, услышав наши молитвы, явился за нами святой посланник, он возьмет нас с собой в Чистую землю… Скрепимся же духом и усерднее возгласим святые молитвы! – Так, ободряя друг друга, они отворили дверь, и что же? – то был не демон, в дверях стояла Хотокэ!

– Кого я вижу! Предо мной госпожа Хотокэ! Сон это или явь? – воскликнула Гио.

И Хотокэ, утерев слезы, ответила:

– Если я расскажу вам все без утайки, боюсь, вы не поверите мне, подумаете, будто я лгу, будто все это я только сейчас придумала: но и молчать я не в силах, ибо не хочу, чтобы вы считали, будто мне неведомы долг и чувство! Поведаю же обо всем по порядку… Все началось с моего непрошеного прихода в усадьбу князя, когда меня чуть было не прогнали и возвратили лишь потому, что вы замолвили за меня словечко А я, вместо благодарности, осталась в усадьбе, – увы, беззащитная женщина, я осталась там против собственной воли! О, как я страдала! Потом, когда вас снова призвали и вы пели нам песни, стыд и раскаяние с новой силой жгли мою душу, а уж радости или веселья я не ведала и подавно. «Когда-нибудь и меня ждет такая же участь!» – думала я. Мне вспоминалась надпись, оставленная вами на бумажной перегородке, слова, что вы начертали: «…не дольше осенних морозов продержится летняя зелень!» «Истинно так!» – думала я. Но с тех пор вы куда-то исчезли, и я не знала, где вас искать. Когда же мне рассказали, что, приняв постриг, вы поселились все вместе в глухом, далеком селении, меня охватила беспредельная зависть! Я непрерывно молила Правителя-инока отпустить меня, но он по-прежнему был глух к моим просьбам. И тут глубокие раздумья нахлынули на меня. Я думала: весь блеск, вся слава в этом суетном мире – лишь краткий миг, мимолетное сновидение! К чему все радости, к чему успех и богатство?.. В кои-то веки мне выпало счастье родиться на свет человеком, приобщиться к учению Будды, а ведь это редкостная удача! Погрузившись в пучину смерти, нелегко, ох нелегко будет снова сподобиться такого же счастья, как бы долго ни продолжалось круговращение жизни и смерти, сколько бы раз ни довелось умирать и снова рождаться![58]58
  …как бы долго ни продолжалось круговращение жизни и смерти, сколько бы раз ни довелось умирать и снова рождаться! – Согласно буддийской религии, человек проходит ряд перерождений, и от его поведения зависит, в каком из Шести миров ему суждено возродиться к новой жизни. Эти Шесть миров суть Ад, царство Голодных Демонов, царство Скотов, царство демона Асуры, мир людей и, наконец, Небеса (которые, в свою очередь, подразделяются на несколько разрядов, так же, впрочем, как и ад).


[Закрыть] Молодость быстротечна, на нее нельзя полагаться! В нашем мире все непрочно, все зыбко – мы не знаем, кто раньше сойдет в могилу, юноша или старец… Здесь все мимолетно – не успеешь перевести дыхание, а уж вот он – наступает твой смертный час… Век наш короче жизни мотылька-однодневки, быстротечнее блеска молнии в небе! Горе тому, кто, опьяненный недолгой радостью жизни, не помышляет о том, что ждет его после смерти!.. Вот с какой мыслью нынче утром я тайно покинула княжескую усадьбу и пришла к вам уже в новом обличье! – С этими словами Хотокэ сбросила с головы покрывало, и Гио увидела, что Хотокэ уже постриглась. – Я пришла к вам, приняв постриг! Простите же мне мое прежнее прегрешение! Если сжалитесь надо мной, станем вместе молиться и вместе возродимся к новой жизни в едином венчике лотоса![59]59
  …возродимся к новой жизни в едином венчике лотоса! – В раю Амиды каждому праведнику уготовано прекрасное сиденье – благоуханная чаша лотоса. Любящие души могут поместиться там вместе. В особенности часто мечтают и молятся об этом любящие супруги.


[Закрыть] Но если все-таки не лежит ко мне ваше сердце, я тотчас же уйду отсюда, побреду куда глаза глядят, вдаль, упаду где-нибудь у подножья сосны, на циновку из мха, на древесные корни и стану взывать к Будде, сколько достанет сил, пока не сбудется заветное мое желание – пока не наступит смерть! – так в слезах изливала она свое сердце, полное скорби.

– Поистине мне и во сне не снилось, что на ум вам могли прийти подобные мысли! – сдержав слезы, ответила ей Гио. – Страдание – удел всех живых существ, обитающих в этом мире: мне надлежало смириться, понять, что таков уж мой горький жребий, а я то и дело роптала, гневалась и во всех своих бедах винила одну лишь вас! А ведь гнев – тяжкий грех, гнев в душе не позволит сподобиться возрождения к вечной жизни в обители рая… Так невольно причиняла я вред самой себе и в этой, и в будущей жизни. Но теперь, когда вы пришли сюда в монашеском одеянии, сам собой отпускается грех, в который я впала, и, стало быть, я могу теперь всей душой уповать на возрождение в раю. О великая радость! Когда с матерью и сестрой мы удалились от мира, люди считали наш поступок редкостным, небывалым, да мне и самой так казалось. Но ведь я приняла постриг оттого, что роптала на злую судьбу, гневалась на весь мир, – что же удивительного, что в моем горестном положении я предпочла принять схиму! По сравнению с вашим решением мой поступок просто ничтожен – вам-то никто не причинял ни обиды, ни огорчения! Чтобы женщина, которой едва минуло семнадцать, настолько прониклась отвращением к греховному и так глубоко, всем сердцем пожелала возродиться в вечной жизни в Чистой обители рая – вот настоящее диво, вот подлинно благородная, истинно верующая душа! Ваш пример будет мне великим уроком, послужит благостным умудреньем! – И они поселились все вместе в одной хижине, утром и вечером украшали алтарь Будды цветами, возжигали курения и с умиротворенной душой, не волнуемой более земными страстями, молились о рае; и со временем осуществилось заветное желание всех четырех, и они возродились к вечной жизни в Чистой обители рая – одни раньше, другие позже…

В поминальном списке храма Долгого Поучения, Тёкодо, воздвигнутого государем Го-Сиракавой, всех четырех записали вместе: «Блаженные Гио, Гинё, Хотокэ и Тодзи». Поистине печальна и прекрасна их повесть!