Текст книги "Сказки по телефону, или Дар слова"

– Фантастика!.. – ахнула Анжелка.

– На тмутараканском языке кирзы, – пояснил Сережка, это называлось «сеансом»: шалавы сеансами зарабатывали себе на водку, а честные девушки клялись в вечной любви.

Анжелка от жалости, от восторга перед жутковатой тмутараканской действительностью рыдала у него на плече как ребенок; Сережка тоже расчувствовался и трубно сморкался. Похоже, он копнул глубже, чем рассчитывал. На другой день она отправилась в Петровский пассаж и купила два флакона туалетной воды Heritage: один себе, а за другим, упакованным, велела заехать Сережке. Дома она с сосредоточенным видом окропила туалетной водой все пять портретов, чувствуя странную, отдающую в головокружение легкость: тяга к сантиментам была сродни весеннему ощущению дефицита витаминов в крови.

– Это тебе за прошлую ночь, – пояснила она. – Тут тоже пылкость пополам с томностью и щемящими воспоминаниями… А я буду привыкать к твоему запаху: буду слушать и нюхать – обонять то есть, – как будто ты рядом.

Он пожурил ее за расточительность и ответил экзотическими духами Hanae Mori, от которых Анжелка пришла в полный восторг, точнее – в тихий ночной экстаз. Она почувствовала себя то ли гейшей, то ли таитянкой на острове посреди Великого океана: в лаконичной обстановке студии духи распустились гроздьями тропических ароматов и озвучили, раскрасили пустое пространство, оживив блеклые лилово-серые тона.

«Цветы, – сообразила Анжелка. – В моей жизни не хватает цветов.»

– Кто-то там говорил, чтобы я не тратилась на дорогие подарки, – напомнила она Сережке, – и предлагал, насколько помнится, посильное соучастие. Так вот, соучастник: я разрешаю дарить мне цветы. Присылай, когда захочешь. Только не розы и не тюльпаны, ладно? Орхидеи, хризантемы, нарциссы…

– А почему не розы?

– Не знаю… Они какие-то пухлые, чувственные… Розы грубее нашей любви, – сказала Анжелка.

Он посетовал, что мысль о цветах пару раз приходила ему в голову, но как-то не зацепилась.

– А за что ей цепляться, милый? – удивилась Анжелка. – Ты гений, у тебя мозги отполированы до блеска. Но ничего, я тебе их исцарапаю, не боись…

Теперь она жила среди цветов в океане, в грозном гуле прибоя, в предчувствии неизбежной встречи с возлюбленным. Реальная почва ушла из-под ног, незаметно выскользнула, но ей, в азарте и запале последнего броска, было нестрашно. Она колдовала с запахами, вызывая Сережку, она заговаривала его на встречу и сама летела к нему сквозь посеребренный луной эфир – не гибельной любви к полетам ради, а по прямой, кратчайшим путем. Чтобы склеиться половинками, прилепиться, стать целым, единым и неделимым ядром мироздания, первоосновой жизни – вцепиться в него и замереть в вечном блаженстве. Не меч она несла, но ветвь благородного лавра, пригодного и для триумфа, и в домашнем хозяйстве; Свобода на баррикадах Парижа, Шурочка на капонире третьего караула, Анжелка Арефьева с блаженного острова Пасхи – она была всеми женщинами, которыми он грезил, всеми, которых потерял безвозвратно – она была единственным живым воплощением его женщин.

Развязка близилась. В предчувствии ее Анжелка задним числом пыталась выйти с Сережкой на разговор о Вере Степановне – этот груз мешал ей в полете, тянул к земле, – но всякий раз что-то, похожее на дурное предчувствие, обламывало на полуслове. О маме поднявшейся, нынешней, в нынешней ее крутизне по телефону не получалось. Как-то так повелось еще с конторских времен, что Вера Степановна в ее рассказах оставалась продавщицей не продавщицей, а чем-то вроде товароведа – товароведа по жизни, с расплывчатым масштабом занятий, но конкретными связями, заначками и замашками. Собственно, полагала Анжелка, тут не было отступления от истины, а только от правды: в этом детском, изначальном восприятии мамы было больше цельности и устойчивости, чем в нынешнем разбухающем грозовым облаком и столь же аморфном образе. Правда о Вере Степановне была настолько фантасмагоричной, что звучала наивной до придурковатости ложью, беспомощной по части выдумки сказкой по телефону. С таким же успехом она могла прикинуться внучкой Ельцина, наследницей таиландского престола или любовницей Клинтона.

Пусть это будет ему сюрпризом, решила Анжелка. Сказка так сказка: в конце концов, Иванушка-дурачок брал в жены лягушку, а не наследницу лихоборской империи.

Вот так она сформулировала это дело.

Он продолжал аккуратно, через два дня на третий присылать ей цветы, пока вся квартира не превратилась в оранжерею: орхидеи и хризантемы стояли долго, а хрупкие нарциссы Анжелка подкармливала аспирином. Она бродила по своему королевству, по своему сказочному цветочному острову как зачарованная – как невеста, укрытая от палящих лучей и пылких взглядов балдахином из флердоранжа.

– Мы уже не разговариваем, а что-то другое, – определил однажды ночью Сережка. – Как будто щекочем друг друга перышками иносказаний…

– Может, мы просто хотим друг друга?

– Да, наверное… Я так точно как закипающий самовар, даже не самовар, а скороварка без клапана. Даже не знаю, как сказать, – это был такой кокетливо-риторический оборот, за которым обычно следовал укол рапирой, короче, раньше ты мне нравилась все больше и больше, а теперь все глубже и глубже.

– Со мной то же самое, – призналась она. – Я тоже нравлюсь себе все больше, глубже и ширше…

Он рассмеялся.

– Потому что я – для тебя. А тебя не положено кормить второй свежестью, дохлыми девушками по вызову. Ты получишь настоящую живую Анжелку, самую богатую девушку в Москве – получишь, что заслужил, мало не покажется. Получишь все, дорогой.

– Звучит грозно, – одобрил он, – и необыкновенно заманчиво. По-моему, у меня вырастают крылья…

– А почему ты не удивляешься на самую богатую девушку?

– А что, надо? Вообще-то, как ни банально это звучит, я тоже чувствую себя самым богатым человеком в Москве…

Анжелка расхохоталась, а отхохотавшись, пожаловалась:

– Я тебя очень хочу, Сережка.

– Я тоже…

И она не смогла остановить его вовремя: они заигрались-заболтались, и это случилось, да, это случилось по телефону. Они щекотали друг друга шепоточками-шепотками, ласкали друг друга как ласкают себя, то есть наоборот, состыковались в эфире, сплелись обрубками фраз, проводами и трубками, склеились языками, слюной, восточными ласковостями, они застонали-потекли-заскользили и кончили – !!! – тремя восклицательными знаками. Анжелка от невероятного взрыва чувств, от ослепительного блаженства и облегчения разрыдалась: видит Бог, она не хотела секса по телефону, подмалевок маминого портрета ожил и ехидно осклабился, не хотела этой астральной любви, он обманул ее, змей, но это было невероятно.

Она всхлипывала, а он, ошеломленный эффектом, шептал волшебные успокаивающие слова.

– Ты обманул меня, – успокоившись, попрекнула она. – Это нечестно…

– Нечестно, но очень, очень приятно, – признался он. – Осмелюсь предположить, что доказать факт насилия невозможно.

– Свинья!.. Теперь, как честный человек, ты просто обязан со мной увидеться!

– Я готов, Анжелка, – ответил он. – Можно подавать к столу. Или хочешь потыкать вилкой?

– Нет, – сказала она, – вилкой потом. Сначала свидание. Значит, так… Завтра после работы позвони мне с Патриарших прудов. Я буду смотреть на тебя из окна. Понял?

– Так точно. Позвольте, однако, поцеловать вас на прощание – вот, скажем, в божественный прогибчик между спиной и попкой – как русскому, пламенно и нежно…

– П-шел вон, – она едва не отпрянула от трубки, – тебе, ушлому, только дай… Все, Сережка, я побежала в ванну – не хватало только подзалететь от тебя каким-нибудь сложносочиненным придаточным…

Через минуту он перезвонил на мобильник:

– А что, действительно: в принципе, если существует астральная любовь, должны быть и астральные дети…

– Забудь это слово, как дурной сон, – посоветовала она. – Это не астральная любовь. И дети у нас будут не астральные, вот увидишь.

На утро после этой веселой ночки Анжелка впервые не позвонила ему на работу, боясь заболтать праздничное ожидание встречи. До четырех она убирала в квартире, потом принимала ванну, чистила перышки, а с пяти до шести ждала звонка. К шести ее посетила безобразная догадка, что он не придет, а если и позвонит, так только ночью, за этим… Ну, что ж… Придется растолковать ему, что к чему.

Сережка позвонил в начале седьмого часа: я здесь, Инезилья, я здесь под окном, объята Севилья и негой, и сном… «И снегом, и смогом, и прочим говном!» – радостно подхватила Анжелка, подскочила к окну и ничего не увидела: совсем стемнело, только пылал алюминиевым льдом квадрат пруда, забранный в пышную раму голых ветвей, и какие-то люди, черные силуэты людей брели по темной аллее.

– Ох… – вздохнула она. – Наконец-то… Какой хоть у нас день сегодня-то?

– Вообще-то пятница.

– А число?

– Девятое декабря девяносто четвертого года. Ты где живешь – в смысле, не в каком мире, а на каком этаже?

– Ничего не слышу… Перезвони на мобильник, пожалуйста.

Она решилась. Пока он перезванивал, Анжелка впрыгнула в сапоги, накинула шубу и выскочила на лестницу.

– Как настроение? – спросила она, перебегая через дорогу в сквер.

– Как у барышни на смотринах. Хотя, наверное, тебе за деревьями не видать. Может, выйти на середину пруда?

– И провалиться под лед, да? Неужели так страшно?

– Да нет, нормально. А ты где, на каком этаже? Я что-то никого в окнах не наблюдаю. Покажи личико, Гюльчетай…

– Смотри, – сказала она, хлопая его по плечу и продолжая говорить на мобильник. – Только не убегай, очень тебя прошу…

Он обернулся, непроизвольно опустив телефон – потом, улыбнувшись, сказал в микрофон:

– Тут ко мне девушка клеится – редкой красоты, между прочим… Может быть, это ты?

– Захлопни мобильник, – попросила Анжелка.

Он сложил телефон. Лицо у него было, что называется, белее снега, а глаза грустные и веселые – правый грустный, левый веселый, но ничего, на Патриках видали и не такое. Она погладила его по щеке, потом обняла и ткнулась в воротник, в холодный воротник и теплую шею, отдающую ароматом Heritage. А он задышал ей на ухо: они были одного роста, глаза в глаза.

– И как? – прошептала Анжелка.

– Очень, – выдохнул он, закивав от полноты чувств.

– Неужели? – запела она, вжимаясь в него всем телом.

– Правда-правда…

– Интересно, как бы это звучало по телефону…

Он хмыкнул, пожал плечами. Она отстранилась, не разжимая объятий, и сказала:

– Забыла предупредить: ты имеешь право на три звонка ежедневно, можешь молчать и не отвечать на вопросы, а все, что скажешь, будет истолковано в твою пользу…

Он улыбался.

– Я сама буду говорить за двоих, так что не напрягайся. Не напрягайся и слушай. Теперь ты будешь ухаживать за мной по-настоящему, по полной программе – согласен?

Он опять закивал с энергичностью дятла; Анжелка, любуясь, с улыбкой перечисляла:

– Будешь назначать мне свидания, водить в кино, на концерты, в рестораны, провожать до дома, напрашиваться в гости и даже, черт побери, гнусно тискать в подъезде… Согласен?

– Согласен. Можно начинать?

– Что?

– Ну, не тискать, а как-нибудь эдак…

– Нет, – подумав, отказала Анжелка. – Тискать. Гнусно. Но не сейчас, а в подъезде. Завтра.

Они посмотрели друг на друга и расхохотались.

– У тебя обалденные волосы, – признался он. – Ты в сто раз красивее, чем на фотографии… И шуба, шуба! Ну просто обалденная шуба. По-моему, соболь.

– Баргузинский соболь, – уточнила Анжелка. – Не шуба, а черное серебро, полное лунное затмение. Так ты уже решил, куда пригласишь меня завтра?

– Пока нет. А куда ты хочешь?

– Я хочу танцевать, танцевать и танцевать. С тобой до утра.

– Нет проблем, – сказал Сережка. – Организуем.

Анжелка вздрогнула: такого она по телефону не слышала – но тут уж ничего не поделаешь.

– Поцелуй меня, – попросила она.

Он поцеловал. Очень нежно, очень старательно. Очень хорошо.

– Вот и все на сегодня, – она отстранилась. – Мне пора, а то промерзну насквозь: на мне ничего, кроме этого лунного света.

Он проводил ее до парадного и с гордостью показал свой красно-серый «линкольн», припаркованный по соседству. Она проводила его до «линкольна». Они еще раз поцеловались. Потом он сел в машину, завелся, глядя не на дорогу, а на нее, открыл правую дверцу и спросил, посверкивая левым – веселым – глазом:

– А может, прокатимся?

Анжелка расхохоталась.

– Прокатимся и не раз, ваша дерзость, прокатимся непременно! – Она помахала рукой, давая понять, что не сердится, а то он сразу сконфузился.

– Скажи мне, что ты не снишься, – попросил он.

Она опять рассмеялась, оглянулась по сторонам и без слов распахнула перед обомлевшим Сережкой свои безумной красоты соболя. От полного лунного затмения он чуть не вывалился из машины, а она запахнулась, развеялась снежинками смеха и убежала.

10

Столько отшелестело страниц, столько всего, что читатель, возможно, успел слегка подзабыть начало нашей занимательной повести… А между тем Игорь с Серегой все эти годы продолжали неутомимо здравствовать и шагать по жизни если и не рука об руку – так о мужчинах не говорят – то, во всяком случае, плечом к плечу, в одной связке, вынеся из армейской жизни единственное, что можно вынести из казармы, а именно специфическое армейское умение жить впритирку. Вот и теперь, пару часов спустя после свидания на Патриарших, они сидели в двухкомнатной холостяцкой хрущобе в районе Нагатинского затона и разговаривали, не церемонясь и не слишком вслушиваясь друг в друга, как это водится за людьми, пропитанными друг другом насквозь и давно сказавшими друг другу главное.

– Полный дурдом, – говорил Игорь. – Завод на грани, отец в больнице, бандиты, можно сказать, висят на плечах, а лучший друг в самый раз затеял жениться – и надо же, как удачно, сразу на девушке по вызову.

– Сам ты девушка по вызову…

– Ах да, извини. Девушка по зову души. Два чистых ангела телефонной любви: скромная дама в соболях и молочный теленок. Тебе сказать, какими трудами зарабатываются такие шубки, или сам заглянешь в Night Flight, ознакомишься с тамошним гардеробчиком?… Короче, Серега, все: денег нету. Кредит закрыт, все ушли в облом.

В чисто убранной, скупо меблированной комнате установилась даже не тишина, а пустота, словно вместе с деньгами откачали сам воздух. Друзья старались не смотреть друг на друга. Они сидели за треугольным столиком, испятнанным ожогами от сковородки, и ужинали на двоих бутылкой водки, томатным соком, консервированными закусками из киоска – в последнее время Серега не успевал готовить даже на выходные.

– Хоть бы картошки пожарил, что ли… Водка-то зачем?

– У меня праздник, – объяснил Серега. – А кроме того, сегодня девятое декабря. Семь лет, как нас дембельнули.

– Да? Ну и хрен с ним, с дембелем, – отмахнулся Игорь. – Не проймешь. За всеми твоими сантиментами я слышу только одно: «Дай денег, дай денег». А знаешь, почему? Потому что у меня все в порядке со слухом.

– Ты серьезно?

– И вообще, – Игорь закурил и раздраженно швырнул пачку на стол, – как ты это себе представляешь? Я, значит, должен сидеть в этой дыре, даже к отцу в больницу боюсь заехать, боюсь засветиться перед «варягами», а ты будешь пускать своей телефонной барышне пыль в глаза, скакать по дискотекам и строить из себя нового русского?!.

– …за твои деньги, – докончил Серега.

– Я этого не сказал. А что не сказано, то не в счет, сам понимаешь.

– Не будь свиньей, Игореха. Я рисковал и рискую наравне с тобой, только ты за деньги, а я бесплатно. И никогда не попрекал тебя этим.

– Потому что не совсем бесплатно, – возразил Игорь. – Потому что не бесплатно совсем. У меня свой интерес, у тебя свой, каждый свою выгоду знает… В конце концов, мы свободные люди. И упрекаю я тебя не за деньги, а за расслабон, за эту несвоевременную, ни в какие ворота любовь… Блин. Я так и знал, что кончится как-нибудь эдак. Лучше бы ты и дальше сношался по телефону, честное слово…

Такой вот интересный, но невеселый разговор имел место в районе Нагатинского затона… А ведь знавала бывшая квартирка «под офис» и лучшие времена. И не просто лучшие, а гораздо, гораздо лучшие – развеселые, бесподобные, нежданно-негаданные времена изначально-первоначального бизнеса. Зарю, можно сказать, кооперативного движения на Руси видала квартирка нежно-розовую, как птица фламинго, с пушистыми перьями на полнеба зарю…

Боже мой, Боже мой… Какие были времена, Боже мой! Кто умел этого бизнеса в девственном 88-м году, кто умел? Никто его не умел, но всем чесалось. Всем чесалось метнуться, рискнуть, сорвать, но только ушлые, ушлые да отпетые уходили в него с головой, отрывая себя от системы, от ее регулярных месячных по пятым и по двадцатым – да хрен с ней, с системой! – уходили от жен, своих да чужих, от детей, от друзей – уходили, как уходят в запой, на войну, в таксисты, в игру до Хабаровска, в безвоздушное пространство перемещения крупных денежных масс… Улетали с концами, навсегда, без скафандра, на лету постигая логику новой жизни, искусство жить не дыша, дышать в долг, не взатяжку или за чужой счет, заново открывая для себя закон всемирного тяготения к этому самому делу, бизнесом именуемому… А первые с голодухи деньги? После пятер до получки, после трех рублей солдатского жалованья и двенадцати – двузначное число! – сержантских, с которыми так весело бегалось в военторговский ларек за сигаретами, зубной пастой и прочей галантерейной роскошью, а то и в солдатскую чайную за халвой – а? Первые пачки денег с банковскими бандерольками, с номерами один к одному из той же серии, первое купи-продай, первый навар – ребята, если это все, что нужно для бизнеса, то эта жизнь по мне! Гони на точку, шеф, плачу два счетчика! да шеф и так чует, что привалил крупняк, у ребят капуста разве что из ушей не торчит… Где мы сегодня ужинаем, Серега? В «Гурии» у мамы Зои или у пана Юзефа на Зацепе? Тающего во рту сациви желаете или телятинки с черносливом – припущенной, томной, исключительно кошерной телятинки? А может, в трактир на Моховой, где рыдают за перестройку скрипки Большого театра, Гварнери в натуре, или в общагу пединститута, где девушки тащатся, тают-рыдают от крутых мужиков почище скрипок Гварнери?… Умоетесь этими трижды дореформенными рублями, сынки, обрыдаетесь не трижды, а трижды сто, вспоминая девственные просторы, пионерские зори большого бизнеса 80-х – а сакральной вескости тех дензнаков, с Лениным и надписями на пятнадцати языках, тех задоров и того воздуха не забыть и не вернуть никогда…

А как кидали их, юнцов зеленых, как кидали их поначалу! Кто только не кидал, на чем только не кидали!.. Даже теперь – другими людьми, с другими деньгами, на других диванах скрипят по ночам зубами, стонут от обиды, досады, недоумения на самих себя, недоносков – это же надо было так лопухнуться, а? Где были твои глаза, где смекалка хваленая, где врожденная интуиция? Где тот козел, у которого Игорь с первых денег покупал первые свои «жигули»? – Уже ударили по рукам, сели в салон, побазарили за жизнь, то да се, и тут водила ввернул как бы невзначай, как бы расчувствовался: «Тачка ничего, ездить да ездить… Выхлопную трубу разве что поменять – и лет пять без проблем». – «А что с выхлопной?» – «А пес знает – может, и ничего, просто выхлоп подрегулировать…» – Водила завелся, Игорь выскочил взглянуть на выхлоп – где были его глаза? – а глаза смотрели-не-верили, как уезжают, подпрыгивая на таганских ухабах, первые его «жигули» с денежкой в дипломате… А липецкие бандюги, впендюрившие Сереге пятнадцать тонн якобы меди?! – пятнадцать тонн, ребята, десять тысяч зеленых! – пятнадцать тонн дерьма в чушках, дерьма пополам с латунью – так до сих пор, между прочим, и валяются на шестом складе. Вот бы всучить каким-нибудь лопухам хотя бы за треть цены… Но это так, из области пожеланий. С инстинктом самосохранения у Игоря был полный порядок, то есть он любил жизнь на порядок больше, чем деньги. Хватило ума не дергаться, не поддаться всеобщей истерической лихоманке переписи на волков и овец, расписывающей роли якобы на столетие вперед… Так что кидали в основном их, а они – как бы это поточней выразиться? – в наглую не кидали, вот. Дерзости, безоглядной расейской дерзости не хватало – и слава Богу. Зато где теперь эти предерзостные кидалы, ау?! – Не дают ответа. А ведь какие речистые ребята были при жизни – не то слово…

Серегу Игорь выписал из Конаково сразу после истории с «жигулями» – как только понял, что без надежной команды в джунгли московского бизнеса хода нет, – и первый свой серьезный кредит они срубили, можно сказать, на пару. Дело в том, что у Сереги через отца были выходы в такие тогдашние верхи, что не дай Боже; ради Сереги отец и пальцем не шевельнул бы, но Игорю, которого считал нормальным толковым парнем, подсобил, и под свой эфемерный план складского строительства они урвали у тогдашнего Промстройбанка кредит на полмиллиона рублей. С этих денег и развернулись. Два года бойко торговали бумагой, арендуя склады завода металлоконструкций в Печатниках – отец Игоря, Белозеров-старший, работал на заводе главным снабженцем. Потом, когда страна рухнула, погнали в Прибалтику медь, титановые сплавы, вольфрам – до такой мелочевки, как алюминий, не опускались; за пару лет подмяли завод под себя и под руководством Белозерова-старшего стали налаживать хозяйство. Отец из коммерческого стал полноправным директором завода; Игорь как владелец фирмы-собственника занимался продажами и стратегией; один Серега, бывший при Игоре другом, помощником и талисманом, оказался к оседлой жизни неприспособленным.

Он не знал, для чего живет, – это было главной его болезнью. Иными словами – при том, что нормальные люди в нормальном состоянии не задаются подобными вопросами, – он маялся, а не жил, что в армии не удивляло, а на гражданке раздражало Игоря до невозможности; со временем, впрочем, раздражение то ли улеглось, то ли переросло в странное ощущение пожизненной связи с этим тихим безумцем. Опять-таки только со временем выяснилось, что серьезных самостоятельных дел поручать Сереге нельзя. На первый взгляд он казался башковитым, цепким парнем с нормальными реакциями, но любой профессионал, зацепившись за его горящий вниманием и невидящий взор, мог размотать его в пять минут до конца. Это был самый незадачливый тип игрока (спекулянта, контрабандиста) – игрока нерасчетливого, зато доверчивого. Обмануть его было так же легко, как ребенка или старушку – как человека, который живет в мире иллюзий и рад обманываться. Он до такой степени вживался в собеседника, проникался его логикой, посылами, строем речи, что в самый щекотливый момент переговоров мог бросить Игоря – «я же предупреждал, Серега – не раскрывай рта!» – виновато смотрел на Игоря и принимал сторону контрагентов, как будто не в торгах участвовал, а в богословском диспуте. У этого деликатного говоруна был нетипичный для говорунов дефект речи – он не умел говорить «нет» в лицо собеседнику, панически избегал этого слова и с отвращением, облегчением, обречено говорил: «Да. Да. Да».

Порой за всем этим проглядывало хамоватое, небрежное отношение к жизни как к чему-то вторичному, сырому, непропеченному. За семь лет работы рука об руку с Игорем он дорос до помощника ген. директора по стратегии; эта расплывчатая, мальчиковая, с минимумом ответственности должность ничуть, казалось, не жала Сереге: самолюбие его имело дело не с жизнью, а с обстоятельствами жизни, на которые поглядывало свысока. К каким заоблачным вершинам карабкался сей уроженец великорусской низменности в поисках настоящего, в каких пределах парил его дух, бросив тело на произвол земной жизни, – Игорь не знал, не жаждал и не хотел; хватало и того, что с этих своих высот Серега регулярно срывался то в запои, то в запойные романы по телефону, то в бурную жажду практической деятельности непременно с нуля, с чистого листа, что превращало нормальную работу в истовый, но абсолютно непроизводительный ритуал очищения.

– Шел бы ты знаешь куда? – возмущался и негодовал Игорь, жалея кореша. Шел бы ты в адвокаты, психологи, а еще лучше – ночным ведущим на радиостанцию… Стал бы суперзвездой, заколачивал бешеные бабки… Ты же гений, Серега, гений заочного трепа, с такими вещами нельзя шутить. Он же тебя уроет, твой Божий дар. Ты его в землю, а он из тебя прыщами прет. Посмотри в зеркало – это ведь не только хотелки, это из тебя талантище прет, как танк, как грибы по осени… В общем, если надумаешь учиться, имей в виду – я готов спонсировать это дело за все годы, что ты на меня угрохал…

Серега озабоченно трогал прыщи и отвечал в том смысле, что идти ему некуда: вступительных экзаменов с его правописанием и застенчивостью не осилить ни за какие бабки, а выходить в ночной эфир беспредметно, без упора на конкретного человека – удел ничтожеств и пошляков; он мастер, а не трепло.

– Должно подфартить… – бормотал он, в задумчивости отметая невидимые преграды. – Если это действительно дар Божий, а не яичница – должен же он трепыхнуться, вывести на дорожку, направить под зад коленкой… А? – Он застенчиво смотрел на Игоря, а тот видел перед собой самый незадачливый тип игрока и в полной безнадежности неопределенно пожимал плечами: авось вывезет, чем черт не шутит…

Сам Игорь успел за эти годы жениться и развестись, оставив жене с ребенком трехкомнатную квартиру в Измайлове. К моменту описываемых событий полным ходом шло обустройство другой его квартиры, тоже в Измайлове, так что у друга в Нагатино он жил не постоянно, а скорее регулярно, не желая досаждать родителям своим образом жизни. Нагатинскую квартиру когда-то сняли «под офис» и жилье для Сереги – потом, когда при заводе оборудовали настоящую контору, Игорь подселился к Сереге на правах основного квартиросъемщика.

Житуха у них была упорядоченная, выверенная до мелочей – не так, как в браке, а скорее как в карауле, который забыли сменить. Серега кулинарил и убирал, Игорь руководил и спонсировал это дело. На выходные ездили в Конаково, созвонившись с отцом насчет рыбалки и бани (папашу в 91-м без разговоров ушли на пенсию – он сидел дома, быстро спиваясь, но рыбалку, баню, застолье готовил с пристрастием, по высшему кремлевскому чину) – или, если оставались в Москве, оттягивались по дискотекам и клубам. Серега под музыку в основном пил, Игорь за двоих танцевал и знакомился с девушками; потом грузились в «линкольн» и возвращались в Нагатино – когда одни, когда с приглянувшейся Игорю девушкой, а иногда – учитывая, что девушки охотнее сдаются парами, – иногда с двумя. Тут-то и начинались Серегины, непонятные Игорю, журавлиные танцы. В машине, по дороге домой, он был пьян, весел, раскован, как и положено охотнику, возвращающемуся домой с добычей. Дома, однако, начинались необратимые перемены. Пока гостьи осматривались, пока открывались бутылки, закуски, сладости, он сидел с взъерошенным видом ребенка, допущенного за взрослый стол, при этом глох и выпадал из общего разговора начисто – иногда, впрочем, выуживая из себя сокровенные фразы и преподнося их девушкам, как преподносят цветы, как раздают автографы избалованные звезды эстрады – девушки удивлялись и настораживались, а фраза, повисев в воздухе, всей своей нездешней вескостью плюхалась на столик с бутылками. Сокровенное слово, сказанное впросак, режет слух своей неуместностью – а других у Сереги не было; нейтральный лакирующий треп в ситуации, когда до близости всего два предлога, был ему недоступен. Какая-то странная, удручающая его самого глухота к слову сиюминутному опечатывала губы и слух: он смотрел на людей и видел, что они живут совсем не тем, о чем говорят; он читал по губам, по рукам, глазам и морщинкам их смыслы, выпадая из круга беседы в осадок, одиночество, ведение, отставая от общего веселья, как отстает ребенок от взрослых. То есть в прямом смысле хоть слюнявчик подвязывай – он не ассистировал Игорю, а только разрушал ладушки, парную гармонию посиделок. О полежалках при столь своеобразном подходе к телу оставалось только мечтать; как правило, если девушки не помещались на широком гостеприимном диване Игоря, Серега уходил спать на кухню, комбинируя себе ложе из кресла, табуреток, собственных костей и тоски.

– Ты бы не выпендривался, Серый, а просто сказал: я тебя хочу, – наставлял Игорь. – Неужели так трудно, а?

– Это убого, – отвечал тот. – Убожество мне недоступно, это факт.

– Убого выглядит твоя ложь, твое лицемерие, вот что я называю убожеством! Скажи хотя бы себе, скажи честно и откровенно: я хочу трахаться! Скажи мне, себе, людям: я, Серега Астахов, мастер спорта по перепиське, хочу трахаться с девушками! Ты же хочешь, верно?

Тут случались им двоим понятные казусы. К примеру, Серега кивал, соглашался, потом убегал на кухню, стряхивал с себя наваждение чужой воли и возвращался непобежденным:

– Я тебе скажу, в чем ты не прав…

– Я прав всегда! – отмахивался Игорь, более забавляясь. – Иди, обдумай этот тезис на кухне…

Они ругались, ссорились, дулись друг на друга, но неделю спустя спор вспыхивал вновь, как будто не затухал. И то сказать – отношения между людьми всегда диалог, явный или заочный, всегда – затяжная партия в шахматы, и прервать эту партию не могут ни охлаждение, ни разлука, ни даже смерть.

– Ты как будто не в двадцатом веке живешь, – говорил Игорь. – Будь проще, Серега. Расслабься. Ты со своими заморочками как в корсете. Вот ей-богу гляжу на тебя и понимаю, какие уроды жили в девятнадцатом веке. Спасибо папаше Фрейду – объяснил, что так жить нельзя, что надо, ребята, проветривать, что из-за корсетов ваших, зажимов, лицемерия у всех на уме только е. ля и ничего кроме. Так и у тебя, между прочим. Ни дела настоящего, ни оттяга – одна е. ля, и то в уме.

– Мы говорим на разных языках, – объяснял Серега. – Твое пристрастие к мату, между прочим, выдает стремление развенчать, упростить такие страшные, такие непонятные для тебя вещи, как женщина, ее нутро, ее инаковость…

– Выходит, это я боюсь женщин? – изумлялся Игорь.

– Я же говорю с человеком, который читал Фрейда!.. Так вот: мне неинтересно снижать половое влечение до механики. Мне оно интересно как таковое, со всеми, как ты выражаешься, заморочками, мистикой, ритуальными танцами и так далее. Можешь считать, что сакральная аура вокруг секса интересует меня больше, чем секс, хотя это не совсем так. Можешь считать меня специалистом по ритуалу. Можешь просто онанистом и недоумком. Главное отвали. Ты постоянно меня достаешь, постоянно навязываешься со своей скудоумной истиной. Ты бы зашил себе рот, а на лбу написал: «Любви нет». Вот вся твоя истина – всего два слова. Она удручает тебя своей второсортностью. Ты умоляешь подтвердить или опровергнуть этот безнадежный диагноз. Что я могу сказать тебе, мальчик? Ты ошибся.