Текст книги "Искусство слушать"

Другим очень важным качеством для психоаналитика является отсутствие сентиментальности: нельзя вылечить больного добротой, касается ли это лекарств или психотерапии. Некоторым это покажется жестоким, и меня без сомнения будут упрекать в безжалостности по отношению к пациенту, в отсутствии сочувствия, в авторитаризме. Что ж, может, это и так. Дело не в моем собственном опыте, потому что существует нечто, отличное от сентиментальности, и это решающее условие психоанализа: ощущать в себе то, о чем говорит пациент. Если я не способен прочувствовать в себе, что значит быть шизофреником, быть в депрессии, быть садистом, нарциссической личностью или испуганным до смерти, даже если я могу чувствовать это в меньших дозах, чем пациенты, тогда мне просто неизвестно, о чем пациент говорит. И если я не делаю необходимого усилия, я не способен войти в соприкосновение с пациентом.

У некоторых людей существует идиосинкразия по отношению к некоторым вещам. Я помню, Салливан рассказывал, что ни один страдающий тревожностью пациент ни разу не обращался к нему повторно, поскольку он не проявлял ни симпатии, ни эмпатии к подобным состояниям. Ну, это совершенно нормально. Значит, не нужно принимать таких пациентов и быть хорошим психоаналитиком для тех пациентов, состояние которых он может прочувствовать сам.

Главное требование к психоаналитику – чувствовать то, что чувствует пациент. В этом причина того, что нет лучшего анализа для психоаналитика, чем анализировать других людей, потому что в таком процессе не остается почти ничего в самом психоаналитике, что не вышло бы на поверхность, что осталось бы незатронутым, – при условии что психоаналитик старается испытывать все, что испытывает пациент. Если психоаналитик думает: «Ладно, пациент – больной бедняга, потому что он платит», конечно, он останется интеллектуалом и никогда не будет убедителен для пациента.

В результате такого отношения психоаналитик определенно не будет сентиментален в отношении пациента, но проявит сочувствие в силу глубокого ощущения: нет ничего, что происходило бы с пациентом, что не происходило бы с ним самим. Психоаналитик лишается возможности быть судьей или моралистом, возмущаться пациентом, коль скоро воспринимает все, что чувствует пациент, как свое собственное ощущение. Не думаю, что в противном случае психоаналитик понимает пациента. В естественных науках вы можете поместить материал на стол, рассматривать его и измерять. В ситуации психоанализа недостаточно того, чтобы пациент выложил на стол свой материал, потому что для меня он не станет фактом до тех пор, пока я не увижу этого в себе как нечто реальное.

Наконец, очень важно видеть в пациенте героя драмы, а не собрание комплексов. Каждое человеческое существо и в самом деле является героем драмы – вовсе не в сентиментальном смысле. Перед вами личность с определенными дарованиями, которые обычно пропадают втуне, его жизнь – отчаянная борьба за то, чтобы сделать что-то из того, с чем он был рожден, борясь с жесточайшими препятствиями. Даже самый обычный человек в определенном смысле чрезвычайно интересен, если видеть в нем такую личность, – как живое существо, брошенное в мир, неизвестный и нежеланный ему, и борющееся за то, чтобы пробиться через него. Великий писатель тем и характеризуется, что может так показать банального человека, что он станет нам интересен. Яркий пример – Бальзак: большинство его героев неинтересны, но талант писателя делает их интересными необыкновенно. Врачам-психоаналитикам, конечно, далеко до Бальзака, и мы не пишем романов, однако всем нам следует обрести способность видеть в пациенте человеческую драму, да и в каждом человеке, вызвавшем наш интерес, а не только в больном, обратившемся к нам с симптомами А, Б, В.

В заключение хочу кое-что сказать о прогнозе. В тех случаях, которые я называю доброкачественными неврозами, шансы на излечение велики, при злокачественных – шансов мало. Я не возьмусь обозначить процентное отношение, потому что, во-первых, это профессиональный секрет, а во-вторых, об этом пришлось бы говорить долго. Впрочем, полагаю, что общеизвестно: шанс на излечение при тяжелом, злокачественном неврозе не особенно высок. Не вижу, чего тут можно было бы стыдиться. Если вы сталкиваетесь с тяжелым соматическим заболеванием и получаете, скажем, 5 % излечений определенным методом – а на мой взгляд, шанс при психоанализе даже несколько выше, – при условии что лучшего метода нет и это все, что может сделать врач, – то и в этом случае и врач, и пациент, и все его друзья и родственники приложат максимум усилий для достижения выздоровления, даже если шанс составляет всего 5 %. Неправильно не замечать различий между доброкачественным и злокачественным неврозами и обольщаться фразами вроде «Ну, психоанализ излечивает все»; психоаналитик может обманывать себя, глядя на пациента и надеясь, что дела не так плохи. Даже в тех случаях, когда пациент не излечивается, при хорошем психоанализе выполняется по крайней мере одно условие: проведенные с психоаналитиком часы, если они прошли живо и значимо, окажутся самыми важными и лучшими часами в жизни пациента. Думаю, такого нельзя сказать о многих видах терапии, и это служит утешением аналитику, борющемуся за пациента с низкими шансами на излечение.

При доброкачественных неврозах прогноз гораздо лучше. Я предположил бы, что при легких формах во многих случаях применимы методы, требующие меньше двух лет анализа, другими словами, если психоаналитику хватит смелости применить инсайт, подойти к проблеме напрямую и совершить за двадцать часов то, на что он чувствовал бы себя обязанным затратить две сотни часов. Не вижу ничего плохого в том, чтобы использовать прямые методы там, где это возможно.

Часть II. Терапевтические аспекты психоанализа

4. Что такое психоанализ

Цель психоанализа

Вопрос, с которого я хочу начать, является одновременно главным для всего, что последует. Какова цель психоанализа? Это очень простой вопрос, и я думаю, что на него есть очень простой ответ: познать себя. Эта потребность – познать себя – очень древняя человеческая потребность; от греков до Средневековья и до современности сохраняется идея о том, что познание себя есть основа познания мира или, как это в драматической форме выразил Майстер Экхарт[6]6
  Экхарт Майстер (ок. 1260 – ок. 1328) – средневековый немецкий теолог и философ, один из крупнейших мистиков.


[Закрыть], «единственный путь к познанию Бога – познать себя». Это одно из древнейших человеческих устремлений и воистину цель, коренящаяся в объективных факторах.

Как познавать мир, как жить и должным образом реагировать, если сам инструмент, нужный, чтобы действовать и решать, нам неизвестен? Мы – проводники, руководители того «Я», которому каким-то образом удается взаимодействовать с миром, принимать решения, определять приоритеты, обретать ценности. Если это «Я», этот главный субъект, который решает и действует, нам как следует неизвестен, значит, все наши действия, все решения совершаются наполовину вслепую или в полубодрствующем состоянии.

Следует учитывать тот факт, что человек не обладает инстинктами, которые есть у животного и которые говорят ему, как действовать, так что ему на самом деле не нужно ничего знать, кроме того, что́ диктует инстинкт. Однако и это требует некоторой квалификации, потому что даже в животном царстве находящееся на самом низком витке эволюции животное должно чему-то учиться. Инстинкты не действуют в отсутствие по крайней мере минимума научения. Впрочем, это не особенно значительное обстоятельство – в целом животному не нужно знать много, хотя оно и должно обладать некоторым опытом, сохраняющимся благодаря памяти.

Однако человек, чтобы принимать решения, должен знать. Его инстинкты ничего не подсказывают ему, за исключением того, что ему нужно есть, пить, защищаться, спать и, возможно, произвести потомство. Хитрая природа награждает человека удовольствием от сексуального контакта, хотя это не столь сильное инстинктивное побуждение, как другие. Таким образом, познание себя – требование не только с духовной или, если угодно, религиозной, моральной, гуманистической точки зрения, но и с биологической.

Наибольший успех в жизни зависит от того, в какой степени мы познали себя, познание есть инструмент, благодаря которому ориентируемся в мире и принимаем решения. Чем лучше мы себя знаем, тем, очевидно, более верные решения принимаем; чем меньше мы знаем себя, тем более вероятность ошибки в принятии решений.

Психоанализ является не только терапией, но и инструментом для самопознания. Его следует понимать как инструмент для самоосвобождения, как инструмент, полезный для искусства жить, что, на мой взгляд, есть наиболее важная функция психоанализа.

Главная ценность психоанализа заключается в его способности обеспечить духовное изменение личности, а не просто излечить симптомы. Излечивать симптомы он, конечно, может, если для этого нет лучших и более коротких способов, но историческое значение психоанализа лежит в том знании, которое может быть найдено в буддийском мышлении. Такое осознание себя, глубокомыслие играет центральную роль в буддийской практике, направленной на достижение лучшего существования, чем свойственно среднему человеку.

Психоанализ утверждает, что самопознание ведет к излечению. Это уже было сказано в Священном Писании: «Истина сделает вас свободными» (Евангелие от Иоанна, 8:32). Почему знание своего бессознательного – другими словами, полное знание о себе – помогает освободиться от симптомов и даже делает человека счастливым?

Терапевтическая цель Зигмунда Фрейда и моя критика ее

В первую очередь я хочу сказать несколько слов о терапевтических целях классического фрейдистского психоанализа. Как однажды сформулировал эту цель сам Фрейд, она заключается в том, чтобы человек был способен работать и функционировать сексуально. В лучших, объективных терминах цель психоанализа – сделать человека способным трудиться и размножаться. Действительно, таковы два величайших требования общества, которые оно предъявляет каждому индивидууму. Каждому члену общества изначально дается установка, почему он должен работать и производить на свет детей. Что ж, мы в любом случае делаем это по многим причинам. Государству не так уж трудно побудить к этому людей, однако если государству требуется больше детей, чем рождается в данный момент, оно разными способами добьется желаемой численности.

Фрейдистское определение того, что является психическим здоровьем, по сути, есть социальное определение. Фрейд говорит о том, что значит быть здоровым в общественном понимании: человек должен функционировать в соответствии с социально заданными нормами. Симптом становится симптомом, когда вы начинаете испытывать затруднения с тем, чтобы функционировать должным образом социально. Например, серьезным симптомом считается наркотическая аддикция, в то время как неспособность отказаться от курения – нет. Почему? С психологической точки зрения это одно и то же. Однако в социальном отношении разница огромна. Если вы принимаете наркотические вещества, они мешают вам должным образом функционировать во многих ситуациях. При этом вы можете докуриться до смерти – до этого никому нет дела. Ваша смерть от рака легких – это не общественная проблема: люди ведь все равно умирают. Если вы умрете от рака легких в пятьдесят лет, это больше не важно для общества – вы уже произвели на свет положенное число детей, уже поработали на общество, сделали, что полагалось, и ваша смерть интереса не представляет, она не помешает исполнению вами вашей социальной функции.

Мы объявляем что-то симптомом, когда это мешает выполнению общественной функции. Вот почему человек, неспособный обрести минимальный субъективный опыт и видящий вещи исключительно реалистично, считается здоровым. В то же время человек, страдающий психозом и неспособный осознать действительность как нечто, подвластное его контролю, может улавливать очень тонкие чувства и обладает внутренним опытом, недоступным так называемым нормальным людям.

Фрейдистское определение есть по сути социальное определение, и в этом утверждении нет критики в узком смысле слова, потому что Фрейд был человеком своего столетия и никогда не подвергал сомнению законы своего общества. Он никогда не критиковал общественные порядки – за исключением табу на секс. Запреты, связанные с сексуальными отношениями, по его мнению, следовало несколько ослабить. При этом сам Фрейд был пуританином, чрезвычайно чопорным человеком и наверняка оказался бы ужасно шокирован, став свидетелем распущенного сексуального поведения, которое принято считать следствием распространения его учения. В действительности это не так – принятое сейчас в обществе сексуальное поведение есть часть общей потребительской психологии.

Какие основания приводил Фрейд для тех целей, которые он ставил перед психоанализом? Если сформулировать это просто, для Фрейда то, что лечит, связано с событиями раннего детства. События эти подавляются, но в силу подавления продолжают оказывать воздействие. В силу так называемого навязчивого повторения человек привязан к этому раннему событию таким образом, что оно продолжает свою работу не только в силу инерции, но и потому, что человек вынужден снова и снова повторять тот же поведенческий паттерн. Если этот паттерн осознается, его энергия исчерпывается полностью; он вспоминается, как видел Фрейд, не только интеллектуально, но и аффективно; если происходит то, что Фрейд называл проработкой, травма теряет свою силу и человек освобождается от ее подавленного влияния.

У меня имеются серьезные сомнения в справедливости этой теории. Во-первых, я хочу рассказать о своем личном опыте, который я получил, когда был студентом Психоаналитического института в Берлине [с 1928 по 1930 год]. Однажды наши профессора вступили в долгую дискуссию – студенты при этом обычно присутствовали – о том, как часто случается, что пациент действительно помнит свой ранний травматический опыт. Большинство споривших утверждали, что такое бывает очень редко. Я был поражен; я был хорошим, старательным студентом, я верил тому, чему нас учили, и вдруг я слышу, что та самая вещь, которая считается основой излечения, случается так редко. (Конечно, профессора нашли выход: было сказано, что травма возникает вновь благодаря переносу – но обсуждать это сейчас я не буду.)

По моему мнению, травмы действительно редки, и соответствующий опыт единичен; такой опыт должен быть действительно чрезвычайно травматичным, чтобы произвести долговременный эффект. Однако многие вещи, которые называют травматичными – например, порка, которую разгневанный отец устроил своему трехлетнему сыну, – на самом деле совсем не травмирующие события. Это совершенно нормальное событие, потому что на самом деле влияние оказывает долговременная, постоянная атмосфера в семье, а не единичное происшествие. Очень редко отдельное событие производит такое действие, чтобы стать настоящей травмой. Сегодня люди называют настоящей травмой опоздание на поезд или какую-то неприятность. По определению, травма – событие, превосходящее разряд, который может перенести нервная система человека. Поскольку человек не может этого вынести, травма производит глубокое повреждение. Однако большинство подобных происшествий очень редки, а то, что часто именуется травмами, на самом деле просто жизненные случайности, оказывающие незначительное влияние. Влияние оказывает постоянно существующая атмосфера.

Нет особого возраста, когда бы случившееся травматическое событие определяло болезненные последствия. Травма может произойти в любом возрасте, но одно и то же травмирующее событие производит тем больший эффект, чем раньше случается, однако в то же самое время и восстановительные силы ребенка больше. Это сложная проблема, и я только хочу предостеречь против неточного употребления слова «травма», что теперь, как я вижу, случается очень часто.

Я наблюдал, как многие люди меняются в результате психоаналитического процесса. Много я видел и тех, кто не менялся. Однако неоспоримо и то, что встречаются индивиды, фундаментально меняющиеся без психоанализа. Рассмотрим явление, которое все мы наблюдали в последние два года. В нашем обществе было довольно большое количество так называемых ястребов – сторонников войны во Вьетнаме вроде консервативно настроенных летчиков. Но после того как они побывали во Вьетнаме, увидели всю бессмысленность, несправедливость и жестокость этой войны, у них наступило то, что в старые времена назвали бы прозрением, а именно: они вдруг увидели мир совершенно иначе, начали призывать к миру и уже были готовы рискнуть своей жизнью и свободой, чтобы эту войну остановить. Этих людей было не узнать; можно было бы сказать, что сами по себе они не изменились, но такую перемену произвели поразительный опыт и их способность откликнуться на него. Такая способность есть не у всех людей, большинство утратило способность откликаться на чужую боль. Однако, думаю, у нас достаточно доказательств того, что глубокие изменения действительно происходят под действием психоанализа и независимо от него.

Фрейдистская концепция ребенка и моя критика этой концепции

Читатели, знакомые с работами Фрейда, знают, что он очень критически относился к специфической теме – соотношению сознательного мышления с бессознательной мотивацией. Фрейда определенно нельзя было бы упрекнуть в том, что он не был радикальным критиком сознательной мысли. Однако что касается общества, его правил и ценностей, то здесь Фрейд был сторонником реформ. Другими словами, он занимал ту же позицию, что и либеральный средний класс в целом: в своей основе это лучший из миров, но его можно улучшить; можно увеличить продолжительность мирных пауз, можно добиться более мягкого обращения с узниками.

Средний класс никогда не задавал рискованных вопросов, например вопроса о законодательстве. Вся наша система правосудия, наказаний основана исключительно на классовой структуре. Представители среднего класса никогда не задавались вопросом: а не потому ли преступник совершил преступление, что это был единственный способ удовлетворить его потребности? Я не защищаю воров и грабителей. Думаю, что существует другое измерение, делающее воровство и грабеж весьма неприятными. Тем не менее вся система законов основана на установлениях общества, не подвергающего сомнению положение, при котором огромное большинство населения – малоимущие, а меньшинство купается в роскоши. Так же обстоит дело с не слишком радикальным пацифизмом: армии можно сократить, потому мир можно обеспечить с помощью договоренностей.

Так и психоанализ был движением за лучшую жизнь благодаря некоторым реформам в сознании. Однако он не задавался радикальным вопросом о ценностях и структуре существующего общества. Симпатии Фрейда были на стороне тех, кто властвовал, – на стороне элиты. Это видно в отношении Фрейда к Первой мировой войне. До 1917 года он верил, что германцы победят. В тот год большинство людей, внимательно следивших за политической ситуацией, отказались от мнения о том, что германцы победят. Я вспоминаю письмо, которое Фрейд написал из Гамбурга: «Я так счастлив, что, находясь в Гамбурге, могу сказать: «Наши солдаты, наши победы». Он писал это из Германии, и сегодня это звучит действительно пугающе. Фантастическое, поразительное влияние Первой мировой войны на сознание умнейших и весьма порядочных людей, заслуживает отдельного осмысления.

Понять это можно, только сравнивая ту ситуацию с Вьетнамом в самый худший момент. Трагедия состоит в том, что во времена Первой мировой войны напрочь отсутствовала оппозиция. Одним из немногих исключений был Эйнштейн, отказавшийся поддержать войну, но абсолютное большинство немецких и французских интеллектуалов ее одобряли. Таким образом, высказывание Фрейда не так уж удивительно и категорично, как могло бы прозвучать вне контекста, но все равно довольно выразительно, учитывая, как поздно оно было сделано. И это написал человек, который в 1925 году в письме к Эйнштейну назвал себя пацифистом.

Как Фрейд смотрел на ребенка? Изначально, когда он слышал рассказы пациентов о том, как они были развращены родителями – девочки отцами, а мальчики матерями, – он верил, что это сообщения о реальных событиях. Насколько мне известно, все, возможно, так и было. Под конец жизни Ференци[7]7
  Ференци Шандор (1873–1933) – венгерский психоаналитик, один из наиболее известных последователей Фрейда, создатель теории интроспекции.


[Закрыть] тоже разделял это мнение. Однако Фрейд очень скоро изменил точку зрения и говорил: нет, все это фантазии. Родители не могли бы совершить такого, они этого и не делали. Их дети пересказывали свои фантазии. Они хотели бы этого, и у них были кровосмесительные фантазии о том, как они спали с отцом или матерью. И все такие истории есть доказательство кровосмесительных полупреступных фантазий маленького ребенка.

Как вам известно, это и есть фундаментальное основание психоаналитической теории, а именно теории, согласно которой ребенок, младенец уже полон того, что Фрейд называл полиморфно-извращенными фантазиями. Фрейд имел в виду нечто довольно скверное: ребенок жаден и не может думать ни о чем, кроме как соблазнить своего отца или мать, и полон желания спать с ними. Это, конечно, склоняло весь психоанализ в неверном направлении. Во-первых, это вело к теоретическому заключению о том, что кровосмесительные фантазии составляют основополагающую часть сущности ребенка. Во-вторых, при психоанализе всегда следует считать, что все подобные сообщения пациента – следствие его фантазий и требует психоаналитического воздействия, а не отражает реальности.

В основном принцип Фрейда заключался в том, что «виновен» ребенок, а не родители. Это очень ясно видно по собственным историям болезни пациентов Фрейда. Вместе с коллегами я показал это в «Комментариях к «Случаю маленького Ганса» (E. Fromm, et al., 1966k): родители, даже наиболее очевидно отличающиеся эгоизмом, антагонизмом, враждебностью, всегда находят защиту у Фрейда. Обвинение всегда направлено против ребенка. Ребенок со своими кровосмесительными, и не только кровосмесительными, фантазиями, конечно, хотел убить отца, изнасиловать мать, – этот ребенок был, как его называл Фрейд, «маленьким преступником».

Это изображение ребенка как маленького преступника следует понимать динамически, как следствие потребности защитить авторитет родителей и тем самым защитить родителей. Ознакомившись с биографиями большинства детей, вы, несомненно, найдете, что родительская любовь – один из величайших вымыслов, какие только были когда-либо изобретены. Обычно родительская любовь маскирует – как совершенно верно отметил Лэйнг[8]8
  Лэйнг Рональд Дэвид (1927–1989) – шотландский психиатр, критиковавший общепринятые взгляды на психическую норму и патологию.


[Закрыть] – желание родителей иметь власть над ребенком. Я не хочу сказать, что не бывает исключений. Исключения существуют, любящие родители встречаются, я некоторых видел. Однако в целом, если вы ознакомитесь с историей обращения родителей с детьми на протяжении столетий и с современной историей, вы обнаружите, что действительно главный интерес большинства родителей – контролировать детей, и их любовь я назвал бы разновидностью садизма: «Я желаю тебе добра, я люблю тебя при условии, что ты не пытаешься бунтовать против моего контроля».

Это любовь, которая существовала в патриархальном обществе, любовь отца, любовь мужа; дети были собственностью родителей со времен Рима и остаются собственностью теперь. Родитель все еще имеет абсолютное право разделаться со своим ребенком. В некоторых странах предпринимаются попытки это изменить и учредить суд, который лишал бы родительских прав в случае серьезных оснований считать родителя некомпетентным в воспитании. Все это пыль в глаза, потому что судьи, принимающие такое решение, сами родители и точно так же некомпетентны – как же могут они осудить других родителей? Помимо полуинстинктивной и довольно нарциссической любви матерей к своим детям до того, как те начинают проявлять первые признаки собственной воли, доминирующей бывает тенденция контролировать и обладать. Для большинства людей ощущение силы, власти, собственной важности, воздействия на события связано с тем, что благодаря наличию детей им есть что сказать. Тем не менее то, что я говорю, – не зловещее изображение родителей, все это совершенно естественно. Вы видите, что британский правящий класс в целом не интересуется своими детьми. У европейской аристократии были гувернеры и гувернантки, а матери не обращали внимания на детей, потому что в их жизни было много других интересов. У них были любовные приключения, балы и приемы, они интересовались – в Англии – лошадьми и прочим.

Дети рассматриваются как собственность до тех пор, пока желание владеть остается преобладающим качеством в структуре характера человека. Существуют люди, у которых желание владеть не доминирует, однако они сегодня очень редки. Так что подобное отношение к детям совершенно естественно, и дети привыкли воспринимать его как норму, поскольку все общество считает такое положение естественным. Консенсус на этот счет основан на Библии: мятежный сын должен быть побит камнями и убит. Мы такого больше не делаем, но обращение с мятежными сыновьями в XIX веке было весьма и весьма суровым.

Если подвергнуть анализу родительскую любовь, то я сказал бы, что в целом она от природы присуща человеку и вполне понятна, она вызывает величайшую эмпатию и даже, если угодно, сочувствие. Тем не менее, по сути, у большинства людей она в лучшем случае благосклонно-собственническая, а у многих – злокачественно-собственническая; другими словами, выражается в побоях и издевательствах – разнообразных издевательствах, которые даже не воспринимаются как таковые: унижается достоинство, оскорбляется гордость, чувствительного и сообразительного ребенка заставляют чувствовать себя ничтожеством, глупцом, который ничего не понимает. Так поступают даже многие доброжелательные люди: они выставляют своих детей перед окружающими маленькими клоунами. Делается все что только можно, чтобы подавить в ребенке уверенность в себе, достоинство и свободу.

Конформизм Фрейда, его поддержка правящего класса, элиты во многом подорвали доверие к его теории, касавшейся детей, и его практики, потому что психоаналитик выступил в роли защитника родителей. Я думаю, психоаналитику следовало стать их обвинителем. Психоаналитику следовало бы придерживаться объективных взглядов. Если он выступает в роли защитника родителей, потому что таков дух верхушки общества, он не принесет много пользы своему пациенту. Для большей точности следовало бы сделать шаг дальше и добавить: надлежало бы рассматривать не только семейную систему, а общественную систему в целом, потому что семья есть лишь сегмент общества, лишь парадигма.

Когда я сказал, что для Фрейда ребенок был виновен, я не имел в виду, что ребенок всегда невинен, а родители всегда виновны. Я полагаю, что в каждом конкретном случае необходимо максимально полно исследовать вклад ребенка в реакцию родителей. Например, у некоторых родителей бывает просто аллергия на определенный тип детей. Скажем, очень чувствительная, несколько склонная к застенчивости мать имеет дело с мальчиком, который агрессивен и проявляет грубость даже в возрасте восьми недель: таков темперамент, с которым он родился; мать не выносит этого ребенка, она и позднее не сможет терпеть индивида с такими качествами. Что ж, тут ничего не поделаешь, потому что ребенка нельзя винить – он таким родился, а мать нельзя винить тоже – она ничего не может с этим поделать.

Встречаются дети, от рождения очень высокомерные. Таким был сам Фрейд в детстве – он был очень высокомерен с отцом. Обмочив постель, он говорил ему: «Когда я вырасту, я куплю тебе лучшую постель в городе». Ему не приходило в голову раскаиваться и просить прощения, как поступило бы большинство детей, он был слишком уверен в себе. Для некоторых отцов такой тип высокомерия сделал бы сына несносным. Другими словами, от ребенка в некоторой мере зависит реакция на него родителей, и было бы неправильно предполагать, что ваш собственный ребенок родится симпатичным для вас. В конце концов, здесь играет роль лотерея генов, и человек не всегда в ней выигрывает. Кроме того, ребенок совершает многие поступки, ответственность за которые можно возложить на родителей.

Важность детского опыта для терапевтического процесса

Я убежден, что в первые пять лет жизни человека случается множество событий, важных для развития личности, однако и позднее происходит много других событий, в равной мере важных, способных в значительной степени изменить человека.

Если Фрейд придерживался концепции навязчивого повторения, согласно которой главные события происходят в первые пять лет жизни, а потом все лишь повторяется, то для меня такая концепция слишком механистична; я полагаю, что в жизни ничто не повторяется, точное повторение может происходить только с механическими вещами. Во всем, что касается изменений – и я хотел бы это подчеркнуть, – следует обратить особое внимание на конституциональный фактор. Теоретически Фрейд это признавал и так и говорил, но большинство психоаналитиков, да и общество в целом, сходятся на том, что личность человека складывается исключительно под влиянием родителей. Тут приходит очередь душещипательных историй, которые так часто встречаются при психоанализе: «Отец меня не любил, мать не любила, бабушка тоже не любила, вот я и стал мерзавцем». Что ж, проще всего возложить вину на окружающих.

Можно показать, что в детстве любого индивида присутствуют определенные элементы, закладывающие основу его последующего развития; однако несомненно, что позднейшие события либо усиливают и подкрепляют эти элементы, либо ослабляют их, так что нельзя сказать, что позднейшие события не вносят свой вклад в формирование человека. На эту проблему я смотрю следующим образом: ранние события не определяют личность, но придают ей определенные наклонности. Другими словами, я полагаю, что ничто из случившегося в раннем возрасте не определяет личность человека раз и навсегда, однако не вызывает сомнений, что ранние события придают развитию определенное направление, и чем дальше человек движется в этом направлении, тем явственнее в нем проявляются наметившиеся черты, до тех пор пока не сформируются окончательно, и тогда уже только чудо сможет его изменить.

Целью психоанализа является инсайт в бессознательные процессы пациента, протекающие в данный момент. Как таковой он не служит историческим исследованием. Мы стремимся узнать, получить рентгеновский снимок того, что происходит в бессознательном пациента сейчас, так сказать, у него за спиной. Такова наша цель. Очень часто, впрочем, сам пациент понимает это, только если ему удается вновь пережить прошлый опыт, какой-то опыт детства, потому что он придает краски, специфику тому, чего прямо сейчас он не осознает. Иногда к этому приводит перенос, иногда – воспоминание о чем-то, пережитом в детстве или даже во время нашего занятия. Иногда это выходит на поверхность в сновидении.