Текст книги "Месть и прощение (сборник)"

Лили выдавила смешок, пытаясь успокоиться, затем, взволнованная, под каким-то надуманным предлогом удалилась. Моисетта упивалась успехом: ей удалось-таки заронить сомнение в Лили.

Через две недели Лили вновь отправилась в Вашингтон, где состоялся серьезный разговор с Полем. Тот в итоге признался, что поддался прелестной нью-йоркской адвокатше, которая после недавнего развода, как-то вечером, прилично выпив, взяла инициативу на себя и… Поль клялся, что это было мимолетное приключение, ошибка, о которой он уже сожалеет; он никогда больше так не поступит…

Лили вернулась во Францию неделей раньше, чем Поль. Почуяв запах крови, Моисетта нагрянула к ней в Лион. Когда Лили открыла дверь, ее мрачное лицо, покрасневшие веки, сердитый лоб, прерывистое дыхание лучше, чем слова, поведали о том, что произошло.

– Молчи-молчи, я все поняла, – поспешно сказала гостья.

Лили опустила голову. Моисетта взорвалась:

– Вот говнюк! Все они гады!

Сестры прошли в гостиную. Моисетта с показным состраданием обняла сестру и принялась нашептывать: «Ах, моя бедняжка!» Лили, сжавшись в уголке дивана, расплакалась, а Моисетта, с искренней радостью войдя в роль утешительницы, сладострастно наслаждалась каждой секундой.

– О моя Лили, я тебе порекомендую хорошего адвоката. Не стану подкладывать свинью, посоветовав обратиться к тому болвану, который занимался моим разводом. Зато мне называли некоего мэтра Блазье. Если хочешь, я позвоню моей подруге Клотильде…

Лили жестом остановила ее, вытерла слезы и пробормотала:

– Не стоит.

– А-а, у тебя уже есть…

– Нет у меня никакого адвоката. Я не стану подавать на развод.

– Ты не…

– Не стану разводиться.

– Что?!

– Я прощаю Поля. О, вероятно, я не права, но я его прощаю.

Моисетта взвилась. Она так радовалась, что на долю сестры наконец-то тоже выпало страдание – как и ей, что сестра – наконец-то – столкнется с материальными проблемами – как и она… и тут у нее увели шоколадку из-под носа. Она принялась пылко доказывать свою правоту, жонглируя такими понятиями, как достоинство, честность, честь, соблюдение обязательств, возраст, который безжалостен к женщинам, и так далее. Она призывала сестру навсегда прогнать от себя Поля.

Лили, помолчав, сказала только:

– Я люблю его и готова простить.

– Если простишь, значит ты не любишь и не уважаешь саму себя.

– Но это ведь и значит любить: желать, чтобы другой был счастлив. Учитывать прежде всего его интересы.

– Развод!

– Нет. Я не стану повторять твоей ошибки.

Моисетта покинула дом Лили, не оглянувшись.

* * *

Адвокат достиг высот риторики: воспарив и голосом, и возвышенной лексикой, он жонглировал длинными фразами, подвешивал гиперболы к синекдохам, прибегал к жалости, порицанию, нагонял ужас, трагизм и прочие сценические эффекты, будто на кону стояла жизнь клиентки. Но суду было ясно, что Лили Барбарен не должна быть признана виновной. Что касается скудной аудитории – шесть задремавших плащей, – то она вряд ли оценила подобную виртуозность. Тем не менее, то ли по привычке, то ли чтобы самоутвердиться, мэтр Морбье де Жонкиль, акробат глагола, гимнаст аргументации, продемонстрировал весь спектр своих талантов.

– Господа, перед вами не обвиняемая, но обиженная женщина! Да, я подчеркиваю: обиженная. Обиженная безумием выдвинутых гипотез и бредовыми подозрениями. Кто-нибудь видел, как Лили Барбарен столкнула сестру в колодец? Таких свидетелей нет. Это она, придя в отчаяние, когда сестра куда-то пропала, разыскивала ее повсюду часами, пока не обнаружила труп. Никто не назвал мотив, руководствуясь которым она могла бы совершить это убийство! Деньги? Но ведь это ей принадлежит небольшое состояние, которым она десятилетиями делилась с сестрой, что позволило той вести пристойное существование. Лили ничего не унаследовала после смерти сестры. Ревность? Но их мужья давно умерли. Быть может, вспышка темперамента? Но Лили Барбарен весь свой век считалась мягкосердечной альтруисткой. Обида? Но Лили Барбарен, на глазах и дальних и ближних, постоянно выражала сильнейшую привязанность к сестре.

Итак, на чем основано подозрение? На чем? На доводе, который уязвимее, чем крылышко мухи, на том основании, что Моисетта с самого рождения знала, что с каменного бортика можно свалиться в колодец, и, следовательно, не могла туда упасть. Но так ли это?

Обвинение остается шатким, нелепо шатким, возмутительно и бесчестно шатким. Как вам известно, к восьмидесяти годам тело худеет… Да, оно уже не реагирует рефлекторно, как в юности, нет больше мышц, составлявших его силу, человек уже не в состоянии подняться на те горные склоны, которые прежде были ему доступны, он спотыкается на ступеньках, которые раньше промахивал одним скачком, падает там, где прежде ходил уверенно. Внимание, сенсационное заявление: случается даже, что он умирает, хотя прежде с ним этого не было!

Суд встретил сию остроумную шутку довольным хрюканьем.

– У Моисетты Барбарен закружилась голова, и она утратила равновесие. Все просто: это нелепо, печально, но таково единственное объяснение! Сегодня Лили Барбарен, пережив драму, когда именно ей выпало обнаружить тело, оплакала сестру, которой дорожила с первого дня зарождения их жизни в материнском чреве. Этот процесс оскорбляет ее, задевает человеческое достоинство, унижает само понятие правосудия. Мне стыдно, господа, право, стыдно. За сорок лет судебной практики я никогда не испытывал такого стыда. При чем тут стыд? При чем? Речь не о том, что мне стыдно защищать Лили Барбарен, нет, здесь затронута моя честь. Мне стыдно, что я вынужден защищать эту даму от позорных подозрений. Итак, я заклинаю вас, признайте, что она невиновна, объявите, что дело закрыто, и избавьте меня от этого стыда!

Он так сильно ударил себя в грудь, что звук отдался в зале. Если бы лев, облекшийся в адвокатскую мантию, бил лапой по своей груди, сходство с мэтром Морбье де Жонкилем было бы полным.

* * *

Дальнейшие события доказали правоту Лили: Поль вернулся к ней – влюбленный и понимающий, чем он ей обязан, их союз был скреплен верностью, закаленной испытаниями. Они жили душа в душу до самой кончины Поля. Все это время Моисетта отказывалась от попыток найти спутника жизни, перенеся любовные порывы на игру. С присущей ей расчетливой осторожностью она избегала финансовых ловушек, сведя весь риск к покупке билетов тиражной и моментальной лотереи. Каждую неделю она с бьющимся сердцем, готовая взорваться от нетерпения, часами ждала розыгрыша очередного тиража, переживая потом жестокое разочарование. Но на следующее утро она просыпалась с новой надеждой: уж теперь-то ей повезет. И хотя выигрыши ей выпадали редко, она была не в силах отрешиться от мечты сорвать джекпот.

«В конце концов, – думала она, – была столь малая вероятность, что у меня окажется сестра-близнец, один шанс из двухсот пятидесяти, – но ведь это произошло. Стало быть, у меня есть шанс выиграть в лотерею – один шанс из 19 068 840 – притом, что играю я постоянно». Как фетишисты, она сохраняла все билеты прошлых лотерей, часто заглядывая в свой архив, чтобы проверить, не попадалась ли прежде выигрышная комбинация этой недели. Это занятие, пусть тщетное и утомительное, невероятно увлекало ее.

Когда Лили, которой было почти шестьдесят, сообщили, что Поль на теннисном корте скоропостижно скончался от инфаркта, она упала без чувств. Ее отвезли в больницу, прогноз был скверный, опасались, что она последует за мужем в могилу.

Похороны Поля Дени оказались весьма необычными! Все, кто сколько-то значил в лионской промышленности, финансах и торговле, столпились на кладбище, поскольку на счету Поля было громадное количество дел, которые он вел, и множество выигранных процессов. Собралось полтысячи человек, вдовы Поля Дени, лежавшей в реанимации с подключенным аппаратом искусственной вентиляции легких, не было, однако у гроба стояла ее точная копия. Со временем усталость, возрастные морщины сделали свое дело, и сестры вновь обрели то идеальное внешнее сходство, которым славились в детстве, так что коллегам Поля потребовался немалый такт, чтобы сдержать жаждущих принести соболезнования Моисетте Барбарен.

Моисетта уже десять лет в одиночестве проживала в большом, опустевшем после смерти родителей доме, содержать который было непросто – скудного жалованья муниципальной служащей, изрядно подтачиваемого расходами на азартные игры, хватало лишь на повседневные нужды. Пораженная тем, что сестра одновременно утратила и мужа, и здоровье, она начала регулярно навещать ее в больнице. Там, у изголовья Лили, возле безмолвного тела, погруженного в искусственную кому, она чувствовала себя живой, крепкой, избранной. Слабость сестры доставляла ей полное удовлетворение.

Лили, долгое время пребывавшая между жизнью и смертью, в конце концов пришла в сознание и, обнаружив, что сестра ухаживает за ней, сердечно поблагодарила ее, как только обрела дар речи, а когда встала на ноги и выписалась из больницы, то предложила Моисетте поселиться вместе в доме, где прошло их детство.

Эта перспектива привела Моисетту в восторг. Ведь в этом случае можно будет забыть о денежных проблемах! Наконец-то она сможет переложить на кого-то неблагодарные повседневные заботы! Наконец не будет больше вскакивать в тревоге, заслышав треск за стеной. И наконец перестанет рассчитывать на удачную комбинацию в лотерее, она будет играть исключительно ради удовольствия, а не ради денег. Вдобавок стоило ей обмолвиться соседям об этом решении, как те в один голос принялись ее хвалить: «О Моисетта, какая восхитительная преданность! Помочь сестре оправиться после болезни! Спасти ее от депрессии! Как повезло Лили! Какое счастье, когда у тебя есть сестра-близняшка!»

Польщенная Моисетта пришла к заключению, что в глазах всего света она предстанет в выигрышной роли.

Так и произошло. Лили продала современную виллу, которая напоминала ей о счастливых днях с Полем, разобралась с доходными бумагами, обеспечив им с сестрой приличный уровень жизни.

Казалось, все предвещало идиллию.

Но, увы, в деревне по тем же причинам, что и раньше, их по-прежнему называли «сестры Барбарен», «Лили» и «другая сестра». У Моисетты в мгновение ока воскресли прежние фобии, ее задевали детали, которые характеризовали скорее Лили, слова, принижающие ее, Моисетту. В отместку она с мелочным прилежанием стремилась отравить повседневную жизнь сестры: пересаливала еду в ее тарелке, подсовывала черствый хлеб, забывала, какие продукты вызывают у Лили аллергию, и покупала совсем не то, что требовалось сестре, теряла ее почту, сознательно умалчивала об адресованных той звонках, ломала принадлежавшие сестре безделушки, присваивала подарки, как бы случайно включала неверную программу стирки, и вещи сестры линяли или давали усадку, бросала их сушиться в саду, не закрепив, в ветреную погоду… Как скупердяй, который находит тысячи поводов радоваться, экономя на всем, она не пропускала ни дня, чтобы чем-то ей не нагадить и не оскорбить.

Лили, которая была выше таких мелочей, пожав плечами, прощала сестру. Но Моисетта злилась все сильнее.

«Она когда-нибудь перестанет выставлять себя в выгодном свете? Доставать своим великодушием? Да-да, все уже усвоили, что она меня любит! Но я отобью у нее охоту и желание выказывать свое превосходство. Это продолжается без малого восемьдесят лет… А я ведь никогда не просила Господа послать мне сестру. Тем более сестру-близнеца. Я терпела это издевательство с самого рождения. Хуже, терпела еще в чреве матери. Из нас двоих одна лишняя. Вечно она маячит передо мной. Вечно лучшая. Более любезная. Более речистая. Она всегда была умнее, одареннее, терпеливее, вежливее. Вечно на шаг впереди. Единственное, в чем она дала осечку, – у нее не получилось стать красивее, чем я: мы одинаковые! Из нас двоих одна лишняя. Ну уж я ее доведу до ручки. Она меня возненавидит. Она еще узнает, почем фунт лиха!»

* * *

Процесс завершился. Лили Барбарен покинула здание суда, ее признали невиновной.

Фабьен Жербье был по-прежнему недоволен. Что-то он упустил – и судья упустил тоже. Ну не мог он поверить, что Моисетта, которая с детства знала сад как свои пять пальцев, споткнулась и упала в колодец. Это она-то с ее паранойей – такая осмотрительная, не доверяющая никому. Очевидно, это не случайность, тут явно не обошлось без посторонней помощи: Лили либо ее подтолкнула, либо сказала что-то, что вывело Моисетту из равновесия.

По возвращении в Сен-Сорлен его осенило. Ну конечно! Это и следовало сделать: понять, какое именно действие Моисетты могло спровоцировать жестокий поступок Лили. «Вот ведь идиот! Что же ты раньше до этого не додумался! Ключ к решению таится именно здесь. Моисетта перешла черту, и Лили ее наказала».

Он упорно размышлял: что могло иметь значение для Лили? Деньги? Вряд ли, денежные потери ее бы не огорчили – когда у нее завелись деньги, она принялась их раздавать. Дом? Разрушая дом, Моисетта посягала на их детство, на покойных родителей… Поль Дени! Да! Эти воспоминания были для Лили священны. Поль! Моисетта, должно быть, попыталась оболгать его, втоптать его память в грязь, притвориться, что…

Глубоко взволнованный, Фабьен сел, отирая со лба испарину. Ну конечно! Моисетта могла проделать с Полем то же, что и с ним: выдать себя за сестру и переспать с Полем. И она не только сделала это, но и призналась Лили.

Отирая вспотевший лоб громадным клетчатым носовым платком, Фабьен уже не понимал, – зашлось ли у него сердце от радости или от отвращения.

Лили! Шестьдесят с лишним лет назад она побледнела, когда он сказал ей, что Моисетта предала сестру, переспав с ним. Тогда, вернувшись домой, она попыталась покончить с жизнью. На сей раз, получив удар, Лили вновь выбрала смерть, но теперь – для сестры. Таково преимущество зрелости: мы виним других, а не себя.

Вытянув ноги, Фабьен задержал дыхание.

В конце концов, не стоит винить Лили. Она имела право мстить. К тому же она отомстила не за себя, а за Поля, впрочем, ему она тоже отомстила.

Но какое мужество! К счастью, теперь с Лили сняли обвинение за отсутствием состава преступления. Убийство осталось нераскрытым, и лишь ему, Фабьену Жербье, сегодня известна эта тайна, но он не станет ее разглашать, поскольку одобряет поступок Лили, более того, восхищается им.

Всю неделю он трудился в своей мастерской и носа не показывал, когда Лили Барбарен проходила по улице. И все же ему казалось, что необходимо отважиться и сказать ей, что он понял и оправдывает ее поступок, что он будет ее союзником до конца своих дней. Но его удерживала робость. Что подумают односельчане, если он приблизится к Лили? Всем было известно, как враждебно он вел себя по отношению к ней, как был несправедлив.

Он размышлял. Нужно рассказать Лили все, заверить, что он готов примириться с ней, потому что этой заразы Моисетты больше нет на свете. Нужно облегчить Лили сознание вины, признав ее право на месть.

Из давних времен всплыло воспоминание: если забраться на крышу прачечной и пройти десять метров вдоль балки, то можно оказаться на каменной стене, окружающей сад семьи Барбарен; дальше, цепляясь за плющ, спуститься в сад и спокойно дождаться Лили, чтобы поговорить с ней.

В воскресенье, после того как церковные колокола призвали верующих к мессе, он воспользовался воцарившейся в деревне тишиной и привел свой план в исполнение.

Проделанное упражнение показало ему, насколько с годами обветшало его тело: маршрут, который он с легкостью преодолевал в восемнадцать лет, теперь оказался сопряжен с одышкой и многократными остановками.

Тем не менее он добрался до стены и спустился, цепляясь за ветви старого плюща и дикого винограда.

«Если войти в дом, она испугается, – подумал он. – Лучше подождать здесь, отсюда все хорошо видно».

Он огляделся. Возле поленницы, неподалеку от рокового колодца, поставленные друг на друга клетки и курятник свидетельствовали о том, что в старину для пропитания здесь держали птицу и разводили кроликов.

Через час, утомленный долгим ожиданием, Фабьен сместился в тень, под деревянный навес, где стояли кроличьи клетки, и уселся на солому. Клетки были набиты пакетами, причем их было много, и странное дело – то были не мешки, которые ожидаешь увидеть в этом заброшенном уголке, а именно пластиковые пакеты. Неуемный Фабьен нажал на задвижку, открыл решетчатую дверцу и вытянул один пакет.

– Что это…

Полиэтиленовый пакет был набит сотнями лотерейных билетов. Выцветшие краски и пожухлая бумага подсказывали, что они были куплены давным-давно.

«Любопытно… Она, стало быть, сохранила коллекцию Моисетты. Я-то думал, что она избавилась от ее одежды и прочих вещей…» Он вспомнил, что видел повозку местного отделения «Компаньонов Эммауса»[4]4
  «Эммаус» – сеть благотворительных организаций, основанная в 1949 г. аббатом Пьером. Принимает в дар одежду, обувь, домашнюю утварь и за счет продажи этих вещей помогает безработным и бездомным.


[Закрыть], заполненную чемоданами с платьями и пальто, лампами, безделушками. Он, не откладывая в долгий ящик, проверил содержимое других пакетов. То же самое. Вся жизнь человека, зациклившегося на выигрыше, сосредоточилась здесь, в кроличьих клетках на задворках сада. Нахмурившись, он двинулся к колодцу освежиться, прихватив с собой один пакет.

Пока он вытягивал ведро, полное холодной воды, из глубины колодца, у него возник новый образ: обычный маршрут Лили. Каждую среду она отправлялась в Монталье на могилу Моисетты, а потом заходила в бистро под названием «Бонвиван», расположенное впритык к кладбищу. Эта деталь заинтриговала Фабьена, который никогда не видел, чтобы в Сен-Сорлен Лили заходила в кафе, но тогда он счел, что она заходит в бистро, чтобы немного отдохнуть. Однако в бистро можно не только заказать напитки или купить пачку сигарет, там продаются и лотерейные билеты.

Сев на каменный бортик, Фабьен проворно перебрал бумажки в пакете в поисках свежеотпечатанного, еще не выцветшего лотерейного билета. Обнаружив такой билет, он надел очки и всмотрелся. У него вырвался крик: тираж состоялся две недели назад.

В этот момент у него над ухом раздалось:

– Что ты здесь делаешь?

При виде Лили Фабьен в замешательстве пробормотал:

– Мне нужно кое-что сказать тебе.

– Мало ты досаждал мне?

– Прости меня, Лили, я не понял.

– Что именно? – ожесточенно бросила она.

Фабьен уже было собрался рассказать все, что он передумал за эти дни, но тут взгляд его упал на свежий лотерейный билет, зажатый в руке… Внезапно его осенило, кто перед ним.

– Моисетта? – прошептал он, поднимая глаза.

Он даже не успел заметить занесенное над его головой полено; тело его пошатнулось и, пролетев десять метров, рухнуло на дно колодца.

Мадемуазель Баттерфляй

Момент был серьезный. Роковой обратный отсчет пошел. Хотя большая часть из собравшихся десяти мужчин не знала, что за опасность над ними нависла, все понимали, что высшее руководство не вызывают в полночь, разве что банку грозит катастрофа. Они спешно покинули кто театр, кто званый ужин, кто семейную трапезу, кто собственную постель, чтобы со всей возможной поспешностью прибыть на кризисный совет.

Во главе стола возвышался мрачный Вильям Гольден. Едва различимой внушительной глыбой он привычно укрывался в полутьме, в то время как остальных членов правления слепил обвиняющий свет встроенных в потолок спотов. Защищенный тяжелыми бронированными дверями зал без окон, расположенный в геометрически выверенном центре «Гольден-Тур», больше напоминал бы блиндаж, если бы резные деревянные панели, позолота и полотна импрессионистов не возвышали его до статуса роскошного салона.

На столе красного дерева, благодаря лаку превращенном в зеркало, приглашенных ждал серебряный поднос, уставленный хрустальными стаканами и богатым набором бутылок – бурбон, порто, мартини, коньяк. Ни одна рука не протянулась к нему. Хотя желудки сводил спазм, а рты пересохли, никто не осмелился выпить. Тревога и боязнь нарушить приличия парализовали каждого.

– Сколько часов в нашем распоряжении? – осведомился Становски, директор по инвестициям.

Головы повернулись к сумеречной зоне, где восседал Вильям Гольден, владелец банка. Он не шевельнулся. Пусть время поджимало, хозяином этого времени должен оставаться он.

Вильям Гольден в молчании царил над присутствующими. Даже не видя и не слыша его, каждый ощущал господский гнев. Поль Арну, генеральный директор, взял слово вместо него:

– Они будут здесь в шесть часов.

Напряжение возросло. Поль Арну продолжил:

– Конфиденциальный звонок – это должно остаться в тайне – предупредил господина Гольдена, что делу дан ход и специальная бригада прибудет на рассвете.

– Звонок из Елисейского дворца? – спросил коммерческий директор.

Из темной дыры долетел всплеск презрения. Разумеется, предупреждение исходило из президентского дворца, а то и от самого президента… За кого они принимают Вильяма Гольдена? Может, забыли, что он поддерживает отношения со всеми, с кем стоит считаться? У него были друзья на каждом уровне, иногда безнадежные должники, но в один прекрасный день они отблагодарят услугой…

Блеснул огонек. Вильям Гольден разжигал сигару, и в красноватом отблеске спички возникли его чеканные, аристократичные, до странности невозмутимые черты.

При любых обстоятельствах, включая сегодняшнюю ночь, он нес личную ответственность за свою империю. Он втянул дым, как пьют нектар, с наслаждением задержал его в легких, потом мягко выдохнул, округлив губы; витая струйка вознеслась, медленно, плавно, с сожалением покидая его.

– Подведем итоги, – начал он звучным голосом. – Три года назад, параллельно с нашими традиционными видами деятельности, мой сын создал внутрибанковский инвестиционный фонд «Гольден риск» – ИФГР. Обратившись к компаниям, которые работают с нами, или же к крупным частным вкладчикам, чьи портфели находятся в нашем управлении, он убедил некоторых из них доверить ему определенные суммы, пообещав доходность в пятнадцать процентов. Несмотря на непредвиденные колебания рынка, несмотря на депрессию, охватившую сейчас всю экономику, он сдержал слово. Довольные клиенты получили свои дивиденды, вследствие чего большинство из них вложили более серьезные средства, а также привлекли друзей. Соответственно, ИФГР пережил период исключительно бурного роста. На сегодняшний день в его распоряжении три миллиарда.

Он положил сигару в пепельницу из черного турмалина.

– На ИФГР была подана жалоба. Фонд обвиняется в мошенничестве: ни один евро, доверенный ему для дальнейших вложений, не был инвестирован. В жалобе утверждается, что деньги были поглощены офшорными счетами, а те, кто потребовал возврата своей наличности – будь то изначальный капитал или доходная часть, – получали свои средства из денег новых клиентов фонда. Короче, авторы жалобы пугают жупелом финансовой аферы, в сущности вполне банальной, очередной схемы Понци[5]5
  Чарльз Понци (1882–1979) – эмигрировав из Италии в США, создал там одну из самых оригинальных финансовых пирамид, получивших название «схема Понци». Обещал вкладчикам на каждые полученные 1000 долларов 1500 долларов через 90 дней. Пирамида просуществовала около двух лет, после чего Понци был признан банкротом и сел на пять лет в тюрьму.


[Закрыть] – той же мистификации, за которую Бернар Мейдофф[6]6
  Бернар Мейдофф (р. 1938) – создатель крупнейшей в истории финансовой пирамиды по схеме Понци, ущерб от которой оценивается в сумме около 64,8 млрд долларов. В 2009 г. Мейдофф за свою аферу был приговорен судом Нью-Йорка к 150 годам тюремного заключения.


[Закрыть] недавно получил тюремный срок в сто пятьдесят лет.

Он снова взялся за сигару, внимательно оглядел ее тлеющий кончик, пламеневший, как огонь в горне.

– Возникает первый вопрос: насколько обоснованно обвинение?

Собравшиеся дрогнули. Послышались слова «стыд», «скандал», «подстава», «конкуренция», «происки», «заговор».

Вильям Гольден упер указательный палец в стол.

– Должен немедленно вас остановить, господа. Не тратьте силы на бесполезное возмущение: обвинение обоснованно.

Он указал на зеленую папку слева от него.

– Всего за несколько часов мы с Полем пришли к выводу, что отказ признать очевидное будет не лучшей стратегией. Стоит взглянуть под углом этого подозрения на финансовые проводки, и вскрываются сомнительные переводы сумм. У нас не было времени провести расследование, мы только заметили следы. К большому сожалению, тот факт, что мой сын выстроил мошенническую схему, не вызывает никаких сомнений.

– Почему его здесь нет? – взвизгнул Становски, директор по инвестициям.

Вильям Гольден поглубже уселся в кресло и не смог сдержать усмешки.

– Хороший вопрос, Становски.

Он пару раз пыхнул сигарой, воздержавшись от продолжения. Становски вышел из терпения:

– Я позволю себе настаивать, господин Гольден, и повторю вопрос: почему здесь нет вашего сына?

– Я хотел знать, кто задаст мне этот вопрос.

– Простите?

Вильям Гольден подался вперед; голова бойца шевельнулась на широких плечах, служащих ей постаментом.

– Я хотел знать, кто среагирует первым, кто укажет на моего сына как на единственного, кто несет всю полноту ответственности. Спасибо, что вы себя изобличили, Становски.

– Что? Вовсе нет. Я…

Вильям Гольден положил ладонь на стол, призвав к молчанию.

– ИФГР не мог функционировать без сообщников, партнеров по мошенничеству, которые это мошенничество скрывали и за счет него же обогащались.

Его губы искривились в гримасе отвращения. Он оглядел собравшихся одного за другим.

– Согласно моей оценке ситуации, достаточно было трех уровней. Если бы мой сын сам этого не осознал, ему бы объяснили вы, Становски. Чтобы скрыть аферу как от Поля, так и от меня, необходимо двое предателей в нашем ареопаге… Дюпон-Морелли… и Плюшар.

Он указал на них пальцем.

– Не так ли, господа?

Оба склонили головы.

– Благодарю, что не отрицаете, время не терпит.

Вильям повернулся к остальным членам совета.

– Вот так, господа. Здесь присутствуют семеро честных людей и трое проходимцев в белых воротничках.

Становски подскочил, услышав оскорбление.

– Не хватает вашего сына!

– Да, не хватает моего сына.

– А затеял все он.

– Затеял он. Не кричите так громко, а то я решу, что вы его просто использовали.

Становски застыл. Остальные пристально его разглядывали. Он прикрыл глаза, не в силах выдержать столь непривычные взгляды. Как змея, которая кусает в тот момент, когда ее сочли мертвой, он внезапно вскричал, заходясь от ярости:

– Зачем было нас собирать? Вы решили заменить собой полицию? Правосудие? Теперь вы имеете право карать, да?!

Вильям Гольден оценил волю к сопротивлению Становски, его мужество и агрессивность; именно за эти качества он и нанял его много лет назад.

– Я собрал вас, чтобы разобраться с вопросом, который не дает мне покоя: что делать?

Он расправил свое длинное, по-прежнему поджарое тело, придвинул зеленую папку и оглядел десятерых мужчин.

– Что делать? Мы не станем ждать, как приговоренные к смерти, пока здесь появятся полицейские, все перероют, унесут компьютеры и архивы. Мы должны действовать, сражаться, сделать максимум возможного при сложившихся обстоятельствах.

Он говорил с непререкаемой властностью, не горячась, хотя в словах пылал огонь. Потом двинулся к двери в глубине, которая вела в его кабинет. Остановился на пороге.

– Даю вам час на размышления. Вам принесут воду и сэндвичи. Со своей стороны, я постараюсь сосредоточиться на проблеме и потом присоединюсь к вам.

Он повернул ручку, но задержался, охваченный угрызениями.

– Прошу простить меня, господа. Я оставляю вас здесь с субъектами, замешанными в жульнической афере. И к тому же прошу сотрудничать с ними. Это оскорбительно для вашего чувства порядочности, согласен, но здравый смысл сейчас не на стороне щепетильности. До скорой встречи.

Он тщательно прикрыл за собой створки массивной двери, не желая, чтобы до него донесся последовавший взрыв эмоций, и уселся в кожаное кресло гранатового цвета.

Достал из жилетного кармана часы с крышкой, открыл и посмотрел на фотографию внутри. Вздохнул, вглядываясь в черты.

– И что бы сделала ты?

Портрет улыбался.

* * *

Их прозвали Орлы, и они в это свято верили.

Молодые, гордые, горячие, амбициозные, они образовали клан, во главе которого стихийно встал Вильям. Бок о бок шестеро парней жадно открывали для себя жизнь, восторженные и одновременно пресыщенные.

– Слабо или не слабо?

– Не слабо!

Раздевшись, Вильям пробежал по дощатому настилу, изо всех сил работая руками для скорости, резко оттолкнулся и бросился в пустоту, пальцами зажимая нос. Поверхность озера хлестнула по телу, холод затопил его; оглушенный, он забился в воде, стараясь всплыть побыстрее, высунул голову, вдохнул и, довольный тем, что у него получилось, претворил крик боли в победный вопль:

– Ух!

Борясь с дрожью и пытаясь согреться, он торопливо поплыл к берегу стильным кролем, рискуя при этом задохнуться… Главное – никогда не показывать ни малейшего признака слабости. Держаться. Быть на высоте. Каждое его движение было адресовано компании, на которую он хотел произвести впечатление и вожаком которой хотел оставаться. Выбираясь из воды и бурно ликуя, чтобы никто не заметил, какой колотун его бьет, он промычал, отжимая ладонью трусы:

– Класс!

– Не очень холодно?

– В самый раз. Ваш черед, парни!

Подростки переглянулись, смущенные, нерешительные и пристыженные.

Вильям поздравил себя с тем, что отвлек их внимание, потому что у него зуб на зуб не попадал. Горное озеро и летом оставалось ледяным, особенно если кинуться в него жарким днем. На самом деле Вильям боялся, что потеряет сознание от резкого охлаждения; в тот краткий миг, зависнув в воздухе, он даже приготовился умереть; но им двигало нечто более сильное, чем рассудок, – желание взять верх, главенствовать в группе, главенствовать в мире. Он был орлом Орлов.

В любой серьезной переделке Вильям без стеснения опирался на группу, но и сам был ей опорой. Испытывая тягу ко всему, выходящему за рамки обыденности, он охотно шел на риск; наслаждаясь своим молодым телом и той силой, которая в нем таилась, он опробовал все: лыжи, велосипед, мотоцикл, машину – разумеется, прав у него не было и в помине – и на спор был готов сотворить что угодно. Стоило ему услышать «а слабо», как выплеск адреналина наполнял его радостью, той радостью, которая удваивает удовольствие от предвкушения. Приятели на берегу принялись складывать штаны и рубашки. В отличие от него, никакого куража они не испытывали. Естественно – в них же не горела его страсть.

Вильяму приходилось самоутверждаться чаще, чем другим, ведь изначально ему было меньше дано. Пятеро семнадцатилетних юнцов из лицея Людовика Великого[7]7
  Лицей Людовика Великого – один из старейших лицеев Парижа, основан иезуитами в 1563 г. Известен высоким уровнем образования, а также блестящими выпускниками: его оканчивали Мольер, Робеспьер, Гюго, Ширак и другие.


[Закрыть] принадлежали к очень состоятельным семьям, миллионерам. В Париже их отцы руководили известными компаниями, в то время как родитель Вильяма преподавал экономику в скромном Университете Дофин. Хотя в самой профессии отца ничего унизительного для сына не было, его зарплата обеспечивала семье лишь скромный достаток, который исключал мальчика из круга Орлов. Вильям был принят только благодаря своему дяде, Самюэлю Гольдену, который, заработав состояние на биржевых операциях, недавно открыл собственный частный банк; по этому случаю о нем столько шумели в прессе, что отсвет славы пал и на племянника, обеспечив тому симпатию богатых наследников.

– Слабо или не слабо? – воскликнул Вильям.

– Не слабо! – раздался слабенький хор из пяти голосов. Никто не двинулся с места. Они колебались.