Текст книги "Врата небесные"

– Слишком рано, – возражала она.

– Чего ты ждешь?

– Подходящего момента.

В ее отсутствие я думал, что там, в долине, она встречается с мужчиной. Дважды я останавливался всего в нескольких шагах от постоялого двора, в последний момент унимая неистовство, заставившее меня в поисках объяснения сбежать по склону. Чтобы пестовать свою подозрительность, я не имел ни улики, ни признания, но подозрительность росла и крепла, тем более что не подпитывалась ничем, кроме разве что воображения – худшего из соперников. Время от времени я догадывался, что это горькое чувство не является отражением моей любви, скорее оно объясняется ощущением ненадежности: мне недоставало веры в себя. За этими маниакальными поисками соперников скрывался мой настоящий враг – я сам, тот заурядный Некто, которого я не считал ни красивым, ни забавным, ни обаятельным. Когда в минуты просветления я сознавался себе в этой беде, ревность не утихала, она только разгоралась: если, что удивительно, Нура пока не пресытилась мною, скоро она заскучает и наш союз развалится! В иные моменты я сожалел об этих припадках ревности: в чем ее обвинять? Нура столько ждала, что имеет право поддерживать отношения с другим мужчиной. Делая мне подобное внушение, разум, вместо того чтобы сгладить мою недоверчивость, тотчас укреплял ее: простой здравый смысл подтверждал мои худшие опасения.

К счастью, появление Нуры всякий раз преображало меня. Стоило моему взгляду коснуться ее, моим ноздрям насладиться ароматом ее благовоний, моей коже порозоветь от ее тепла, во мне разливался покой – властный, прочный, непритворный. Рядом с ней я никогда не испытывал ни малейшего замешательства.

Поскольку она откладывала наше обустройство у нее, мы жили как дикари. Много веков спустя, обнаружив в книге иудеев[5]5
  «Библия» по-гречески означает «книги». Несмотря на то, что термин «Библия» в конце концов стал относиться к единственной книге в иудейском или христианском мире, речь идет о многих собранных воедино книгах, то есть о библиотеке. Разные авторы написали различные тексты, порой несколько авторов работали над одним текстом, что представляет собой разрозненный корпус, построенный из многих слоев, достаточно неоднородный, а зачастую и противоречивый. Мировая история и минувшие века придали Библии огромное значение, упрочили ее сакральный, неприкосновенный характер вплоть до того, что в эпохи нетерпимости она стала Книгой в ущерб всем остальным, единственной Книгой, которую следовало переписывать от руки, а затем, когда Гутенберг изобрел механическое копирование, и печатать. Хотя Библия принесла много пользы, ее путь лежал через горы трупов: во имя Библии, а бывало, во имя ее специфического прочтения, совершались убийства. Я не могу удержаться от предположения, что если, следуя этимологии, ее называли бы Собранием, то полнее осознавали бы, что она являет собой сборник текстов, а не продиктованное Господом категорическое эссе.


[Закрыть] описание рая земного, где свободно благоденствовали Адам и Ева, я подумал о жизни Ноама и Нуры вблизи животворящего водопада. Щедрость природы, беспечность наших помыслов, чувственность наших объятий, уединение – да, все было в нем отмечено. И все же одна подробность неприятно поразила меня: Ева разгуливает нагишом. Адам – да, бесспорно, как и я, который в начале наших любовных утех слонялся обнаженным. Но не Ева! Нура не только не давала мне возможности узнать о ней все: она не позволяла мне все увидеть. Ее обольстительность заключалась в том, что она прячет, а не в том, что выставляет напоказ, в тонкой игре явленного и сокрытого: его мерцание доводило меня до исступления. Нура была несомненной управительницей моей страсти. Я добирался до самых заветных, самых сокровенных уголков ее тела, мой язык и мой член ощущали их влажность, когда она дозволяла. Согласившись на что-то, она незамедлительно могла отказать. Расслабленность была чужда Нуре. Если она и кричала, когда моя мужская сила проникала в ее чресла, то разрешала себе подобную разнузданность, все так же оставаясь хозяйкой, – я ощущал это по ее внезапным приказаниям: «Ниже!», «Быстрее!», «Продолжай!». На самом деле она действовала осознанно, чтобы сбросить напряжение оргазма. В отличие от нее, я безудержно и исступленно отдавался наслаждению, как животное, даже не осознавая, что рычу. Моя страсть рядом с ее сладострастием казалась примитивной. Мне случалось видеть тела, которые принадлежали не живущей в них душе, а обращенному на них взгляду: непристойные тела перестают воплощать человека и становятся мясом. Нура же сохраняла свое мыслящее тело: она была плотью, но не мясом.

Короче говоря, Нура – моя жена, идеальная женщина, возможно даже, идеальный человек, – во всем меня превосходила. Эта неоспоримая истина переполняла меня.

В иудейском сборнике искушаемая Змеем Ева совершает грех, за которым следует ее изгнание из Рая. У нас произошло по-другому. Не грех и не ошибка. Другие причины положили конец нашему счастью. Но я опережаю события… а должен прежде уточнить свое повествование.

* * *

– Тебя это не пугает? – спросила однажды утром Нура.

Вооружившись принесенным ею из долины куском ткани из конского волоса, я в нескольких шагах от водопада растирал Нуру и забавлялся, глядя, как ее кожа то розовеет, то становится похожей на мрамор.

– Чего бы мне бояться? – возразил я, принимаясь за ее лопатки.

Она, поеживаясь, повернулась ко мне:

– Хватит! Так ты обдерешь меня до костей.

– Немного благовоний?

Она кивнула. Я зачерпнул пригоршню корней мыльнянки[6]6
  Сапонария – растение, часто встречающееся поблизости от ручьев. Его назвали «мыльной травой», или «мыльнянкой», когда изобрели мыло. Его стебли и бледно-зеленые листья не находят применения, но длинные красноватые корневища, а также розовые цветки обладают способностью пениться, мыть и дезинфицировать. Высушенные и растертые в порошок, они позволяют даже вымыть руки без воды. Отец Нуры, великий целитель Тибор, посвятивший меня в свойства растений, применял настой или отвар сапонарии для лечения кожных болезней.


[Закрыть] и вспенил ее, размяв во влажных ладонях, после чего покрыл пеной с ароматом малины спину и бедра Нуры. От этих прикосновений мой член напрягся.

– Спасибо, – заметив мое возбуждение, Нура улыбнулась.

– Весь к вашим услугам.

– Потом поговорим об этом. Сперва я тебя причешу.

– Да что ты?

– Присядь-ка.

Мне лучше было не сопротивляться. Нура обожала мои лохмы и с ребяческим восторгом предавалась этому тяжкому делу: приводить их в порядок. Сама она всегда была причесана великолепно, хотя я не участвовал в долгих процедурах создания ею своих шедевров. Усеянные жемчугом и украшенные нарядными заколками локоны, пряди, косы и завитки переплетались в художественном порядке. Да и вообще, мне было неведомо, что могло бы низвести Нуру до уровня обычной женщины: я никогда не видел, чтобы она мочилась или испражнялась, чтобы она чистила зубы – при этом ее рот имел вкус мяты и гвоздики, – или чтобы она чем-нибудь умащала свое тело – хотя, обнимая ее, я всегда прикасался к нежной и шелковистой коже.

– Это тебе.

Она протянула мне гребень из гибкого материала, украшенный черными пятнами, коричневыми полосами и прозрачными вставками. В детстве я использовал примитивные приспособления – закрепленные на черенке рыбьи кости, приделанные к ветке высушенные шипы чертополоха, а позднее орудовал обычными гребнями из древесины самшита, а также более дорогими – из меди или бронзы. Только что я пришел в восторг от Нуриного, выточенного из буйволова рога. Этот же был из неведомого мне материала.

– Это панцирь, – проговорила Нура вполголоса. – Панцирь черепахи. Отшлифованный ремесленником с Востока.

Я почтительно принял подарок. В те времена гребень не дарили – он сопутствовал человеку, был связан с его тотемом, свидетельствовал о его социальном положении и его личности. Утрата своего гребня, так же как потеря волос, свидетельствовала о проклятии Богов.

– Обрати внимание на медведя в уголке, – заметила Нура.

В изумительном материале чеканом было выгравировано мое тотемное животное.

– Спасибо, Нура.

– А теперь мой черед воспользоваться им.

Властная и ребячливая Нура – та, которой мне следовало принадлежать и подчиняться, будто я ее игрушка, – усадила меня у себя между ног.

И приступила к прореживанию зарослей. Я не мешал ей, целиком отдавшись наслаждению ее прикосновениями, ее вниманием и удовольствием, которое она получала.

– Иногда мне бывает страшно, – неожиданно призналась Нура, и голос у нее дрожал. – Я боюсь времени. Данного нам с тобой времени.

– Нура! Целые столетия, чтобы любить друг друга, – что может быть лучшим подарком?

– Конечно.

Подле нее я млел от удовольствия, движения ее тонких ловких пальчиков настолько занимали меня, что я отказывался разделять ее страхи, а потому легкомысленно продолжал:

– Тебе что, со мной скучно?

– Никогда, Ноам.

– Дни кажутся тебе унылыми? Мы делаем одно и то же…

– И хорошо! – бросила она, и в ее голосе прозвучало сладострастие.

– Тебе надоело однообразие?

– Снова и снова делать то, что приводит меня в восторг? Меня это ничуть не отвращает. Обратное ввергло бы меня в отчаяние.

Я развернулся и увидел улыбку, под которой она силилась скрыть свою растерянность.

– Что же тогда?

– Меня страшит время, – снова прошептала она, прикрыв глаза.

– Время? Для нас оно не существует. Оно проходит и не убивает нас. Бояться времени как врага, который неминуемо ведет тебя к концу, нормально для любого смертного. Но не для нас.

– Время утратило смысл.

Я схватил ее за плечи и нежно сжал:

– Время утратило смысл?! Я не понимаю.

Ее лицо замкнулось. Она погрузилась в себя, и мне больше ничего не удалось из нее вытянуть.

Когда с моей причудливой прической было покончено, уныние Нуры рассеялось. Она на ощупь проверила объем и расположение переплетенных прядей, выпустила некоторые из них мне на виски, убедилась, что остальные волосы свободно и плавно ложатся мне на грудь и спину.

– Ты хорош, как девушка!

– Я бы предпочел быть хорош, как мужчина, – пробурчал я.

– Вот дурачина! – весело откликнулась она, потрепав меня по щеке.

В чертах вольной, как ветер, и более изменчивой, чем небо, Нуры отражались все времена года, но ни одно не оставляло на них своего следа.

Состоявшийся как-то вечером другой разговор позволил мне лучше понять ее тревогу.

Сидя на плоских камнях, мы с удовольствием ели крапивный суп. Ночь все не наступала, а день никак не решался уйти, и мы наслаждались этим неопределенным моментом, когда цвета, а вслед за ними и формы, смягчаются, а от земли поднимаются запахи. Вокруг нас, словно усталый улей, затихал лес.

– Я думаю про Мину, – едва слышно прошептала Нура.

Ее слова удивили меня. Мало того, что я сам редко вспоминал о своей первой супруге, на которой женился по обязанности и с которой умирал от скуки, но мне и в голову не могло прийти, что это как-то заботило Нуру.

– Бедняжка Мина… – сдавленно вздохнул я. – Мне жаль ее.

– Потому что она умерла?

– Потому что она не была счастлива.

Нура сделала над собой усилие и заявила:

– Нет, была. Неоднократно.

– Мина?

– Всякий раз, как она беременела и производила на свет дитя.

– Ни один ребенок не прожил больше года.

– И все же! Она могла радоваться девять лун и еще год. После дождя – солнце и наоборот. Я ей завидую…

– Ты?! Ты завидуешь Мине? Вялой, слабой Мине? Лишенной привлекательности Мине? Немой, как рыба, тихой Мине? Да ты шутишь, Нура! Ты несравненно лучше. Ты во всем превосходишь ее. Ты роскошнее, веселее, умнее, любознательнее ее…

– И бесполезнее…

Я остолбенел. Она смерила меня взглядом. Я наконец осознал, что ее мучает. Нура яростно набросилась на меня:

– Почему Мина не сохраняла своих детей? Они погибали либо у нее во чреве, либо едва выйдя из него. Три выкидыша и четыре мертворожденных ребенка…

– Пять, – непроизвольно поправил ее я, вспомнив последние роды, которые стоили жизни матери и младенцу.

– Три выкидыша и пять мертворожденных детей! Почему? Скажи мне, Ноам, почему? Почему?

– Боги не любили Мину! Она сама твердила это, да и твой отец говорил: Боги и Духи не желали ни чтобы она жила, ни чтобы рожала потомство.

– А если причина, препятствие – это ты? Ты тот, кто с трудом воспроизводился? Ведь выкидыши и мертворожденных младенцев можно отнести и на твой счет…

– Я много раз это предполагал. Особенно упорно – когда хоронил Мину. Однако Тибор утверждал обратное, и через некоторое время я… я получил доказательство, что он был прав.

Нура побледнела:

– Твой сын Хам?

Я мгновенно замкнулся. Хам находился в зоне неприкосновенного, на территории, куда я никому не позволял вторгаться. Подозревала ли Нура об этом? Она придвинулась ко мне, обняла и нежно потерлась своим носом о мой.

– Ты не рассказал мне, что произошло.

Я упрямо покачал головой. Нура мягко настаивала:

– Кто она была?

Предвидя, что тепло ее тела, ее ласки и сочувствие побудят меня к признаниям, я попытался оттолкнуть ее:

– Нура, мы вовсе не должны знать друг о друге все, верно?

Она снова обняла меня и прошептала мне в ухо:

– Я тебе все сказала, а ты мне – нет. Не хочешь отвечать?

– В отличие от тебя, я неспособен не отвечать тебе.

И по возможности с минимумом подробностей, а скорее, с тщательным их отбором, я рассказал ей о своей встрече с Титой великолепной. Описал удивительную Пещеру Охотниц, ее исключительно женское население, члены которого, если им того хотелось, принимали у себя мужчин, совокуплялись с ними, а затем спроваживали своих гостей. Гордые и независимые, эти женщины, даже забеременев, умели обойтись без самцов. Я поведал Нуре о том, как Тита избрала меня в качестве производителя, забеременела, родила, не рассчитывая на мое дальнейшее вмешательство, и одна растила свое чадо. Однако я скрыл от Нуры недуг Титы, осознавая, что, если расскажу о глухоте и немоте Охотницы, Нура догадается о сильной физиологической составляющей нашей связи. Охваченный волнением – говоря о Хаме, я всегда испытываю трепет, – я приступил к описанию важнейшего эпизода, того, что произошел во время потопа, когда Тита скакала верхом, прижимая к животу новорожденного сына, и, заметив меня на судне, бросила мне ребенка прямо перед тем, как Волна накрыла ее.

Страшная картина живо встала у меня перед глазами, и я залился слезами. Мысли о сыне, о том, как я впервые взял его на руки, напомнили мне, как спустя шестьдесят лет постаревший и одряхлевший Хам угас у меня на руках. От осознания быстротечности его жизни сердце мое снова рвалось в клочья. Хам, мой обожаемый Хам, которому я посвятил себя целиком, отныне стал только словом, одним-единственным произносимым мною слогом.

Нура была потрясена, она прижала меня к своей груди, чтобы я мог выплакаться, и принялась слегка покачиваться, убаюкивая меня и бормоча:

– Понимаю, любимый мой, я тебя понимаю…

Эта внезапная задушевность утешала меня; возможность поговорить о любимом сыне с любимой женщиной успокаивала. Нура поднялась, принесла мне попить, предложила сушеных фруктов, которые хранила в своей котомке, и задумчиво проронила:

– Я принимаю ее, твою Титу. Она мне как сестра. Она была совершенно права.

Мне показалось, что в глазах Нуры блеснули слезы, я схватил ее за руку.

– А теперь, Нура, мне нужен твой ответ! Были ли у тебя…

На ее губах мелькнула горькая усмешка, и она договорила:

– Мужчины?

– Нет, дети.

Нура разразилась резким, неприятным, язвительным смехом – смехом, который причинял боль мне и ранил ее. Она посмотрела на меня долгим пристальным взглядом, будто змея, готовящаяся ужалить свою добычу, и выкрикнула:

– Нет!

И тотчас успокоилась, опустилась передо мной на колени, внимательно изучила мои сросшиеся пальцы, погладила мои руки, согрела их в своих ладонях и покрыла поцелуями.

– Как и Тита, я избрала тебя. Но в отличие от Титы, я хочу не просто ребенка от тебя, я хочу ребенка для тебя. Я хочу подарить тебе семью, Ноам.

– Так и будет, Нура. Не трави себе душу.

– Чем сильнее я буду раздражаться, тем меньше шансов, что это произойдет, я знаю. О Ноам, я сгораю от нетерпения…

Разумеется, в ту ночь мы предавались любви иначе, с особым смыслом, точно совершали сакральный обряд, возможно, даже больше с тщанием, нежели с желанием. Позже, когда, положив голову мне на грудь, Нура погрузилась в тяжелый сон, я вновь принялся распутывать ее слова, которые несколько дней назад привели меня в замешательство: «Время утратило смысл». Несмотря на удар молнии, Нура не изменилась. Даже наделенное нескончаемым долголетием, ее женское тело оставалось телом женщины: оно было подвержено циклам, ежемесячно теряло крови, создано производить потомство; это тело вело обратный отсчет, ибо было обречено не рожать. До самой глубины своего лона, до мельчайшей клеточки своего мозга Нура была создана, чтобы давать жизнь. И тогда я осознал, что бессмертие не может одинаково восприниматься существами мужского и женского пола. С точки зрения Нуры время утратило смысл. Она проживала вечность женщиной; да вот только вечность не была женской.

– Скоро, Ноам, скоро…

Нура обещала, и я, обнадеженный, радовался, что мы вскоре поселимся в долине.

Моя ревность утихла. Некоторое время я следил за Нурой и теперь знал, что на постоялом дворе, дающем кров путникам, она проживает со служанкой.

Затаившись в верхних ветвях густой ели, я наблюдал за их передвижениями. Люди появлялись с разных сторон, потому что заведение располагалось в стратегической точке, где стекались пять наклонных троп, сливались две реки, и откуда начиналась широкая дорога. Некоторые прибывали в лодке, однако большинство путников были пешими. Группами от пяти до тридцати человек, в сопровождении навьюченных тюками ослов, они шли с посохом в руке, с оружием на бедре и дубиной на поясе. Пока они обустраивались на постоялом дворе, их покрытые грязью и загаром изможденные лица выражали тревожное недоверие; затем кто-нибудь из участников похода становился на стражу и, опасаясь мелкой кражи, грабежа или потасовки, один глаз не спускал с товара, а другим следил за окрестностями. Высокорослые путешественники, в противоположность этим коренастым приземистым типам, поставлявшим медную или оловянную руду, обладали благородной внешностью, прямыми носами и глазами, чья изумрудная радужка контрастировала с угольно-черными волосами. Никогда еще я не сталкивался с наделенными столь суровой красотой лицами. Как-то в разговоре Нура сообщила мне, что эти господа перевозят из «страны дрожащих гор», далеко от Восходящего солнца[7]7
  Это были афганцы, которые шли из Центральной Азии, из находящегося более чем в тысяче пятистах километрах Мерхгарха в Пакистане или из Сари-Санга в провинции Бадахшан, в Афганистане. Упоминая «дрожащие горы», она, разумеется, имела в виду подземные толчки, часто сотрясавшие те земли. Караваны переносили лазурит – ультрамариновый камень с золотистыми блестками, в том тысячелетии ставший предметом всех притязаний.


[Закрыть], драгоценный камень, лазурит.

В ожидании нашего переселения в долину я вновь занялся изучением растений – это был способ не расставаться с Нурой, когда она отправлялась к себе на постоялый двор, потому что свой интерес я унаследовал от ее отца Тибора.

Я не искал ничего определенного. Мне не на ком было испытывать достоинства той или иной травы, луковицы или корневища. А потому я сосредоточился на посланиях Духов: что говорят Душа кедра, Нимфы соседних источников, Боги белого анемона с золотой сердцевиной или Демон метельчатого дрока? Я прибегал к медитации, которой меня обучил Тибор, – снимал напряжение мозга, чтобы он, переставая желать, потреблять и расходовать, на время терял всякую утилитарную связь со вселенной и позволял ее силам проникнуть в него.

Я стал приходить к дереву – гигантской сосне, разбросавшей себе подобных на почтительное расстояние и широко раскинувшейся над ними. Редкие ветви украшали подножие ее объемистого ствола, словно таким образом она стремилась стать неприступной. Затем ствол утончался и превращался в обильно снабженную ветвями стройную колонну, достигающую облаков на такой высоте, что я не различал ее вершины. Мощь этой сосны поражала меня. Даже оказавшись к ней спиной, я ощущал ее присутствие, она окликала меня, настаивала – и я разворачивался; тогда сосна требовала, чтобы я приблизился, приласкал ее, обнял, простерся у ее подножия. Опустившись на мягкое ложе подгнивающих игл, я бодрствовал, не находил себе места, коченел. Пусть мне хотелось уйти – ее власть предписывала мне остаться. Она держала меня в своих тенетах. И только раздиравший мои внутренности голод высвобождал меня из ее цепких объятий.

Я не осознавал влияния, которое она оказывала, покуда одно происшествие не просветило меня.

Когда я направлялся под ее сень, какая-то рыжая молния мелькнула у меня под ногами: на прогалине резвился возбужденный сияющим светом бельчонок. Заинтересовавшись, я последовал за ним – странно, но мне никогда прежде не случалось увидеть белку и не начать охоту на нее, как если бы древняя часть меня вновь вспоминала свои рефлексы. Ничуть не оробев перед величием сосны, зверек вспрыгнул на ствол, уцепился своими коготками и, помахивая пушистым хвостом, заскользил по коре, проворный, ловкий и верткий. Я тотчас же начал карабкаться за ним.

Увы, дерево отвергало меня. Мешала кора: она оказывалась то клейкой и вязкой, то шероховатой, занозистой и неровной, то рассыпа́лась под пальцами. Мне казалось, будто ветви специально отодвигаются, уходят у меня из-под ног, не даются в руки, так что я не могу до них дотянуться. Однако заметив белку, которая резво скакала надо мной, я продолжил подъем. Воспользовавшись довольно надежной развилкой в ветвях, я встал на цыпочки, опершись на какой-то внушительный шар, и слишком поздно понял свою ошибку: это было осиное гнездо! Оттуда вихрем вылетел рой – черный, яростный – и набросился на меня. Свободной рукой я отмахивался от крылатых насекомых, однако их полчище не отставало, жужжащие воительницы облепили мне лицо, грудь и ноги, некоторые вторглись даже в волосы. Они жалили, гудели, неотступно преследовали меня и непрестанно кусали, так что я едва не терял равновесия. Обезумев от боли и ужаса, я прилагал все силы, чтобы спуститься как можно скорее, я обдирал себе кожу, царапался, ранил пальцы и выворачивал лодыжки; наконец я спрыгнул на землю и упал, раскинув крестом руки. И в тот же момент оцепенел от пронзительного визга, а из голубого неба упала пунцовая стрела: возле меня о ковер сосновых иголок ударилась белка; она коротко застонала и с остекленевшим взглядом вытянулась.

Я бросился к реке и нырнул в нее, чтобы утопить метавшихся в моей гриве осатаневших ос. Мне пришлось довольно долго просидеть под водой, прежде чем узницы перестали шевелиться… Освободившись от них, с распухшей от укусов головой, я удрал к водопаду, чтобы унять зуд под ледяным душем. Придя в себя, я помчался на заросший подорожником луг, насобирал листьев в форме заячьих ушек, растер их между ладонями и наложил кашицу на свою волосатую шкуру; даже оглоушенный, я почувствовал мгновенное облегчение. После чего занялся поиском бесогонки, этих желтых цветков, которые питаются солнцем и отгоняют все тени[8]8
  Так называли зверобой за его способность прогонять нечистую силу: бесогонка отгоняла злых Духов, которые мешали человеку жить, будь то ночью (бессонница) или днем (меланхолия). Но Тибор также заметил, что зверобой залечивает раны от укусов насекомых, инфекций или ожогов; он научил меня использовать его заживляющие, противовоспалительные и антисептические свойства.


[Закрыть]. Пройдя вдоль ручейка, я обнаружил их посреди солнечной лужайки, наполнил ими котомку и вернулся в пещеру. Там я отделил лепестки от стеблей: из первых приготовил настой, а из вторых отжал красноватый экстракт и обмазался им.

В тот день я был рад отсутствию Нуры: ее напугала бы моя отечная физиономия, распухшая и раздувшаяся от десятков укусов, а последнее лечение, которое я себе прописал, – натер зудящие места нарубленными корнями порея – сделало меня зловонным.

Сосна продемонстрировала свой характер: нрав тирана. Она привлекала к себе, только чтобы подчинить, но не принимала никого и ненавидела, когда ею забавлялись. Она не только отдалила другие хвойные, образовав опушку, в центре которой царственно возвышалась, она отвергла и сбросила белку. Если щедрое дерево служило домом для пчел и их меда, то это воинственное дерево давало приют лишь осам – так деспот отводит жилье для солдат.

Назавтра Нура от души посмеялась над моим злоключением и над моим видом – «Свинья с гривой!». Зато под предлогом того, что из кожи необходимо извлечь осиные жала, она посвятила много времени моим волосам – они явно были ее страстью.

– Холодное – горячее, холодное – горячее – таков наш образ действий.

Она, которая, к огорчению Тибора, путала растения и забывала их свойства, запомнила этот метод: согреть кожу, чтобы размягчить ее, извлечь инородное тело, остудить кожу, чтобы снова натянуть. Нура довела воду до кипения, перелила в бурдюк, потом приложила эту грелку к моей голове, поковыряла мне кожу костяным стилетом и послала меня сполоснуться под струями водопада. Эта операция повторялась шесть раз. После нее я чувствовал себя точно пьяный.

– Ну вот! – с гордостью произнесла она, причесывая меня.

От своего отца Нура унаследовала склонность заботиться, но не его знания. На судне во время потопа она, деятельная, милосердная, исполненная сострадания, неустанно уделяла внимание нашим товарищам; свой альтруизм по отношению ко мне она распространила еще дальше, проявляя бдительность на протяжении многих поколений; а после внезапного нападения ос с наслаждением нянчилась со мной. Странная Нура, исполненная противоречий, ленивая, когда требовалось учиться, неутомимая, едва речь заходила о деле, сегодня беспечная, назавтра рассудительная, в высшей степени толковая, а потом – несобранная.

Я отвел взгляд от огромной сосны и сосредоточился на камнях, чтобы найти амулеты. В те времена все люди носили обереги в виде ожерелий, населенные благосклонными Духами талисманы с целительными свойствами, подарки родственников, друзей, колдунов. Люди благоговейно принимали их, больше доверяя дарителю, нежели дару. Но Тибор вынудил меня избавиться от подобной наивности: «Ты восприимчив, стань думающим». При помощи транса, опыта и медитации он дал мне возможность постичь энергию камней. Сжимая в ладони камешек, я ощущал его излучение, нечто, переходящее из минерала в меня, но главное – чтобы локализовать место, куда проникает сила, где она исцеляет и утешает, я отслеживал его вибрации в своих мышцах, конечностях и органах.

Я целыми днями просиживал на корточках, отыскивая турмалин и кварц. Восхищенный, придавал им форму жемчужин, подвешивал их на шнурок: умиротворяющий черный турмалин должен был приглушать мое нетерпение соединиться с Нурой, а розовый кварц – поддерживать мою страсть.

Однажды утром Нура объявила мне:

– Завтра.

Я непонимающе посмотрел на нее. Она ослепительно улыбнулась:

– Завтра ты спустишься к постоялому двору. Мы будем жить там вместе.

Остолбенев от радости, я только и смог промямлить:

– Почему не нынче вечером?

Она хихикнула и удивилась:

– Ты решил поторговаться, Ноам? Тогда почему не послезавтра?

Я поцеловал ей руки:

– Завтра будет прекрасно!

Помахав мне на прощание, она пустилась вниз по тропинке в долину и на ходу бросила:

– Жду тебя завтра на рассвете, любимый.

Я ощутил невероятное облегчение. Долгие месяцы, пока Нура регулярно наносила визиты ко мне в пещеру, я подвергался испытанию: она оценивала, достоин ли я быть рядом с ней, она меня тарировала, взвешивала, сравнивала. И наконец я одержал победу!

Взбудораженный и счастливый, я ощущал внутри себя бурление такой силы, что, желая дать ей выход, принялся безостановочно плавать, бегать и плясать. Но что поделаешь, ни одно упражнение не доводило меня до изнеможения! Жизненные соки с ликованием кипели в моих чреслах, плечах, шее и висках – я уже не владел собой.

У меня возникла идея: глаза лани! Если уж я покидаю этот рай земной, то отмечу прощание с ним специальным действом: глазами лани!

С самого начала моего пребывания здесь я заметил их возвышающиеся над моей головой длинные стебли. Есть эти населенные Демоном отравителем темные лиловатые ягоды считалось опасным. Раскусив одну, люди умирали ужасной смертью; грызуны хоть и заболевали, но отделывались легче; одни только улитки и птицы переносили их, однако дети погибали, если съедали полакомившихся этой ягодой улиток или птиц. Растение прозвали «глазами лани» по двум причинам: его черный круглый и блестящий плод напоминал орган зрения лани; а от съеденной ягоды зрачок расширялся, сливаясь в единое целое с потемневшей роговицей, глаз становился блестящим и манящим – как глаз лани[9]9
  Настоящее название глаз лани – «белладонна», что означает приблизительно то же самое. В эпоху Возрождения изысканные итальянки действительно использовали сок этого растения, чтобы привлекать. Поскольку содержащийся в нем атропин расширяет зрачок и делает глаз черным, глубоким – глазом лани (у всех нас такой в момент оргазма), – они вводили себе несколько капель под веки или накладывали компресс, становясь таким способом неотразимыми «прекрасными дамами», bella donna по-итальянски. Впрочем, благодаря своим психотропным свойствам, белладонна делала их не только прекрасными, но и игривыми. Увы, чрезмерное употребление белладонны лишало их разума, то есть убивало. Кокетки во все времена флиртовали со смертью.


[Закрыть].

Со свойствами этой ягоды меня познакомил Тибор, более сведущий, чем его современники. Если ее поглощение отравляло, вызывало тошноту, рвоту, учащение сердечного ритма, затруднение дыхания и судороги, то при соприкосновении со слизистой она становилась волшебным зельем. «Губы, анус, вульва», – твердил мне Тибор, коллекционировавший фасилитаторы – средства, ускорявшие и облегчавшие общение с Духами, в частности, мак и коноплю[10]10
  Каковые содержат, соответственно, опиум и каннабис.


[Закрыть], зависимость от которых он приобрел, а потому запретил их употреблять. Впрочем, я получил право на глаза лани в его обществе, под ивой на берегу Озера. Мы едва коснулись губами мякоти ягоды, и нас наполнили восхитительные галлюцинации: различные природные стихии плясали, напевали и нашептывали нам свои тайны…

В последний раз слиться с этим пейзажем, который я скоро покину, – вот чего я желал.

Тщательно отобрав десяток ягод, я опустился на колени посреди каменистого отрога. Он возвышался над зеленой долиной, открывая вид на соседние горы и лазурный простор небес: идеальное место, чтобы воспринимать видения.

Я раздавил ягоду, смазал ее мякотью нижнюю губу и подождал.

Возможно, я слишком спешил? Мне показалось, что эффект задерживается. Что его не будет.

Я сделал то же со второй ягодой и потер ее мякотью верхнюю губу. И вновь, хотя я внимательно следил за тем, что делается внутри и вокруг меня, ничего не произошло.

Я в растерянности взирал на собранные мною сочные шарики. Неужели я ошибся? Перепутал с черникой? Я раскусил одну ягоду. Брызнувшее из нее хмельное, сладковатое вещество не имело ничего общего с черникой; это меня успокоило. Я машинально проглотил его.

По-прежнему ничего.

Меня посетило предположение: а что, если бессмертие изменило меня? Наверняка мне требовалась более крупная доза. Ведь не сдохну же я… Не раздумывая, я заглотил всю горсть ягод. Никакой реакции. Фасилитаторы Тибора больше не действовали на меня…

Спустя несколько мгновений меня сотрясла судорога. Спазмы терзали желудок. Я попытался вызвать рвоту. Слишком поздно! Глаза лани уже завладели мною.

Я опрокинулся на спину, сердце бешено колотилось, кожа мгновенно пересохла, мне не хватало воздуха, не удавалось сглотнуть… и начались галлюцинации.

Не стану рассказывать о дальнейшем, потому что моя память мало что сохранила, и эти клочья воспоминаний вызывают у меня отвращение или ужас.

Недомогание длилось три дня. Три дня, в течение которых я не мог покинуть каменистый отрог – поначалу не в силах шевельнуться, а затем пребывая в прострации. Три дня, когда тревога сменялась весельем, страх – молодечеством, а исступление – негой и сладострастием. Три дня, когда я пребывал бесконтрольным, не контролирующим себя и неконтролируемым.

Где-то глубоко во мне какой-то сохраняющий сознание беспомощный орган отсчитывал зори, сумерки и ночи и напоминал о том, что меня ждет Нура. Однако мое тело, весившее больше, чем бронзовая статуя на гранитном постаменте, было неспособно приподнять ногу, палец или веко.

Под конец третьего дня мне, с ног до головы покрытому блевотиной и экскрементами, удалось присесть. Однако очередная сонливость свалила меня.

На рассвете я встал.

Умылся в горной реке. Добавившийся к изнурению стыд делал мои движения неловкими. И все же мне удалось придать себе подобающий вид, и я помчался в долину.

Передо мной появилась соломенная крыша. При виде постоялого двора меня обуяла радость и, подобно волне, омывающей камень, унесла мрачные мысли.

– Нура!

Я приближался к деревянному дому.

– Нура! Я пришел!

Спеша обнять ее, я ускорил шаг и рванул дверь.

– Нура!

Комната была пуста.

Меня охватили худшие опасения. Я принялся рыскать по углам и закоулкам, шарил за дверными занавесами и тростниковыми перегородками. Ни платьев, ни обуви, ни украшений. Ни благовоний, ни притираний. Ни дорожного сундука. Никаких следов.

Нура ушла.

3

Когда я покинул постоялый двор, солнце хлестнуло меня по щекам, от жары едва не плавились мозги. Права была Нура, что сбежала от меня! Можно ли упрекать ее за это? Она ждала меня, а я принял наркотик, обмарался, утратил связь с действительностью и пропустил наше свидание. Так что теперь по справедливости платил за свое падение.

Силы оставили мое вялое покачивающееся тело. Вокруг меня благоденствовала равнодушная природа, струились ручьи и подмигивали небесной лазури, радостно щебеча на все лады, порхали птицы, по поросшим густой травой склонам проносились дикие лошади.