Текст книги "Мертвый след. Последний вояж «Лузитании»"

“Волна, – по словам Тернера, – пришла неожиданно”²⁸. Это была не просто обычная волна, но волна “аккумулятивная”, впоследствии получившая название “волна-убийца”, – такие образуются, когда одна волна находит на другую, так что получается сплошная стена воды. “Лузитания” только что преодолела волну поменьше и опускалась во впадину за ней, как вдруг море впереди поднялось настолько высоко, что заслонило рулевому весь горизонт. Корабль пронырнул через эту стену. Вода дошла до верха рулевой рубки, поднявшись на 80 футов над ватерлинией.

Волна, словно огромный молоток, ударила в переднюю часть мостика и вогнула внутрь стальные пластины. Штормовые деревянные крышки треснули. Большой кусок тикового дерева отломился и копьем вонзился в шкаф из твердой древесины на глубину два дюйма. Вода залила мостик и рулевую рубку, вырвав штурвал из рук рулевого. Корабль начал “заваливаться” – его носовая часть уже не шла перпендикулярно встречным волнам, что опасно в шторм. Произошло короткое замыкание, свет на мостике и на верхушке мачты погас. Офицеры и рулевой, с трудом поднявшись на ноги, оказались по пояс в воде. Они установили штурвал на место и выправили курс корабля. Удар волны сломал двери, погнул внутренние переборки, разбил две спасательные шлюпки. По счастливой случайности никто серьезно не пострадал.

Тернер прибежал на мостик, где царил хаос и все было залито водой; впрочем, стоило ему убедиться, что корабль выдержал атаку без катастрофических потерь и никто из пассажиров не пострадал, он попросту добавил этот эпизод к длинному списку своих приключений на море.

Одним из немногих явлений, вызывавших у него тревогу, был туман. Предсказать его появление невозможно, а оказавшись в тумане, невозможно понять, далеко ли судно впереди: в тридцати милях или в тридцати ярдах. “Правила для служащих”, действовавшие в “Кунарде”, предписывали капитану судна, оказавшегося в тумане, выставить дополнительные посты наблюдения, сбавить скорость и включить корабельную сирену²⁹. Остальное было делом удачи и сноровки капитана. Капитану следовало всегда знать свое местоположение как можно точнее, поскольку туман мог появиться мгновенно. Только что было ясное небо, как вдруг – не видно ни зги. Опасность тумана выяснилась в абсурдной ситуации, произошедшей годом раньше, тоже в мае, когда с “Эмпресс оф Айрленд” – кораблем компании “Канэдиен Пасифик”, столкнулся углевоз – грузовое судно с углем. Это произошло в полосе тумана на реке Св. Лаврентия. “Эмпресс оф Айрленд” затонул за четырнадцать минут, при этом погибло 1012 человек³⁰.

Тернер знал, как важна точность в судовождении, считался весьма умелым и чрезвычайно осторожным штурманом, особенно в прибрежных водах вблизи порта.

Наутро, в субботу 1 мая, Тернеру в сопровождении судового казначея и старшего стюарда предстояло провести подробную инспекцию корабля. К тому времени все приготовления к плаванию полагалось завершить: каюты вымыты, постели застланы, все припасы – джин, виски, сигары, горох, баранина, говядина, окорок – загружены на борт, все остальные грузы тоже на месте, а запас питьевой воды проверен на предмет свежести и прозрачности. Особое внимание всегда уделялось уборным и трюму, а также должному уровню вентиляции – чтобы на лайнере не было вони. Задача состояла в том, чтобы, выражаясь официальным языком “Кунарда”, “корабль благоухал”³¹.

Все следовало делать таким образом, чтобы никто из пассажиров, каким бы классом они ни ехали, не знал, какие физические тяготы приходится выносить команде всю неделю. Как ясно говорилось в руководстве “Кунарда”, нужды пассажиров – превыше всего. “Все время, пока пассажиры пребывают на борту корабля Компании, следует обращаться с ними в высшей степени вежливо и оказывать им величайшее внимание, притом особой обязанностью капитана является следить за тем, чтобы его офицеры и все прочие под его командой соблюдали данное правило”³². Во время одного из предыдущих вояжей компания, выполняя это правило, позволила мистеру и миссис Д. Сондерсон, охотникам на крупных зверей из ирландского графства Каван, взять на борт двух четырехмесячных львят, которых они поймали в британской Восточной Африке и собирались отдать в зоопарк Бронкса. Двухлетняя дочь супругов Лидия играла с львятами на палубе, как писала газета “Нью-Йорк таймс”, “к вящей забаве остальных пассажиров”³³. Миссис Сондерсон и сама привлекала немалое внимание. Однажды она убила слона. “Нет, страшно мне не было, – рассказывала она корреспонденту «Таймса». – Да и никогда, пожалуй, не бывает”.

К жалобам следовало относиться серьезно, а без жалоб дело никогда не обходилось. Пассажиры ворчали, что еду с кухни доставляют к их столу холодной. Вопрос удалось разрешить, по крайней мере отчасти, изменением маршрута, которым проходили официанты. Пишущие машинки в зале машинописи издавали слишком много шума и раздражали обитателей прилегающих кают первого класса. Часы работы машинисток сократили. В некоторых каютах вентиляция была далеко не идеальной – недостаток, который никак не удавалось устранить и который вынуждал пассажиров открывать иллюминаторы. В ресторане первого класса на верхней палубе тоже не все было в порядке. Окна там выходили на променад, где прохаживались пассажиры третьего класса, имевшие неприятную привычку пялиться в окна и рассматривать аристократов, обедающих внутри. И всегда находились пассажиры, поднимавшиеся на борт с какой-нибудь затаенной обидой на нынешний век. Во время одного плавания в 1910 году некий пассажир второго класса сокрушался: дескать, палубы корабля “не следует превращать в базар для торговли Ирландскими Шалями и пр.”, а в придачу “на борту пароходов Компании в курительных комнатах непрестанно идет игра в карты на деньги”³⁴.

Впрочем, первейшей задачей “Кунарда” было обеспечить безопасность пассажиров. В этом отношении у компании была прекрасная статистика: ни один из ее пассажиров не погиб при обстоятельствах, связанных с гибелью корабля, столкновением с айсбергами, погодными условиями, пожаром или при каких-либо других происшествиях, ответственность за которые можно было бы возложить на капитана или компанию, хотя смерть от естественных причин, разумеется, была делом обычным, особенно среди пожилых пассажиров. На корабле было новейшее аварийно-спасательное оборудование. Вследствие “шлюпочной лихорадки”, охватившей судоходство после крушения “Титаника”, на “Лузитании” имелось более чем достаточно спасательных шлюпок для пассажиров и команды. К тому же на корабль недавно поступили новейшие спасательные жилеты производства компании “Бодди”, изготовителя спасательных средств. Эти жилеты, в отличие от более старых, сделанных из покрытой тканью пробки, походили на настоящую одежду. Один пассажир говорил: “Когда его надеваешь, вид и ощущение у тебя, словно у футболиста в подбитой ватой форме, особенно если взглянуть на плечи”³⁵. Новыми жилетами “Бодди” снабдили каюты первого и второго класса; пассажирам третьего класса и команде предлагалось пользоваться жилетами старого образца.

От внимания дирекции “Кунарда” не ускользал ни один связанный с безопасностью вопрос. Во время одного вояжа, когда “Лузитания” шла по бурному морю, команда обнаружила, что часть помещений третьего класса “залита водой”. Виноват был один-единственный открытый иллюминатор. Это происшествие показало, какую опасность представляют собой иллюминаторы в штормовую погоду. Дирекция проголосовала за то, чтобы объявить выговор стюардам, обслуживавшим эту часть корабля.

Несмотря на все уважение, которое оказывали Тернеру “Кунард” и те, кто служил под его началом, его собственный послужной список был далеко не безупречен. В июле 1905 года, спустя четыре месяца после того, как он принял под свое командование “Ивернию”, его корабль столкнулся с другим, под названием “Карлингфорд лау”. Расследование, проведенное “Кунардом”, показало, что виноват Тернер, слишком быстро шедший в тумане. Согласно протоколу заседания, дирекция решила объявить ему “строгий выговор”³⁶. Тремя годами позже “Карония”, которой он командовал, “коснулась дна” в нью-йоркском проливе Эмброуз, за что он заработал еще один выговор: “«Каронии» не следовало выходить из порта при таком низком уровне прилива”. Зима 1914–1915 годов выдалась для Тернера особенно трудной. Один из его кораблей – только что спущенная на воду “Трансильвания” – при швартовке в Ливерпуле под порывом ветра ударился о лайнер компании “Уайт стар” и получил мелкие повреждения. Второй случай в ту же зиму произошел, когда корабль столкнулся с лайнером побольше – “Тевтоником”, третий – когда на него наткнулся буксир.

Однако такое случалось со всеми капитанами. “Кунард” не терял доверия к Тернеру – об этом свидетельствовал тот факт, что компания систематически назначала его капитаном своих новейших, крупнейших лайнеров и трижды доверила ему “Лузитанию”.

С началом войны вопрос безопасности пассажиров встал еще острее. Для предшественника Тернера, капитана Дэниела Доу, эта ноша оказалась слишком тяжела. Во время мартовского рейса в Ливерпуль Доу провел “Лузитанию” там, где только что были потоплены два грузовых судна. После этого он сообщил своему начальству в “Кунарде”, что не может больше принимать на себя ответственность за командование пассажирским кораблем в подобных условиях, особенно если корабль везет боеприпасы, предназначенные для британских войск. Эти перевозки стали обычным делом; любой корабль с таким грузом превращался в законную мишень для атаки. Решение Доу никак нельзя было объяснить трусостью. Его волновала не опасность, грозившая ему самому, а то, что ему приходилось отвечать за жизнь двух тысяч гражданских пассажиров и команды. Нервы его не выдержали. “Кунард” решил, что он “устал и серьезно болен”³⁷, и освободил его от командования.

Вашингтон
Одиночество

Поезд, который вез тело Эллен Аксон Вильсон, въехал на вокзал в Риме, штат Джорджия, во вторник 11 августа 1914 года, в 14.30³⁸. Небо было цвета орудийного металла, звонили колокола. Гроб поставили на катафалк, и вскоре кортеж двинулся через весь город к церкви, где должна была проходить заупокойная служба, – Первой пресвитерианской, в которой некогда был пастором отец миссис Вильсон. Улицы заполнила толпа людей, пришедших отдать последние почести усопшей и выразить поддержку ее мужу, президенту Вудро Вильсону. Они были женаты двадцать девять лет. Родственники внесли гроб в церковь; органист играл “Похоронный марш” Шопена, этот неизменный атрибут смерти, звучащий повсюду, мрачный и тягучий. Служба была короткой; хор исполнил два гимна, которые больше всего любила покойная. Затем процессия направилась к кладбищу на Миртлхилл. Пошел дождь. Катафалк катил мимо девушек в белом, державших в руках веточки мирта. За девушками стояли горожане и приезжие – они сняли свои шляпы, несмотря на дождь.

Над могилой соорудили навес, чтобы прикрыть Вильсона и других родных и близких, пришедших на похороны. Дождь усилился и глухо стучал по ткани. Сторонние наблюдатели видели, как президент сотрясается в плаче; стоявшие близко видели слезы у него на щеках.

Потом присутствующие двинулись назад к машинам, а зрители – их собралось тысяча человек – разошлись. Вильсон стоял у могилы один, молча и не двигаясь, пока гроб не засыпали полностью.

Со смертью жены в жизни Вильсона началась новая полоса – полоса одиночества, и бремя президентства давило на него, как никогда прежде. Его жена умерла в четверг 6 августа от заболевания почек, так называемой болезни Брайта, через два дня после вступления Британии в войну, недавно начавшуюся в Европе, и спустя всего полтора года с начала его первого президентского срока³⁹. Потеряв жену, он потерял не просто основной источник общения, но и своего главного советника, чьи наблюдения он находил столь полезными при обдумывании собственных дел. В Белом доме его преследовало одиночество, тут обитал не только призрак Линкольна, как полагали некоторые из тамошней прислуги, но и воспоминания об Эллен. Некоторое время Вильсон, казалось, болел от горя. Доктор Кери Грейсон, его врач и частый партнер по гольфу, был обеспокоен. “Он нездоров уже несколько дней, – писал Грейсон 25 августа 1914 года в письме к другу, Эдит Боллинг Голт. – Вчера я уговорил его остаться в постели до полудня. Когда я зашел к нему, по лицу его текли слезы. Сцена была душераздирающая, печальнее картины и представить себе нельзя. Великий человек, у которого из груди вырвали сердце”⁴⁰.

Ближе к концу августа Вильсону удалось выбраться за город, в Корниш, Нью-Хемпшир, где он снимал на два лета Харлакенден-хаус, большой георгианский дом с видом на реку Коннектикут. Друг Вильсона полковник Эдвард Хаус, приехав к нему туда, был поражен глубиной его горя. В какой-то момент, когда они заговорили про Эллен, президент со слезами на глазах сказал Хаусу, что “чувствует себя как машина, у которой кончился завод, и ничего стоящего в нем не осталось”⁴¹. В своем дневнике Хаус писал, что президент “с ужасом думал о предстоящих двух с половиной годах. Он не знал, как ему с этим справиться”.

Кризисные ситуации подступали со всех сторон. Соединенные Штаты по-прежнему находились в тисках рецессии, длящейся уже второй год. Особенно тяжело приходилось Югу⁴². Хлопок, его основную продукцию, вывозили главным образом на иностранных судах, но война вызвала острую нехватку кораблей, чьи владельцы, опасаясь нападений субмарин, держали их в порту; воюющие стороны, между тем, отдали собственные торговые корабли на военные нужды. На южных причалах успели скопиться миллионы тюков хлопка. Были и рабочие волнения. В Колорадо шла стачка Объединенных горнорабочих Америки. В апреле предыдущего года правительство послало туда отряды Национальной гвардии, чтобы прекратить стачку; это привело к побоищу в Ладлоу, Колорадо, где погибли два десятка мужчин, женщин и детей. Тем временем к югу от границы, в Мексике, продолжали свирепствовать насилие и массовые волнения.

Впрочем, больше всего Вильсон боялся, как бы Америка не оказалась тем или иным образом втянутой в войну в Европе. То, что война вообще началась, было загадкой – она словно появилась откуда ни возьмись. В начале того прекрасного лета 1914 года, одного из самых солнечных в Европе за всю историю, никаких признаков войны не было и в помине, как не было и заметного желания ее развязывать. 27 июня, за день до того, как Европа начала проваливаться в хаос, читателям газет в Америке предлагались лишь самые бесцветные новости. В передовице на первой полосе газеты “Нью-Йорк таймс” сообщалось о том, что Колумбийский университет наконец-то победил в межуниверситетской гребной гонке, в которой девятнадцать лет проигрывал⁴³. В рекламе “грейп-натс” фигурировали военные действия, но из тех, что разворачиваются в школьном дворе – объявление расхваливало ценные качества каши, помогающие детям побеждать в драках: “Здоровое тело и крепкие нервы зависят – и частенько – от того, чем ты питаешься”. А на странице светской хроники “Таймса” перечислялись десятки видных нью-йоркских персонажей, включая кого-то из Гуггенхаймов и кого-то из Уонамейкеров, собиравшихся отплыть в тот день в Европу: на “Миннеаполисе”, “Каледонии”, “Зеландии”, а также на двух кораблях, принадлежащих германским владельцам: “Принце Фридрихе Вильгельме” и гигантском “Императоре”, бывшем на 24 фута длиннее “Титаника”.

В Европе короли и высокопоставленные лица собирались в свои загородные резиденции⁴⁴. Кайзеру Вильгельму вскоре предстояло взойти на борт своей яхты “Гогенцоллерн” и отправиться в круиз по норвежским фьордам. Президент Франции Раймон Пуанкаре и его министр иностранных дел отплыли на корабле в Россию, чтобы нанести официальный визит царю Николаю II, перебравшемуся в свой летний дворец. Уинстон Черчилль, к сорока годам уже ставший главой британского флота, первым лордом Адмиралтейства, поехал на побережье: в городке Кромер на Северном море, в сотне милях к северу от Лондона, его ждали в снятом на лето доме жена Клементина с детьми.

В Англии непосвященные с замиранем сердца ждали не войны, а запланированной экспедиции сэра Эрнста Шеклтона в Антарктику на паруснике “Эндьюранс”, готовом отплыть 8 августа из Плимута, порта на юго-западном побережье Британии⁴⁵. В Париже умы занимал процесс над Генриеттой Келло, женой бывшего премьер-министра Жозефа Келло, арестованной за убийство редактора парижской газеты “Фигаро”, после того как газета напечатала интимное письмо премьер-министра к ней, написанное до их свадьбы, во время их адюльтерного романа. Разъяренная мадам Келло купила пистолет, поупражнялась в стрельбе в оружейной лавке, затем пришла в кабинет редактора и выпустила шесть пуль. В своих показаниях она, сама того не зная, иносказательно описала то, чему скоро предстояло выпасть на долю Европы: “Ужасные штуки, эти пистолеты. Сами по себе стреляют”⁴⁶. Ей удалось убедить суд в том, что убийство было совершено в состоянии аффекта, и ее оправдали.

Войны никто не добивался – напротив, существовало мнение, пусть наивное, но широко распространенное, будто войны, сотрясавшие Европу в прошлые столетия, остались позади; будто экономики разных стран до того тесно связаны друг с другом, что война, даже начнись она, быстро закончится⁴⁷. Капитал тек через границы. Экономика Бельгии была шестой в мире, и дело тут было не в производстве, а в деньгах, курсирующих по банкам страны. Усиленные коммуникации – телефон, радио, телеграф, проволочный и совсем недавно появившийся беспроволочный – помогли народам сплестись еще ближе; способствовали этому и увеличивающаяся вместимость и скорость пароходов, и развитие железных дорог. К тому же туризм, перестав быть прерогативой богатых, превратился в страсть буржуазии. Население стран возрастало, рынки расширялись. В Соединенных Штатах, несмотря на рецессию, автомобильная компания “Форд” объявила о планах удвоить размеры своего завода по производству машин⁴⁸.

Однако старые трения и вражда сохранялись⁴⁹. Британский король Георг V терпеть не мог своего кузена, кайзера Вильгельма II, верховного правителя Германии; Вильгельм, в свою очередь, завидовал обширным колониям Британии и ее владычеству на море – завидовал до такой степени, что в 1900 году Германия начала кампанию по строительству крупных боевых кораблей, чтобы бросить вызов британскому флоту. Это, в свою очередь, заставило Британию начать широкомасштабную модернизацию собственного флота, для чего был создан боевой корабль нового класса – “Дредноут”, оснащенный пушками таких размеров и силы, какие прежде никогда не применялись на море. Увеличивалась и численность армий. Франция и Германия, не желая отставать друг от друга, ввели воинскую повинность. Нарастала националистическая лихорадка. Австро-Венгрия и Сербия питали друг к дружке еле сдерживаемую неприязнь. Сербы вынашивали панславянские планы, угрожавшие целому клубку территорий и национальностей, входивших в состав Австро-Венгерской империи (которую обычно называли просто Австрией). Среди них были такие беспокойные области, как Герцеговина, Босния и Хорватия. Как выразился один историк: “В Европе было слишком много границ, слишком много историй, притом слишком свежих в памяти, и слишком много солдат, так что надеяться на безопасность не приходилось”⁵⁰.

И государства потихоньку начинали планировать, как они будут использовать этих солдат, если возникнет такая необходимость. Еще в 1912 году Комитет обороны Британской империи решил, что в случае войны с Германией в первую очередь следует перерезать ее трансокеанские телеграфные провода⁵¹. Тем временем в Германии генералы возились с подробным планом, разработанным фельдмаршалом Альфредом фон Шлиффеном, центральным звеном которого был крупномасштабный маневр – ввод германских войск во Францию через нейтральную Бельгию, в обход оборонительных линий, выстроенных вдоль французской границы⁵². То, что Британия могла этому воспротивиться – по сути, она была бы вынуждена вмешаться как один из гарантов нейтралитета Бельгии, – как будто никого особенно не беспокоило. Шлиффен рассчитывал, что война во Франции закончится за сорок два дня, после чего германским войскам предстояло выступить в противоположном направлении, на Россию. Он не принял во внимание одного: что будет, если германские войска не одержат победу за отведенное время, а Британия все-таки вступит в борьбу.

Война началась с геополитического аналога пожара в подлеске. В конце июня эрцгерцог Франц Фердинанд, главный инспектор австро-венгерской армии, отправился в Боснию, аннексированную Австрией в 1908 году. Проезжая через Сараево, он был застрелен убийцей, которого наняла “Черная рука”, группа, ставившая себе целью объединение Сербии и Боснии. 28 июля Австрия поразила весь мир, объявив войну Сербии.

“Это невероятно – невероятно”, – сказал Вильсон во время обеда с дочерью Нелл и ее мужем Уильямом Макаду, министром финансов США⁵³. Впрочем, Вильсон мог уделить происшествию лишь поверхностное внимание. Его жена тяжело болела, и это целиком занимало его сердце и ум. Он предупредил дочь: “Ничего не говори об этом матери”.

Распря между Австрией и Сербией могла бы на том и закончиться: мелкая война с непокорной балканской страной. Однако не прошло и недели, как пожар в подлеске разгорелся до огненной бури: разгорались страхи, возобновлялась вражда, создавались альянсы, возникало взаимопонимание, и долго вынашивавшиеся планы приводились в действие. Во вторник 4 августа, следуя плану Шлиффена, германские войска вошли в Бельгию; они тащили за собой гигантские, пригодные для разрушения крепостей орудия, стреляющие снарядами весом 2000 фунтов. Британия вступила в войну на стороне России и Франции – так образовалась Антанта; Германия и Австро-Венгрия взялись за руки, назвав себя “Центральными державами”. В тот же день Вильсон объявил, что Америка будет соблюдать нейтралитет; в его обширном заявлении говорилось, что военным кораблям Германии и Британии, а также всех остальных воюющих держав запрещено заходить в порты США. Позже, через неделю после похорон жены, пытаясь справиться с личным горем и обратить внимание на мировые бедствия, Вильсон сообщил нации: “Мы должны быть беспристрастны как в мыслях, так и в делах, должны сдерживать свои чувства, а также избегать поступков, какие можно было бы истолковать как предпочтение, которое мы отдаем одной из сражающихся сторон”⁵⁴.

Американская публика полностью его поддерживала. Британский журналист Сидней Брукс в статье, опубликованной в “Норт америкэн ревью”, писал, что Америка, как всегда, склоняется к изоляционизму. Почему бы и нет? – спрашивал он. “Соединенные Штаты находятся далеко, эта страна непобедима, огромна, не имеет враждебно настроенных соседей, да и вообще каких-либо соседей, способных помериться с нею силами, жизнь ее проходит по большей части в ничем не нарушаемом спокойствии, она не знает тех раздоров, вражды и давления, что без конца оказывают друг на друга державы, мешающие жить тесному Старому Cвету”⁵⁵.

Теоретически все было просто, однако на практике нейтралитет был штукой хрупкой. По мере того как огонь разгорался, формировались другие альянсы. Турция стала союзником Центральных держав; Япония – Антанты. Скоро война уже шла по всему свету, на суше, в воздухе, на море и даже под водой, где германские субмарины добирались до самой Британии, заходя в воды у ее западного побережья. Отдельная вспышка, порожденная убийством на Балканах, превратилась в мировое пожарище.

Впрочем, основные действия проходили в Европе, и уж там-то Германия ясно дала понять, что это будет война, какой еще не видывали, пощады не будет никому. Пока Вильсон оплакивал жену, германские силы в Бельгии входили в мирные городки и деревни, брали в заложники мирных жителей и казнили их, чтобы прочим неповадно было сопротивляться. В городе Динане германские солдаты расстреляли 612 мужчин, женщин и детей. Американская пресса называла подобные зверства “ужасающими актами” – этими словами в то время обозначали то, что впоследствии стали называть терроризмом. 25 августа германские силы напали на бельгийский Лёвен – “Оксфорд Бельгии”, университетский город, где размещалась крупная библиотека. За три дня обстрелов и убийств погибло 209 мирных жителей, сгорело 1100 зданий, библиотека была разрушена, а с нею и 230 тысяч книг, бесценных рукописей и древностей. Нападение было воспринято как оскорбление, нанесенное не только Бельгии, но и всему миру⁵⁶. Вильсон, в прошлом – президент Принстонского университета, по словам его друга полковника Хауса, “близко к сердцу принял разрушение Лёвена”; президент опасался, что “война отбросит мир назад на три, а то и четыре столетия”⁵⁷.

Каждая из сторон была уверена в победе, считая, что это дело нескольких месяцев, однако к концу 1914 года война обернулась зловещей патовой ситуацией: люди гибли в битвах десятками тысяч, но ни одна из сторон не добивалась преимущества. Первые великие сражения, что произошли той осенью и зимой, получили исторические названия: пограничное сражение, битва при Монсе, на Марне, первая битва при Ипре. К концу ноября, после четырех месяцев боев, французская армия потеряла 306 тысяч – почти столько составляла численность населения Вашингтона в 1910 году. Потери с германской стороны составляли 241 тысячу⁵⁸. К концу года две параллельные линии окопов образовали Западный фронт, протянувшийся почти на пятьсот миль от Северного моря до Швейцарии; кое-где его разделяла нейтральная полоса всего лишь в 25 ярдов⁵⁹.

Вильсона, уже страдавшего депрессией, все это глубоко тревожило⁶⁰. Он писал полковнику Хаусу: “Ощущаю, что бремя этой войны день ото дня становится почти невыносимым”⁶¹. Похожие чувства он выражал в письме к своему послу в Британии Уолтеру Хайнсу Пейджу. “Все это ярко стоит перед моим мысленным взором, до боли ярко, едва ли не с тех пор, как началась война, – писал он. – Полагаю, в мыслях и воображении у меня имеется вся картина, я рассматриваю ее со всех точек зрения. Мне приходится заставлять себя не задерживаться на ней подолгу, дабы избежать оцепенения того рода, что случается от глубоких дурных предчувствий и от привычки задерживаться на элементах слишком значительных, таких, что их покуда невозможно ни осмыслить, ни каким-то образом держать в узде”⁶².

Впрочем, в какой-то момент его печаль, казалось, утихла⁶³. В ноябре 1914 года он приехал в Манхэттен – навестить полковника Хауса. Около девяти вечера друзья вышли из квартиры Хауса прогуляться, не скрываясь, но и не афишируя, что Президент Соединенных Штатов расхаживает по улицам Манхэттена. Они прошли по Пятьдесят третьей улице до Седьмой авеню, вышли на Бродвей, каким-то образом ухитрившись не привлечь внимания прохожих. Остановились послушать парочку уличных ораторов, но тут Вильсона узнали, и собралась масса народа. Вильсон с полковником Хаусом двинулись дальше, теперь за ними тянулась толпа нью-йоркцев. Друзья вошли в холл отеля “Уолдорф-Астория”, направились к лифту и попросили изумленного лифтера остановиться на одном из верхних этажей. Там они прошли до противоположного крыла здания, отыскали другой лифт и, спустившись в холл, покинули отель через боковую дверь.

Погуляв немного по Пятой авеню, они сели в автобус и доехали до дома Хауса на другом конце города. Какой бы бодрящей ни была эта эскапада, она не излечила Вильсона от чувства тревоги. Когда они вернулись, он признался Хаусу: во время прогулки он хотел, чтобы его убили.

В окружении этой тьмы Вильсону по-прежнему удавалось считать Америку последней великой надеждой мира. “Мы хорошо ладим со всем миром”, – сказал он в декабре 1914 года в своем ежегодном послании Конгрессу⁶⁴. В январе он отправил полковника Хауса в Европу с неофициальной миссией, чтобы тот попытался выяснить, на каких условиях союзники и Центральные державы готовы начать мирные переговоры.

Хаус заказал себе билет на самый большой, самый быстроходный из трансатлантических лайнеров – “Лузитанию” и отправился в плавание под чужим именем. Когда корабль вошел в прибрежные воды Ирландии, тогдашний капитан корабля Дэниел Доу, следуя принятому в военное время правилу, поднял американский флаг в качестве ruse de guerre[1]1
  Военная хитрость (фр.). – Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть], чтобы защитить корабль от нападения германских субмарин⁶⁵. Это поразило Хауса и вызвало на борту шумиху на борту, но прикрытие с помощью флага была сомнительной защитой: у Америки не было лайнеров подобного размера с таким характерным четырехтрубным силуэтом.

Этот случай подчеркнул давление со стороны сил, грозящих нарушить нейтралитет Америки. Боевые действия в Европе не вызывали больших тревог в Соединенных Штатах, ведь страна находится так далеко и надежно защищена своим океанским рвом. Величайшую опасность представляла собой новая, агрессивная подводная война, которую вела Германия.

В начале войны ни Германия, ни Британия не понимали, в чем состоит подлинная суть субмарин,⁶⁶ не осознавали, что они способны породить, как выразился Черчилль, “эту странную форму войны, доныне не известную человечеству”⁶⁷.

Кажется, лишь несколько дальновидных людей поняли, что конструкция субмарины вызовет переворот в военно-морской стратегии⁶⁸. Одним из них был Артур Конан Дойл, за полтора года до войны написавший рассказ (напечатанный лишь в июле 1914 года) о войне между Англией и воображаемой страной Норландией, “одной из самых малых европейских держав”. В рассказе, озаглавленном “Опасность!”, положение Норландии поначалу кажется безнадежным, однако у маленькой страны есть секретное оружие – флот, состоящий из восьми субмарин, которые дислоцируются у берегов Англии и готовы нападать на приближающиеся к ним торговые суда, как грузовые, так и пассажирские. В то время, когда Конан Дойл задумал этот сюжет, субмарины уже существовали, но командование британского и германского флотов считало, что пользы от них немного. Как бы то ни было, из-за норландских субмарин Британия оказывается на грани голода. В какой-то момент командующий подводным флотом, капитан Джон Сириус, без предупреждения выпускает торпеду и топит пассажирский лайнер “Олимпик”, судно компании “Уайт стар”. В конце концов Англия сдается. Нападение Сириуса вызвало у читателей сильнейший шок, поскольку “Олимпик” был настоящим кораблем. Его близнецом был “Титаник”, погибший задолго до того, как Конан Дойл написал свой рассказ.

Рассказ Конан Дойла, имевший своей целью протрубить тревогу, поднять уровень готовности английского флота, был увлекательным и пугающим, однако большинство сочли его слишком далеким от реальности: ведь поведение капитана Сириуса стало бы нарушением основного морского кодекса, правил поведения военных кораблей в отношении торговых судов – так называемого морского призового права, установленного в девятнадцатом веке, чтобы контролировать военные действия против торгового флота. В правилах, которым с тех пор подчинялись все морские державы, значилось, что военный корабль может остановить и обыскать торговое судно, однако при этом необходимо обеспечить безопасность его команды, а корабль следует привести в ближайший порт, где его участь решит “премиальный суд”. Нападать на пассажирские корабли по этим правилам запрещалось.