Текст книги "Мертвый след. Последний вояж «Лузитании»"

Лориэт заметил, что сундук и ящик для обуви, сданные им на вокзале в Бостоне, уже в каюте. Он проверил замки на своих многочисленных чемоданах, а затем они с Бланш и Чандлером снова вышли на палубу, где и оставались, пока всех провожающих не попросили покинуть корабль. Когда Лориэт вернулся к себе, он вынул рисунки из чемодана и положил их в верхнее отделение ящика для обуви, который легче было запирать; “Песнь” он переложил в портфель.

Перед посадкой Лориэт читал о предупреждении германского посольства, однако не обратил на него большого внимания; мысль о том, чтобы отменить поездку, ему и в голову не приходила. На нем был его костюм “никербокер”, а на запястье красовалось новшество – наручные часы с заводом без ключа, которые всегда, где бы он ни находился, показывали бостонское время – это служило ему точкой опоры в мире. Про рисунки он никому не рассказывал.

Житель Нью-Йорка Дуайт Харрис отнес свои ценные вещи – кольцо для помолвки и сделанный по заказу спасательный жилет – в контору эконома, для сохранности. Среди вещей были также кулон с бриллиантами и жемчугом, кольцо с бриллиантом и изумрудом, большая бриллиантовая брошь и 500 долларов золотом. Перед отплытием он несколько минут потратил на то, чтобы написать благодарственную записку своим деду и бабке, сделавшим ему подарок в дорогу. Для этого он воспользовался писчими принадлежностями “Лузитании”. Германское объявление его, кажется, ничуть не обеспокоило. Настроение его выражала целая череда восклицательных знаков.

“Благодарю вас многократно за изумительный пирог с желе и мятную пасту! – писал он. – Жду не дождусь, когда настанет время чаепития!” Он отметил, что погода стала улучшаться. “Рад, что прояснилось! – каюта чрезвычайно удобная – после обеда примусь разбирать вещи!” Он добавил, что его кузина Салли прислала корзину фруктов, а другой родственник, Дик, – щедрый запас грейпфрутов. “Так что провизии у меня предостаточно!”²⁴⁴

Его записка была среди тех, что попали в последний мешок с почтой, увезенный перед отплытием корабля. На конверте стоял штемпель “Гудзон, морская пристань”.

Стюарды объявили, что всем провожающим следует сойти на берег. Портовый репортер Джек Лоуренс ушел, даже не попытавшись побеседовать с капитаном Тернером. Капитан, писал он, “был из той породы морских шкиперов, что полагают, будто место газетчиков – за письменным столом на Парк-роу или на Флит-стрит, и что необходим закон, который запретил бы им шнырять по палубам кораблей”²⁴⁵. В каждую из предыдущих встреч Тернер был холоден и неприветлив. “Он показался мне человеком аскетичным и необщительным, который знает свое дело и ни с кем не желает его обсуждать”.

Как бы то ни было, Лоуренс восхищался Тернером. Он увидел его на главной лестнице корабля, беседующим с другим офицером, и заметил, “что за прекрасный у него был вид”. На нем была темно-синяя форма, двубортный китель с трехдюймовыми лацканами и пятью пуговицами с каждой стороны, из которых застегивать полагалось лишь четыре, согласно инструкции для сотрудников “Кунарда”. Манжеты – вот что вправду притягивало глаз – были окаймлены “четырьмя рядами золотой флотской нити в полдюйма шириной”, как значилось в инструкции. Фуражка Тернера, тоже темно-синяя, была отделана кожей и черным галуном ворсовой ткани, а спереди красовался знак компании: кунардовский лев, которого команда незлобиво прозвала кунардовской “мартышкой”, в окружении вышитого золотом венка. “Когда британский шкипер знает толк в одежде, а обычно так оно и есть, он являет собою подлинный образец того, как пристало одеваться капитану торгового флота, – писал Лоуренс. – Он не только знает, что носить, но и как носить. С лихостью, свойственной ему, ничто не сравнится. В тот день Тернер был хозяином одной из великих «гончих» Северной Атлантики – и вид у него был соответствующий”²⁴⁶.

Комната 40
Уловка Моргуна

Между тем в Лондоне капитан Холл понял, что его новая система, призванная “мистифицировать и вводить в заблуждение неприятеля”, начинает действовать.

Это был образцовый пример игр того рода, в которых он преуспевал. Целью его было убедить германское командование в том, что Британия вот-вот вторгнется в Шлезвиг-Гольштейн, землю на Северном море, и тем самым заставить Германию отвести силы от основного театра боевых действий во Франции. Объединив усилия с офицером британской внутренней контрразведки МИ-5, Холл поставлял германским шпионам каналы, по которым передавалась подробная, но ложная информация, включая рапорт о том, что более сотни боевых и транспортных кораблей перебрасывают в порты на западном и южном побережье Британии, но не на восточном, откуда обычно поступало на континент пополнение британской армии. Завершающим штрихом было то, что Холл уговорил Адмиралтейство отдать приказ: начиная с 21 апреля прекратить всякие перемещения судов между Англией и Голландией – приказ из тех, что могли бы предшествовать вторжению.

Германское командование поначалу воспринимало все это скептически, однако новое объявление оказалось убедительным. В Комнате 40 подслушивали сообщения, переданные германской радиостанцией в Антверпене 24 апреля. “Непроверенный рапорт агентов из Англии: крупная переброска войск с южного и западного побережья Англии на континент. Сосредоточение войск в Ливерпуле, Гримсби, Гуле”²⁴⁷.

Затем поступили приказы Швигеру и командирам других субмарин: им предписывалось выходить в море и уничтожать все, что напоминает военный транспорт.

Комната 40 пристально следила за U-20. Субмарина часто выходила на связь, а потому ее курс и скорость были известны во всех подробностях. В пятницу 30 апреля, в 14.00, субмарина сообщила свое местоположение. Спустя два часа последовало новое сообщение, после чего они повторялись каждый час до полуночи, а затем каждые два часа до восьми утра следующего дня, 1 мая.

Новости об очередной вылазке субмарины поступили в обстановке растущей угрозы.

Адмиралтейство получало десятки сообщений о появлении субмарин, в большинстве своем не подтверждавшихся, но все-таки тревожных. Какой-то ирландский полицейский заявил, что заметил три субмарины, идущие вместе по реке Шаннон, что представлялось маловероятным. У побережья Англии пароход подобрал неразорвавшуюся торпеду, знаки на которой указывали на ее принадлежность U-22, судну того же типа, что и субмарина Швигера. У юго-восточной оконечности Италии молодой командир австрийской субмарины по имени Георг фон Трапп, впоследствии прославившийся на века, когда его сыграл Кристофер Пламмер в фильме “Звуки музыки”, выпустил две торпеды во французский крейсер “Леон Гамбетта”. Судно затонуло за девять минут, при этом погибло 684 моряка. “Так вот что такое война!” – писал Трапп позже в воспоминаниях²⁴⁸. Своему командующему он сказал: “Мы как разбойники с большой дороги, подкрадываемся к ничего не подозревающему кораблю в столь трусливой манере”. По его словам, лучше было бы сражаться в окопе или на борту торпедного судна. “Там слышна стрельба, слышно, как гибнут твои товарищи, слышно, как стонут раненые; переполненный яростью, ты готов стрелять в людей, защищаясь или от страха; при атаке можно даже кричать во весь голос! Но мы! Мы попросту хладнокровно топим множество людей, захватив их врасплох!”

В субботу 1 мая, сославшись на новую вылазку U-20 и других субмарин, Адмиралтейство отложило отплытие двух боевых кораблей, которым надлежало провести артиллерийские учения в открытом море.

В тот день в Адмиралтействе через капитана Холла узнали об объявлении, напечатанном германским посольством в утренних нью-йоркских газетах, в котором пассажиров, по всей видимости, предупреждали, что на “Лузитании” плыть не следует²⁴⁹. К концу дня новость была известна каждому британцу и американцу, кому случилось открыть газету. Теперь день отплытия корабля и его ожидаемого прибытия в Ливерпуль через неделю прочно укрепились в общественном сознании.

Однако сотрудникам Комнаты 40 и посвященным в “Тайну” было известно куда больше: что германская радиостанция в Норддейхе передает расписание “Лузитании” и в море только что вышли еще шесть субмарин. Кроме того, в Комнате 40 знали, что одна из этих субмарин – U-20, которой часто доводилось губить корабли и людей, и что она держит курс к патрульной зоне в водах, куда заходят все грузовые суда и пассажирские лайнеры “Кунарда”, идущие в Ливерпуль, и где скоро будет проходить сама “Лузитания”.

Хотя данный набор фактов – целая стая субмарин, огромный лайнер, вышедший в море, несмотря на открытое предупреждение, – казалось, должен был вынудить адмиралтейское начальство ночами сидеть в своих кабинетах, капитану Тернеру не сообщили ни о новом всплеске подводных маневров, ни о грядущем появлении U-20. Не было и никаких попыток сопровождать “Лузитанию” или же дать ей приказ отклониться от курса, как поступило Адмиралтейство с судном в марте предыдущего года, а в январе – с “Трансильванией” и “Аузонией”.

Подобно всем остальным сотрудникам “Кунарда”, капитан Тернер понятия не имел о самом существовании Комнаты 40.

Внимание Адмиралтейства было сосредоточено в другом месте, на другом корабле, который представлялся ему гораздо более ценным.

Вашингтон
Пропащий

Тем временем в Вашингтоне мысли и воображение президента Вильсона все более занимала Эдит Голт. Весь апрель она была частым гостем на обедах в Белом доме; правда, приличия ради они с Вильсоном всегда обедали в присутствии других. Как-то они обсуждали книгу, особенно любимую Вильсоном, – сочинение Филипа Гилберта Хэмертона “У меня дома. Заметки о сельской жизни во Франции в мирное и военное время”. Вильсон заказал экземпляр из Библиотеки Конгресса. “Надеюсь, она доставит Вам хоть немного радости, – писал он в среду 28 апреля. – Более всего на свете я жажду доставить Вам удовольствие – ведь Вы дали мне столь многое!”²⁵⁰

Далее он писал: “Если сегодня вечером будет дождь, не соизволите ли посетить меня [и] немного почитать; если же дождя не будет, что скажете о том, чтобы еще раз прокатиться?” Под этим он понимал поездки, которые ему так нравилось устраивать на президентском “пирс-эрроу”. Она отклонила приглашение – мягко, сославшись на то, что обещала провести вечер с матерью, – но поблагодарила его за собственноручно написанное послание, которое позволило ей “наполнить мой кубок счастья”²⁵¹. Ее почерк сильно отличался от почерка Вильсона. Если у него буквы наклонялись вперед и шли по странице идеально горизонтальными фалангами, то у нее они падали назад, отклонялись в сторону и сбивались в кучки, представляя собой помесь печатных и прописных, там и сям попадались случайные завитушки, словно она писала в экипаже, катившем по булыжнику. Она поблагодарила его за то, что он закончил записку словами “Ваш искренний и благодарный друг, Вудро Вильсон”. Прочесть такое было особенно приятно в тот вечер, после целого дня, проведенного во мраке, в меланхолии, которой она, видимо, была подвержена²⁵². “Подобное обещание дружбы, – писала она, – разгоняет тени, что преследовали меня сегодня, и Двадцать Восьмое Апреля на моем календаре озаряется праздничным светом”²⁵³.

Заказанную книжку вскоре доставили в Белый дом, и в пятницу 30 апреля Вильсон послал ее Эдит, в ее дом на Дюпон-серкл, с краткой запиской: “То, что мне позволено разделять с Вами хоть какую-либо часть Ваших мыслей и пользоваться Вашим доверием, – для меня огромная честь. От этого дух мой вновь оживает, мне начинает казаться, будто моя частная жизнь возродилась. Впрочем, еще прекраснее другое: это вселяет в меня надежду на то, что я смогу быть Вам чем-то полезен, что сумею оживить дни чистосердечным сочувствием и полнейшим пониманием. Воистину, это будет счастье”²⁵⁴. Еще он послал ей цветы.

Стремясь оживить ее дни, он оживлял свои собственные. Здесь, среди мирового хаоса, в Эдит он обрел цель, которой способен был посвятить себя, что помогало ему, пусть лишь на время, забыть о предчувствии разрастающейся войны и о судьбах мира за окном. Она была для него “рай – приют – святилище”²⁵⁵. Более того, ее присутствие помогало ему прояснить свои мысли об испытаниях народа. Вечерними поездками в автомобиле он говорил с ней о войне и о своих тревогах – так, как говорил бы, вероятно, со своей покойной женой Эллен, и это позволяло ему упорядочить собственные мысли. “С самого начала, – писала Эдит, – он знал, что может положиться на мое благоразумие и на то, что сказанное им не пойдет дальше”²⁵⁶.

Между тем ее собственная жизнь начала представляться Эдит в новом свете. Внимание Вильсона, натиск и очарование мира, в который он ее ввел, показали, каким пустым и жалким было ее существование. Не получив порядочного образования, она все-таки мечтала продолжить свою жизнь в более высоких кругах, где говорят об искусстве, книгах и мировых переворотах. Один ее друг, Натэниел Вильсон, однофамилец президента, как-то сказал ей: он чувствует, что в один прекрасный день она сможет сыграть определенную роль в великих событиях – “возможно, к добру или худу целого народа”²⁵⁷. Однако, предупредил он, ей следует встретить грядущее с открытой душой. “Дабы соответствовать тому, что, я чувствую, к Вам придет, Вам необходимо работать, читать, учиться, мыслить!”²⁵⁸

Поездки с президентом Вильсоном представлялись Эдит “живительным источником”²⁵⁹. Она сразу же ощутила духовную связь с ним. Они обменивались воспоминаниями о старом Юге, о тяжелых днях, последовавших за Гражданской войной. Она никогда прежде не встречала такого мужчины, как Вильсон: необычайно умного, сердечного и при этом добивающегося взаимности²⁶⁰. Все это было полной неожиданностью.

Эдит еще не успела понять того, что Вильсон успел влюбиться, а он, как отмечал швейцар Белого дома Ирвин Гувер, по прозвищу Айк, “в любовных делах был не промах, стоит лишь угнездиться ростку”²⁶¹.

Камердинер президента, Артур Брукс, выразился лаконично: “Пропал человек”²⁶².

Как бы ни увлекли Вильсона чары миссис Голт, развитие событий в мире беспокоило его все сильнее и сильнее. Западный фронт превратился в кровавую мясорубку, перемалывающую обе стороны, наступавшие и отступавшие по ничьей земле, обтянутой колючей проволокой, изрытой воронками от снарядов и усеянной горами трупов. В субботу 1 мая германские войска начали серию атак в районе Ипрского выступа – впоследствии эти действия стали называть второй битвой при Ипре – и снова применили отравляющий газ²⁶³. Со времени первого сражения, состоявшегося осенью предыдущего года, ни та, ни другая сторона не добилась преимущества, хотя общие потери исчислялись десятками тысяч. Однако в тот день наступавшим германским войскам удалось отбросить британцев назад, почти до самого города Ипра. Канадский врач, работавший в лазарете по соседству, в Боезинге, что в Западной Фландрии, впоследствии написал стихотворение, самое знаменитое из всех, порожденных войной: “Во Фландрии маки пылают огнем, / Колышутся в поле, где крест за крестом…”²⁶⁴ К концу месяца британцам предстояло отбить свои позиции и продвинуться еще на тысячу ярдов ценой шестнадцати тысяч погибших и раненых, по шестнадцать человек за каждый отбитый ярд. Германская сторона потеряла пять тысяч²⁶⁵.

Один солдат, побывавший на Ипрском выступе, в бельгийской деревне Мессен, писал об изматывающем, патовом сидении в окопах: “Мы по-прежнему на тех же позициях, продолжаем выводить из себя англичан и французов. Погода отвратительная, мы часто целыми днями стоим по колено в воде, в придачу под сильным огнем. С нетерпением ждем краткой передышки. Будем надеяться, что скоро весь фронт начнет двигаться вперед. Вечно так продолжаться не может”²⁶⁶. Автором этих строк был германский пехотинец австрийского происхождения по имени Адольф Гитлер. На другом конце Европы собирались открыть новый фронт²⁶⁷. Надеясь выйти из тупика, Черчилль выступил против Турции, устроив обстрел с моря и высадку морского десанта в районе Дарданелл. Замысел состоял в том, чтобы захватить пролив и прорваться к Мраморному морю, а затем соединиться с российским флотом на Черном море и, стянув крупные военно-морские силы к Константинополю, заставить Турцию сдаться. За этим должно было последовать наступление по Дунаю на Австро-Венгрию. Дело представлялось несложным. Задумавшие этот план воображали, будто сумеют закончить выход к Черному морю одними лишь силами флота. Тут подходила старая поговорка: “Человек предполагает, а Бог располагает”. Результат был катастрофическим: потерянные корабли, тысячи погибших и еще один неподвижный фронт, на сей раз на Галлиполи.

Между тем на Кавказе наступавшие русские стали одерживать верх над турецкими войсками. Турки, винившие в своих потерях местное армянское население, которое подозревали в оказании помощи русским, начали систематически истреблять мирных жителей – армян. К 1 мая в провинции Ван, на востоке Турции, турки убили более пятидесяти тысяч армянских мужчин, женщин и детей. Глава армянской Церкви послал воззвание о помощи лично Вильсону; тот колебался с ответом²⁶⁸.

Нейтральная Америка, находясь в безопасности, издали наблюдала за войной – все это казалось ей непостижимым. Заместитель госсекретаря Роберт Лансинг, второй человек в Госдепартаменте, пытался описать этот феномен в частной записке. “Нам в Соединенных Штатах трудно, а то и вовсе невозможно, оценить великую европейскую войну во всей ее полноте, – писал он. – Мы приучились едва ли не с безразличием читать об огромных военных операциях, о линиях фронта, протянувшихся на сотни миль, о тысячах гибнущих, о миллионах страдающих от всевозможных тягот, о том, как широко распространяются потери и разрушения”. Народ к этому привык, писал он. “Гибель тысячи человек между окопами на севере Франции или еще тысячи на затонувшем крейсере – нынче обычное дело. Мы читаем газетные заголовки, дальше этого дело не идет. Мы утратили интерес к подробностям”²⁶⁹.

Однако щупальца войны все более и более настойчиво тянулись к американским берегам. 30 апреля, пять недель спустя после потопления “Фалабы” и гибели американского пассажира Леона Трэшера, до Вашингтона дошли первые подробности о другом нападении – бомбардировки германским аэропланом американского торгового судна “Кашинг”, пересекавшего Северное море. Было сброшено три бомбы, но в цель попала лишь одна. Никто не пострадал, ущерб был невелик. Всего днем раньше в другой частной записке Лансинг писал: “Нейтральная сторона во время международной войны всегда должна проявлять выдержку, однако ни разу за всю историю терпение и выдержка нейтральной стороны не подвергались столь суровым испытаниям, как нынче”²⁷⁰.

В нападении на “Кашинг” он усматривал угрожающий смысл. “Германская морская политика направлена на то, чтобы без причины, без разбору уничтожать суда, невзирая на их происхождение”, – писал он госсекретарю Брайану в субботу 1 мая²⁷¹. Но Вильсон и Брайан, хоть и обеспокоенные этим случаем, решили отнестись к нему более осмотрительно, о чем свидетельствует статья в “Нью-Йорк таймс”: “В официальных кругах не сочли, что тут возникнут какие-либо серьезные осложнения, поскольку, согласно общепринятому мнению, бомбы были сброшены не намеренно, но под впечатлением, будто идет атака на вражеское судно”²⁷². Это была великодушная оценка: во время нападения “Кашинг” шел под американским флагом, а название корабля его владельцы написали на корпусе шестифутовыми буквами.

Другая, более тревожная новость еще не дошла ни до “Таймса”, ни до Белого дома. В ту субботу – день отплытия “Лузитании” – германская субмарина торпедировала американский нефтяной танкер “Галфлайт” вблизи островов Силли, у корнуольского побережья Англии; в результате погибли два человека, а капитан судна умер от сердечного приступа. Корабль остался на плаву, едва уцелев, и был отбуксирован к острову Сент-Мэрис, самому большому в архипелаге, в 45 милях к западу от Корнуолла²⁷³.

В Вашингтоне наступивший день был всего лишь приятной весенней субботой, температура обещала подняться выше 70 по Фаренгейту[9]9
  21 градус по Цельсию.


[Закрыть], мужчинам предстояло отправиться к шляпникам за первыми в этом сезоне соломенными “колпаками”²⁷⁴. Ожидалось, что в этом году будут носить шляпы с тульями пониже, с полями пошире; джентльменам, разумеется, полагалось носить летние перчатки из шелка, чтобы, как гласило одно объявление, держать руки “в прохладе и чистоте”²⁷⁵. День выдался из тех, в какие Вильсон мог предаваться своей мечте, своей надежде – на любовь и конец одиночества.