Текст книги "Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса"

Один

Чикагские архитекторы и их коллеги с востока снова встретились утром в понедельник, 12 января, в библиотеке компании «Бернэм энд Рут», на верхнем этаже здания «Рукери». Рута на встрече не было. Уильям Р. Мид приехал из Нью-Йорка на замену своего убитого горем партнера, Маккима. Пока собравшиеся ждали прихода своих остальных коллег, некоторые из присутствующих подходили время от времени к окнам, выходящим на восток библиотеки, и смотрели на безбрежную гладь озера Мичиган. Свет, проникавший в комнату, был неестественно ярок благодаря солнечным лучам, отражающимся от поверхности озера и заснеженного берега.

Бернэм встал, чтобы поприветствовать гостей, но по нему было видно, что на душе у него нерадостно. Он был уверен, что архитекторы с востока снова прибегнут к продолжительной дипломатической сдержанности, и сейчас, казалось, был одержим идеей победить их с помощью лести, граничащей с показным религиозным поклонением – тактикой, которой, по словам Луиса Салливана, Бернэм владел виртуозно. «Будучи не особенно восприимчивым к лести, если не считать случаев использования ее в сентиментальных ситуациях, он сам быстро понял ее действенность, когда щедро расточал ее в адрес крупных бизнесменов», – писал Салливан. Луис многократно наблюдал, как это происходит, и поначалу поражался бесстыдству Бернэма; единственное, что еще больше поражало его, так это глупость того, кому эта лесть была адресована и кто принимал ее за чистую монету. Этот метод был примитивным, но он работал.

И вот что еще вспоминал Луис Салливан: «Вскоре стало заметно, что он все больше и больше преклоняется перед архитекторами с востока, потому что они одним своим присутствием буквально рассеяли дремучее невежество и предрассудки своих западных собратьев».

Заметил это и Хант. «Черт возьми, – прохрипел он, – мы что, приехали сюда в качестве миссионеров? Может, начнем наконец работать?»

Слабую надежду на то, что соглашение может быть достигнуто, почувствовали все, кто был в комнате. Адлер весело смотрел на коллег; Салливан едва заметно ухмылялся. Олмстед с невозмутимым видом наблюдал, как будто прислушивался к постоянно донимавшему его громкому шуму в ушах. На лице Ханта застыла немыслимая гримаса: поездка из Нью-Йорка и экскурсия в Джексон-парк обострили его подагру.

Вмешательство Ханта встревожило Бернэма. Оно снова болезненно напомнило ему о пренебрежительном отношении архитекторов с востока, о том, что его отвергли в Гарварде и Йеле; однако сказанное Хантом и явное согласие с ним всех присутствующих заставили Бернэма сосредоточить внимание на обсуждаемом вопросе. Вот как это виделось Салливану: «Бернэм вышел из состояния сомнамбулической прострации и вернулся в реальность. Он обладал достаточным чутьем и понял, что «дядюшка Дик» – так звали Ханта – оказал ему необходимую услугу».

Бернэм объявил собравшимся, что с этой минуты они являются Советом архитекторов выставки, и предложил им выбрать председателя. Председателем был избран Хант. «Таким образом, естественное доминирующее положение этого мастера вновь безоговорочно подтвердилось, – писал Ван Брант, – а мы в очередной раз стали его желанными и счастливыми учениками».

Секретарем выбрали Салливана, который самым решительным образом не относил себя к числу счастливых учеников Ханта. Для него Хант был воинствующим янычаром сгинувшей во времени цивилизации. Да и Бернэм тоже. Они оба символизировали для него то, что стояло на пути его собственного нарождающегося представления о том, как функциональное назначение здания должно находить свое отображение в его конструкции – а это значит, что не форма должна соответствовать функциональному назначению постройки, а «функциональное назначение создает или компонует соответствующую себе форму».

Хант был для Салливана чем-то вроде ископаемой древности, а вот Бернэм представлялся ему куда более опасным. Он, по мнению Салливана, обладал способностью всецело посвящать себя избранному делу, что было свойственно и ему самому. Салливан пришел к заключению, что чикагскую архитектуру главным образом представляют две фирмы: «Бернэм энд Рут» и «Адлер энд Салливан». «В каждой фирме был человек с твердой и неизменной жизненной целью, ради достижения которой был готов приложить все силы или поступиться всем», – писал Салливан. Дэниел Бернэм был одержим идеей властвовать подобно феодалу. Луис Салливан в такой же степени был одержим благодетельной идеей демократической власти. Салливан обожал и Рута, и Адлера, но считал, что им отведены роли второго плана. «Джон Рут был настолько терпимым и снисходительным, что, по мнению многих, он никогда не сможет воспользоваться имеющейся у него властью; Адлер был по самой своей сути технарем, инженером, добросовестным администратором… Вне всякого сомнения, Адлеру не хватало воображения и фантазии, что в определенной степени было присуще и Джону Руту – можно сказать, что они оба были обделены воображением мечтателя. А в воображении мечтателя как раз и заключались и сила Бернэма, и страстность Луиса».

Вскоре после полудня Бернэм вышел из комнаты, чтобы поговорить по телефону с Дорой Рут. Она сказала ему, что муж проснулся с сильной простудой и не сможет присутствовать на встрече. Через несколько часов она позвонила снова: был врач и поставил диагноз – пневмония.

Настроение у Рута было хорошее. Он шутил и рассказывал смешные истории. «Мне всю жизнь не удавалось избежать болезней – ради того, чтобы сейчас все кончилось благополучно, – сказал он Гарриет Монро. – Я знаю, что, когда и вправду придет мой час, это будет сплошной ужас».

* * *

Архитекторы продолжали встречу, но уже без Бернэма, который остался у постели своего партнера. Он лишь иногда возвращался в библиотеку для разрешения какого-либо вопроса или навещал Ханта, которого так сильно мучила подагра, что он не выходил из своего номера в «Веллингтон отеле». Рут шутил с сиделками. На своем регулярном совещании – они еженедельно проводились по средам – Комитет по землеотводу и строительству принял резолюцию с пожеланием скорейшего выздоровления Руту. В тот день Бернэм писал одному из чикагских архитекторов по имени У. У. Бойнтон: «Мистер Рут очень плох, и нет никакой уверенности в его выздоровлении, но шанс у него все-таки еще есть».

В четверг у Рута, казалось, наступило улучшение. Бернэм снова писал Бойнтону: «Сегодня утром я могу вас немного обрадовать. Ночь он провел хорошо, и сейчас ему полегчало. Хотя опасность еще не миновала, мы продолжаем надеяться».

* * *

Энтузиазм среди архитекторов нарастал. Пока Хант безвылазно находился в номере отеля, вместо него председательствовал Пост. Он и Ван Брант циркулировали между библиотекой, где происходило совещание, и отелем, в котором находился Хант. Архитекторы одобрили с некоторыми поправками первоначальный план, выполненный на коричневом листе бумаги Бернэмом, Олмстедом и Рутом. Они решили, насколько высокими должны быть главные здания и как их следует разместить на Главной площади. Было решено, что все здания будут оформлены в едином архитектурном стиле – близком к классицизму, а значит, будут иметь колонны и фронтоны [105]105
  Фронтон – завершение фасада здания, представляющее собой треугольную плоскость, ограниченную по бокам скатами крыши, а у основания карнизом.


[Закрыть], вызывающие в памяти славные дела Древнего Рима. Такой выбор прозвучал как анафема для Салливана, питавшего отвращение к неоригинальной архитектуре, но во время совещания он не высказал никаких возражений. Архитекторы также приняли решение, которое впоследствии будет признано самым важным решением для выставки: они установили одинаковую высоту – шестьдесят футов – для карнизов всех строений Главной площади. Карниз должен быть выполнен в форме горизонтального декоративного выступа. Стены, крыши, купола и арки могут быть намного выше, но за счет установления единой высоты и формы карниза архитекторы гарантировали гармонию наиболее внушительных и впечатляющих построек выставки.

Около четырех часов дня в четверг Кодмэн и Бернэм направились к Руту. Кодмэн остался в экипаже, а Бернэм вошел в дом.

* * *

Когда Бернэм вошел в комнату Рута, тот почти задыхался. Почти весь день Рут бредил, и его бред был каким-то странным; в его воспаленном сознании снова возникали картины, которые мучили его и прежде: ему грезилось, будто он летит по воздуху. Увидев Бернэма, он спросил: «Ты ведь не уйдешь от меня снова, верно?»

Бернэм заверил его, что не уйдет, однако ушел, чтобы поговорить с женой Рута, находившейся в соседней комнате. Бернэм разговаривал с ней, и вдруг в комнату вошла родственница Доры. Она объявила, что Рут скончался. В последние моменты жизни, сказала она, пальцы его рук, лежащие на одеяле, шевелились, как будто он играл на рояле. «Ты слышишь? – шепотом спросил он. – Ну разве это не прекрасно? Именно это я и называю музыкой».

* * *

Дом погрузился в зловещую могильную тишину, в которой слышались только шипение газовых ламп и слабое тиканье часов. Бернэм спустился на нижний этаж. Он не почувствовал, что за ним кто-то пристально наблюдает. Тетушка Гарриет Монро, которую звали Нети, сидела на ступеньке лестничного пролета, ведущего из комнаты на второй этаж. Женщина прислушивалась к шагам Бернэма. Огонь, горевший в камине за его спиной, отбрасывал огромные тени на противоположную стену. «Я все время работал, – ни к кому не обращаясь, произнес Бернэм, – я задумал и все время мечтал о том, чтобы мы стали величайшими архитекторами в мире… я заставил его поверить в это и постоянно укреплял его в этом мнении… и вот теперь он мертв… проклятие!.. проклятие!.. проклятие!»

* * *

Смерть Рута потрясла Бернэма и потрясла Чикаго. Восемнадцать лет Бернэм и Рут были партнерами и друзьями. Каждый знал мысли другого. Каждый мог полностью положиться на партнера, мог доверять его опыту и уменью. И вот теперь Рута не стало. Многие считали, что смерть Рута может означать и смерть выставки. Почти во всех номерах газет печатались интервью руководящих деятелей города, в которых они изображали Рута «локомотивом» работ, связанных с устройством выставки, и сетовали на то, что без него город едва ли сможет воплотить свои мечты в жизнь. «Трибюн» писала, что Рут был «несомненно наиболее выдающимся архитектором Чикаго, да и во всей стране вряд ли кто-либо мог превзойти его». Эдвард Джефферей, председатель Комитета по землеотводу и строительству, говорил: «Нет среди архитекторов человека, обладающего такой гениальностью и способностями, которые требуются для того, чтобы подхватить работу по созданию выставки, работу, которую выпустил из своих рук мистер Рут».

Бернэм хранил молчание. Он размышлял о том, чтобы самому отстраниться от работ, связанных с выставкой. Две силы боролись внутри его: скорбь и желание закричать во весь голос о том, что это он, Бернэм, был тем самым «локомотивом», организовавшим архитектурное проектирование выставки; что это он, Бернэм, был тем самым партнером, который создал и раскрутил фирму «Бернэм энд Рут», и что под его руководством она постоянно достигала новых архитектурных высот.

Архитекторы с востока отбыли восвояси в субботу, 17 января. В воскресенье Бернэм присутствовал на поминальной службе по Руту в его доме на Астор-плейс и на его погребении на Грейслендском кладбище – чудесном приюте для состоятельных усопших, расположенном в нескольких милях от Петли.

В понедельник Бернэм уже опять сидел за письменным столом и написал двенадцать писем. В кабинете Рута, смежном с его кабинетом, было тихо, дверь была задрапирована материей в гамме цветов национального флага. Воздух был наполнен запахами оранжерейных цветов.

Задачи, которые предстояло решить Бернэму, казались сейчас более пугающими, чем раньше.

* * *

Во вторник в Канзас-Сити лопнул один из крупных банков. В следующую субботу Лайман Гейдж объявил о своем уходе с 1 апреля с поста президента выставки в связи с необходимостью уделять повышенное внимание своему собственному банку. Генеральный директор выставки, Джордж Девис, поначалу отказывался в это верить. «Да это же чушь, – отмахнулся он, услышав эту новость. – Гейдж должен быть с нами. Нам без него не обойтись».

А между тем работать надо было не покладая рук. Как и опасался Бернэм, руководители профессиональных союзов начали использовать будущую выставку как средство достижения таких целей, как установление минимальной оплаты труда и восьмичасового рабочего дня. Кроме того, существовали реальные угрозы пожара, погодных катаклизмов, болезней; редакторы иностранных изданий уже задавали на своих страницах вопрос, кто отважится посетить выставку, зная о проблемах с чикагской канализацией, ставших уже притчей во языцех. Никто еще не забыл того, как в 1885 году сточные воды явились причиной вспышек холеры и брюшного тифа, унесших жизни десяти процентов населения города.

Темные силы объединялись и группировались в дыму, окутавшем город. Где-то в самом сердце Чикаго некий молодой ирландский иммигрант погрузился еще глубже в безумие – это было что-то вроде преамбулы к действу, которое впоследствии повергнет в шок всю нацию и разрушит то, что в мечтах Бернэма должно было стать величайшим событием всей его жизни.

Совсем рядом с ним подняло голову и более странное существо, тоже волнуемое предвкушением. «Я родился с дьяволом внутри, – писал он. – Я не мог не считаться с тем фактом, что я – убийца, так же как поэт не может подавить в себе страсть к песне».

Часть II. Ужасный бой

Чикаго, 1891–1893

Заседание

Во вторник, 24 февраля 1891 года, Бернэм, Олмстед, Хант и остальные архитекторы собрались в библиотеке на верхнем этаже «Рукери» для того, чтобы представить чертежи основных построек выставки Комитету по землеотводу и строительству. Архитекторы собрались заранее и все утро совещались под председательством Ханта. Из-за подагры он был вынужден положить болевшую ногу на стол. Олмстед выглядел усталым, но на его сером лице глаза под совершенно голым черепом блестели как лазуритовые шарики. В группе появился новый человек, Огастес Сен-Годен [106]106
  Сен-Годен, Огастес – ирландский, а затем американский скульптор из поколения Американского Ренессанса.


[Закрыть], один из наиболее известных американских скульпторов, которого Чарльз Макким пригласил, чтобы оценить проект. Члены Комитета по землеотводу и строительству прибыли в два часа, моментально наполнив библиотеку запахами сигар и шерсти, долго бывшей на морозе.

Освещение комнаты было тусклым, поскольку солнце давно уже перешло зенит. Порывы ветра колотили по окнам. В камине в северной стене с треском и шипением полыхало мощное пламя, создавая в комнате эффект сухого сирокко [107]107
  Сирокко – сильный, горячий, сухой южный или юго-восточный ветер в Средиземноморье.


[Закрыть], покалывающего и пощипывающего замерзшую кожу.

Хант сделал быстрый жест рукой, и архитекторы начали работать.

Один за другим они выходили вперед, разворачивали чертежи и закрепляли их на стене. Ни от кого не укрылось, что между архитекторами что-то произошло – в комнату словно проникла какая-то новая сила. Они говорили, по словам Бернэма, «почти шепотом».

Каждое здание было более прекрасным, более продуманным, чем предыдущее, но все они были просто потрясающими – фантастические постройки, выполненные в невиданном доселе масштабе.

Хант нетвердой походкой прошел вперед и предъявил к показу административное здание, которое, как предполагалось, будет самым важным из всех построек на выставке; через расположенный в нем главный вход пройдет бо́льшая часть посетителей. В центре здания располагался восьмиугольник, увенчанный куполом, пик которого поднимался на 275 футов над поверхностью земли – выше, чем купол Капитолия.

Следующий представленный объект был еще больше. Возведенный в соответствии с проектом Джорджа Б. Поста павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний» стал бы самым большим из когда-либо построенных зданий, а на его постройку потребовалось бы вдвое больше стали, чем на постройку Бруклинского моста. К тому же все его внутренние помещения предполагалось осветить электрическими лампами. Для доставки посетителей на верхние уровни здания предполагалось установить в нем двенадцать лифтов на электрической тяге. Четыре лифта, смонтированных в центральной башне, предназначались для подъема посетителей на расположенный на высоте 220 футов внутренний мост, по которому они смогут выйти на внешний променад, чтобы полюбоваться потрясающим видом дальнего берега озера Мичиган; «такой панорамы, – как впоследствии было сказано в одном из путеводителей, – прежде не доводилось видеть ни одному из смертных».

Пост предлагал увенчать свое строение куполом высотой 450 футов, благодаря которому оно станет не только самым большим зданием в мире, но и самым высоким. Пост обвел взглядом комнату и в глазах своих коллег увидел не только искреннее восхищение, но и кое-что еще. Его ухо уловило еле слышный шепот. Пост сразу понял, в чем дело: таким новым способом архитекторы выражали свое единое мнение. Предложенный им купол был слишком большим, но не в том смысле, что он был слишком высоким и представлял трудности для строителей – просто они посчитали его слишком помпезным элементом архитектурного ансамбля, частью которого он являлся. Рядом с ним здание Ханта будет выглядеть невзрачным, а это, в свою очередь, принизит достоинство самого Ханта и нарушит гармонию с остальными постройками на Главной площади. Не дожидаясь, пока архитекторы выскажут свое единое мнение, Пост спокойным голосом объявил: «Я не собираюсь настаивать на таком куполе, вероятнее всего, я просто изменю проект этого здания». Его слова были встречены молчаливым, но единодушным одобрением.

Следуя совету Бернэма, Салливан уже изменил проект своего здания. Изначально Бернэм намеревался поручить фирме «Адлер энд Салливан» проект Концертного зала, но партнеры отказались от этого проекта – отчасти потому, что все еще были убеждены в неправильности действий Бернэма. Позднее Бернэм предложил им Павильон транспорта, на что они согласились. За две недели до этого заседания Бернэм написал Салливану письмо, в котором просил его изменить проект и сделать «один большой вход на восточном фасаде, но придать ему более внушительный и даже помпезный вид по сравнению с тем, что вы до этого предлагали… Я уверен, что ваше здание будет выглядеть более эффектно, если вы отойдете от старого метода расположения двух входов на одном фасаде, ведь ни один из них не будет выглядеть таким изящным и эффектным, как один центральный вход». Салливан согласился с этим предложением, но так и не раскрыл историю этого изменения проекта, даже тогда, когда при обсуждении результатов выставки этот один большой вход посчитали примером архитектурного новаторства.

Все присутствующие архитекторы, включая Салливана, казалось, были охвачены единым порывом, хотя сам Салливан позднее отрицал, что чувствовал нечто подобное. Когда каждый из архитекторов разворачивал свои чертежи, «нервное напряжение настолько возрастало, что становилось болезненным», – вспоминал Бернэм. Сен-Годен, высокий, худощавый, с бородкой-эспаньолкой, молча и неподвижно сидел в углу, словно восковая фигура. Бернэм на каждом лице видел «спокойное напряженное внимание». Теперь ему, наконец, стало ясно, что архитекторы поняли всю серьезность разработанных в Чикаго планов по организации выставки. «Один за другим разворачивались чертежи, – вспоминал Бернэм, – и на исходе этого дня стало ясно, что за картина сформировалась в головах всех присутствующих: своим мысленным взором они видели нечто более грандиозное и красивое, чем то, что могло представить себе самое богатое воображение».

Когда за окном наступили сумерки, архитекторы зажгли газовые лампы, которые при горении издавали легкое шипение, словно потревоженные кошки. С улицы окна верхнего этажа здания «Рукери» казались ярко освещенными – благодаря мигающему свету газовых ламп и огню, горящему в большом камине. «В комнате было тихо, как в могиле, – вспоминал Бернэм, – слышен был лишь негромкий голос архитектора, поясняющего свой проект. Казалось, что в комнате находится огромный магнит, который притягивает к себе все».

Последний чертеж сняли со стены, но еще некоторое время после этого в комнате стояла тишина.

Первым нарушил молчание Лайман Гейдж, все еще числившийся президентом выставки. Гейдж был банкиром, высоким, с военной выправкой, консервативным в одежде и манере поведения, но сейчас было видно, что он с трудом сдерживает бурлящие эмоции; внезапно он встал и подошел к окну. «Вы бредите, джентльмены, бредите, – зловещим шепотом произнес он. – Дай бог, чтобы хотя бы половина ваших грез воплотилась в жизнь».

Но вот встал со своего места Сен-Годен. За весь день он не сказал ни слова. Быстро подойдя к Бернэму, он взял его руки в свои. «Я никогда не думал, что мне доведется увидеть такое, – сказал он. – Послушай, старина, ты сам-то хоть понимаешь, что это было собрание величайших мастеров, первое с XV века?»

* * *

У Олмстеда тоже было такое чувство, что произошло что-то необычное. Но вместе с тем только что завершившаяся встреча оставила в его душе неприятный осадок. Во-первых, она подтвердила его растущие опасения, что архитекторы не принимали во внимание связи природных особенностей ландшафта со зданиями, которые они предлагают построить. Общий взгляд архитекторов на этот аспект, который он ясно увидел по их чертежам, неприятно поразил его: он понял, что для них основное – это вид строения, а отсюда и склонность к монументальности. Ведь, в конце концов, это Всемирная выставка, а какая выставка без веселья и забав? Сознавая растущее желание архитекторов поставить во главу угла масштабность, Олмстед незадолго до этого совещания написал Бернэму памятную записку, в которой изложил свои соображения, как привлечь внимание архитекторов к почве и ландшафту. Он хотел, чтобы в лагунах и на каналах были построены водопады всех видов и цветов и чтобы по их волнам непрерывно плыли маленькие корабли. Но не просто корабли: соответствующие корабли. Эта тема буквально пленила его. Его широкий взгляд на то, что представляла собой ландшафтная архитектура, охватывал все, что росло, летало, плавало или как-то иначе появлялось на создаваемом им ландшафтном пейзаже. Розы создают вкрапления красного; корабли усложняют пейзаж, добавляя в него жизнь. Но правильный выбор корабля представлялся ему проблемой крайне важной. Он боялся и думать о том, что может быть, если решение по этой проблеме поручат принимать одному из многочисленных комитетов по организации выставки. Поэтому он хотел, чтобы Бернэм с самого начала знал его точку зрения.

«Мы должны попытаться использовать корабли так, чтобы сделать экспозицию веселой и привлекательной», – писал он. Он категорически не хотел видеть ни дыма, ни пара, тянущегося за кораблями; ему были необходимы суда на электрической тяге, спроектированные специально для парка, с подчеркнуто грациозными обводами и бесшумным ходом. Особую важность он придавал тому, что эти корабли должны быть постоянно в действии, но не создавать шума; привлекать к себе взгляды, но не тревожить слух. «Мы должны поставить перед собой задачу создания регулярной службы корабельных рейсов наподобие омнибусных линий, действующих в городе», – писал он. Он также рисовал в своем воображении флотилию крупных выдолбленных из березовых стволов каноэ с сидящими в них индейцами с веслами, в оленьих шкурах и в перьях, а в ярмарочной гавани советовал поставить на якоря различные иностранные суда. «Я имею в виду парусники, которые в Малайзии называют «проа», катамараны, одномачтовые арабские каботажные суда, китайские санпаны, японские лоцманские катера, турецкие каики, эскимосские каяки, боевые каноэ с Аляски, лодки с навесами со швейцарских озер и всякие прочие».

Однако куда более важным результатом этой встречи было осознание Олмстедом того, что архитекторы под влиянием своих благородных помыслов значительно усложнили задачу, которая еще раньше, во время посещения Джексон-парка, внушала ему страх. Когда они с Калвертом Воксом проектировали Центральный парк в Нью-Йорке, они планировали визуальные эффекты, воплощение которых в реальность должно будет произойти через несколько десятилетий; а сейчас ему будет отпущено всего двадцать шесть месяцев на то, чтобы преобразить заброшенный парк в ровную площадку, подобную той, на которой расположена Венеция, озеленить ее берега, острова, террасы и аллеи, используя все необходимое для того, чтобы получившийся ландшафт радовал его глаза. Однако то, что он видел на чертежах архитекторов, убеждало его в том, что времени на свою работу у него будет меньше двадцати шести месяцев. Та часть его работы, по которой посетители выставки смогут оценить созданный им ландшафт – озеленение и оформление земли, окружающей каждое строение, – может быть выполнена только после того, как будет закончена постройка главных зданий и с прилегающих к ним территорий будет вывезено строительное оборудование, когда отпадет необходимость во временных проездах, дорогах и всем, что мешает придать ландшафту эстетический вид. А ведь дворцы, которые он видел в «Рукери», были такими громадными и с таким множеством элементов украшения, что на их строительство наверняка уйдет все оставшееся время, а для него, Олмстеда, не останется почти ничего.

Вскоре после этого совещания Олмстед составил стратегию преобразования Джексон-парка. Написанная им десятистраничная докладная записка содержала основы всего, что относится к ландшафтной архитектуре и что не однажды было проверено им; он объяснял, как должны создаваться зрительные эффекты посложнее какого-нибудь сочетания стебельков и лепестков.

Особое внимание он уделил центральной лагуне выставки, которую его землечерпалки вскоре начнут отделять перемычкой от берега в Джексон-парке. Эти же землечерпалки создадут в центре лагуны остров с простым названием Лесистый. Главные постройки выставки поднимутся вдоль отдаленных от озера берегов. Олмстед считал лагуну наиболее важным элементом выставки. Подобно Главной площади, которая представляет собой архитектурное сердце выставки, Центральная лагуна должна явиться центром созданного для нее ландшафта.

Его основной целью было то, чтобы ландшафт выставки создавал ауру «таинственного поэтического воздействия». Цветы не должны использоваться так, как их использует обычный садовник. В данной ситуации каждый цветок, кустарник и дерево должны взаимодействовать с глазом – так, чтобы каждый природный элемент способствовал восприятию ландшафта в целом. Это может быть достигнуто, как указывал Олмстед, «посредством замысловатого соединения в одно целое листвы различных форм, чередованием и продуманным смешением бросающихся в глаза при хорошем освещении листьев и стеблей различных зеленых оттенков с другими листьями и стеблями, расположенными позади или под ними, и поэтому менее заметными и более затененными и лишь частично освещенными лучами света, отраженными от воды».

Он надеялся, что перед глазами посетителей выставки предстанет своеобразный цветовой калейдоскоп: внутренние поверхности листьев, искрящиеся отраженным светом, яркие красочные вспышки между толстыми стеблями высокой травы, колышущимися под бризом. «Нигде, – писал он, – не должно быть никакого выставления напоказ цветов ради того, чтобы привлечь к себе внимание. Наоборот, цветы следует использовать для создания эффекта скопления ярких световых пятен и их мерцания, которое обеспечится за счет того, что свет будет не полностью проходить сквозь пояс основного озеленения. Следует избегать всего, что будет иметь хотя бы едва заметное сходство с вычурно-показным выставлением цветов напоказ».

Осока, широколистная трава и грациозный камыш должны быть высажены по береговой линии Лесистого острова так, чтобы создать плотность и густоту, а также «послужить зыбким, проницаемым для взгляда экраном, за которым глаз сможет рассмотреть цветы. Если бы эти цветы росли на открытом месте, они бы слишком назойливо и бесцеремонно притягивали к себе внимание». Мысленно он представлял себе «густые заросли узколистного рогоза, над которыми возвышались бы камыши, ирисы, кучные стебли рогоза широколистного, из которых выглядывали бы цветущие растения, такие как огненно-красные кардинальские лобелии и желтые вьющиеся лютики, высаженные, если потребуется, на невысоких холмиках, приподнятых настолько, чтобы быть чуть заметными среди колышущихся зеленых стеблей, образующих передний план».

На дальнем берегу под террасами зданий он планировал высадить растения, источающие благоухание, такие как жимолость и ольхолистная клетра, чтобы источаемый ими аромат проникал в ноздри посетителей, проходящих по террасам, с которых открывается вид на остров и лагуну.

Общее воздействие от этого, писал он, «состоит в создании у посетителей ощущения, что перед ними театральная сцена, на которой на одно лето разместилась выставка».

Одно дело изложить на бумаге все, что предстает перед твоим мысленным взором, но совсем другое – воплотить все увиденное в реальность. Олмстеду было уже почти семьдесят, во рту у него горело, в голове шумело, каждую ночь он пребывал в пустыне бессонницы. Даже и без этой выставки у него был полный портфель неотложных, находившихся в работе заказов, главными из которых были площадки в «Билтморе» [108]108
  «Билтмор» – дорогой отель в центре Лос-Анджелеса, построенный в стиле европейских дворцов.


[Закрыть] и имение Вандербильта в Северной Каролине. Если все пойдет хорошо – если его здоровье не ухудшится еще больше, если удержится нормальная погода, если Бернэм закончит постройку основных зданий вовремя, если забастовщики не сорвут работы, если многочисленные комитеты и директора, которых Олмстед называл «наша неисчислимая армия руководителей», поймут, что надо оставить Бернэма в покое, – Олмстед, возможно, сможет решить свою задачу вовремя.

Один из корреспондентов журнала «Инжиниринг мэгезин» [109]109
  «Инжиниринг мэгезин» – издающийся в Лондоне журнал, освещающий последние технические достижения и новости бизнеса в Великобритании и в других странах. Основан в 1856 г. и считается одним из старейших профессиональных изданий в мире.


[Закрыть] задал вопрос, который почему-то не возник ни у кого из присутствовавших в «Рукери»: «Неужели возможно, что такой огромный комплекс строительных работ, намного превосходящий тот, что был выполнен к Парижской выставке 1889 года, будет завершен за два года?»

* * *

Бернэма совещание в «Рукери» также и по той же причине лишило покоя: времени оставалось очень мало. На все, казалось, уходило больше времени, чем требовалось, и ничего не шло гладко. Первые реальные работы в Джексон-парке начались 11 февраля, когда пятьдесят итальянских иммигрантов, нанятых чикагской компанией «Макартур бразерс», приступили к рытью дренажной траншеи. Эта рутинная операция практически ничего не значила. Однако известие о начале работ быстро распространилось по городу, и пятьсот мужчин, членов профсоюза, нагрянули в парк и выгнали оттуда итальянцев. Спустя два дня, 13-го числа, в пятницу, шестьсот человек собрались в парке, чтобы выразить Макартурам протест против того, что они называли «наймом импортных рабочих». На следующий день две тысячи человек с кольями в руках двинулись в наступление на рабочих Макартура, захватили двоих и принялись избивать. Прибыла полиция. Толпа попятилась назад. Макартур обратился к мэру города, Крегьеру, с просьбой о защите; Крегьер поручил совету городской мэрии в лице молодого юриста по имени Кларенс Дэрроу заняться этим делом. Через два дня вечером члены профсоюза встретились с руководящими работниками выставки и предъявили им свои требования: ограничить рабочий день восьмью часами; платить зарплату по шкале, принятой профсоюзом, и в первую очередь нанимать на работу членов профсоюза. После двухнедельного размышления совет директоров выставки согласился на установление восьмичасового рабочего дня, обещав обдумать остальные требования.