Текст книги "Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса"

Неприятности только начинаются

Во второй половине дня в понедельник 24 февраля 1890 года примерно две сотни человек толпились на тротуаре возле дома, где помещалась редакция газеты «Чикаго трибюн»; подобные толпы людей собирались возле каждой из двадцати восьми других выходивших в городе газет, а также в вестибюлях отелей, в барах, в офисах «Постал телеграф компани» и «Вестерн Юнион». Среди собравшихся у входа в «Чикаго трибюн» были бизнесмены, конторщики, коммивояжеры, стенографисты, офицеры полиции и как минимум один парикмахер. Мальчишки-рассыльные стояли наготове, чтобы пуститься во весь опор сразу, как только появятся новости. Воздух был холодным. Смог заполнял пространства между домами и ограничивал пределы видимости несколькими кварталами. Время от времени офицеры полиции расчищали дорогу для ярко-желтых городских вагонов городской канатной дороги, которые горожане называли «хватал-вагонами», поскольку двигаться они могли только при постоянном контакте с кабелем, проложенным вдоль улицы. Подводы оптовиков, нагруженные товарами для розничных торговцев, громыхали по камням мостовой; запряженные в них огромные лошади выпускали из ноздрей струи пара в сгущающийся предвечерний сумрак.

Толпа перед входом была буквально наэлектризована, поскольку Чикаго считался городом с большим самомнением и спесью. На каждом углу в городе люди вглядывались в лица владельцев магазинов, водителей такси, официантов и коридорных с целью узнать, есть ли какая-либо новость и если есть, то какая она – хорошая или плохая. Пока что нынешний год был хорошим. Население Чикаго только что превысило миллион человек, а это сделало его вторым по численности городом в стране после Нью-Йорка, хотя недовольные жители Филадельфии – прежде вторым по численности населения был этот город – тут же объявили, что Чикаго совершил обман, включив в свои границы большие участки земли как раз во время переписи населения 1890 года. При спорах об этом жители Чикаго только пожимали плечами. Большое и должно быть большим. Сегодняшний успех развеет наконец-то существующее на востоке восприятие Чикаго как всего лишь жадного, известного лишь своими свинобойнями захолустья; неудача в этом соревновании обернется унижением, от которого город оправится не скоро, особенно если принять во внимание, насколько беззастенчиво его руководство хвасталось, что Чикаго одержит победу. На сей раз спесь и бахвальство были более чем серьезными и совершенно не походили на те постоянные беззлобные насмешки нью-йоркского редактора Чарльза Андерсона Дана [27]27
  Дан, Чарльз Андерсон – известный американский журналист, считающийся создателем современной газеты «Нью-Йорк сан».


[Закрыть], шутливо называвшего Чикаго «Городом на ветрах», намекая на то, что в городе постоянно дуют сильные ветры с озера Мичиган.

В своих кабинетах, расположенных на верхнем этаже здания «Рукери» [28]28
  «Рукери» – в дословном значении птичье гнездо на вершине. В конце XIX века в Чикаго это имя носило одно из самых исторически значимых зданий.


[Закрыть], Дэниел Бернэм (ему тогда было 43 года) и его партнер Джон Рут (ему только что исполнилось 40) ожидали итогов переписи, волнуясь еще больше, чем большинство жителей города. Они были участниками секретных переговоров, в результате которых получили твердые заверения, в соответствии с которыми составленные ими планы включали в себя проведение разведочных и инженерных изысканий в районах, еще не вошедших в состав города. Они считались ведущими архитекторами Чикаго и заслужили это тем, что были пионерами возведения высотных построек, а главное, благодаря проектированию первого здания в стране, где слово «небоскреб» до этого не было известным; по общему мнению, ежегодно по несколько спроектированных и построенных ими зданий становились самыми высокими в мире. Когда они перебрались в «Рукери», на углу улиц Ласалль [29]29
  Улица Ласалль – улица в центре Чикаго, известна как «чикагская Уолл-стрит».


[Закрыть] и Адамс, в это прекрасное, словно наполненное светом здание, спроектированное Рутом, их глазам предстал вид озера и города, который до этого не видел никто, кроме строителей. Но при этом они понимали, что результат, ожидаемый сегодня, может в значительной степени повлиять – причем отрицательно – на достигнутые ими успехи.

Новость должна была прийти по телеграфу из Вашингтона, и «Трибюн» рассчитывала получить ее от одного из своих репортеров. Ведущие редакторы, сотрудники редакционных отделов, наборщики подготавливали дополнительные «экстренные» выпуски, а кочегары постоянно подбрасывали уголь в топки для обеспечения требуемого давления пара для работы печатных станков. Был назначен особый клерк, в обязанности которого входила наклейка на оконное стекло каждого только что напечатанного бюллетеня, дабы прохожие могли его прочесть.

Вскоре после четырех часов по стандартному чикагскому железнодорожному времени «Трибюн» получила первую телеграмму.

* * *

Даже сам Бернэм не мог с уверенностью ответить, кто первым высказал эту мысль. Казалось, что идея отметить четырехсотлетие открытия Колумбом Нового Света именно таким образом – сделать его местом проведения Всемирной выставки – возникла одновременно во множестве голов. Поначалу эта идея не побудила общество к активным действиям. После окончания Гражданской войны Америка прилагала все силы к продвижению вперед, к богатому и устойчивому будущему, а поэтому, казалось, проявляла весьма пассивный интерес к празднованию юбилеев, связанных с далеким прошлым. Однако в 1889 году Франция предприняла такое, что не только поразило, но и побудило к действию, казалось, всех и каждого.

В Париже, на Champ de Mars [30]30
  Champ de Mars (франц. Марсово Поле) – большая общественная территория, расположенная в Седьмом округе Парижа, между Эйфелевой башней на северо-западе и Военной академией на юго-востоке.


[Закрыть] французы открыли Exposition Universelle – Всемирную выставку – столь огромную, эффектную и экзотическую, что посетители покидали ее с твердым убеждением, что никакая выставка не сможет с нею сравниться, не говоря уже о том, чтобы ее превзойти. В центре выставки стояла башня из железа, поднимающаяся к небу на тысячу футов – ее высота намного превосходила высоту любого другого строения, созданного руками человека на Земле. Эта башня не только увековечивала славу своего создателя, Александра Густава Эйфеля, но и являла собой доказательство того, что Франция отобрала у Соединенных Штатов право доминировать в области использовании железа и стали, несмотря на Бруклинский мост [31]31
  Бруклинский мост – подвесной мост через пролив Ист-Ривер в Нью-Йорке, соединяет Бруклин и Манхэттен. Сооружен в 1869–1883 гг. Длина пролета (рекордная для того времени) – 478 м; высота – 40,5 м.


[Закрыть], Кривую подкову [32]32
  Кривая подкова – железнодорожная развязка в штате Пенсильвания в форме кривой подковы, позволяющая поездам беспрепятственно проходить в трех направлениях.


[Закрыть] и другие неопровержимые вещественные доказательства, демонстрирующие превосходство американских инженеров.

Соединенным Штатам не оставалось ничего другого, как только винить самих себя в создавшемся положении. В Париже Америка предприняла нерешительные попытки показать свой высокий профессионализм в области промышленности и науки. «Мы скоро найдем себя в списке тех стран, которых не заботит то, как они выглядят, – писал 13 мая 1889 года парижский корреспондент газеты «Чикаго трибюн». – Другие народы создали выставки, на которых демонстрируют достоинства и присущий им стиль, в то время как американские устроители выставок способны лишь на то, чтобы создать смешение из павильонов и киосков без малейшего присутствия художественной идеи и при полном отсутствии единого плана. Результатом этого, – продолжал он, – является унылая смесь магазинов, лотков и торговых рядов, часто неприятных при отдельном рассмотрении и совершенно не гармонирующих друг с другом в качестве единого целого. В отличие от нас Франция делает все, что в ее силах, чтобы показать, почему ее слава поражает и даже ошеломляет всех».

«Другие страны, участвующие в выставке, не являются соперниками, – продолжал корреспондент, – они являются своеобразным контрастным фоном для Франции, и скудость, которую демонстрируют их экспозиции, подчеркивает – как это и было задумано – изобилие Франции, ее богатство и великолепие».

Даже самой Эйфелевой башне, по прогнозам думающих американцев, суждено было стать чудовищным сооружением, которое хоть навсегда и испортило привлекательный ландшафт Парижа, но при этом создало неожиданный, но стремительный переход к новому этапу строительных технологий, требующих обширной площади основания и суживающейся клиновидной конструкции, которая напоминала по форме хвост взмывающей в небо ракеты. Подобное унижение было невозможно вытерпеть. Гордость Америки, опирающаяся на растущие мощь и влияние в мире, подлила масла в патриотический огонь. Стране требовался удобный случай, чтобы поставить Францию на место, и в особенности выбить из ее колоды такую козырную карту, как Эйфелева башня. Внезапно мысль устроить великую выставку по случаю юбилея открытия Колумбом Нового Света стала неодолимой.

Поначалу большинство американцев считало, что если и проводить где-либо выставку, прославляющую глубинные корни нации, то в столице США – Вашингтоне. Даже редакторы чикагских газет не оспаривали это. Однако по мере того, как идея проведения выставки обретала форму, другие города начинали видеть в этом некую награду, которой следует домогаться, в основном из-за статуса, который обретет город в результате проведения выставки. Статус города обладал сильной привлекательностью в те времена, когда гордость за место проживания уступала только гордости за кровь, текущую в жилах. Внезапно Нью-Йорк и Сент-Луис также изъявили желание принять выставку у себя. Вашингтон предъявил права, проистекающие из того, что это был город, в котором размещалось центральное правительство. Нью-Йорк тоже предъявил права, исходя из того, что он является центром всего. Никого не интересовало, что думают жители Сент-Луиса, хотя их храбрость во время Гражданской войны была отмечена в краткой реляции.

Нигде общегражданская гордость жителей не была столь сильной, как в Чикаго, где среди горожан был в большом ходу термин «дух Чикаго». Они словно понимали под этим некую материализованную силу и гордость за то, с какой быстротой они восстановили город после Великого пожара 1871 года. Они не просто восстановили его, они превратили город в национального лидера в области коммерции, производства и архитектуры. Но все городское богатство и изобилие не смогли поколебать широко распространенное мнение, что Чикаго так и остался провинциальным городом, в котором свиные туши имеют бо́льшую ценность, чем музыка Бетховена. Нью-Йорк слыл национальной столицей культуры и благовоспитанности; его ведущие граждане (а также и газеты) никогда не позволяли Чикаго забыть об этом. Выставка, устроенная в правильно выбранном месте, могла бы развеять это чувство раз и навсегда, если она превзойдет Парижскую. Редакторы ежедневных чикагских газет, побывав в Нью-Йорке, предъявившем свои права на выставку, стали задавать вопрос: а почему не Чикаго? Газета «Трибюн» предупреждала, что «ястребы, грифы, стервятники и другие нечистые создания, ползающие, крадущиеся и летающие в Нью-Йорке, стремятся получить контроль над выставкой».

29 июня 1889 года мэр Чикаго Девитт С. Крегьер объявил о создании гражданского комитета, состоящего из 250 наиболее известных жителей. Комитет собрался и принял резолюцию, заключительный абзац которой гласил: «Люди, которые помогли отстроить Чикаго, хотят выставку; обдумав и проанализировав требования, они намерены ее получить».

Однако последнее слово оставалось за Конгрессом. И вот время решающего голосования наступило.

* * *

Редакционный клерк газеты «Чикаго трибюн» подошел к окну и наклеил на стекло первый бюллетень. После начального этапа голосования Чикаго оказался впереди Нью-Йорка с большим перевесом – 115 голосов против 72. Следом шел Сент-Луис, а после него Вашингтон. Один конгрессмен, вообще выступающий против устройства выставки где-либо и одержимый трудно объяснимым упрямством, предложил местом проведения выставки перевал Камберленд [33]33
  Перевал Камберленд – находится в Камберлендских горах вблизи точки, где сходятся границы штатов Виргиния, Теннесси и Кентукки. Высота перевала – 510 м.


[Закрыть], за что и отдал свой голос. Когда толпа, собравшаяся перед окном, увидела, что Чикаго опережает Нью-Йорк на 43 голоса, она разразилась криками, свистом, аплодисментами. Однако всем было известно, что Чикаго необходимо набрать еще 38 голосов для обеспечения простого большинства, а следовательно, и выигрыша места проведения выставки.

Между тем поступали новые результаты голосований. Дневной свет стал уже не таким ярким. На тротуаре толпились мужчины и женщины, закончившие работу. Машинистки, работающие на конторской технике последнего поколения, потоком выходили из «Рукери», «Монтока» и других небоскребов: под пальто у них были обычные для их профессии белые блузки и длинные черные юбки, в которых они привыкли сидеть за клавиатурами своих «Ремингтонов». Извозчики кричали и успокаивали запряженных в кареты лошадей. Фонарщики, идя быстрыми шагами по краю толпы, зажигали газовые светильники, установленные на кованых фонарных столбах. Куда ни глянь, всюду царило многоцветье: желтые вагоны дилижансов, внезапно возникающие и исчезающие; почтовые рассыльные в голубой форме, с ранцами, полными радостных и печальных известий; извозчики, зажигавшие красные ночные фонари на задних стенках своих двухколесных экипажей; большой позолоченный лев, припавший к земле перед входом в шляпный магазин на противоположной стороне улицы. На верхних этажах высотного здания газовые и электрические светильники светили мягким светом и походили в наступающих сумерках на луноцветы.

Конторщик редакции «Трибюн» снова появился перед окном, где вывешивался бюллетень с новостями. На этот раз ожидались результаты пятого тура голосования. «Разочарование и печаль, обрушившиеся на толпу, были леденящими и тяжелыми», – писал один из репортеров. В этом туре Нью-Йорк собрал пятнадцать голосов, а Чикаго только шесть. Разрыв между ними уменьшился. Парикмахер, все еще стоявший в толпе, убеждал всех соседей, что добавочные голоса Нью-Йорку могли поступить от тех конгрессменов, которые первоначально поддерживали Сент-Луис. Это откровение побудило Александра Росса, военного в чине лейтенанта, объявить: «Джентльмены, готов во всеуслышание заявить, что любой житель Сент-Луиса только и думает о том, чтобы ограбить церковь». Другой мужчина, поддерживая его мнение о жителях этого города, закричал: «Или отравить собаку своей жены». Последнее обвинение было поддержано подавляющим большинством собравшихся.

В Вашингтоне конгрессмены от Нью-Йорка, в том числе и Чанси Депью, президент «Нью-Йорк сентрал» [34]34
  «Нью-Йорк сентрал» – железнодорожная компания со штаб-квартирой в Нью-Йорке, обслуживающая Северо-Восток и Средний Запад США.


[Закрыть] и один из самых красноречивых и заслуженных ораторов тех дней, почувствовав перемену в настроении конгрессменов, предложил сделать перерыв в заседании до следующего дня. Узнав об этом предложении, толпа, стоящая перед окном, неодобрительно зашумела и зафыркала, не без основания посчитав перерыв в заседании попыткой получить время для усиленного лоббирования, чтобы собрать большее число голосов.

Толпа выражала явное несогласие с предложением Депью, однако Палата представителей проголосовала за краткий перерыв. Толпа так и осталась стоять на месте.

После седьмого тура голосования Чикаго не хватало всего одного голоса для того, чтобы получить большинство. Нью-Йорк фактически проиграл. На улицах воцарилось спокойствие. Двуколки и кареты остановились. Полиция не обращала внимания на постоянно увеличивающуюся цепь вагонов подвесной канатной дороги, далеко протянувшуюся вправо и влево в большом золотистом провале. Пассажиры выходили из вагончиков и подходили смотреть на окно редакции «Трибюн», ожидая следующего сообщения. Кабели, ударяясь о тротуар, издавали слабые продолжительные звуки, поддерживающие атмосферу напряженного ожидания.

Вскоре в окне редакции появился другой человек – молодой, высокий, тощий, с черной бородой. Он окинул толпу тусклым взглядом. В одной руке он держал горшок с клеем, другой сжимал кисть и лист бюллетеня. Он тянул время. Положил бюллетень на стол – так, чтобы его не было видно из окна. Но все стоящие на улице понимали по движению его плеч, что он делает. Не торопясь, он отвернул крышку на горшке с клеем. Выражение его лица было мрачным, как будто он заглядывал в гроб. Не торопясь, мазок к мазку, он нанес клей на поверхность бюллетеня. Он, казалось, совсем не спешил его вывешивать.

Выражение его лица не изменилось, когда он приложил намазанный клеем бюллетень к стеклу.

* * *

Бернэм ждал. Окна его кабинета смотрели на юг, так же как и окна кабинета Рута – так им хотелось удовлетворить потребность организма в естественном свете. Об этом мечтал весь Чикаго, газовые фонари которого, все еще являвшиеся основными источниками искусственного освещения, не могли рассеять постоянные угольно-дымные сумерки. Электрические лампы, часто работающие в совмещенных устройствах газового и электрического освещения, еще только начали использоваться для освещения зданий последней постройки, но и они в известной степени создавали проблемы, поскольку для выработки электричества требовалось устанавливать в подвалах или цокольных этажах динамо-машины, приводимые во вращение паром из котлов, работающих на угле. Как только световой день подходил к концу, газовые фонари на улицах и в обычных домах смотрелись в туманной атмосфере копоти бледно-желтыми. Бернэм слышал сейчас только шипение газа в лампах, освещавших его кабинет.

То, что ему, человеку столь высокого профессионального статуса, приходилось сейчас находиться здесь, да еще и в кабинете, расположенном так высоко над городом, несомненно удивило и несказанно обрадовало бы его покойного отца.

Дэниел Хадсон Бернэм родился в Хендерсоне, в штате Нью-Йорк, 4 сентября 1846 года, в семье, преданной сведенборгианским [35]35
  Сведенборгианцы – маргинальная протестантская секта. Другие названия – церковь Нового Иерусалима, Новая церковь. Секта названа по имени Эммануила Сведенборга (1688–1772), шведского ученого и теософа-мистика. Будучи крупным естествоиспытателем, Э. Сведенборг тем не менее стремился доказать примат духа над материей. С середины 1740-х гг. Э. Сведенборг стал утверждать, что ему удалось установить прямой контакт с ангелами и духовным миром. Он заявлял, что Бог считает его интерпретацию христианства правильной и поручает ему ознакомить с ней людей.


[Закрыть] принципам послушания, самодисциплины и служения обществу. В 1855 году, когда ему было девять лет, семья переехала в Чикаго, где отец основал компанию по оптовой продаже лекарств, превратившуюся в доходный бизнес. Бернэм был школьником ниже среднего: «Отчет о его знаниях в школе «Олд Сентер» показывает, что средний достигнутый им балл был часто ниже 55 процентов, – установил один из репортеров, – а самым высоким результатом, когда-либо достигнутым им, был 81 процент». Однако он постоянно преуспевал в черчении и рисовании. Ему было восемнадцать лет, когда отец направил его к частному преподавателю для подготовки к вступительным экзаменам в Гарвард и Йельский университет. У мальчика было нечто похожее на врожденный страх перед экзаменами. «Я вместе с двумя другими мальчиками пришел сдавать экзамены в Гарвард и чувствовал, что подготовлен намного лучше, чем они, – рассказывал он. – Оба парня легко прошли, а я засыпался, просидев два или даже три экзамена и так и не написав ни слова». То же самое произошло и в Йельском университете. Ни в один из университетов он не поступил, о чем всегда помнил.

Осенью 1867 года Бернэм, которому тогда был 21 год, вернулся в Чикаго. Он искал такую работу, на которой мог бы успешно проявить себя, и решил поступить чертежником в архитектурную фирму «Лоринг и Джинни». Он нашел свое призвание, писал он в 1868 году родителям, признавшись, что хочет стать «самым великим архитектором своего города или всей страны». Однако в следующем году он с несколькими приятелями махнул в Неваду, попытавшись намыть золота. Из этого ничего не вышло. Он попробовал баллотироваться в легислатуру [36]36
  Легислатура – название законодательного органа штата Невада.


[Закрыть] штата Невада – и вновь провал. Потерпев полное поражение и вернувшись в Чикаго в вагоне для перевозки скота, он поступил на работу в фирму архитектора Л. Г. Лорина. Но тут настал октябрь 1871 года: корова, фонарь, паника и ветер. Великий Чикагский пожар. Огонь уничтожил почти восемнадцать тысяч домов, оставив без крова более ста тысяч человек. Эти грандиозные разрушения сулили нескончаемую работу городским архитекторам. Но архитектурой Бернэм уже не занимался. Он занимался продажей оконного стекла и в очередной раз прогорел. Он стал продавать лекарства, но скоро бросил и этот бизнес. «Есть семейная традиция, – писал он, – избавляться от работы, которой занимаешься слишком долго».

Отец Бернэма, обеспокоенный и разозленный неудачами сына, в 1872 году представил его архитектору по имени Питер Уайт, который пришел в восторг, узнав, какими навыками обладает этот молодой человек в черчении, и принял его на работу чертежником. Бернэму было уже двадцать пять лет. Ему нравился Уайт, нравилась его работа; особое расположение испытывал он к одному из чертежников в архитектурной мастерской, выходцу с юга Джону Уэллборну Руту, который был четырьмя годами младше его. Родившись в Лампкине, в штате Джорджия, 10 января 1850 года, Рут, отличавшийся явной музыкальной наследственностью, запел прежде, чем научился говорить. Во время Гражданской войны, когда бои приближались к границам Атланты, отцу Рута удалось, несмотря на установленную конфедератами блокаду, переправить сына в Ливерпуль, в Англию. Рут удостоился быть принятым в Оксфорд, но еще до того, как он был зачислен в число студентов, война закончилась, и отец вызвал его в Америку, в их новый дом в Нью-Йорке, где Рут, изучив строительное дело в Нью-Йоркском университете, поступил чертежником к архитектору, который впоследствии спроектировал собор Святого Патрика.

Бернэм сразу сблизился с Рутом. Бернэму нравились белая кожа Рута и его мускулистые руки; нравилась поза, в которой тот работал за чертежным столом. Они подружились, а затем стали партнерами. Свой первый доход они зафиксировали за три месяца до паники 1873 года, внесшей хаос в национальную экономику. Но на этот раз Бернэм не спасовал. Партнерство с Рутом помогло им обоим удержаться на плаву. Благодаря этому партнерству они пережили застой и, казалось, накопили сил. Они старались получить заказы и уже через некоторое время предлагали свои услуги другим, более значительным фирмам.

В один из дней 1874 года какой-то человек вошел в их офис и в один момент изменил их жизнь. Он был одет в черное, и в нем не было ничего примечательного, но в его прошлом были кровь, смерть и прибыль в ошеломляющих количествах. Он пришел повидаться с Рутом, но того не было в офисе – он был за городом. Человек представился Бернэму как Джон Б. Шерман. Управляющий скотобойнями «Юнион» [37]37
  «Юнион» – район в Чикаго, известный как местонахождение огромных скотобоен. Возможность получить работу на бойнях привлекла в Чикаго несколько волн иммиграции, прежде всего из стран Восточной Европы.


[Закрыть], Шерман руководил кровавой империей, на которую трудилось 25 тысяч мужчин, женщин и детей и на которой ежегодно забивалось 14 миллионов животных. Прямо или косвенно эти бойни обеспечивали возможность существования почти одной пятой населения Чикаго.

Бернэм понравился Шерману: понравилась его сила, спокойный внимательный взгляд голубых глаз и та уверенность, с которой он вел беседу. Шерман обратился в их фирму с заказом построить для него особняк на пересечении Прерии-авеню и Двадцать первой улицы, среди домов других чикагских магнатов, где время от времени можно было увидеть Маршала Филда, Джорджа Пульмана и Филиппа Армора – эту троицу титанов в черном, – идущих вместе на работу. Рут вычертил дом в три этажа с фронтонами и остроконечной крышей, выложенный из красного кирпича, полированного песчаника, голубого гранита; крышу предполагалось покрыть черным шифером; Бернэм облагородил чертежи и окончательно уточнил и согласовал проект. Бернэму как-то случилось стоять на входе в дом, наблюдая за ходом работ, когда молодой человек довольно заносчивого вида и со странной походкой – по ним нельзя было судить о его личности, скорее они говорили о преследующем его чувстве какой-то врожденной вины – подошел к нему и представился, назвавшись Луисом Салливаном. Бернэму это имя ни о чем не говорило. Салливану было восемнадцать лет, Бернэму двадцать восемь. Правда, пока еще не исполнилось. Он сказал Салливану, почувствовав к тому доверие, что не будет получать удовлетворения, если ему и дальше придется строить подобные дома. «Я подумываю о том, – продолжал он, – чтобы строить большие дома, воплощать крупные проекты, иметь дела с большими бизнесменами и большими компаниями. Ведь нельзя же воплощать в жизнь крупные проекты, если у вас нет своей организации».

Дочь Джона Шермана, Маргарет, часто приходила на строительную площадку. Она была молодой красивой блондинкой и часто появлялась на стройке по пути к своей подруге, Делле Отис, жившей на другой стороне улицы. Маргарет очень нравился строящийся дом, но еще больше ей нравился архитектор, который так непринужденно чувствовал себя среди пирамид песка и штабелей древесины. Торопливость в таком деле была бы излишней, и Бернэм дождался своего часа. Он сделал ей предложение. Она ответила согласием; период ухаживания проходил спокойно, без происшествий. Но затем разразился скандал. Старший брат Бернэма подделал чеки, чем подорвал бизнес их отца, занимавшегося оптовой продажей лекарств. Бернэм тут же пошел к отцу Маргарет для того, чтобы разорвать помолвку – ведь о каком ухаживании может идти речь на фоне такого скандала? Шерман ответил, что он уважает чувство чести Бернэма, но категорически против разрыва помолвки, и спокойным голосом добавил: «В каждом стаде есть паршивая овца».

Позже Шерман, женатый человек, сбежит в Европу с дочерью друга.

Бернэм и Маргарет поженились 20 января 1876 года. Шерман купил им дом на углу 43-й улицы и Мичиган-авеню, возле озера, но что было более важным – недалеко от скотопрогонного двора. Ему хотелось, чтобы новая семья жила вблизи от него. Ему нравился Бернэм, и он с радостью согласился на женитьбу, но он не вполне доверял этому молодому архитектору. Он думал, что Бернэм слишком много пьет.

Сомнения Шермана, касавшиеся некоторых особенностей характера Бернэма, не ставили под вопрос его квалификацию как архитектора: тот получал заказы и на другие дома. Не испытывая ни малейших колебаний, Шерман обратился к компании «Бернэм и Рут» с заказом на строительство входного портала в скотобойню «Юнион», который стал бы символом роста ее важности для экономики и жизни города. В результате появились каменные ворота: три арки из лемонтского известняка [38]38
  Лемонт (первоначальное название Кипато) – поселок в 27 км к югу от Чикаго, где во время земляных работ был обнаружен лимонно-желтый доломит, не уступающий по прочности граниту.


[Закрыть], накрытые медными крышами, над которыми возвышалась центральная арка с вырезанной из камня скульптурой – несомненно, творением Рута, – изображавшей любимого быка Джона Шермана, которого также звали Шерман. Эти ворота стали достопримечательностью, дошедшей до XXI века, через много лет после того, как последняя свинья перешла в вечность, пройдя по огромному деревянному помосту, названному Мостом вздохов [39]39
  Мост вздохов – назван по аналогии с одним из мостов в Венеции через Дворцовый канал – Рио-ди-Палаццо. Мост соединяет здание Дворца дожей, в котором располагался суд, и здание тюрьмы. «Вздохи», по которым назван этот мост, – это печальные вздохи осужденных, которые в последний раз бросали взгляд на Венецию.


[Закрыть].

Рут тоже женился на дочери скотопромышленника, но его брак оказался слишком грустным и печальным. Он проектировал дом для Джона Уокера, президента мясоперерабатывающего комплекса, и встретился с его дочерью, Мэри. Почти сразу после помолвки девушка заболела туберкулезом. Болезнь быстро сводила девушку в могилу, но Рут оставался верным клятве, данной при помолвке, даже несмотря на то, что всем было видно, что он берет в жены умирающую женщину. Церемония бракосочетания проходила в доме, который спроектировал Рут. Одна из подруг, поэтесса Гарриет Монро, стоя вместе с другими гостями на лестнице, ожидала появления невесты. Сестра Монро, Дора, была единственной подружкой невесты на этой свадьбе. «Долгое ожидание пугало нас, – вспоминала Гарриет Монро, – но, наконец, появилась невеста. Она опиралась на руку отца и походила на белый призрак, пролетевший половину пути с неба на землю. Медленно и неуверенно она тащила тяжелый атласный шлейф, осторожно ступая по широким ступеням лестницы, а затем по полу, направляясь к эркеру, заставленному веселыми цветами и винами. Впечатление было исключительно печальным». Невеста Рута выглядела бледной и исхудавшей; у нее хватило сил лишь на то, чтобы шепотом произнести свои клятвы. «Ее веселость, – писала Гарриет Монро, – можно было сравнить с драгоценностями, украшающими голый череп».

Мэри Уокер умерла через шесть недель, а два года спустя Рут женился на свадебной подружке покойной невесты, Доре Монро, и почти наверняка разбил этим сердце ее сестры-поэтессы. То, что Гарриет Монро тоже любила Рута, не вызывало никаких сомнений. Она жила неподалеку и часто навещала супругов в их доме на Астор-плейс. В 1896 году она опубликовала биографию Рута, со страниц которой на читателя смотрит Рут, буквально окропленный ангельским бальзамом. Позднее в своих мемуарах, названных «Жизнь поэта», она изображает замужество Рута и своей сестры как событие «настолько счастливое, что мои собственные мечты о счастье нашли подтверждение в этом жизненном примере и я бы не согласилась на меньшее». Но сама Гарриет никогда так и не нашла себе достойного спутника жизни, посвятила себя поэзии и даже основала журнал «Поэзия», с помощью которого способствовала встрече отечественного читателя с Эзрой Паундом [40]40
  Паунд, Эзра – поэт, переводчик, критик. Прожил бо́льшую часть жизни в Европе, где в 1910-х гг. был одним из лидеров авангардистского поэтического кружка имажистов.


[Закрыть].

Рут и Бернэм процветали. Заказы водопадом сыпались на их фирму, отчасти потому что Рут сумел разрешить проблему, мучившую чикагских строителей со времени основания города. Разрешив ее, он помог городу стать местом рождения небоскребов, несмотря на то, что геологическое основание города для этого абсолютно не подходило.

В 1880-е годы в Чикаго произошел невиданный доселе рост населения, благодаря которому стоимость земли поднялась до такого уровня, которого никто не мог предсказать – в особенности в центральной части города, в так называемой «Петле», получившей свое название из-за того, что на этом месте линии канатной дороги разворачивались в обратном направлении. С ростом стоимости земли ее владельцы искали способы повышения эффективности вкладываемых инвестиций. Естественно, взоры большинства инвесторов обращались к небу.

Наиболее трудной проблемой преодоления высоты подъема считалась способность людей подниматься по лестничным ступеням, особенно с учетом пищи, которой люди питались в XIX веке, однако это препятствие было устранено широким внедрением в обиход лифтов и столь же важным изобретением Элайшей Грейвсом Отисом [41]41
  Отис, Элайша Грейвс – изобретатель и промышленник. В 1852 г. разработал лифтовое устройство, оснащенное ловушкой кабины для обеспечения безопасности на случай обрыва троса, и начал его промышленное производство. Первый пассажирский лифт был пущен в Нью-Йорке в 1856 г. В 1861 г. была создана фирма по производству лифтов «Отис элевейтор».


[Закрыть] безопасного механизма удерживания кабины лифта при спуске от свободного падения. Существовали еще и другие препятствия, основным из которых было отвратительное качество чикагских грунтов; один инженер, описывая трудности укладки фундаментов в Чикаго, в сердцах сказал, что «более раздражающей работы не существует нигде в мире». Основа фундамента закладывалась на 125 футов ниже уровня поверхности – это слишком большая глубина, и рабочие, достигая ее, испытывали невероятные трудности, чтобы соблюсти определенные требования и экономики, и техники безопасности, основанные на использовании строительных методов, известных в 1880-е годы. Между этим уровнем глубины и поверхностью залегала смесь песка и глины, настолько пропитанная водой, что инженеры называли ее «гумбо» [42]42
  «Гумбо» – блюдо южных штатов США: похлебка из стручков бамии с мясом, курицей, крабами, томатами, креветками и устрицами, сдобренная специями и травами (базиликом, кайенским перцем и т. п.).


[Закрыть]. Она сжималась под действием веса даже объектов среднего размера и заставляла архитекторов в качестве рутинного правила проектировать здания с тротуарами, которые перекрывали первый этаж на уровне четырех дюймов над поверхностью – в расчете, что когда здание осядет и потянет за собой вниз тротуар, пешеходные дорожки окажутся там, где надо.

Существовали лишь два способа решения проблем, которые ставили перед строителями здешние грунты: строить невысокие здания, избегая, таким образом, проблемы, либо заводить кессоны под основания фундаментов. Реализация последнего решения требовала выкапывания глубоких шахт, подпирающих стены, и закачивания в каждую из шахт такого количества воздуха, что создаваемое при этом давление удерживало воду, не допуская ее проникновения в кессон. Этот процесс снискал себе дурную славу, поскольку его применению сопутствовали многочисленные случаи гибели от кессонной болезни; его использовали в основном мостостроители, не имевшие другого выхода. Джон Огастес Реблинг [43]43
  Реблинг, Джон Огастес – американский инженер-строитель немецкого происхождения, получивший известность за предложенный и разработанный им метод подвеса моста на тросе; проектировщик и строитель Бруклинского моста.


[Закрыть] прославился удачным использованием кессонов при строительстве Бруклинского моста, однако первое их применение в Соединенных Штатах случилось несколько ранее, в период между 1869 и 1874 годами, когда Джеймс Б. Идз строил мост через Миссисипи в Сент-Луисе. Идз тогда обнаружил, что рабочие начинают страдать от кессонной болезни на глубине шестидесяти футов от поверхности земли, что составляет примерно половину глубины, на которую должен был опуститься чикагский кессон. Из 352 человек, работавших при строительстве моста на восточном кессоне, снискавшем себе дурную славу, от болезни, связанной с изменением давления, погибло двенадцать человек, двое остались инвалидами на всю жизнь, еще тридцать шесть получили серьезные травмы. Количество погибших и травмированных превысило 20 процентов от общего числа рабочих.