Текст книги "Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха"

На следующее утро Бонхёффер встречался с Коффином, а затем с Нибуром, который пригласил его на обед, но в этот день – единственное Четвертое июля, которое он встретил в США, – Бонхёффер обедал в Эмпайр-Стейтс билдинге вместе с Карлом-Фридрихом.

5 июля 1939. Чем ближе отъезд, тем заполненнее дни… Беседа за ланчем с двумя студентами из южных штатов о негритянской проблеме… Хорошо бы пробыть тут еще месяц, но цена слишком велика. Письмо от Эберхарда, большая радость⁴⁴⁶.

Следующие два дня оказались настолько заполнены, что Бонхёффер не успевает даже делать дневниковые записи. Шестого он ездил к город забронировать себе место на судне, а на обратном пути заглянул на биржу. В 2:30 вернулся в «Комнату пророка» и ждал там Пола Леманна. Они не виделись с 1933 года, то была радостная и нежная встреча.

На следующее утро, последнее для Бонхёффера в США, Пол попытался отговорить друга: он понимал, что ждет Дитриха на родине. Но великое решение было принято. Бонхёффер возвращался в Берлин. Он пробыл в Нью-Йорке двадцать шесть дней.

Вечером Леманн проводил его на пароход, и они распрощались.

7 июля 1939. Прощание до половины двенадцатого, отплываем в полпервого. Ночной Манхэттен, луна над небоскребами. Очень жарко. Поездка закончилась. Я рад, что побывал здесь, и рад, что возвращаюсь домой. Вероятно, за месяц я научился большему, чем за целый год девять лет тому назад – по крайней мере, я приобрел кое-какие важные подсказки, которые помогут мне в дальнейшем принимать решения. Думаю, эта поездка существенно повлияет на меня. Посреди Атлантического океана…⁴⁴⁷.

9 июля 1939. Разговор с Карлом-Фридрихом на богословские темы. Много читал. Дни стали заметно короче с потерей одного часа. С тех пор, как я поднялся на борт, всякая неуверенность насчет будущего исчезла. Я думаю о сокращении своего пребывания в Америке без сожаления. Чтение: «Благо мне, что я пострадал, дабы научиться уставам Твоим» (Пс 118:71). Одно из самых любимых мест любимого псалма»⁴⁴⁸.

В Англии Бонхёффер задержался на десять дней. Он не повидал епископа Белла, но встретился с Францем Хильдебрандтом и с Юлиусом Ригером, общался с любимой сестрой Сабиной. Все понимали, что война надвигается, что не сегодня завтра мир изменится.

Предчувствие будущего коснулось Бонхёффера в те дни, когда он жил у Ляйбхольцев. Он разучивал с Марианной и Христианой английские детские стишки, и от этого мирного занятия их оторвала страшная весть: Пауль Шнайдер, один из самых отважных пасторов Исповеднической церкви, забит насмерть в Бухенвальде. Это утвердило Бонхёффера в уверенности: пора возвращаться. Он распрощался с родными и отправился в Германию.

27 июля Бонхёффер прибыл в Берлин и тут же отправился в Зигурдсхоф, чтобы продолжить там свою работу. Гельмут Трауб оказался весьма способным его заместителем, и при нем работа не прерывалась. Трауб описывал изумление, с каким встретил внезапно вернувшегося Бонхёффера.

Я счастлив был, что Бонхёффер покинул Германию, что он спасен от грядущего царства террора и от катастрофы, в наступлении которой я был убежден. Он не погибнет, думал я. Он знал о борьбе Церкви, о внутренней необходимости Исповеднической церкви, а не только о внешней, которую создали для нее «немецкие христиане», он стоял у истоков этой Церкви. В нем продолжалась лучшая либеральная теология со времен Гарнака, к чему присоединилось современное движение диалектического богословия, он обладал также замечательным общим образованием в области философии, литературы, искусства. Открытость Бонхёффера, его свободная и непредубежденная уверенность в том, что Церковь должна пройти через перемены и обновиться, способствовали его сближению с зарубежными Церквами… Он был предназначен восстановить Протестантскую церковь после разгрома, который нас ожидал… Помимо общей опасности Бонхёффера ждала несомненная расправа, ведь он бы отказался от военной службы по соображениям совести. Не место ему было в той Германии, ибо мы верили, что он будет насущно необходим нам потом, тогда – когда его время наступит.

И вдруг, уведомив нас лишь кратким сообщением о скором своем прибытии, Бонхёффер снова явился к нам. Это было неожиданно, однако он всегда был несколько эксцентричен, даже в заурядных обстоятельствах. Я возмутился: как он посмел вернуться, когда столько сил было затрачено на то, чтобы переправить его в безопасное место, спасти для нас, для нашего дела. Здесь, в Германии, все пропало. Он преспокойно закурил сигарету, а потом ответил, что допустил ошибку, приняв американское приглашение, и сам не понимает, почему так поступил… Сам факт, что он с полным осознанием последствий отказался от прекрасных возможностей для своего становления и развития на свободе, что он вернулся в наше жалкое рабство, к безнадежному будущему, – к тому, что для него было реальностью, – придавал каждому его слову сильную и радостную уверенность, какая возникает лишь из осознанной свободы. Он сделал сознательный выбор, пусть и не все его последствия были в тот момент ясны⁴⁴⁹.

Работа двух совместных пасторатов в августе еще продолжалась, но предчувствие войны становилось все острее, а пастораты находились чересчур близко к польской границе, где и должна была грянуть война. Бонхёффер счел это место слишком опасным и распорядился закончить семестр раньше и уезжать. 26 августа Бонхёффер снова в Берлине.

Глава 22
Конец Германии

Методами Армии спасения войну не ведут.

Адольф Гитлер

В один из мартовских дней, когда Гитлер двинулся маршем на Прагу, Невилл Чемберлен отставил в сторону свою чашку с чаем и стал вглядываться в суть происходящего. Сменив пряник на кнут, он поклялся: если Гитлер посмеет напасть и на Польшу, Британия придет ей на помощь. Теперь час пробил. Но Гитлер был не так прост, чтобы напасть на Польшу – ему требовалось представить агрессивную войну как акт самозащиты и 22 августа на встрече с генералами он озвучил свой замысел: «Я создам пропагандистский повод к войне, плевать, насколько он будет правдоподобен. Победителя не спросят, правду он сказал или соврал»⁴⁵⁰.

Согласно плану Гитлера, переодетые в польские мундиры эсэсовцы должны были напасть на немецкую радиостанцию возле границы. Для пущей убедительности требовались «жертвы» с немецкой стороны. Решено было использовать в этом качестве узников концлагеря, зловеще именовавшихся «консервами». Этих людей, и без того уже пострадавших от режима, выдадут за погибших германских солдат. В конце концов умертвили только одного – ввели смертельную инъекцию, а затем несколько раз выстрелили в труп, чтобы создать видимость, будто этот человек пал от рук поляков⁴⁵¹. Злонамеренное убийство человека с целью обмануть весь мир – подходящий пролог для всего, что последовало затем.

Провокация была осуществлена по графику, 31 августа, а на рассвете 1 сентября немецкие войска вступили в Польшу. Luftwaffe Геринга поливали страну адским огнем с небес, вполне сознательно целя в гражданских, и на земле гражданские лица тоже сделались объектом планомерного уничтожения. Массовые убийства, невиданные до тех пор в ХХ веке, были частью плана глобального террора. С первых минут войны поляки столкнулись с нацистской жестокостью и беспощадностью, с которыми им, увы, предстояло познакомиться намного ближе. От внешнего мира подробности какое-то время ускользали, очевидно было одно: немецкие войска врезались в Польшу, как горячий нож в масло, танковые дивизии продвигались на 50–60 километров в день в глубь польской территории.

Гитлер выступил с речью перед рейхстагом, выдавая себя за удрученную жертву: «Вы знаете, сколько раз я пытался мирно урегулировать проблему Австрии, – заявил он, – а затем проблему Судет, Богемии и Моравии – и все впустую». Польша, мол, с нестерпимым высокомерием отвергла все его великодушные призывы к миру. На его расположение и доверие поляки ответили насилием! «Обо мне судят ложно, принимая терпение и миролюбие за слабость или, пуще того, за трусость… Поэтому я принял решение говорить отныне с Польшей на том языке, на котором она говорила с нами в последние месяцы». Долготерпеливый миролюбец-фюрер не мог и далее попускать агрессору: «В эту ночь польские регулярные войска впервые стреляли на нашей территории. С 5:45 мы ведем ответный огонь, а с этой минуты отвечаем снарядом на снаряд»⁴⁵².

Глава абвера, адмирал Канарис, давно уже страшился этого дня и часа. Он понимал, каковы будут последствия. Ханс-Бернд Гизевиус, дипломат, впоследствии участвовавший вместе с Канарисом в заговоре против Гитлера, в тот день находился в штаб-квартире OKW и на задней лестнице столкнулся с адмиралом. Канарис отвел друга в сторону и шепнул: «Это – конец Германии».

Теперь Англия должна была вступить в войну, но Гитлер и Риббентроп полагали, что и на этот раз обойдется: как и в случае с Австрией и Чехословакией. Англичане, думалось им, предпочтут «дипломатическое» решение. Действительно, два дня подряд британцы продолжали вести переговоры, но, видимо, у Чемберлена вдруг вырос позвоночник: доселе прогибавшийся под натиском диктатора британский премьер вопреки всем расчетам Гитлера объявил-таки в воскресенье войну агрессору.

В то утро Дитрих и Карл-Фридрих гуляли неподалеку от дома, обсуждая последние события. Было теплое и влажное утро, тучи низко висели над городом. Внезапно заголосили сирены. Как раз пробило полдень. Дитрих вскочил на велосипед и понесся обратно на Мариенбургераллее. Там, в родительском доме, все с замиранием сердца ждали, что будет дальше, но над Берлином так и не появились вражеские самолеты. Война была объявлена, однако удар не последовал. Все это было странно, кульминация так и не наступила, тревожные ожидания обмануты. Но тем не менее Вторая мировая война уже началась.

Сентябрь 1939-го

В первые недели войны Бонхёффер осмысливал новую ситуацию. От военной службы он получил ранее годичную отсрочку и с местными властями в Шлаве имел хорошие отношения, так что немедленного призыва мог не опасаться, но что произойдет по истечении года? Он подумывал о должности военного капеллана – быть может, удалось бы получить назначение в госпиталь. Паула Бонхёффер обсуждала такую возможность со своим кузеном Паулем фон Хазе, и было подано соответствующее прошение. Ответа на него пришлось ждать до февраля, а в итоге пришел отказ: капелланов назначали только из числа уже находившихся на действительной службе.

Тем временем уже призвали многих из бывших семинаристов из Финкенвальде, Кёслина, Шлаве и Зигурдсхофа, один из них погиб на третий день боев. К концу войны из 150 молодых семинаристов и участников «коллективного пастората» в живых останется менее половины. 20 сентября Бонхёффер написал братьям окружное послание:

Я получил известие, которое передаю нынче вам: наш возлюбленный брат Теодор Маас погиб в Польше 3 сентября. Вас это известие ошеломит, как ошеломило и меня, но прошу вас, возблагодарим Бога, вспоминая его. Он был добрым братом, кротким и верным пастором Исповеднической церкви, человеком, который жил Словом и таинством. Бог счел его достойным принять страдание. Уверен, он был готов к уходу. Когда Бог наносит такие раны, не следует заполнять их словами человеческими. Эта рана должна оставаться открытой. Единственное наше утешение – Господь воскрешающий, Отец Господа нашего Иисуса Христа, который был и остался Отцом также и ему. В Господе мы узнаем наших братьев, в Нем – вечное товарищество тех, кто уже одержал победу, и тех, кто еще ждет своего часа. Воздадим хвалу Господу за нашего покойного брата и да пребудет Он милосерден к нам до конца⁴⁵³.

Война поставила Бонхёффера в трудное положение. Он и без того был (по крайней мере, с виду) человеком парадоксальным, а война усиливала эти противоречия. Бонхёффер не собирался воевать за гитлеровскую Германию, но он всегда поддерживал молодежь, которая воспринимала ситуацию иначе, чем он. Он также понимал, что у молодежи, в отличие от него, нет иного выбора. Альберт Шёнхер описывал тогдашнюю обстановку так:

Благодаря нацистской пропаганде и поскольку ситуация была нечеткой, мы чувствовали – ну, в общем, что нам в итоге придется воевать, нужно защищать Родину. Не без угрызений совести, разумеется, нет. И уж никак не с патриотическим энтузиазмом… В конце концов, вполне очевидно было, что всякий, кто попытается в военное время уклониться от призыва, лишится головы. Тот ли это момент, когда настала пора жертвовать жизнью, забыть о семье, обо всем, чем мы дорожили? Или же час еще не настал? Бонхёффер не говорил нам: не ходите на войну… С сегодняшней точки зрения вы воспринимаете все гораздо более критически. В том числе и потому, что теперь нам известно все, что произошло. Но тогда у нас не было полной ясности. Сам Бонхёффер горевал оттого, что поддержал человека, наотрез отказавшегося от службы – этот человек был казнен. Мы все находились в странном и трудном положении⁴⁵⁴.

Сквозь зеркало

В середине октября, когда бои в Польше закончились, показалось возможным возобновить коллективный пасторат, хотя бы в Зигурдсхофе. Прибыло восемь семинаристов, и Бонхёффер продолжил с того места, на котором остановился. Он все время перемещался из сказочной, не от мира сего, идиллии померанских лесов в бурлящий интригами котел Берлина и обратно. Зима выдалась на редкость суровая, и все же это была чистая радость – укрыться в первобытном заснеженном мире, вдали от жестокой реальности войны.

Надолго укрыться все равно не удавалось. В Берлине Бонхёффер встречался с Донаньи, который, как обычно, рассказывал ему все, но на этот раз Бонхёффер услышал нечто, о чем раньше не знал, нечто, в корне изменившее его позицию. Это было ужаснее, чем все, что он мог представить в худшем своем кошмаре. То, что он узнал, заставило Бонхёффера с новой силой ощутить свое одиночество, потому что Церковь и экуменическое движение прилагали все усилия к прекращению войны, а он теперь видел главную задачу в устранении Гитлера, и лишь после этого, как он полагал, Германия сможет вести мирные переговоры. Зная то, что ему теперь открылось, он считал мир при Гитлере ничуть не лучше войны. Но подобные убеждения нельзя было высказывать даже в экуменических кругах. Тогда-то Бонхёффер и начал осознавать себя участником заговора, нацеленного на свержение Гитлера. Этим знанием он не мог поделиться даже с ближайшими друзьями, это становилось слишком опасно. Как никогда ранее, он оставался один на один с Богом и представлял свои поступки на Божий суд.

Что же Донаньи поведал Дитриху? Донаньи рассказал ему о том, что под покровом войны Гитлер спустил с цепи неслыханные прежде ужасы, по сравнению с которыми бледнеют и отходят на второй план обычные несчастья военного времени. Из Польши приходили отчеты, свидетельствовавшие о неописуемых злодеяниях эсэсовцев, о деяниях, каких цивилизованный мир и представить себе не мог. Например, 10 сентября группа SS согнала пятьдесят польских евреев на принудительную работу – восстанавливать мост. Когда задание было выполнено, надсмотрщики отвели работников в синагогу и там перебили всех. То был лишь один случай из многих. Продвижение вермахта в Польшу сопровождалось систематическим истреблением гражданского населения.

Основным информатором Донаньи был его начальник, адмирал Канарис. Канарис в отчаянии добился встречи с главой немецких вооруженных сил Вильгельмом Кейтелем. Они встретились 12 сентября в личном поезде Гитлера, и Канарис предъявил шефу OKW отчеты о чудовищных злодействах, которые вели Германию к погибели. На той вполне цивилизованной с виду встрече Канарис и не догадывался, что насилие будет продолжаться и шириться. Германия действительно устремилась навстречу собственной гибели, но насколько ужасен будет и сам путь, и его конец – этого даже встревоженный Канарис не мог представить себе во всей полноте. Немецкая культура, целый мир, который он, Донаньи, Бонхёффер знали и любили, будет полностью уничтожен. Следующие поколения вырастут с мнением, что ничего хорошего не найти в истории страны, оказавшейся способной на такое зло. Только это и останется – память об ужасе. Вырвавшиеся на волю темные силы пронеслись, словно бесы на бесовских же мертвых лошадях, сметая не только настоящее и будущее, но и прошлое Германии.

Канарис, как и другие старшие офицеры, сокрушались о присущей Гитлеру жестокости и агрессивности, но они понятия не имели, что он сознательно культивировал в себе зверство, что это составляло часть идеологии, и носители этой идеологии лишь ждали подходящего момента, чтобы вцепиться в горло каждому еврею и каждому поляку, священнику, аристократу и растерзать их на куски. Немецкие аристократы никак не ожидали тех рек крови, что внезапно для них хлынули, гейзером взметнулись к небесам. Какие-то намеки, предостережения звучали и раньше, но все это было слишком чудовищно, чтобы в это можно было поверить.

Желанный для Гитлера час пробил, и первого сентября новый дарвинизм начал победное шествие по Европе, состоялось ницшеанское торжество сильного над слабым. Приносящие пользу будут порабощены, прочие – уничтожены. Мировое сообщество возмутилось нарушением международных норм, беспардонным захватом территории чужого государства, но это такая малость по сравнению с тем, что начали творить на захваченной земле нацисты. Расовая идеология не предполагала только лишь удовлетворенность присвоением новых земель: Польше предстояло сделаться гигантским концлагерем, источником даровой рабочей силы. Поляки причислялись к недочеловекам, Untermenschen. Мало было оккупировать их страну – предстояло запугать население, сломить его, приучить к полной покорности, превратить в скот. Немцы, провозглашала новая идеология, не проявят ни капли милосердия, не оставят ни малейшего шанса врагу. Жестокость и беспощадность агрессивно насаждались в качестве главных национальных добродетелей.

Канарис отмечал в дневнике: «Я сообщил генералу Кейтелю об известных мне планах широкомасштабных казней в Польше, о замышленном уничтожении аристократии и священства»⁴⁵⁵. Речь шла о плане, который эсэсовцы именовали «очищением дома от евреев, интеллигенции, священников и аристократов». Уничтожению подлежали все потенциальные лидеры польского народа. Назначенный на должность генерал-губернатора новых территорий Ганс Франк провозгласил: «Поляки станут рабами Германского рейха!»

И все же неверно утверждать, будто то был гром с ясного неба. Намеков хватало, самым откровенным была автобиография Гитлера Mein Kampf. Западный мир мог бы и предугадать будущее, но кто был в силах поверить в подобное? 22 августа Гитлер, не моргнув глазом, предупредил своих генералов: да, многое из того, что произойдет на войне, не придется им по вкусу. Порой он сам именовал грядущие жестокости «работой дьявола», но по его словам, «методами Армии спасения войну не ведут». Все было спланировано заранее, и на том же заседании 22 августа Гитлер запретил военным вмешиваться в такие вопросы – «пусть ограничатся выполнением своего воинского долга»⁴⁵⁶.

Имелись в немецкой душе и такие потайные пружины, которые даже чересчур хорошо отзывались на подобный призыв, но находились и отважные души, способные охватить ситуацию в целом. Таким не склонным ограничиваться выполнением долга человеком был Нимёллер, таким был и Канарис, решительно протестовавший против замыслов Кейтеля. Решительно – и безнадежно. Канарис все еще не понимал, что злодейства составляют самую суть извращенной миссии Гитлера, той черной мечты, что начала наконец-то сбываться. Зато Кейтеля ничто, кроме исполнения приказа, не интересовало. Он коротко ответил Канарису: «Фюрер уже принял решение по данному вопросу»⁴⁵⁷.

Поскольку самые подлые дела оставались на долю SS, Гитлеру удавалось какое-то время скрывать от военных наихудшее. Но слухи просачивались, многие генералы негодовали. Генерал Бласковиц направил Гитлеру меморандум с перечислением тех зверств, свидетелем которых он стал. В особенности его беспокоило впечатление, которое эти события окажут на немецких солдат: если уж тревожатся и негодуют закаленные представители высшего командования, можно себе представить, что произойдет с юношами, еще и пороха-то не нюхавшими. Генерал Бок прочел меморандум Бласковица, и у него «волосы встали дыбом». В самых сильных выражениях протестовали генералы Петцель и Георг фон Кюхлер. Они требовали немедленно прекратить насилие в отношении мирного населения. Генерал Улекс назвал эту «этническую политику» «пятном на чести всего германского народа». Генерал Лемельсен арестовал руководителя группы SS за расстрел пятидесяти евреев, но убийцы отделались без малейших последствий⁴⁵⁸.

Гитлер лично проследил за тем, чтобы все обвиняемые по подобным делам были амнистированы. Однако по мере того, как сведения о расправах над мирным населением просачивались и подтверждались, многие члены военного руководства решились, наконец, присоединиться к заговору против Гитлера. Решились, конечно, далеко не все.

Некоторые генералы, в том числе Браухич, не так уж и волновались по данному поводу. В январе 1940 года Бласковиц направил Браухичу повторный меморандум. Он описывал отношение армии к SS как смесь «ненависти и ужаса» и утверждал, будто «каждый солдат испытывает отвращение к злодеяниям, совершаемым в Польше агентами рейха и представителями правительства» ⁴⁵⁹. Браухич только плечами пожал. Его не радовало, что на армию ложится пятно от подобных действий, но поскольку грязную работу выполняли в основном эсэсовцы, он не видел причин суетиться.

Более порядочные люди среди военных видели причины и громко выражали свое негодование, но вскоре поняли, что их протесты ни к чему не приводят – чем громче они шумят, тем больше поляков и евреев погибает ежедневно. Нужны были не протесты, а переворот. Большинство генералов старой школы были христианами, они открыто называли грехом то, что совершалось у них на глазах, и считали своим долгом положить этому конец. Многие понимали также, что в такую пору патриотичным немцем и добрым христианином будет тот, кто восстанет против власти.

Но понимали они и другое: если не спланировать тщательно все детали покушения, смерть Адольфа Гитлера не улучшит, а усугубит положение. В первую очередь требовалось связаться с представителями Британии и получить гарантии, что в заговорщиках признают политическую силу, отличную от Гитлера и наци – невелика выгода для страны, если убийство Гитлера послужит для Англии сигналом к расправе с Германией! Во-вторых, заговорщики старались перетянуть на свою сторону достаточное количество военных, чтобы одержать решительную победу, иначе после уничтожения Гитлера другие наци могли бы захватить власть и продолжить его дело.