Текст книги "Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха"

Поражение Германии

1918-й – год, когда Дитрих Бонхёффер расстается с детством, год, когда со своим детством прощается и вся страна. Сабина вспоминала довоенную пору как эпоху, «когда господствовал иной порядок, который казался нам вечным, порядок, полный христианского смысла, обеспечивавший нам спокойное и благополучное детство». В 1918 году этот порядок исчез. Кайзер, соединивший в себе авторитет государства и церкви, символ Германии и немецкого образа жизни, вынужден был отречься от престола. Это была катастрофа.

Стремительное движение к ней началось в августе, когда провалилась последняя попытка наступления. Все рушилось, подобного хаоса никто себе прежде и представить не мог. Многие солдаты в разочаровании готовы были повернуть оружие против командования. Усталые, изголодавшиеся, обозленные на власть, которая довела их до столь жалкого состояния, они начали прислушиваться к идеям, которые нашептывали им агитаторы. Коммунизм был тогда новеньким и еще не утратил своего ореола, до ужасов сталинизма и ГУЛАГа оставались десятилетия, а у солдат таким образом появилась надежда и появились козлы отпущения. Ходили по рукам «Письма Спартака» Розы Люксембург[13]13
  Подпольная коммунистическая газета.


[Закрыть] и усиливали нетерпение солдат, которым казалось: если еще можно что-то спасти из общей катастрофы, почему бы им не выступить в роли спасителей? Восстали же русские войска против своих командиров! Вскоре и немецкие солдаты начали избирать Советы, противопоставив себя старому режиму и кайзеру.

В ноябре разразился апокалипсис: Германия проиграла войну. Такого смятения страна еще не знала. Всего за несколько месяцев до поражения победа казалась так близка. Что же случилось? Многие винили коммунистов, которые в этот решающий момент сеяли в армии семена возмущения. Зародилась легенда об «ударе в спину», пресловутом Dolchstoss. Согласно этой легенде главным врагом Германии в той войне были не державы Антанты, но те прокоммунистически настроенные немцы, которые изнутри подорвали шансы страны на победу, нанесли ей «удар в спину». Это было предательство пострашнее всего, с чем Германия сталкивалась на поле боя, и именно этих врагов следовало покарать в первую очередь. Идеология Dolchstoss укрепилась после войны, с ней носились рвавшиеся к власти национал-социалисты во главе с Гитлером, которому удалось-таки расправиться с «коммунистическими изменниками». С превеликим успехом он раздувал огонь этой ненависти, объявил большевизм международным еврейским заговором – мол, евреи и коммунисты погубили Германию.

Под конец 1918 года угроза коммунистической революции сделалась вполне осязаемой. Прошлогодние события в России были свежи в памяти каждого немца. Правительство считало своим долгом любой ценой уберечь страну от подобного кошмара и пребывало в уверенности, что, бросив на растерзание старого императора, Германия сможет выжить, но в новой форме, как демократическое государство. То была немалая цена, однако альтернативы не предвиделось: кайзер вынужден был уйти.

Этого требовал народ, на этом настаивали победители, и в ноябре 1918 года самое тяжелое поручение выпало всеобщему любимцу маршалу Гинденбургу: он должен был отправиться в Генеральный штаб и убедить императора Вильгельма в том, что немецкая монархия изжила себя. Мучительное и противное самой природе этого человека поручение – Гинденбург был убежденным монархистом. Однако ради спасения страны он отправился в бельгийский город Спа и вручил своему суверену исторический ультиматум. Едва ли, выходя из конференц-зала после этой встречи, фельдмаршал обратил внимание на семнадцатилетнего ординарца из Грюневальда, дежурившего в коридоре. Клаус же Бонхёффер навсегда запомнил ту минуту, когда массивный и плотный Гинденбург прошагал мимо него.

Поскольку после гибели Вальтера Карл-Фридрих продолжал служить в пехоте, родители постарались устроить в безопасном месте хотя бы младшего из своих трех рекрутов. Клауса отправили в Спа, и в тот день на его глазах творилась история. Впоследствии он писал, что Гинденбург «и лицом, и фигурой напоминал застывшую статую»⁴⁹.

9 ноября император, не видя другого выхода, отрекся. В одно мгновение рухнуло возводившееся на протяжении полувека здание единой Германии. Но и этого толпам, бушевавшим в Берлине, казалось мало. В воздухе пахло революцией. Крайне левые спартаковцы во главе с Розой Люксембург и Карлом Либкнехтом захватили императорский дворец и хотели провозгласить советскую республику. Социал-демократам принадлежало большинство в парламенте, однако в любой момент они могли его лишиться: под окнами, на Кёнингсплатц, разъяренные толпы требовали перемен, требовали того и сего и чего угодно – именно это они в конце концов и получили. Отбросив политическую осторожность, Филипп Шейдеман[14]14
  Шейдеман (1865–1939) – германский политик.


[Закрыть] швырнул недорогую подачку толпе – распахнул огромное окно и, никем, собственно, на это не уполномоченный, объявил Германию демократической республикой. Дело было сделано.

Хотя не так все просто. Импровизированная Веймарская республика с самого начала оказалась самой неуклюжей и несовершенной демократией, какую только можно себе представить. Компромисс никого, в сущности, не устраивал. Он не стянул воедино расползавшуюся во все стороны политическую систему, а лишь прикрыл ненадолго прорехи, и новые проблемы не заставили себя ждать. Правые монархисты и верхушка армии, хотя и присягнули новому правительству, поддерживать его не собирались, напротив, они старались дистанцироваться от него и свалить на него, и в особенности на левых, на коммунистов и на евреев вину за поражение.

А в полутора километрах от парламента коммунисты захватили императорский дворец (Stadtschloss) и не собирались сдаваться. Они хотели свою, советскую республику, и через два часа после того, как Шейдеман из окна Рейхстага объявил о создании «Германской республики», Карл Либкнехт, в свою очередь, распахнул окно Stadtschlos и провозгласил «свободную социалистическую республику». С этого ребячества, с двух окон, распахнутых в двух исторических зданиях, начались серьезные проблемы. Четыре месяца продлилась гражданская война, она же «Немецкая революция».

Армия в итоге восстановила порядок, разбив коммунистов и убив в том числе Розу Люксембург и Карла Либкнехта. В январе 1919 года прошли выборы, на которых ни одна партия не набрала большинства голосов и не был выработан консенсус. Противоборствующие силы еще долгие годы продолжали враждовать, и Германия пребывала в раздоре и смятении вплоть до 1933 года, когда фанатичный переселенец из Австрии положил конец спорам, объявив вне закона всех, кто не согласен с его идеями, – вот тут-то начались уже не детские проблемы.

А весной 1919-го, как раз когда стало казаться, будто все помаленьку утрясается и жить все-таки можно, последовал самый тяжкий, самый унизительный удар. В мае победители предъявили наконец полный список своих требований, и в легендарном Зеркальном зале Версаля была подписана капитуляция. Немцы были ошеломлены. Они-то думали, худшее уже позади. Разве не выполнили они все требования Антанты? Разве не свергли императора, после чего расправились с коммунистами? Успокоили и правых, и левых, образовали вполне приличное центристское правительство, как в США, Англии, Франции или в той же Швейцарии. Чего же еще можно от них требовать? Оказывается, очень и очень многого.

По окончательным условиям Германия лишалась территориальных приобретений во Франции, Бельгии и Дании, а также всех азиатских и африканских колоний. Сверх того с нее требовали колоссальные репарации золотом, кораблями, строевым лесом, углем и скотом. Особенно тяжелыми, невыносимыми были три пункта: Германия отдавала большую часть польских земель и таким образом Восточная Пруссия оказалась отрезанной от основной части страны; Германия официально признавала себя единственным зачинщиком войны и, в-третьих, она должна была до минимума сократить свою армию. Каждое из этих условий само по себе было ужасно, вместе они превращались во что-то непостижимое уму и сердцу.

Со всех сторон слышались возмущенные крики, никто не мог смириться с подобным решением. Это воспринималось как смертный приговор нации – так в итоге и вышло. Но и выхода другого не было, оставалось только принять все условия и проглотить это унижение. Шейдеман, тот самый человек, который распахнул окно Рейхстага и самонадеянно провозгласил Германскую республику, теперь изрек проклятие: «Да отсохнет рука, подписавшая этот документ!»

И все же документ был подписан. Годом ранее, когда немцы еще уповали на победу и только что одолели Россию, разве не заставили они русских подписать договор еще более жестокий и унизительный, чем тот, к которому теперь принуждали их самих? Пожалуй, они-то проявили к падшим еще меньше милосердия, и, как говорится, змей укусил в пяту, и эти бесконечные око за око вели все к новым проблемам.

* * *

Семья Бонхёфферов, как любая немецкая семья, пристально следила за этими событиями. Да и разворачивалась история прямо у них на глазах – Бонхёфферы жили в нескольких километрах от центра Берлина. Однажды битва между коммунистами и правительственным войсками произошла и вовсе поблизости от их дома, на станции Халензее. Тринадцатилетнего Дитриха, разумеется, опьяняла мысль о такой близости к «потрясениям», он писал бабушке:

Это было не слишком опасно, зато мы слышали все очень отчетливо, потому что дело происходило ночью. Все закончилось примерно за час. Этих молодцов оттеснили. Около 6 утра они вновь попытались прорваться, но только кровью умылись. Утром мы еще слышали канонаду, хотя пока не знаем, откуда вели обстрел. Сейчас снова загрохотало, но где-то далеко⁵⁰.

Больше тревог у Дитриха было дома. Мать все еще не оправилась после гибели Вальтера. В декабре 1918 года он писал бабушке: «Маме сейчас намного лучше. По утрам она все еще очень слаба, но во второй половине дня уже хорошо держится. К сожалению, она почти ничего не ест»⁵¹. И месяц спустя: «В целом мама чувствует себя хорошо… Какое-то время она жила у Шёнов в доме напротив, но с тех пор она заметно поправилась»⁵².

В тот год Дитрих закончил школу имени Фридриха Вердера и поступил в престижную гимназию в Грюневальде. Решение стать богословом уже было принято, но пока не оглашалось вслух. Тринадцать лет – детство заканчивается. Родители, понимая это, записали близнецов на уроки танцев и в тот год им впервые позволили встретить вместе со взрослыми Новый год.

Около одиннадцати свет приглушили, мы выпили горячего пунша и вновь зажгли свечи на елке. Все это в нашей семье составляло традицию. Потом мы уселись рядом, и мама прочла Псалом 89: «Господи! Ты нам прибежище в род и в род». Свечи становились короче, тень дерева – все длиннее, год уходил, и мы запели новогодний гимн Пауля Герхадта: «Будем петь и молиться и предстанем пред Господом, который дал нам силы жить». Как только отзвучал последний куплет, на соседней церкви колокола прозвонили начало нового года⁵³.

В Грюневальде все дети, от Карла-Фридриха, которому исполнился уже двадцать один год, до одиннадцатилетней Сюзанны, нашли себе множество друзей. Даже старшие еще не помышляли о браке, но сложился круг друзей, делавших все заодно. Эмми Дельбрюк, ставшая впоследствии женой Клауса, вспоминала:

У нас были вечеринки с танцами, где царили остроумие и фантазия, мы могли дотемна кататься на коньках по замерзшему озеру, оба брата исполняли на льду вальсы и пируэты с чарующей элегантностью. Летними вечерами мы, Донаньи, Дельбрюки и Бонхёфферы, гуляли по Грюневальду четырьмя-пятью парочками. Порой, конечно, случались недоразумения и обиды, но эти мелкие ссоры быстро забывались – столько было общего во вкусах, столь высокий уровень требований, самые разнообразные интересы во всех областях знания, что та пора нашей юности кажется мне теперь прекрасным даром и в то же время великим обязательством, и, наверное, все мы, сознательно или подсознательно, чувствовали это⁵⁴.

Выбор Бонхёффера: богословие

Лишь в 1920 году, когда ему исполнилось 14 лет, Дитрих решился сказать родным, что собирается стать богословом. Для того, чтобы объявить членам семейства Бонхёффер такую весть, требовалось изрядное мужество. Отец мог бы, пожалуй, отнестись к его выбору с уважением, пусть и не слишком бы ему обрадовался, но братья, сестры и весь дружеский круг никак не могли это принять. Это была мощная группа умнейших, образованных людей, и все они в открытую, порой и с насмешкой, громили завиральные идеи младшего Бонхёффера. Его и так дразнили по поводу куда менее важных вещей, чем подобный выбор профессии. В одиннадцать лет он сделал ошибку в названии пьесы Шиллера, и его осмеяли. Сам факт, что мальчик в таком возрасте читает Шиллера, никого не удивил.

Эмми Дельбрюк-Бонхёффер вспоминала тогдашний настрой в семье:

Соблюдать сдержанность в душе и в манерах, не будучи равнодушным, проявлять интерес, но не любопытство – это подходило Дитриху… Он терпеть не мог пустую болтовню и всегда безошибочно чуял, соответствуют ли слова человека его мыслям. Все Бонхёфферы с обостренной чувствительностью реагировали на любые ужимки и аффектации в мысли и слове. Такая чувствительность была, полагаю, присуща им от природы и отточена образованием. У них прямо-таки аллергия развилась на выкрутасы, тут они бывали нетерпимы, порой даже несправедливы. Мы, Дельбрюки, боялись высказать банальность, но Бонхёфферы воздерживались и от интересной фразы из страха, как бы она не оказалась в итоге не такой уж интересной, и тогда потуги оратора будут встречены иронической усмешкой. Ироническая усмешка их отца нередко царапала нежные души, но сильных она закаляла… В семье Бонхёфферов все были приучены думать, прежде чем задавать вопрос или высказывать свое мнение. Достаточно было заметить, как отец вопрошающе вздергивает левую бровь, и тебя охватывало смущение. Если приподнимание брови сопровождалось добродушной улыбкой – какое облегчение! – но какой ужас, если выражение его лица оставалось непробиваемо серьезным. На самом деле он вовсе не хотел повергать нас в ужас, и это мы тоже понимали⁵⁵.

Эмми припоминает также, что, узнав планы Дитриха сделаться богословом, родные и друзья засыпали его вопросами:

Мы задавали ему те вопросы, которые мучили нас – в самом ли деле добро в конечном счете побеждает зло, хотел ли Иисус, чтобы мы подставляли наглецу другую щеку, и так далее – сотни проблем, с которыми сталкивается молодой человек, едва войдя во взрослую жизнь. Дитрих зачастую отвечал на вопрос вопросом, и это продвигало дискуссию дальше, чем самый ловкий ответ. Например: «Думаете ли вы, что Иисус призывал к анархии? Разве он не вошел в храм с бичом, чтобы изгнать менял?» Он и сам задавал вопросы⁵⁶.

Клаус, старший брат Дитриха, учился на юриста – со временем он станет ведущим адвокатом германской авиакомпании Lufthansa. В споре по поводу выбранной Дитрихом карьеры Клаус затронул проблему самой Церкви, назвав ее «жалким, слабым и ограниченным буржуазным институтом». «В таком случае, – возразил Дитрих, – я возьмусь реформировать ее». С одной стороны, эта реплика была лишь удачным выпадом против нападок брата, а то и шуткой, ведь в этой семье не принято было похваляться. С другой – в будущем работа Дитриха действительно приняла именно такое направление, хотя в ту пору едва ли об этом можно было догадываться.

Громче всех недовольство выбором брата выражал Карл-Фридрих. Он уже зарекомендовал себя как блестящий ученый, и его огорчало, что Дитрих, как он это понимал, предпочел научно доказуемой реальности метафизический туман. В одном из их бесконечных споров Дитрих заявил: «Dass es einen Gott gibt, dafür lass ich mir den Kopf abschlagen», то есть: «Даю голову на отсечение, что Бог существует».

Герхард фон Рад, познакомившийся с Дитрихом в доме его бабушки в Тюбингене, вспоминал:

Молодые люди из академической среды крайне редко предпочитали богословие. Изучение богословия, профессия теолога не пользовались в этих кругах уважением. В тогда еще четко делившемся на социальные слои обществе даже университетские богословы оказались в изоляции, и с социальной, и с академической точки зрения⁵⁷.

* * *

Хотя Бонхёфферы не часто наведывались в церковь, конфирмацию все их дети прошли. С четырнадцати лет Дитрих и Сабина посещали занятия по подготовке к конфирмации при церкви Грюневальда – вел их пастор Германн Прибе. После конфирмации, в марте 1921 года, Паула Бонхёффер вручила Дитриху Библию его брата Вальтера, и до конца жизни именно по этой книге он совершал ежедневное молитвенное чтение.

Решение Дитриха стать богословом родители приняли далеко не сразу. Он был талантливым музыкантом, и они все еще надеялись, что он повернет в этом направлении. В Берлинской высшей музыкальной школе преподавал знаменитый пианист Леонид Крейцер, и Бонхёфферы упросили его послушать игру Дитриха и высказать свое мнение[15]15
  Крейцер, еврей, переехавший в Германию из России, впоследствии был включен нацистами (конкретно Альфредом Розенбергом) в список «культурных врагов» и в 1933 году вынужден был эмигрировать в США.


[Закрыть]. Ответ Крейцера не был однозначным, но в том же году Дитрих взял в школе древнееврейский в качестве факультативного курса, и тем самым закрепил свой выбор дальнейшей карьеры.

Тогда же, в ноябре 1921 года пятнадцатилетний Бонхёффер впервые побывал на миссионерском собрании. Генерал Армии спасения Брэмвелл Бут начал миссионерскую деятельность в Германии еще до войны, а в 1919 году, откликнувшись на известия о тяжких страданиях населения, в особенности детей, нашел способ в обход официальных каналов наладить снабжение молочными продуктами. Он внес пять тысяч фунтов в фонд помощи голодающим.

Два года спустя Бут приехал в Берлин и провел ряд миссионерских встреч. На них собирались тысячи людей, в том числе множество солдат, душевно или физически искалеченных войной. Сабина вспоминала:

Дитриху нравились эти мероприятия. Он там был самым младшим, но ему было интересно. Он видел светившееся радостью лицо генерала, и это произвело на него сильное впечатление. Он рассказывал нам о том, как Бут покорял слушателей, сколько происходило обращений⁵⁸.

Для какой-то стороны его души такие собрания и проповеди были насущно необходимы, но пройдет десять лет, прежде чем он увидит нечто подобное – в Абиссинской баптистской церкви Нью-Йорка.

* * *

Неурядицы начальной поры Веймарской республики никогда не отступали надолго, в особенности в Берлине. Когда Бонхёфферу исполнилось шестнадцать, они подступили вплотную. 25 июня 1922 года он писал Сабине:

Я шел в школу к четвертому уроку. Только добрался, как вдруг во дворе послышался характерный треск. Ратенау застрелили – в трехстах метрах от нас! Свора правобольшевистских подонков!.. В Берлине все сходят с ума от ужаса и ярости. В Рейхстаге дерутся⁵⁹.

Вальтер Ратенау, еврей и сторонник умеренной линии в политике, занимал должность министра иностранных дел. Он настаивал на том, чтобы Германия выплачивала военные долги согласно Версальскому договору, и в то же время вел переговоры о реструктуризации долга. Правые ненавидели его и за эту позицию, и за то, что он еврей, и 24 июня на пути в офис на Вильгельмштрассе, неподалеку от школы, где учился Дитрих, Ратенау нагнала машина с убийцами, которые расстреляли его из автоматов. Одиннадцать лет спустя, придя к власти, Гитлер провозгласил этих убийц героями нации, а 24 июня стало праздником, увековечившим их подвиг.

Одноклассник Дитриха Петер Олден тоже вспоминал о том, как они услышали эти выстрелы:

Я помню страстное возмущение моего друга Бонхёффера, его глубокий, искренний гнев… Он громко спрашивал, что же будет с Германией, если она будет убивать лучших своих вождей. Помню, потому что меня удивило, насколько четко он осознавал и формулировал свою позицию⁶⁰.

Дитрих Бонхёффер вырос в элитной среде, среди друзей его родителей было немало евреев. В классе в то утро также присутствовало несколько отпрысков известных еврейских семейств, в том числе племянница Ратенау. Несколько недель спустя Дитрих отчитывался перед родителями о поездке в Тюбинген: «Один человек, едва войдя в купе, заговорил о политике. Узколобый, крайне правый… только что свастику свою забыл»⁶¹.

Глава 2
Тюбинген

В тринадцать лет мне стало ясно, что я буду изучать богословие.

Дитрих Бонхёффер

В 1923 году в семье Бонхёфферов произошли важные перемены, в том числе состоялся первый брак среди представителей младшего поколения. Старшая дочь Урсула вышла замуж за блистательного юриста Рюдигера Шляйхера. Отец Рюдигера учился вместе с Карлом Бонхёффером в Тюбингене и дружил с ним. Там же теперь учился и сам Рюдигер, вступивший в братство «Igel», выдающимся членом которого был в свое время Карл Бонхёффер. И вот, решив нанести визит сему легендарному члену братства, Рюдигер познакомился со своей будущей женой.

В том же году вступила в брак и Мария фон Хорн: ее избранник, Рихард Чеппан, преподавал латынь в гимназии Грюневальда и давно уже сделался своим человеком в доме номер 14 по Вангенхаймштрассе. Он был наставником Клауса, на семейных вечерах Бонхёфферов часто играл на пианино, а в 1922 году отправился с Дитрихом в поход по Померании.

Тогда же, в 1923 году, Карл-Фридрих получил завидную должность научного работника в Институте кайзера Вильгельма, и вскоре занялся расщеплением атома, выше прежнего задрав планку амбиций для своих и без того талантливых и честолюбивых родичей. Посыпались приглашения из ведущих университетов мира, в том числе из США, куда молодой физик и наведался спустя несколько лет, проложив заодно путь Дитриху.

В том же году младший сын покинул дом, хотя едва ли хоть один член этой тесно сплоченной семьи в самом деле «покидал дом». Достаточно скоро Кристель с супругом переедут в дом напротив родительского, а в 30-е годы Урсула и Рюдигер поселятся в соседнем с родителями особняке в Шарлоттенбурге – их дома образуют едва ли не единое целое. Все они так часто бывали друг у друга в гостях и так подолгу разговаривали по телефону, что товарищи Дитриха порой дразнили его этим. Он провел в Тюбингене всего год, а затем перевелся в Берлинский университет и вновь поселился у родителей. С ними он проживет, порой отлучаясь, но всегда возвращаясь, вплоть до 1943 года, и из-под родительского крова его уведут в тюрьму. И все же отъезд в Тюбинген стал значительным моментом в жизни Дитриха.

Он выехал в конце апреля, чтобы начать учиться с летнего триместра, с ним вместе поехала Кристель, которая тоже училась в том городе. Бабушка Жюли Бонхёффер жила в Тюбингене в доме 38 по Неккархальде на реке Неккар. В основном у нее оба внука и жили, там их часто навещали родители. Бетге писал, что Бонхёффер был «гораздо сильнее привязан к семье, чем обычно бывают привязаны студенты» и что он «почти ничего не решал, не посоветовавшись с родителями»⁶². Начинать учебу в Тюбингене также предусматривалось семейной традицией. Карл-Фридрих учился там в 1919 году, за ним последовали Клаус и Сабина, там же училась и Кристель, а начало традиции положил, разумеется, Бонхёффер-старший.

Дитрих последовал примеру отца и вступил в студенческое братство «Igel». Это братство было основано в 1871 году, в один год с Германской империей – сразу после победы над Францией в войне 1870–1871 годов. Пруссия объединила вокруг себя 25 немецких государств, и на протяжении полувека эту конфедерацию возглавляла прусская династия Гогенцоллернов. Первым кайзером стал прусский король Вильгельм I. Он считался «первым среди равных» (primus inter pares), то есть среди глав остальных двадцати четырех государств. Премьер-министром он назначил прусского же князя Отто фон Бисмарка, вошедшего в историю как «Железный канцлер». Хотя члены братства «Igel» были патриотически верны кайзеру и рейху, от национализма и милитаризма той эпохи они оставались свободны. Устав братства подходил семейству Бонхёфферов с его приверженностью к умеренности в политике, так что Дитрих не испытывал колебаний по этому поводу. Правда, его братья обошлись и без этого товарищества.

Немецкое слово «Igel» (произносится «игель») означает «ёж». Члены братства носили шапки, сшитые из ежовых шкурок, в одежде предпочитали серый цвет различных оттенков, от светлого до темного, и задирали нос перед прочими братствами, чересчур увлекавшимися яркими шляпами и украшавшими свои лица чудовищными дуэльными шрамами. В Германии XIX и даже начала ХХ века шрам, полученный на студенческой дуэли, считался почетным отличием[16]16
  Такие шрамы именовались Schmiss или Renommierschmiss, то есть «хвастливый шрам». Дуэли представляли собой тщательно срежиссированные спектакли, противников ставили на расстояние вытянутой руки, вручали сабли, и они тыкали остриями друг в друга. Тело и руки были надежно защищены, и весь смысл потехи сводился к тому, чтобы получить доказательство отваги – шрам на физиономии, которая как раз и оставалась открытой. Исполосованная щека или разваленный надвое нос становились вечным свидетельством храбрости и гласили миру о принадлежности «инвалида» к благороднейшей элите Германии. Эти жутковатые знаки отличия – уродливо разросшиеся келоиды, выпячивания кожи – оставались столь желанными, что если новичок не удостаивался заслужить их на дуэли, он прибегал и к менее почтенным способам изуродовать себя.


[Закрыть].

Бонхёфферы, само собой, за подобной мишурой не гнались, да и не причисляли себя ни к националистам, ни к монархистам, оставаясь при этом патриотами, и национальная гордость «Ежей» им не была чужда. Карл Бонхёффер с любовью вспоминал те времена, хотя и не одобрял студенческие попойки, где все превышали меру, состязаясь в выносливости. В его времена «Ежи» по большей части придерживались умеренных убеждений, стояли за кайзера и Бисмарка. Замок-резиденция императора и премьер-министра все еще нависал над городом.

Спустя много лет другой «Ёж» вспоминал, что Дитрих в те годы был чрезвычайно уверен в себе и своих взглядах, но не тщеславен, «умел переносить критику». Был он также «товарищеским, подвижным и физически крепким юношей», обладавшим «острым нюхом, различавшим главное и второстепенное, и решимостью добраться до сути всего». Он также «умел тонко подшучивать над людьми, и с юмором у него дела обстояли прекрасно»⁶³.

* * *

Для Германии 1923 год обернулся катастрофой. Немецкая марка, уже два года неуклонно скользившая вниз, сорвалась в свободное падение. В 1921 году за доллар давали 75 марок, в следующем году – 400, в начале 1923 года – 7000. И то было только начало. Германия не могла вынести бремя репараций, навязанных ей Версальским договором. В 1922 году, не справляясь с этими поборами, немецкое правительство попросило отсрочки. Многоумные французы не поддались на «уловки» и категорически отказали. Но это не было уловкой – вскоре Германия обанкротилась. Французы тут же оккупировали Рур, центр немецкой промышленности. По сравнению с наступившим экономическим хаосом прежние тревожные месяцы могли показаться прекрасным утраченным прошлым: к августу доллар стоил миллион марок, а к сентябрю прекрасным утраченным прошлым стал август. В ноябре 1923 года за доллар давали около четырех миллиардов немецких марок.

8 ноября Гитлер, почуяв подходящий момент, возглавил пресловутый «пивной путч» в Мюнхене, однако его чутье чересчур поторопилось: вместо победы его ждала тюрьма по обвинению в измене и мятеже. В тиши и спокойствии крепости Лансберг-ам-Лех он, словно свергнутый император, принимал у себя товарищей, диктовал свой исступленный манифест Mein Kampf и готовил новый удар.

Под конец 1923 года наступил срок выплаты по страховке Карла Бонхёффера. Всю жизнь он платил взносы и вот теперь получил 100 000 марок – благодаря инфляции хватило как раз на бутылку вина и корзину клубники. Хорошо еще, что к знаменитому психиатру обращались пациенты из других европейских стран, платившие ему в своей валюте, но даже для Бонхёфферов жизнь становилась весьма затруднительной. В октябре Дитрих жаловался в письме домой, что каждый обед обходится ему в миллиард марок. Он хотел оплатить кошт на две-три недели вперед, но для этого требовалась финансовая помощь родителей. «У меня нет при себе столько денег, – пояснял он, – я потратил шесть миллиардов на хлеб».

Новичков в братстве «Igel» именовали «фуксами» («лисами»), ссылаясь на строчку древнегреческого поэта Архилоха: «Лиса знает много маленьких вещей, а еж – одну, но большую»⁶⁴. Каждый фукс оставлял на страницах особой «Лисьей книги», Fuchsbuch, свое краткое жизнеописание, как поступил и Бонхёффер.

В Бреслау, 4 февраля 1906 года, я, сын университетского профессора, «старого господина» Карла Бонхёффера, и его супруги, урожденной фон Хазе, появился на свет вместе с моей сестрой-близнецом. В возрасте шести лет я покинул Силезию, мы переехали в Берлин, и я поступил в гимназию Фридриха Вердера. После переселения в Грюневальд я перешел в местную гимназию и закончил ее на Пасху 1923 года. В тринадцать лет мне стало ясно, что я буду изучать богословие, хотя еще два года я колебался между теологией и музыкой. Сейчас я учусь первый семестр в Тюбингене и, как почтительный сын, вступил в братство Ежей. Своим личным телохранителем я выбрал Фрица Шмида. Больше мне о себе нечего сказать. Дитрих Бонхёффер⁶⁵.