Текст книги "Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха"

«Ныне я солдат»

Едва ли не самым болезненным для Германии условием Версальского мира стал запрет иметь большую регулярную армию. На военной службе оставалось всего 100 000 человек. Это была серьезная угроза национальной безопасности, поскольку Россия, отделенная от восточной границы страны лишь Польшей, могла в любой момент оккупировать Германию, а также различные внутренние группировки – таких нашлось бы несколько – могли достаточно легко захватить власть силой. Подобное едва не произошло 8 ноября, когда Гитлер предпринял свой путч. Напряженная политическая обстановка требовала такого уровня военной безопасности, какой победители отказывались предоставить побежденным, и немцы изобретали различные способы обойти союзническую контрольную комиссию, в том числе они втайне проводили военную подготовку студентов во время учебы. Эти отряды резервистов получили прозвище «Черного рейхсвера». В ноябре 1923 года настал черед Дитриха.

Обучение занимало две недели, его направляли в Ульм, поблизости от Тюбингена, где размещались Ульмские стрелки. Многие «Ежи» ехали туда же, как и члены других братств. Бонхёффер не имел ничего против, он рассматривал это как естественное продолжение своего долга немца и гражданина, однако ему требовалось согласие родителей, и перед отъездом он написал им:

Главная задача состоит в том, чтобы подготовить как можно больше молодых людей прежде, чем контрольная комиссия проведает об этом… Предупреждают накануне, едут все члены братства, которые учатся меньше семи семестров… Я ответил, что поеду и буду там до вторника, когда я рассчитываю получить от вас ответ, как вы к этому относитесь. Если у вас будут возражения, я вернусь в Тюбинген. Поначалу я думал, что лучше поехать в другой раз и не прерываться во время семестра, но потом решил, что чем раньше, тем скорее я обрету уверенность, что в кризисной ситуации от меня будет польза. Бабушке грустно оставаться на две недели одной, но она велела мне ехать⁶⁶.

Два дня спустя он писал:

Ныне я солдат. Вчера, как только мы приехали, нас одели в форму и выдали снаряжение. Сегодня мы получили гранаты и другое оружие. Пока мы еще только учились разбирать и застилать постель⁶⁷.

Через несколько дней он уточнял:

Тренировки совсем не тяжелые. Примерно пять часов маршировки, стрельбы и физкультуры ежедневно плюс три урока теории и все прочее. Вечер свободен. Нас в комнате 14 человек… Единственное, что не устроило врачей на осмотре, – мое зрение. Вероятно, чтобы стрелять из винтовки, мне придется надевать очки. Наш начальник, капрал, очень добрый и любезный человек⁶⁸.

Дитриха устраивало все, даже еда. Во вторую неделю занятий он писал Сабине:

Мы отрабатывали передвижение по-пластунски и тому подобное. Жуткое дело – с размаху бросаться на промерзшую землю, когда у тебя за спиной болтаются рюкзак и винтовка. Завтра большой поход в полном снаряжении, в среду – батальонные маневры, а там уж две недели и закончатся. Масляные пятна попали на эту страничку не с блинчиков, которые мы ели днем, а после того, как я почистил ружье⁶⁹.

К 1 декабря сборы закончились, о чем он уведомил родителей в очередном письме: «Дорогие родители, ныне я вновь штатский».

По направлению к Риму

В ту зиму, пока Дитрих жил у бабушки, обсуждалась идея, не поехать ли ему в Индию к Махатме Ганди. Бабушка горячо поощряла эту затею. Почему ее заинтересовал Ганди, нам точно неизвестно, однако эта женщина была отнюдь не чужда общественной деятельности: еще до наступления ХХ века она отстаивала права женщин, построила приют для пожилых работниц, основала в Штутгарте надомную школу для девочек. За свои труды она получила от королевы Вюртембергской медаль ордена Святой Ольги. Возможно, в программе индийского лидера ее привлекали как раз пункты о правах женщин. Во всяком случае, ей казалось, что поездка пойдет внуку на пользу, и пожилая дама предлагала оплатить путешествие⁷⁰. Но тут планы Дитриха приняли совершенно иное направление.

Семнадцатилетний юноша часто катался на коньках по льду замерзшего Неккара, и в конце января 1924 года он поскользнулся, упал на лед и ударился головой с такой силой, что какое-то время пролежал без сознания. Как только Карл Бонхёффер, специалист по мозговым заболеваниям, услышал подробности – в особенности о том, как долго его младший сын не приходил в себя, – он тут же примчался в Тюбинген вместе с женой. К счастью, Дитрих отделался сотрясением мозга, и то, что поначалу казалось бедой, обернулось к лучшему. Родители приятно проводили время с сыном, Дитрих быстро поправлялся и как раз отпраздновал свое восемнадцатилетие, и на фоне всеобщей семейной радости родилась замечательная идея – семестр в Риме. Дитрих чуть с ума не сошел от счастья, услышав такое предложение.

На следующий после праздника день он писал Сабине:

Они балуют меня ужас как. Я получил на день рождения столько прекрасных, прямо-таки сказочных подарков. Какие книги мне привезли, ты, конечно же, знаешь. Но я получил еще кое-что, о чем ты и не догадывалась: отличную гитару. Уверен, ты мне позавидуешь, звук у нее замечательный. Папа дал мне 50 марок, чтобы я сам купил, чего пожелаю, я купил гитару и очень этому рад. И пока ты не опомнилась от изумления, добавлю еще одну, уж вовсе невероятную новость: подумать только, возможно, в следующем семестре я буду учиться в Риме! Конечно, пока еще ничего не известно наверное, но это будет самое прекрасное и замечательное, что только могло случиться со мной! Я пока даже представить себе не могу, как это будет замечательно!.. Ты, конечно, можешь засыпать меня советами, но постарайся сильно не завидовать. Я уже расспрашиваю всех, кто хоть что-то знает. Все твердят, что жизнь в Риме дорогая. Папа считает, что поездку лучше отложить, но я, хорошенько подумав, вижу, что мне так этого хочется, что я и представить себе не могу, чтобы когда-нибудь в будущем мне захотелось этого еще больше, чем сейчас… Почаще обсуждайте это дома, это пойдет мне на пользу. И держите уши открытыми… С наилучшими пожеланиями и не завидуй мне. Твой Дитрих⁷¹.

Вслед за этим письмом последовал еще целый ряд посланий, в которых Дитрих всячески добивался родительского одобрения, приводил различные доводы в пользу этой поездки и старался приглушить свое возбуждение от такой перспективы. Наконец, к огромному его облегчению, родители согласились, в том числе и потому, что с Дитрихом отправлялся старший брат Клаус. Дата была уже назначена: 3 апреля опьяненный первым своим взрослым приключением юноша сядет в ночной поезд до Рима, и впечатления, полученные в этом древнем и славном городе, окажут даже большее влияние на всю жизнь Дитриха, чем он мог предположить заранее.

Эти предотъездные недели в Тюбингене оказались последними. После семестра в Риме он не вернется в этот город, но продолжит учебу в Берлине. Пройдет несколько лет, и дух времени, пресловутый Zeitgeist настигнет «Ежей»: в 1935 году товарищи Дитриха официально признают печально известный «Арийский параграф», а Дитрих Бонхёффер и его зять Вальтер Дресс столь же официально откажутся от принадлежности к этому братству.

Глава 3
Римские каникулы
¹⁹²⁴

Вселенскость Церкви была продемонстрирована дивно и наглядно: белые, желтолицые, чернокожие члены религиозных орденов, одетые в облачение по уставу, объединились под эгидой Церкви. Это казалось поистине идеалом.

Дитрих Бонхёффер

Порожденная войной и Версальским договором ненависть к недавним врагам, Франции и Англии, заметно увеличила популярность итальянского маршрута среди немцев, но для Клауса и Дитриха Бонхёффера то было скорее культурное паломничество, запомнившееся на всю жизнь.

Братья, как и большинство юношей их поколения, со школьных лет впитывали славу Рима, и оба хорошо знали его древний язык, искусство, литературу и историю⁷². В шестнадцать лет Дитрих написал объемную выпускную работу о лирике Горация и Катулла. В гимназии Грюневальда классы были украшены изображениями римского форума. Рихард Чеппан был «ходячей энциклопедией Древнего Рима», он многократно посещал Италию и очаровывал учеников своими рассказами. Имелись и семейные традиции: прадедушка Карл-Август фон Хазе, знаменитый богослов, ездил в Рим не менее двадцати раз и обзавелся там многими знакомствами. С годами Дитрих живее ощутил влияние этого предка, поскольку решил последовать его примеру и тоже стать богословом.

Восемнадцатилетний путешественник вел подробный дневник. В поезде, как раз перед Бреннерским тоннелем, он записывал: «Как странно впервые пересекать границу с Италией. Фантазия начинает воплощаться в жизнь. Так ли это будет прекрасно, когда все мечты сбудутся, или я вернусь домой разочарованным?»⁷³.

Ответа долго ждать не пришлось: Болонья, «поразительно, ошеломительно красивая», покорила молодого немца с первого взгляда – а дальше наконец-то Рим! «Правда, – уточняет он, внося диссонанс в гармонию, – безобразия начались уже на вокзале»⁷⁴. Итальянский паренек поехал с ними вместе на такси и указал им их пансион, но за это потребовал, чтобы они полностью оплатили проезд да еще добавили ему чаевых (такси они оплатили, а чаевых не дали). В пансионе выяснилось, что комнаты для гостей приготовили двумя днями ранее и за эти дни придется платить!

Дитрих вихрем носился по городу, впитывая в себя все, что успевал. Его понимание античной культуры, как и следовало ожидать, оказалось весьма глубоким. Вот что он писал о Колизее: «Это здание обладает такой красотой и мощью, что, едва увидев его, понимаешь: ничего подобного ты никогда не видел и не в состоянии был бы вообразить. Античность не вовсе мертва… Достаточно провести здесь несколько мгновений, и становится очевидно, до какой степени ложно утверждение Pan ho megas tethneke[17]17
  «Умер великий Пан!» (др. – греч.).


[Закрыть]. Колизей зарос, сплошь покрыт роскошнейшей растительностью, тут и пальмы, и кипарисы, и всевозможные травы и кусты. Я просидел там почти час»⁷⁵. О статуе Лаокоона он пишет: «Впервые увидев «Лаокоона», я содрогнулся – это что-то невероятное»⁷⁶. О Сикстинской капелле: «Битком набита сплошь иностранцами. И все же впечатление неописуемое». Форум Траяна: «Колонна величественная, но прочее похоже на огород, с которого сняли урожай»⁷⁷. Хор в соборе Святого Петра: «Christus Factus», «Benedictus» (Лк 1–2), «Miserere» (Пс 50) просто неописуемы». О евнухе, который в тот же день пел альтом соло: «В их пении есть что-то совершенно нечеловеческое, ангельское, бесстрастное и вместе с тем – странный восторженный экстаз»⁷⁸. О Гвидо Рени и Микеланджело: «Чарующе прекрасен «Ангельский концерт» Рени. Никто не должен покидать Рим, не увидев это творение. Оно совершенно по замыслу и, вне всякого сомнения, принадлежит к первостепенным произведениям искусства Рима. Но бюсты Микеланджело оставляют равнодушным, в особенности бюст Папы, который, по моему мнению, полностью лишен утонченности артистического стиля или выражения»⁷⁹.

В Ватикане он готов был бесконечно любоваться Сикстинской капеллой.

Я никак не мог оторваться от Адама. В этой картине неисчерпаемое богатство идей. От фигуры Господа исходит колоссальная мощь и нежная любовь или, вернее, божественные качества, далеко превосходящие эти человеческие качества, которые мы так редко встречаем вместе. Человек впервые пробуждается к жизни. Луг в окружении бесконечных гор прорастает побегами травы – предвидение дальнейшей судьбы человека. Картина очень светская и в то же время – чистая. Выразить это словами невозможно⁸⁰.

Из всех фигур Микеланджело он предпочитал Иону. Укрепляясь в своем статусе знатока искусства, он восторженно пишет в дневнике о присущем этому шедевру «сокращении перспективы».

Юношеское многознайство этих заметок восемнадцатилетнего туриста уступает лишь его самонадеянности при наблюдении и истолковании.

В данный момент мне доставляет большое удовольствие угадывать школы и даже конкретных художников. Постепенно я научусь разбираться в этом лучше, чем прежде. И все же профану лучше бы помолчать и предоставить говорить художнику, ибо современные критики – худшие гиды, каких только можно себе представить. Даже самые лучшие ужасны, это относится и к Шеффлеру с Воррингером, которые произвольно толкуют, перетолковывают и еще более перетолковывают произведения искусства. В их истолкованиях отсутствуют критерии. Ведь истолкование – одна из сложнейших задач, весь наш мыслительный процесс подчинен этой цели. Мы непременно толкуем и придаем всему некий смысл, чтобы жить и думать. Все это очень сложно. Если нет необходимости истолковывать, лучше оставить в покое. По-моему, истолкование не так уж необходимо в искусстве, необязательно знать, принадлежит ли к «готике» или к «примитивизму» выражающий себя таким образом художник. Произведение искусства, воспринятое с ясным умом и пониманием, само собой влияет на подсознание. Никакое истолкование не поспособствует лучшему восприятию искусства. Человек либо видит интуитивно то, что надо, либо не видит. Это я и называю пониманием искусства. Нужно изо всех сил стараться, трудиться, чтобы понять вещь, глядя на нее. И тогда приходит полная уверенность: «Я постиг суть этой работы». Интуитивная уверенность возникает на основе некоей неведомой процедуры. Попытка изложить этот вывод словами и таким образом истолковать шедевр бессмысленна в глазах любого слушателя. То, что думаю я, не пригодится другому, не понадобится людям, да и сам объект обсуждения ничего от этого не выгадает⁸¹.

Затрагиваются в письмах домой и не столь возвышенные предметы. В письме родителям от 21 апреля Дитрих описывает прибытие в Неаполь.

После долгих поисков «траттории» меня направили в «буона тратторию», невообразимо грязную, хуже паршивейшего скотного двора в Германии. Куры, кошки, неопрятные дети, омерзительные запахи окружили нас со всех сторон. Свисало на голову сохнувшее белье, но голод, усталость и незнакомая местность вынудили нас присесть к столу⁸².

После столь неудачного перекуса братья сели на корабль и отплыли в Сицилию. Желудок Клауса плохо выносил морской переезд и в самых благоприятных обстоятельствах, а уж тут и вовсе взбунтовался: «Море то и дело призывало его, – пишет младший брат, – и он недолго мог устоять против этих призывов. Меня же оно призвало к исполнению долга лишь однажды, когда мы завидели поутру величественно блестевшие под солнцем береговые скалы»⁸³. Так даже многократным приступам морской болезни Бонхёффер придал пристойное выражение.

Как это часто бывает, одна поездка влечет за собой другую. Братья решили наведаться в Северную Африку и сели на корабль до Триполи: «Вояж прошел мирно. Клаус, как всегда, исполнил свой долг». Они посетили Помпеи: «Везувий исправно трудился, выплевывая время от времени небольшое количество лавы. На вершине можно поверить, будто перенесся во времена до Сотворения мира». Комментируя визит в Сан-Стефано Ротондо и Санта-Мария Навичелла, он замечает: «Спор с вороватой женой смотрителя не испортил общую идиллическую атмосферу».

Поездка длилась несколько месяцев, но истинное ее значение для Бонхёффера заключалось не в культурном обогащении – что-то вроде сокращенного европейского тура – и не в академических задачах проводящего семестр за границей студента, а в формулировке вопроса, который он будет задавать – и на который он будет искать ответ – до конца жизни: «Что есть Церковь?»

Что есть Церковь?

В дневнике Бонхёффер отмечает: в Пальмовое воскресенье «для меня впервые забрезжила реальность католичества, не романтическая или что-то в этом роде, а в том смысле, что я, кажется, начал понимать идею «Церкви»⁸⁴. Новая идея, зародившаяся в тот день в голове бродившего по Риму юноши, прорастает множеством важнейших рассуждений.

Откровение снизошло на него во время мессы в соборе Святого Петра. Службу вел кардинал, участие в богослужении принимали монахи и миссионеры, плотной толпой стоявшие у алтаря, а хор мальчиков пел так, что дух захватывало, «вселенскость Церкви была продемонстрирована дивно и наглядно: белые, желтолицые, чернокожие члены религиозных орденов, одетые в облачение по уставу, объединились под эгидой Церкви. Это казалось поистине идеалом»⁸⁵. Вероятно, Бонхёфферу случалось бывать на католической службе в Германии, но именно в Риме, в Вечном городе, столице Петра и Павла, он увидел наглядный образ Церкви как единства, выходящего за пределы национальности и расы, и это произвело на юношу сильное впечатление. Рядом с ним стояла женщина с раскрытым служебником, она позволила молодому человеку читать книгу вместе с ней, и таким образом Дитрих мог следить за ходом мессы и тем более наслаждаться ею. Он изливается в похвалах хору, певшему Credo.

Представление о Вселенской Церкви многое изменит для Бонхёффера и определит дальнейшую его жизнь, ибо если Церковь есть нечто реально существующее, то она присутствует не только в Германии или в Риме, но и за пределами их границ. Образ Церкви, превосходящей объединение немецких лютеран, стал для него откровением и вместе с тем побуждением к дальнейшим мыслям: что есть Церковь? Этот вопрос Дитрих попытается разрешить в докторской диссертации Sanctorum Communio и во второй диссертации «Действие и бытие».

Но Бонхёффер никогда не был академическим человеком, для него идеи и верования оставались ничтожны, если в них не прослеживалась связь с реальным миром вне частного разума. Размышления о природе Церкви вовлекут его в европейское экуменическое движение, побудят соединить усилия с христианами других стран, а потому он сразу же разглядит ложь, лежащую в основе так называемой «теологии законов творения», которая пыталась объединить Церковь и германский «фольк». Церковь, в основе которой кровь и почва – идея, настойчиво продвигаемая нацистами и, увы, принятая многими немцами, – не может сосуществовать со Вселенской Церковью. Вот почему не будет натяжкой утверждать, что в то Пальмовое воскресенье в Риме закладывалась дальнейшая судьба Дитриха Бонхёффера. У идей бывают серьезные последствия, и эта идея, в ту пору лишь зарождавшаяся, вырастет в сопротивление национал-социализму и принесет плод, когда Бонхёффер войдет в заговор, целью которого станет убийство человека.

* * *

Открытость, с какой Бонхёффер принял идею Вселенской Церкви и Римскую католическую церковь, – едва ли была характерна для большинства лютеран, но у Бонхёффера этому поспособствовало множество факторов, и прежде всего семья. Его учили остерегаться узости в суждениях и ни в коем случае не полагаться на «чувства», а непременно обращаться к разуму. Его отец, как истинный ученый, считал заблуждением любые поступки и мнения, проистекающие из «племенных пристрастий», и приучил к такой же позиции своих детей. В глазах Дитриха любой богослов, отдающий предпочтение лютеранству или протестантизму в целом или даже христианству, был не прав: нужно рассматривать все возможности и не делать заведомых выводов, пока не пройдешь весь путь. Всю жизнь Бонхёффер сохранял такой критический, «научный» подход к вере и богословию.

Однако другим фактором, помогшим ему открыться навстречу католичеству, стал сам Рим, где лучшие образцы столь любимого им классического язычества гармонично сосуществовали с христианским миром. В Риме все казалось частью единого целого. Как мог он отгородиться от Церкви, которая сумела воспринять блеск классического наследия и сделала так много, чтобы сохранить и даже искупить лучшее в язычестве? Лютеранская, протестантская традиция не так тесно связана с великим наследием Античности и потому оказалась податливее ересям гностического дуализма, отрицания плоти и красоты этого мира. Зато в Риме два мира, земной и духовный, смешивались на каждом шагу. В Ватикане располагалась наиболее любимая Бонхёффером статуя, «Лаокоон», и годы спустя он писал Эберхарду Бетге, что лицо языческого жреца, созданного греческим ваятелем, вероятно, послужило образцом для позднейших изображений Христа. Рим умел каким-то образом соединить все вместе. В дневнике Бонхёффер писал:

Рим как целое нагляднее всего предстает в соборе Святого Петра. Это Рим Античности, Рим Средневековья и Рим современности. Попросту говоря, это становой хребет европейской культуры жизни. Сердце бьется сильнее при виде старинного водопровода, тянущегося к городским стенам⁸⁶.

Третьим фактором, поспособствовавшим такой открытости по отношению к католичеству, стала учеба в Тюбингене под руководством Адольфа Шлаттера, который сильно повлиял на молодого человека. Шлаттер зачастую обращался к тем богословским текстам, которые протестанты обычно оставляли на долю католических богословов. Бонхёффер ощутил глубокое желание экуменически «вернуть» эти «католические» тексты в более широкий общехристианский дискурс.

В то Пальмовое воскресенье Бонхёффер побывал и на вечерне. К шести часам он явился в церковь Тринита дей Монти, и это было «почти неописуемо». Он пытался рассказать о том, как «сорок юных девушек, собирающихся стать монахинями, вошли торжественной процессией, в монашеских облачениях с голубыми и зелеными опоясками… С невероятной простотой, изяществом и глубокой серьезностью они пели вечерние молитвы, а священник служил у алтаря… Это уже не просто ритуал, это поклонение Богу в самом истинном смысле слова. Несравненное ощущение глубокой и невинной веры» ⁸⁷.

В Святую неделю он размышлял о Реформации и старался понять, не была ли допущена ошибка, когда то, что начиналось как «секта», превратилось в официальную Церковь. Через несколько лет этот вопрос сделается для Бонхёффера центральным. Когда нацисты подчинят себе Лютеранскую церковь Германии, он возглавит движение, которое отколется от Лютеранской церкви и назовется Исповеднической церковью. И опять же – то, что начиналось именно как движение (Исповедническое движение), сделается официальной Церковью, и Бонхёффер сыграет существенную роль в выборе именно такого направления. В Риме уже закладывались интеллектуальные основы его реакции на Третий рейх – десять лет спустя.

Но пока что он скорее благоволит движению, которое не оформляется в организованную церковь. В дневнике Дитрих записывает:

Если бы протестантизм не превратился в установленную церковь, ситуация была бы совсем иной… это был бы редчайший феномен религиозной жизни, глубоко продуманного благочестия. Это была бы идеальная форма религии… [Церковь] должна полностью отделиться от государства… И в скором времени люди начнут возвращаться, потому что они нуждаются в чем-то подобном. Они бы вновь обнаружили в себе нужду в благочестии. Могло бы это послужить решением? Или нет? ⁸⁸

Бонхёффер как всегда жадно изучает новое место, в ту пасхальную неделю в Риме он со среды по субботу посещает утренние и дневные мессы в соборе Св. Петра или в базилике Святого Иоанна на Латеранском холме. На каждой мессе он прибегает к служебнику, внимательно вчитываясь в него. Он писал родителям:

Невыносимо скучное чтение этих текстов священником и хором в наших краях вызывают ощущение, будто и сами тексты никуда не годятся. Это грубое заблуждение. Большая часть текстов прекрасны, поэтичны и совершенно прозрачны⁸⁹.

Побывал Бонхёффер и на армяно-католической службе, однако ее счел «окостеневшей, чуждой новой жизни». Он опасался, что в том же направлении движется и католичество, однако отмечал, что остается «еще много религиозных учреждений, в которых по-прежнему присутствует живая вера. Исповедь – один из примеров того»⁹⁰. Многое из увиденного приводило молодого человека в восторг, однако в католичество он не обратился. Встреченный в Риме знакомец попытался склонить Дитриха к своей вере, но тот остался равнодушен: «Он хотел бы обратить меня и был искренне убежден в действенности своего метода… После этих споров мои симпатии к католичеству убавились. Католическая догма омрачает все идеалы католичества, сама того не замечая. Существует огромная разница между исповедью и догматическим учением об исповеди, и, к сожалению, также между Церковью как таковой и «Церковью» догматиков». Обдумывалась возможность союза Церквей: «Объединение католичества и протестантизма, наверное, невозможно, хотя это пошло бы на пользу обеим сторонам»⁹¹. Несколько лет спустя он постарается соединить лучшее от обоих вероисповеданий в возглавляемых им христианских общинах Цингста и Финкенвальде, и выслушает за это суровую критику многих немецких лютеран.

До окончания семестра Бонхёфферу удалось каким-то образом получить аудиенцию у Папы.

Суббота, аудиенция у Папы. Крушение великих надежд. Все совершенно безлично, холодно. Папа не произвел на меня ни малейшего впечатления. В нем нет ничего от первосвященника. Отсутствует величие, вообще что-либо выдающееся. Как печально, что все выглядит именно так!⁹²

Незаметно славные римские каникулы подошли к концу: «С болью в сердце я в последний раз взглянул на собор Святого Петра, торопливо уселся в трамвай и уехал»⁹³.

Через три года Бонхёффер возглавит кружок молодых людей, так называемый четверговый кружок, состоявший из одаренных юношей и девушек шестнадцати-семнадцати лет. Дискуссионный кружок затрагивал множество тем, один из четвергов они посвятили Католической церкви, после чего Бонхёффер подытожил свои размышления в коротком эссе:

Трудно переоценить роль Католической церкви в европейской культуре и в мире в целом. Она крестила и цивилизовала варварские народы и долгое время оставалась единственной хранительницей науки и искусства – особенно потрудились на этом поприще монастыри. Католическая церковь создала невиданную нигде и никогда духовную силу, так что и поныне мы изумляемся изобретательности, с какой она соединила принцип вселенскости с принципом единой святой Церкви, терпимость с нетерпимостью. Она сама – целый мир, она соединяет в себе бесконечное разнообразие, и столь пестрая картина обладает неотразимым обаянием (Complexio oppositorum[18]18
  Переплетение противоположностей (лат.) – Прим. пер.


[Закрыть]). Едва ли какое-либо государство производит столько разных типов людей, сколько их имеется в Католической церкви. С замечательной энергией она поддерживает единство в разнообразии, сохраняет любовь и уважение многих миллионов и поддерживает сплачивающее чувство общины… Но такое величие внушает и серьезные опасения. Остался ли этот мир [мир Католической церкви] Церковью Христа? Не превратился ли он из вехи, указующей путь к Богу, в препятствие на этом самом пути? Не преграждает ли он единственный путь к спасению? Но ведь никто не может перегородить дорогу к Богу. Церковь по-прежнему обладает Писанием, и пока она им обладает, мы можем по-прежнему верить в святую христианскую Церковь. Слово Божие нерушимо вовеки (Ис 55:11), проповедуется ли оно нами или сестрой-Церковью. Мы исповедуем одну и ту же веру, повторяем одну и ту же Молитву Господню, у нас сохранились общие древние ритуалы. Это сплачивает нас воедино, и мы хотели бы жить в мире с нашей столь отличной от нас сестрой. При этом мы не желаем отказываться ни от чего, что мы признаем Словом Божиим. Названия «католический» или «протестантский» не столь существенны. Важно лишь Слово Божие. И мы никогда не станем принуждать чужую веру, ибо Господу не нужно служение против воли и Он наделил всех свободной совестью. Мы можем и должны желать того, чтобы наша сестра-Церковь искала своей души и не заботилась ни о чем, кроме Слова (1 Кор 2:12–13). Пока не наступят столь желанные времена, нужно запастись терпением. Нам придется терпеть, если в потемках самообмана «единая святая Церковь» провозглашает нашу Церковь анафемой. Она не ведает лучшего, однако ненависть ее направлена на ересь, не на еретика. И покуда нашим единым оружием остается слово, мы можем с уверенностью смотреть в будущее⁹⁴.