Текст книги "Заметки млекопитающего"

Заметки без названия для журнала «Le Coq parisien»

Пока я был молодым, мне все время говорили: «Когда вам будет пятьдесят лет, вы увидите». И вот мне пятьдесят. Я ничего не увидел.

* * *

Равель отказывается от ордена Почетного легиона, зато его принимает вся написанная Равелем музыка.

Никаких казарм

Я никогда не нападаю на Дебюсси. Мне противны лишь дебюссисты. ШКОЛЫ САТИ НЕТ! Сатизм не может существовать в принципе. Я бы этому воспротивился.

В искусстве не должно быть рабства. В каждом новом произведении я всегда старался – как формой, так и содержанием – сбивать с толку последователей. Для художника это единственное средство не стать главой школы – то есть педантом и ментором.

Поблагодарим Кокто за то, что он помог нам отвыкнуть от провинциальной и профессорской скуки последних импрессионистических произведений.

Не надо путать

Среди музыкантов есть менторы и поэты. Первые производят впечатление на публику и критиков. Например, поэтами я назову Листа, Шопена, Шуберта, Мусоргского; ментором – Римского-Корсакова. Дебюсси был музыкантом поэтического типа. Среди его последователей можно найти самых разных музыкальных менторов (д’Энди, хотя и профессорствует, – не из их числа).

Мастерство Моцарта – легкое, мастерство Бетховена – трудное, а это мало кто может понять, но оба они поэты. Все дело в этом.

P. S. Вагнер – поэт драматический.

Заметки без названия для журнала «Le Coq parisien» [2]

Не выбрасывайте свои старые драгоценности.

* * *

За исключением Клода Дебюсси, пыльный оркестр импрессионистов – это не оркестр. Это инструментовка для фортепиано.

Обложка «Le Pilhaou-Thibaou» – иллюстрированного приложения к журналу «391». 10 июля 1921

Публикация заметок Эрика Сати в «Le Pilhaou-Thibaou». 10 июля 1921

Заметки без названия для журнала «Le Pilhaou-Thibaou»

Хотел бы я поиграть с роялем, у которого был бы большой футор.

* * *

Неприлично говорить о члене предложения…

Мысль для журнала «Fanfare»

Принято считать, что в Искусстве есть какая-то ИСТИНА. Я не устаю повторять – даже вслух: «В Искусстве нет никакой Истины». Утверждать обратное – значит просто лгать – а лгать нехорошо… Вот почему я не люблю Понтыфиков: они слишком лживы и к тому же, думаю, глуповаты (позволю себе выразиться).

Застолье

Лично у меня Кулинарное Искусство всегда вызывало самое пылкое восхищение, причем восхищение, которое ничто не может омрачить. «Хороший стол» мне вовсе не претит, я, напротив, питаю к «столу» нечто вроде уважения – и даже более того.

Круглый ли, квадратный, он мне кажется «культовым» & впечатляет меня как большой алтарь (даже в отелях «Терминюс» или «Континенталь», позволю себе выразиться). М-да.

Для меня еда – это задание, задание приятное (произвольное, как на каникулы, разумеется), и это задание я считаю должным выполнять предельно тщательно и аккуратно.

Наделенный хорошим аппетитом, я ем для себя, но без эгоизма, без скотской жадности. Иными словами, «чувствую себя лучше за столом, чем на лошади» – хотя я довольно приличный наездник.

Но это уже другая история, как верно замечает г-н Киплинг.

В еде моя роль имеет свое значение: я – приглашенный сотрапезник, подобно приглашенным в театр зрителям. Да…

У зрителя определенная роль – слушать & смотреть; у сотрапезника – есть & пить. Грубо говоря, одно и то же, несмотря на то, что роли совершенно различны. Да.

Мое «дегустационное» внимание не привлекают блюда, требующие усилий ради рассчитанной виртуозности, продуманной научности. На кухне, как и в Искусстве, я люблю простоту. Я буду скорее аплодировать добротно приготовленной бараньей ноге, чем утонченному творению из мяса, таящемуся под «искусными прикрасами мэтра соусов», – если вы позволите мне такой образ.

Но это уже другая история.

Из своих воспоминаний сотрапезника должен отметить незабываемые обеды, на которые в течение нескольких лет меня приглашал мой давний друг Дебюсси, когда он жил на улице Кардине. Я до сих пор помню эти приятные застолья.

Эти дружеские трапезы сводились к яйцам и бараньим отбивным. Но какие это были яйца и отбивные! Я до сих пор облизываюсь – про себя – как вы можете догадаться. У Дебюсси, готовившего эти яйца и эти отбивные, был свой секрет приготовления (который он хранил в полном секрете). Все обильно орошалось великолепным белым бордо, чье воздействие было трогательным и прекрасно располагало к дружеским радостям, а также удовлетворению оттого, что находишься вдали от «размазней», «кляч» и прочих «старых пней» – этих напастей для всего Человечества & «несчастного мира».

Но и это уже другая история.

Группа «Шести»

В настоящий момент пресса очень плохо отзывается о моих друзьях из группы «Шести». Лишь мой юный друг Онеггер пользуется снисхождением в глазах музыкографов, каллиграфов и прочих графологов, – обычно именуемых Критиками.

Ему не отказывают в таланте, в большом таланте; его талант был бы, разумеется, еще более значительным, если бы он покинул группу «Шести», в которой воспринимается как уникальное и драгоценное украшение.

Таково беспристрастное мнение славных господ музыкографов, каллиграфов и прочих графологов, этих – как я всегда говорил – добрейших людей.

Что касается меня, то я очень рад успеху моего прекрасного друга Онеггера; ведь как композитор он начинал – если мне не изменяет память – в группе «Новых молодых», которую я создал в 1917 году.

Если бы я был горделив, то от признания его таланта мог бы возгордиться еще больше; но я скромен, и заслугу открытия Онеггера оставляю музыкографам, каллиграфам и прочим графологам.

Как вам известно, именно они открыли Дебюсси, Шатобриана, Христофора Колумба, кардинала Рампоно, Иону, Калиостро и остальных…

После моего ухода «Новые Молодые» стали группой «Шести». У меня сохранились добрые приятельские отношения с этими юношами; они даже продолжали считать меня своим «идолом» и «талисманом» – дружеская любезность, не более того.

Увы! Боюсь, что принес своим дорогим товарищам одни несчастья; они как минимум унаследовали часть проклятий и унижений, которыми меня столь щедро оделяли упомянутые музыкографы, каллиграфы и прочие графологи.

Да, пока она стоит немногого, эта несчастная «Шестерка» (кроме Онеггера).

Причина? Поищем вместе, если позволите. Их «музыка» (?) не нравится «некоторым». «Некоторые» говорят, что это вообще не музыка или, во всяком случае, на «музыку» не похоже.

Почему? Не знаю.

Более того, их – «Шестерых» – упрекают в успехе, разумеется, в успехе незаслуженном. М-да… В успехе, который раздражает… изрядно.

Заметьте, что «некоторые» – это люди, у которых есть вкус, утонченность и понимание, граничащие с волшебством. Именно так.

Во всем этом большую часть вины можно возложить на исполнителей и… слушателей. Виноваты даже зарубежные слушатели. В Брюсселе я присутствовал на двух концертах, где исполнялось «это подобие музыки». Признаюсь, что успех этих исполнений меня немного покоробил.

Только подумайте! Одна лишь «музыка» (?) композиторов «Шестерки»… Невероятно… Подобная попытка была весьма рискованной.

К счастью, на первом концерте я посчитал нужным попросить слова и высказался: выразил восхищение, которое у меня всегда вызывала Критика, и уважение, которое я питаю к членам столь полезного, почетного и значимого сообщества…

Не самая глупая идея, да?..

Благодаря моей изысканной учтивости все присутствующие благосклонно упивались моими словами, после чего изволили выслушать и благожелательно принять представленные им произведения.

Обманул ли я почтенную публику? Злоупотребил ее доверием? Воспользовался ее неискушенностью?..

Кто знает?..

Сегодня я сожалею о содеянном. И клянусь больше никогда так не делать.

Вне всякого сомнения, группа «Шести» опасна или кажется таковой. Да.

Даже стыдно, что они пользуются успехом – столь громким успехом. Конечно… Но, возможно, еще не все потеряно. Я предлагаю действовать решительно:

«Произведения „Шестерки“ (кроме Онеггера) отдать палачу Вюйермозу – страшному человеку – на сожжение живьем;

…всех исполнителей, которые будут играть, петь или танцевать „музыку «Шестерки»“ (кроме Онеггера), включать в запретные списки;

…лиц, которые будут присутствовать – вблизи или издали – на концерте, прослушивании или представлении какого-либо произведения „Шестерки“ (кроме Онеггера), подвергать порицанию с последующим составлением протокола, оформлением штрафа и т. п., а также возможным запретом посещать роскошные выступления и великолепные зрелища, устраиваемые „Исключительно и Действительно Французскими и Иностранными Композиторами, Подобающе и Надлежаще Зарегистрированными, Запатентованными и Признанными как Таковые“».

Так мы обретем покой и порядок – должный порядок.

Корни обучения

Исполнив на одном из своих выступлений красивую симфонию Альбера Русселя, оркестр «Консер Паделу» свершил благородное дело, но помутил музыкальные воды, ибо погрузил в них тень звуковой анархии – более известную под именем Какофонии. Какой ужас!

Да. «Консер Паделу» сделал это. Причем хладнокровно. Что некрасиво, добавлю и повторю я.

Среди нареканий, адресованных Альберу Русселю, остановлюсь на одном (поскольку оно было высказано лауреатом Римской премии): его упрекнули в том, что он – любитель. Вот так.

Возникает вопрос: как распознают любителя? Очень просто: по тому, что он не лауреат Римской премии – Большой Римской премии, разумеется (малых премий того же города просто не существует, что – между нами говоря – вполне естественно).

Вне всякого сомнения – увы – у меня нет ни вкуса, ни таланта… Мне это уже не раз говорили… Поэтому, если позволите, я хотел бы обсудить факт, в котором нет ничего личного, отчего он не становится менее интересным.

Итак, позвольте мне – как можно вежливее – задать себе следующий вопрос: кто такой лауреат вышеуказанной Неповторимской Премии? – Это существо высшее, особенное, исключительное, изрядное, редчайшее и отсутствующее в природе.

Альбер Руссель, надо полагать, ни высший, ни особенный, ни исключительный, ни изрядный, ни редчайший, ни отсутствующий в природе.

Мне за него обидно, но он все равно мне нравится – и, надеюсь, знает об этом.

Чтобы получить эту самую Итало-Академическую Премию, следует иметь внутри себя нравственный устой, настой, некую – позволю себе выразиться – «закваску».

Эта «награда» присуждается по конкурсу. Ее дают раз в год – летом – и обязательно самому заслуженному. Ее дают только тем кандидатам, которые «кажутся такими, что кажутся такими, что кажутся»… совсем неказистыми.

Быть лауреатом Римской премии означает много. Это безупречное определение. Оказавшись перед таким лауреатом, вы уже предупреждены и знаете, чем рискуете. Ибо Римская премия – «тверда», ее ценность не имеет себе равных. И вам, «одураченному», сказать тут нечего.

Как подумаю, что даже Дебюсси называл этих людей «дорогими товарищами»!

Он часто вспоминал о «Фобур-Пуассоньер» (не могу не отметить, что эти воспоминания были навязаны его памяти исключительно неискоренимым оболваниванием).

Так, он не нашел в себе сил отказаться от участия в Высшем Совете Консерватории. Он очень рано стал жертвой консерваторского обучения, хотя впоследствии и пытался как можно энергичнее исправлять его изъяны.

Весьма лестно и курьезно то, что Римская премия все еще пользуется некоторым престижем. Многие почитают лауреата выше его «мелких приятелей», принадлежащих к какому-то другому виду.

Нет же! – говорю я вам. Он такой же. Ни хуже, ни лучше; он в точности подобен остальным… М-да.

Не думаю, что ошибусь, если из списка лауреатов Римской премии выберу самых замечательных композиторов последнего века: Берлиоза, Гуно, Бизе, Массне и Дебюсси.

Франк, д’Энди, Лало, Шабрие и Шоссон не были лауреатами Академии: они – любители.

Художники – благодаря Мане, Сезану, Пикассо, Дерену, Браку и прочим – освободились от гнета привычной косности. На свой страх и риск они спасли Живопись – как и художественную мысль – от извечного и всеобщего тотального отупения.

И чем только мы им не обязаны!

У славных литераторов нет Римской премии; они пользуются этой привилегией и вызывают зависть: они самые счастливые на свете – на этом свете вообще и в высшем свете, в частности. Хотя и тот и другой – очень светские.

Мы знаем, что университетские степени никак не влияют на формирование литератора. И если бы оказалось, что литератор не умеет читать, то никто бы, наверное, даже не упрекнул его в этом.

Это был бы неграмотный литератор, только и всего.

У музыкантов все иначе.

Как часто нас удивляет странность их точки зрения – их слабого зрения.

Их так и тянет ко всему, что нелепо. Пример: в своей книге «Музыка и Музыканты» (на стр. 556) Лавиньяк пишет, что «французская школа может по праву гордиться тем, что насчитывает в своих рядах таких мэтров, как Гастинэль, Коломер, Каноби, графиня де Грандваль, Фалкенберг, мадмуазель Августа Ольмес, Лепо-Делаэ, де Буадфэр, Вильям Шомэ, и т. д.» (похоже на розыгрыш, не правда ли?)…

Разумеется, эти Мэтры проявили и зарекомендовали себя. Весь Мир почитает их как особ коронованных – короной Венеры наверняка…

Заметьте, что, к счастью, ни Шабрие, ни Дебюсси, ни Дюка не фигурируют среди этих мэтров, которыми «французская школа может по праву гордиться».

…И после этого говорят, что Лавиньяк добрейший человек! Следует добавить, что его книга очень востребована и задает «тон» в педагогических кругах… Каково?

Вот чему учат наших бедных детишек! К счастью, у меня их нет – ни одного.

XIX век дал нам трех выдающихся Вторых лауреатов Римской премии: Камиля Сен-Санса, Поля Дюка и Мориса Равеля.

Дух «академического соискательства» заметен у Сен-Санса и Равеля, но незаметен у Поля Дюка. Этот музыкант – единственный ученик Консерватории, чье творческое сознание не было изначально искорежено обучением; автор «Пери» – один из тех вдумчивых и техничных авторов, которые заслуживают наибольшего уважения.

В Поле Дюка нет ничего от «ментора».

Все обычно убеждены, что лишь Официальное Заведение на Мадридской улице может вбивать музыкальные знания.

Я не возражаю, но вопрошаю – молитвенно сложив ладони – почему мы, музыканты, обязаны получить государственное образование, тогда как художники и литераторы пользуются свободой образовываться где и как им угодно.

Я всегда говорил, что в Искусстве нет Истины – я имею в виду, Истины единственной. Истина, которую мне навязывают Министры, Сенат, Палата и Академия, меня коробит и возмущает – хотя в глубине души я к этому безразличен.

В один голос (с самим собой) я восклицаю: да здравствуют Любители!

Игорь Стравинский

На пути прогресса всегда вставали ярые противники, которые – следует отметить – не обязательно блистали «чутьем» и заурядным здравым смыслом. М-да.

Эти противники защищают – впрочем, без особого успеха – дряхлые привычки, которые, по их мнению, трудно переоценить. Они желают выдать свои старые штаны, старые фуражки и старые туфли за предметы бесценные как по значимости, так и по своей внутренней, в некотором смысле, intra muros[1]1
  Intra muros – буквально: в пределах городских стен (лат.).


[Закрыть], – как они говорят, дабы подчеркнуть силу этого слова – красоте.

Для них предмет красив, прочен и непроницаем просто потому, что он вышел из обихода и весь залатан (и, самое главное, принадлежит им, – не без подлого и коварного лицемерия добавлю я). Мысль не такая уж и глупая, хотя, в общем-то, недалекая и отнюдь не оригинальная. Вот почему мы видим, как огромное количество старых локомотивов, старых вагонов, старых зонтиков загромождает федеральные, региональные, церебральные – и часто мочевые – пути сообщения.

Во всяком случае, блюстители Порядка и Морали, Приличий и Чести (чествовать их самих), Искусства Плавания, Прямоты и Кривизны, Правосудия и прочих Допотопных Обычаев обладают вежливостью и куртуазностью людей превосходных, уверенных в себе и исполненных благоразумия. Никогда даже голоса не повысят на своих противников… Никогда… Готов с удовольствием признать это – даже в присутствии нотариуса.

А вот Прогресс защищают сторонники совсем другого рода – люди бесстыдные, как пажи, потрясающие своей неуемной «дерзостью» и нахальством. Эти люди, забывая о почитании Почтенных Мирных Старейшин и прочих знаменитостей, идут своей дорогой – как ни в чем не бывало – прямо по ногам несчастных сограждан, вовсе не заботясь ни о том, «что о них скажут», ни о раздавленных ими мозолях.

Но хорошо воспитанные люди так себя не ведут. И боюсь (бьюсь об заклад), что это принесет им несчастье – как минимум через две-три сотни лет.

Для нас, негожих смутьянов, Игорь Стравинский – один из самых замечательных гениев, которые когда-либо существовали в Музыке. Ясность его ума позволила нам освободиться, а сила духа – обрести права, которые мы уже не можем потерять. Это – несомненно.

Более резкий, чем у Дебюсси, его порыв не может ослабнуть: этот композитор – твердого закала. Музыка Стравинского столь разнообразна в своих приемах, столь изобретательна, что всякий раз очаровывает.

Недавно «Мавра» привела музыкальный мир в поучительное замешательство. Укоризненные замечания гг. Критиков, которые нам довелось читать, все были комичны, одно смехотворнее другого. Поскольку эти гг. ничего не поняли, то поступили проще и – позволю себе расхожее выражение – «разнесли штуковину в пух и прах». Пройдет немного или даже много времени, и они – можете не сомневаться – откроют нам «Мавру», укажут на все ее – сельскохозяйственные и гражданские – достоинства, чтобы без тени смущения тут же приписать их себе.

Но я бы хотел поговорить о других, менее известных сочинениях: а именно о недавних «механических» произведениях Стравинского – о его экспериментах с техникой записывающих инструментов. В них проявляется подлинная свобода и истинная независимость великого русского композитора.

Да будет мне позволено поздравить Жана Вьенера с тем, что он первым отвел в программе место для «механического исполнения». К несчастью, механизм цилиндров был не очень хорошо отлажен, что укрепило «противников» в их противлении и позволило им оказаться отчасти правыми – хотя, по сути, эти бедолаги были совершенно не правы.

Прослушивание автоматического инструмента коробит привычность, возмущает обиходность, а столь новое звуковое произведение сопряжено с всевозможными трудностями (из которых материальные – самые снисходительные, почти милостивые). Сколь изнурительно идти против течения во имя так называемых традиций, единственная привлекательность которых – в их ветхости. М-да.

Есть чему удивиться, когда талантливые и виртуозные музыканты заявляют о том, что считают записывающие инструменты своими возможными конкурентами. Мне кажется, задумать подобное и испугаться этого – значит оскорбить самого себя.

Прежде всего, пианола – это совсем иной инструмент, чем приятельствующее с ним пианино, и их связывают лишь родственные отношения. Игорь Стравинский раньше всех сочинил отрывок, в котором использовались некоторые возможности, присущие этому инструменту. Пусть виртуозы клавиш знают, что никогда не сумеют сделать то, на что способна заурядная пианола, но и механическое средство никогда не сможет их заменить.

В этом отношении пусть не беспокоятся и почивают на лаврах – если это им приятно.

Этими произведениями Стравинский привнес в Музыку нечто новое и невероятно богатое. Мы едва ли можем предвидеть благую пользу, которую принесут нам исследования моего знаменитого друга. Я высказываю ему свое полное доверие и заверяю его в своем неизменном восхищении.

Техническое различие, существующее между пианолой и пианино, напоминает не столько разницу между Фотографией и Рисунком, сколько сравнение литографического средства воспроизведения с непосредственной графической чертой. Грубо говоря, литограф играет на пианоле, а художник – на пианино.

Музыканты должны обязательно заинтересоваться этим новым приемом звукового воспроизведения. Вне всякого сомнения, механическая запись – это гарантия; и она очень быстро и очень уверенно повлияет на музыкальное письмо, чего никогда не смогут сделать все вместе – или не вместе – взятые «менторы» и «педанты».

Я знаю, что Стравинский – волшебник, чьи фокусы пленяют совсем иначе, чем казематы былой Бастилии.

Просроченные

Разумеется, быть «просроченным» – это ценное качество и серьезное основание для гордости. Однако предпочтительнее не злоупотреблять ни этим качеством, ни этим основанием.

«Под-дебюссисты» с этим не согласны: эти несчастные просрочиваются «автоматически» и все больше и больше злоупотребляют. Каждый волен делать что хочет. Безусловно.

Поверьте, что я не утратил ни грамма симпатии, которую питал к своему покойному и знаменитому другу Дебюсси; поверьте, что я не утратил ни одной нотки восхищения, которое продолжаю испытывать, вспоминая об этом дорогом и прелестном человеке. Нет… Но я могу только посмеяться над теми, кто сегодня хладнокровно говорит от его имени и верит, что унаследовал его блестящую гениальность и его изысканную «манеру».

Я лично (и в первых рядах) присутствовал при некогда навязанной Дебюсси борьбе против «полуперсонажей», которые сегодня его открывают, восхваляют и глуповато на него ссылаются.

Быть может, стоит пожалеть, что они не делали этого в трудные часы, в мучительные моменты, которые пришлось пережить моему гениальному другу. Хотя многие из этих «пост-обожателей» в то время были более чем зрелыми людьми. Они ведь могли «ясно видеть» – даже без лупы и пенсне.

Но… черт возьми!.. они не знали… Понимаете? Ибо эти осторожные «ловкачи» – отнюдь не герои и, в общем-то, не обязаны ими быть. М-да… Вот они и ждали, когда это «произойдет» и – как минимум – «подтвердится».

Сегодня речь уже не о «современном»: отныне – это «нечто иное», в совершенно «новом духе».

«Новый дух» ведет к эмоциональной простоте, к твердости выражения – к ясному утверждению звучания и ритма (с четким, акцентированным рисунком – исключительно сдержанным и аскетичным)… Я говорю о музыке.

Нам уже незачем называть себя «людьми искусства»; мы оставляем это блестящее звание парикмахерам и педикюршам.

Совсем недавно я слышал, как один порядочный и почтенный господин спросил у вежливого китайского ученого (речь идет вовсе не о Луи Лалуа): «Почему это вы, китайцы, остались такими дикими?» Черт возьми! Этот порядочный и почтенный господин – «современный», совсем не «фриц» и даже не «большевик»… Да-да, и с этим его надо поздравить.

Актуальность ставит этих «просроченных» господ в комическое положение: между двумя стульями (двумястами тульями, позволю себе выразиться). Их «художественное» путешествие может закончиться только плохо. Они сели на старое судно в «стиле модерн», которое протекает до самых мачт. Они сочиняют «богато», с «позолотой» и неслыханной «деланой роскошью» (это как накладной нос). Их дурной вкус бросается в глаза, в уши и даже… под ноги непосвященным.

Этот дурной вкус затягивает их на дно Искусства, где им остается лишь гнить, как старые орехи, – в полной безвестности, вдали от Жизни и ее течения. М-да.

Даже солнце пожимает тысячелетними жгучими плечами, слыша их претенциозное и нелепое воркование. Оно категорически отказывается освещать их своими лучами (о газовых фонарях я даже не говорю). Светило, хорошо известное своей честностью, не любит «дублеров» – особенно когда они даже не двойники, а тройники («триплеры»).

Весьма странно слышать, как господа с самыми плоскими устремлениями рассказывают вам о «революционности».

То они используют это слово против вас, то употребляют себе на пользу. Одна неискренность, и только. М-да.

Обложка журнала «Le Cœur à barbe». Апрель 1922

Публикация заметок Эрика Сати «Наём прислуги». Le Coeur a barbe. Апрель 1922

Разумеется, мой дорогой друг Вюйермоз прекрасно знает, что такое «революционность»… Ведь именно он – несколько веков назад – изобрел баррикады… В общем, свирепый и кровожадный тип революционера… ужас, да и только!

Вюйермоз – случай курьезный. Этот человек представляет Безликость и Инкогнитость так удачно, что все обманываются. И все так «дрейфят» перед ним, что становится невообразимо страшно. Посмотрите на него, закрыв глаза: перед собой вы увидите некое подобие Робеспьера, короткошерстого и – уверяю вас – наводящего жуткий страх…

М-да. Экий террорист!.. Интересно, в какой же стране? Должно быть, это происходит в краях отдаленных – в одной из тех провинциальных и пекюшеобразных стран, которые нам – увы – столь хорошо известны!

Чертов Вюйермоз!.. Всегда одинаковый: ни хороший, ни плохой. Но почему-то всегда раздражительный, кислый, как померанец. Не всем дано мнить себя сахарным апельсином… Вот, наверное, почему.

Оставим его: он слишком едкий! Врезать бы ему несколько раз большим ящиком по затылку, и пусть потом кусает себе локти!

Сегодняшняя и завтрашняя молодежь все уладит. На горизонте появятся новые молодые музыканты.

Мне не надо долго ждать, чтобы понять, кто такие Орик, Мийо и Пуленк. Я горжусь тем, что знаком с ними, я счастлив тем, что застал их успех. Успех моих молодых друзей злит «некоторых зануд», лишенных индивидуальности, таланта и нравственного возвышения?

Что́ я могу сделать? Будущее докажет мою правоту. Разве в прошлом я не был хорошим пророком?