Текст книги "Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей"

3.
Гулять, как Руссо

Время: 14 часов 42 минуты. Поезд Swiss Federal Railways № 59, следующий из Базеля в Нёвшатель.

За окном неспешно разворачивается швейцарский сельский пейзаж. То есть это, конечно, мне кажется, что неспешно. Скорость – понятие относительное. Поездка на поезде, да еще сквозь розовый туман ностальгии, – словно возврат к простому аналоговому времени. Я сажусь на поезд, чтобы сменить ритм жизни, напомнить себе, каково это – никуда не спешить.

Но так было не всегда. Когда поезда только-только появились – в XIX веке, – люди относились к ним с беспокойством, граничащим с ужасом. «Я чувствовал себя пушечным ядром!» – заявил один из первых пассажиров. «Будто я живая посылка», – вторил ему другой. Скорость, с какой никогда раньше люди не передвигались по суше, превращала привычную сельскую местность в какое-то дикое размытое пятно. В письме от 22 августа 1837 года Виктор Гюго так описывал вид из окна поезда: «Цветы у края дороги – это уже не цветы: это пятна, или, скорее, полосы, красного и белого цвета… Все превращается в цветные полосы: поля – огромные желтые, люцерновые луга – длинные зеленые… Время от времени возникает тень, очертания, призрак – и тут же со скоростью молнии исчезает позади»[36]36
  Цит. по: Wolfgang Schivelbusch, The Railway Journey: The Industrialization of Time and Space in the 19th Century (Oakland: University of California Press, 2014), 55.


[Закрыть]. Поезд, в котором ехал Гюго, двигался со скоростью километров пятьдесят в час. Что и говорить, скорость – понятие относительное.

Искусствовед Джон Рёскин, один из главных противников железнодорожного транспорта, сказал так (и это до сих пор актуально): «Любое путешествие тем скучнее, чем выше скорость передвижения»[37]37
  Цит. по: Schivelbusch, The Railway Journey, 58.


[Закрыть].

И вот мой швейцарский поезд почти беззвучно скользит (да, швейцарские действительно скользят) сквозь окружающий пейзаж, а я воображаю, что сказал бы Рёскин о полете на самолете. Наверняка ничего хорошего.

У транспорта своя эволюция: выживает быстрейший, забываются те, кто остался позади. Мы движемся слишком быстро, чтобы остановиться и спросить, как мы здесь оказались: запаянные в алюминиевую трубку, мчащиеся в пространстве на такой огромной скорости, что пейзаж вокруг не то что размывается – он едва различим. Конечно, развитие скоростей длилось не один день, равно как и у нас, людей, не за один день развились увеличенный мозг и отстоящие отдельно большие пальцы. До самолетов были поезда, до поездов – кареты, до карет – езда верхом. Но давайте обратим взгляд еще дальше в историю. К самому ее началу.

В начале были ноги.

* * *

Жан-Жак Руссо был человеком разносторонним: философ, писатель, композитор, эссеист, ботаник, самоучка, бродяга, политический мыслитель, мазохист. Но прежде всего он любил ходить пешком. Бродил он часто и в одиночестве. Конечно, гулять вдвоем или компанией тоже приятно, но по сути своей пешая ходьба – дело индивидуальное. Мы гуляем сами по себе. Смысл пешеходства – свобода. Свобода уходить и возвращаться, когда хотим, путать следы, – в общем, как говорил Роберт Льюис Стивенсон, «идти туда или сюда по собственной причуде»[38]38
  Robert Louis Stevenson, Robert Louis Stevenson’s Thoughts on Walking (London: Read Books, 2013), 5.


[Закрыть].

Руссо следовал своим причудам. Они вели его через всю Европу, из Венеции в Париж, Турин, Лион и еще дальше. Он стал одной из первых поистине непоседливых душ, из тех, кого мы сегодня зовем «городскими кочевниками» – urban nomads. Их дом всюду – и нигде.

На протяжении большей части истории человечества ходьба не была личным выбором. Если тебе хотелось куда-то попасть, в любом случае приходилось идти на своих двоих. Сегодня же это лишь один из вариантов. У Руссо выбор был не так широк, как у нас, – поездов еще не изобрели, – но все же он был. Европу пересекали бесчисленные дороги, по которым ехали кареты. Презирая подобный транспорт, Руссо ходил пешком где только мог. «Никогда я так много не думал, не жил так напряженно, столько не переживал, не был, если можно так выразиться, настолько самим собой, как во время путешествий, совершенных мной пешком и в одиночестве», – писал он. Ходьба спасла Руссо жизнь. Она же его и погубила.

Вырос он в Женеве, отцом его был вспыльчивый часовщик по имени Исаак. Мать умерла вскоре после рождения Жан-Жака, и эта травма долго преследовала его. В юности Руссо регулярно бродил по деревенским окрестностям вместе с друзьями. «Во время прогулок за город я постоянно шел впереди всех и не думал о возвращении, если только другие не думали об этом за меня», – вспоминает он в своей «Исповеди».

Однажды, приятным весенним днем 1728 года, Руссо отправился на ту прогулку, которая изменила всю его жизнь. Ему было шестнадцать, он был учеником гравера и ненавидел это ремесло, его снедало чувство «беспокойства, разлада со всем на свете и с самим собой» – как и любого в шестнадцать лет. Он бродил за городом и не успевал вовремя вернуться. Он знал, что нужно успеть, пока городские ворота не закрыли на ночь. Уже дважды Руссо случалось опаздывать, и хозяин бил его за это. Он с ужасом думал, что может произойти на этот раз.

Он помчался бегом, но тщетно. Было слишком поздно. Устроившись на ночлег за городскими стенами, Руссо поклялся никогда больше не возвращаться в Женеву. С того дня он стал бродягой и без конца путешествовал, почти всегда пешком.

Руссо довелось жить во многих городах, но городским человеком он не был. Вот как он описывает свою первую встречу с Парижем, который столь многие ассоциируют с красотой и романтикой: «Я увидел только узкие зловонные улицы, безобразные темные дома, картину грязи и бедности, нищих, ломовых извозчиков, штопальщиц, продавщиц настоек и старых шляп». Парижан он называет «утомительными», вечно пережевывающими свои «глупые остроты». Города ему были явно не по душе.

Людей он тоже не жаловал. «С запросами» – сказали бы мы о нем сегодня. «Он был непростым другом, малоприятным любовником и отвратительным работником»[39]39
  Leo Damrosch, Jean-Jacques Rousseau: Restless Genius (New York: Houghton Mifflin, 2005), 4.


[Закрыть] – так пишет в своей великолепной биографии Руссо Лео Дамрош.

Привычка ходить пешком позволяла Руссо уйти от чужих глаз. Он был застенчив, сильно близорук, страдал бессонницей (как и Марк), а еще всю жизнь маялся проблемами с мочевым пузырем (впоследствии выяснилось, что дело в увеличенной простате), заставлявшими его часто отлучаться по нужде. Так что контактов с людьми он по возможности избегал. Всю жизнь ему казалось, будто люди таращатся на него. И склонность демонстрировать голый зад незнакомцам тут едва ли помогала. Руссо не скрывал мазохистских наклонностей – ему доставляла удовольствие хорошая порка, вроде тех, которыми награждали учителя нерадивых школьников. «Я обнаружил в боли и даже в самом стыде примесь чувственности, вызывавшую во мне больше желания, чем боязни снова испытать это от той же руки», – пишет он в мемуарах. Одним из первых он раскрывает в воспоминаниях столь личные, да еще и вызывающие, детали.

Ходьба пешком явно прекрасно вписывалась в жизненные воззрения Руссо. Он был сторонником возврата к природе, а что может быть естественнее ходьбы? По крайней мере для большинства из нас.

Я не таков, как Руссо. Я не дитя природы и даже не ее дальний родственник. Не хожу в походы, не люблю кемпинги. На бампере моей машины нет наклейки «Скорее бы рыбалка». Сюда же охота, походы (смотри выше), спелеология, сплавы на байдарках, подводное плавание, скалолазание, наблюдение за птицами. У меня нет походных ботинок. Нет спального мешка. Нет «кошек» для альпинизма. Несколько рюкзаков найдется, но это элегантные городские модели с названиями вроде «для городских джунглей» или «городской бунтарь».

Мать-природа меня бесит. Вечно напоминает мне о том, что у меня нет каких-то сущностных навыков. Я не умею ни ставить, ни убирать палатку, ни вообще делать что бы то ни было с палаткой. Понятия не имею, как ориентироваться по звездам, солнцу и прочим небесным телам. Моя некомпетентность простирается также и за пределы природного мира. Я не умею менять воздушный фильтр в машине, общаться с дочерью-подростком, утешать пожилых родителей, вставать в позу йоги «собака мордой вниз», а также спокойно сидеть и размышлять дольше пяти секунд, чтобы при этом моя голова не разлетелась на куски.

Мне казалось, что ходить я умею, но, читая Руссо, я усомнился и в этом своем базовом навыке. Да, ставить одну ногу впереди другой и по мере надобности повторять – на это я способен, но это ведь доступно и роботу. Это не то, что называют ходьбой пешком.

То, как человек ходит, многое рассказывает о нем самом. Недавно в Пентагоне разработали усовершенствованный радар, способный распознавать до 95 % видов походки, а они различаются так же, как отпечатки пальцев или подписи[40]40
  Joseph Amato, On Foot: A History of Walking (New York: New York University Press, 2004), 257.


[Закрыть]. Походка у каждого своя.

У меня их несколько – они меняются по настроению. Могу ломиться вперед полным ходом, словно на распродаже в «черную пятницу», могу передвигаться враскоряку, будто страдающий ожирением слон, который только что отобедал у шведского (то есть индийского) стола. Вам не понравится идти следом за мной. Не завидую своим последователям.

* * *

Я проснулся в Нёвшателе – городе, нелюбимом Руссо, – и отправился на поезде в городок Мотье, который был ему еще более неприятен. «Самое мерзкое и пагубное местечко, где только доводилось жить человеку», – вспоминал Руссо. И на его чувства, очевидно, в Мотье отвечали тем же.

Сегодня ненавистный Руссо дом в ненавистном ему городке превратился в маленький музей философа, и это доказывает, что время – и немного кураторского ухода – лечит. Табличка сообщает, что Руссо жил здесь с 10 июля 1762 года по 8 сентября 1765 года. Весьма точно, но информация явно не полная. Здесь ничего не говорится о ядовитой вражде между Руссо и жителями Мотье, которые решительно не одобряли то, что он писал.

В музее я нашел ранние издания двух книг, которые и вызвали гнев обывателей: «Эмиль, или О воспитании» и «Об общественном договоре». Еще я заметил портрет автора в восточном кафтане. Удобно, но выглядит странно. Все это наверняка злило жителей городка, вкупе с ежедневными прогулками Руссо, и делало его объектом насмешек. Однажды неприязнь достигла критической точки – и перелилась через край. С подачи самого мэра жители городка закидали дом Руссо камнями. Жан-Жак порой считывал социальные сигналы неверно, но в этот раз понял все правильно. Он бежал из Мотье и больше не возвращался. Так поступил и я.

Вернувшись к вечеру в Нёвшатель, я пошел в блинную, заказал бокал шардоне (надеюсь, оно хорошо подходит к раннему романтизму) и вынул из рюкзака мемуары Руссо. И погрузился в них. Руссо не из тех авторов, которых пробуешь по чуть-чуть. Ныряешь с головой или не читаешь вовсе.

Особенно захватывает и не отпускает его язык. Ясный, доступный, без всяких обычных философских наворотов. «Как хорошо», – думаю я и делаю еще глоточек шардоне (вообще-то подходит оно не очень).

Вскоре я понимаю, что к ясности языка примешивается кое-что еще. Руссо – как бы это сказать повежливее? – он drama queen. Слова его исполнены столь глубоких чувств, что мне начинает казаться, будто сами страницы чуть влажноваты. Руссо любит порыдать. Регулярно, от всей души. Он был склонен к экстатическим припадкам, нередко падал в обморок. Он вечно то предается «сладчайшей меланхолии», то завороженно наблюдает «роковое знамение неотвратимой судьбы», то (мое любимое) изнывает в «праздном одиночестве». Сердце – любимый его орган – никогда не отдыхает. Оно «открывается», «возгорается», «пробуждается». В основном – бьется. Бьется с «нетерпением», «радостью», а также довольно часто «изо всех сил».

Подобный сердечно-сосудистый стиль письма я обычно не люблю, но не в случае Руссо. Пусть его слова вычурны – в них нет фальши. Руссо не притворяется.

Философию его можно уложить в четыре слова: природа – хорошо, общество – плохо. Он верил в «естественную добродетель человека». В своей работе «Рассуждение о происхождении неравенства» он рисует естественное состояние человека: «Дикий человек, который, блуждая в лесах, не обладал трудолюбием, не знал речи, не имел жилища, не вел ни с кем войны и ни с кем не общался, не нуждался в себе подобных, как и не чувствовал никакого желания им вредить». Никто не рождается злобным, мелочным, мстительным, подозрительным. Такими людей делает общество. «Дикарь» Руссо живет настоящим моментом, не жалея о прошлом и не беспокоясь о будущем.

Многое из того, что мы принимаем за природные свойства человека, на самом деле заложено обществом, считает Руссо. Нам кажется, что наша любовь к копченому сыру бри или инстаграму заложена в нас природой, но она – продукт культуры. В конце концов, в 1970-е годы люди считали «естественными» ворсистые ковры и широченные галстуки, и только сегодня мы осознаем всю их чудовищность. Даже столь «естественная» вещь, как ландшафт, – и та подвержена влиянию культуры. В европейской культуре люди, как правило, считали горы чем-то варварским, и никто в здравом уме не отправился бы туда путешествовать. Лишь в XVIII веке горы стали объектом восхищения. Но вот что хорошо, по мнению Руссо: мы сможем изменить эти социальные условности, если только поймем, что имеем дело с конструктами, выбросить которые прочь не труднее, чем старые джинсы-клеш.

«Дикарь» Руссо часто ощущает любовь к себе, именуемую автором amour de soi. Это здоровое чувство не сродни эгоизму – amour-propre. Первая произрастает из природы человека, второй – порождение общества. Amour de soi – это радость пения в душе. Amour-propre – радость выступления в концертном зале Нью-Йорка. Неважно, что в душе вы поете плохо, – ваш восторг у вас не отнять, он не зависит от чужих мнений, а значит, говорит Руссо, он настоящий.

Так что вполне понятно, почему он любил прогулки. Гуляя пешком, не угодишь в ловушки цивилизации: никаких одомашненных животных, карет, дорог. Пешеход свободен и ничем не ограничен. Чистой воды amour de soi.

* * *

Иногда одна-единственная прогулка способна все изменить. Так и произошло с Руссо как-то летом 1749 года. Он совершал свой обычный почти десятикилометровый променад из Парижа в Венсен, чтобы навестить друга-философа Дени Дидро, которого держали под стражей за крамольные сочинения. День был жарким, дорога пылила. Руссо остановился, чтобы передохнуть. Сидя в тени и лениво листая выпуск журнала Mercure de France, он натолкнулся на объявление о том, что Дижонская академия объявляет конкурс на лучшее эссе на тему «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов».

У Руссо закружилась голова, он был «словно пьян». В этот момент, вспоминает он, «передо мной открылся новый мир и я стал другим человеком». Его сочинение выиграло конкурс – так начался новый виток его карьеры.

Снизошло бы такое же откровение на Руссо, если бы он сидел в кабинете или ехал в карете? Возможно. Но именно прогулка стала топливом для его воображения. Скорость пять километров в час – скорость неспешного шага – оптимальна для работы ума. Свободный от мелочной суеты рабочего места, от тирании ожиданий, наш ум и сам начинает плутать, а плутания ума рождают неожиданные, удивительные вещи. Не всегда – но чаще, чем может показаться. Пешая ходьба дает оптимальный баланс стимуляции и отдыха, напряжения и безделья.

Передвигаясь пешком, мы одновременно и заняты, и свободны от дел. С одной стороны, наш ум работает: он изучает ландшафт впереди, учитывает происходящее на периферии. Но мозг это не слишком загружает. Остается еще очень много на блуждание ума – и на следование причудам.

Неудивительно, что столь многие философы любили это дело. Сократ, безусловно, больше всего на свете обожал бродить по агоре. Ницше регулярно выбирался на энергичные двухчасовые пешие походы по Швейцарским Альпам, убежденный, что «все по-настоящему великие мысли приходят в голову во время прогулок». У Томаса Гоббса была трость ручной работы, в набалдашник которой была встроена чернильница, так что он мог записывать мысли, приходящие в голову на ходу. Генри Торо часто устраивал четырехчасовые путешествия по Конкорду, набивая карманы орехами, семенами, цветами, наконечниками индейских стрел и прочими сокровищами. Иммануил Кант, разумеется, строго придерживался режима прогулок. Каждый день он обедал в 12:45, после чего отправлялся ровно на час (не больше и не меньше) прогуливаться по одному и тому же бульвару в Кёнигсберге (сейчас – Калининград в России). Распорядок дня Канта был настолько строг и неизменен, что жители города сверяли по нему часы.

Все эти мыслители любили ходить пешком. Но с Руссо не сравнится никто. Зачастую он проходил за день до 30 километров. Однажды прошел 480 километров от Женевы до Парижа – на это ему потребовалось две недели.

Ходить для Руссо было столь же естественно, как и дышать: «Я почти совсем не могу думать, сидя на месте; нужно, чтобы тело мое находилось в движении, для того чтобы пришел в движение и ум». Мысли, большие и малые, он на ходу записывал на игральных картах, которые всегда носил с собой. Руссо был не первым философом-пешеходом, но именно он первым сделал ходьбу предметом философских размышлений.

Сам факт существования «философа-пешехода» подвергает сомнению один из главных мифов о философии – что ум философа работает отдельно от тела. От Архимедовой «эврики» в ванне и искусного фехтовальщика Декарта до сексуальных эскапад Сартра – философия всегда подразумевала и подразумевает присутствие тела. Бестелесными не бывают ни философы, ни философия. «Больше разума в твоем теле, чем в твоей высшей мудрости», – сказал Ницше.

Возьмем такое чувство, как злость. Где она находится в момент, когда вы в ярости? Безусловно, в голове, но также и в теле, как объясняет французский философ Морис Мерло-Понти: «Я не мог представить себе злобу и жестокость, которую видел в глазах оппонента, в отрыве от его жестов, речи, тела. Все это происходит вовсе не в каком-то чужеродном пространстве, святилище вне тела злящегося человека»[41]41
  Maurice Merleau-Ponty, The World of Perception, trans. Oliver Davis (New York: Routledge, 2004), 63.


[Закрыть]. Так же и с философией: размышляем мы не только разумом, но и телом тоже.

* * *

Я вновь сижу в блинной и погружаюсь в чтение. Вино то же, Руссо другой: теперь я читаю его последнюю, неоконченную книгу – «Прогулки одинокого мечтателя». Вещь странная, но милая моему сердцу. «Книга и о прогулках, и в то же время не о них»[42]42
  Rebecca Solnit, Wanderlust: A History of Walking (New York: Penguin, 2000), 20.


[Закрыть], – пишет Ребекка Солнит в своей книге об истории пешей ходьбы. Да ведь и суть самой ходьбы – и в прогулке, и в то же время не в ней.

«Прогулки», пожалуй, мое любимое произведение Руссо. Оно пронизано моральной ясностью и мудростью человека, которого изгоняли, забрасывали камнями, осмеивали, но которому уже на все наплевать. Этот Руссо уже не бунтует, не исповедуется и не готовится преобразовать мир. Этот Руссо уже успокоился.

Книга составлена из десяти прогулок мечтателя. При этом герой гуляет, так сказать, по тропинкам своей памяти, которую можно считать главной темой книги. Как мы вспоминаем приятные моменты жизни? Все так же сладки они, если смотреть на них с высоты прожитых лет, а быть может, еще слаще?

Во время пятой прогулки Руссо вспоминает, как жил на островке под названием Сен-Пьер, куда бежал под градом камней жителей Мотье. Здесь он нашел свой рай. «Счастливейшие времена моей жизни», – говорит он.

В этом месте я чуть не поперхнулся шардоне. Руссо никогда не питал иллюзий относительно своего физического и духовного здоровья и не был особенно склонен придаваться счастью. Я хочу увидеть этот остров!

Направляюсь к вокзалу. Прогулка выходит совершенно не в духе Руссо. «Ты слишком спешишь, – говорю я себе. – Не остается пространства для раздумий».

– Сосредоточься же, черт побери! – говорю я уже вслух, пугая швейцарца-прохожего.

На маленьком, но оживленном вокзале Нёвшателя я сажусь на региональный экспресс, следующий в обитель счастья Руссо. Разумеется, он отходит по расписанию. Швейцарские поезда по праву славятся своей пунктуальностью, но их холодная безупречность мало вяжется с беспорядочной, эмоциональной жизнью величайшего философа страны.

Ехать недолго, всего несколько остановок, но я все же снова раскрываю «Прогулки». «Все на земле – в беспрестанном течении», – пишет Руссо, вторя греческому философу Гераклиту с его «Все течет». Нельзя дважды войти в одну и ту же реку – река уже не та, мы не те.

Поезд так плавно движется по рельсам, что, если бы не меняющийся вид из окон, я поклялся бы, что мы вообще никуда не едем. А ведь движение, как говорит мне Руссо, – это главное в жизни. Но должно быть, только определенного рода движение: «Если движение неровно или слишком сильно, оно… разрушает очарованье грез».

Слово «неровно» тут же напоминает мне о поездках по США амтраковскими поездами вместе с Марком – философом-императором, страдающим от проблем со сном. Утомленный монотонным пейзажем Северной Дакоты, я чувствовал потребность сделать хоть что-нибудь, чтобы развеяться.

На суровых амтраковских рельсах привычные дела становятся очень трудными. К примеру, бритье. (Я попробовал лишь однажды – получилось кровавое месиво.) Ходьба тоже. Меня трясло и мотало из стороны в сторону, словно пьяного матроса. С эволюционной точки зрения что-то в этом есть. Мы ведь вышли из моря, и даже английское слово walk в XI веке означало не «ходить пешком»[43]43
  John Ayto, Word Origins: The Secret History of English Words from A to Z (London: A. & C. Black, 1990), 539.


[Закрыть], а «колыхаться, перекатываться» подобно морю. Только в XIII веке слово walking вышло на сушу, отряхнулось и приобрело современное значение. Слова меняются.

Но я так и не эволюционировал. Попытавшись пройтись по вагону, я немедля скатился обратно в XI век. Я колыхался и перекатывался по проходу. Кренился к чемоданам. Врезался в незнакомцев.

«А вы лучше будто танцуйте с поездом», – посоветовала одна старушка, заметив мою беспомощность.

Она оказалась права. Я в этот момент с ним будто дрался. А надо было танцевать, и пусть поезд ведет. Через некоторое время до меня дошло. Секрет, понял я, в том, чтобы расслабиться. Поезд кренится влево, затем вправо, и я вместе с ним, не сопротивляясь. В конце концов я достиг нужного мне спального вагона, ощущая такой восторг, будто поднялся на вершину Чогори – вторую по высоте после Эвереста.

* * *

Где-то шесть миллионов лет назад[44]44
  Цифра приблизительная. В точности антропологи пока не знают, когда и почему приматы впервые встали на две ноги. Обзор источников можно найти здесь: Erin Wayman, «On Becoming Human: The Evolution of Walking Upright», Smithsonian, August 6, 2012. https://www.smithsonianmag.com/science-nature/becoming-human-the-evolution-of-walking-upright-13837658/.


[Закрыть] первые человекоподобные существа выпрямились и начали ходить на двух ногах. У прямохождения обнаружилось много неожиданных преимуществ. Руки освободились, чтобы изготавливать орудия труда, а также указывать, ласкать, жестикулировать, держаться за руки, показывать средний палец, ковырять в носу и грызть ногти. Ходьба – это больше чем ходьба. И так было всегда.

Пусть она естественна, но это не значит, что ходить легко. Вот как Джозеф Амато в своей книге «Пешком» (On Foot), посвященной истории ходьбы, описывает физиологию одного-единственного шага: «Три четверти всего времени вы проводите, опираясь лишь на одну ногу. Когда человек поочередно ставит на землю напряженные ноги, весь его вес каждый раз переносится на нисходящую пятку, а затем – на большой палец ноги, когда поворачиваются бедра и ступня и вместе с ней вся нога перемещаются в пространстве»[45]45
  Amato, On Foot, 3.


[Закрыть]. Все это, разумеется, происходит автоматически. Если начнете глубоко задумываться о биомеханике – вы грохнетесь лицом об землю, что почти и произошло со мной после прочтения этого абзаца.

Мы ходим на двух ногах, но наш скелет рассчитан на передвижение на четырех конечностях. Именно благодаря такому несоответствию между анатомией и тем, как мы ею пользуемся, есть работа у ортопедов. Плоскостопие, отеки стоп, волдыри, «косточки», молотообразные искривления – этим и многим другим мы расплачиваемся за двуногое существование. Почти всю жизнь Руссо страдал от болезненных мозолей, но упорно ходил в туфлях на каблуках.

Руссо обожал ходить, но героем не был. Из-за мозолей он перемещался медленно и «не мог перепрыгнуть через самый обыкновенный ров». Он не носил с собой тяжелого рюкзака и прочего снаряжения. Ему не приходилось отбиваться от грабителей или диких собак, выручать барышень и прочих персонажей из беды. Он просто ходил, без особых ожиданий и претензий. Именно так мы и приближаемся к абсолюту.

* * *

Поезд подъезжает к небольшой станции, от которой автобусом можно доехать до Сен-Пьера. Остров полон сюрпризов. Начнем с того, что это уже не остров: со времен Руссо постепенно сформировался перешеек, соединивший эту землю с материком. Все течет!

Попав на остров, который уже не остров, я сразу понял, почему Руссо так его любил. Он идилличен без претенциозности, пышен без вычурности, зелен – тоже без чрезмерности. Почти с каждой обзорной точки видно Бильское озеро. Сама природа в лучшем виде – то, что поэт Филип Ларкин называл «твердь обетованная».

Я представляю себе, как Руссо подолгу и без цели бродил здесь в компании любимого пса Султана. Может быть, собирал образцы растений. Я нахожу тропу, которая пересекает весь Сен-Пьер, и отправляюсь по ней в путь. «Ставь сначала одну ногу, потом другую, – говорю я себе. – Так же, как делал всю жизнь, только лучше». «Лучше» превращается в моей голове в «быстрее», и вскоре я обнаруживаю, что двигаюсь в смехотворно быстром темпе. Осадив себя, я, чтобы как-то компенсировать это, перехожу на скорость слона. Ну почему бы не выбрать что-то среднее? Что со мной не так?

К моему удивлению, ответить мне готов философ-император Марк: «Встречаясь с препятствиями, действительными или мнимыми, не жалей себя и не заламывай руки, но начни дело заново». Именно такой подход позволяет воспринимать жизнь не как историю, в которой все пошло не так и которая плохо закончится. Все это чепуха. Концовок не бывает – лишь бесконечная цепь начал.

И вот я начинаю заново. Сначала одну ногу, потом другую. Отлично. Еще разок.

Я иду по тропе, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться озером или легкими облаками. И вот я добираюсь до дома, где в маленькой комнатенке жил Руссо. Простая комната, постель с балдахином, гостиная в спартанском стиле; в одном из углов – крышка люка, в котором он порой скрывался от поклонников и врагов.

Здесь и его гербарий – сушеные растения, застывшие во времени длинные хрупкие стебли. На маленькой табличке упоминается «противоречивая личность» Руссо, что, конечно, представляет собой очень сдержанную оценку.

Примечательно отсутствие книг. Руссо столь поспешно бежал из Мотье, что у него не нашлось времени упаковать свою внушительную библиотеку. В «Прогулках» он называет такую нехватку литературы «одним из самых больших наслаждений». Звучит удивительно для человека, посвятившего свою жизнь чтению и написанию книг. В другом месте Руссо описывает, как подошел к тайному месту на берегу озера и прислушивался к шуму и перекатам воды, которые «беспрестанно поражали мой слух и зрение… и их было достаточно, чтобы я с наслаждением ощущал свое существование, не давая себе труда мыслить». Сначала он перестал читать, теперь еще и думать! Он деградировал – или это часть его философской программы?

Подобно Сократу, Руссо своего рода антифилософ. Ему не хватало терпения на «пустую рубку логических дров» или «педантичные метафизические тонкости». Он был мыслителем – но не головой на ножках. Руссо знал, что его любимый орган – сердце – обладает собственным разумом и постичь его можно не нахмурив брови и сжав зубы, а шагая и размахивая руками.

Люди пыжатся и важничают перед другими. Наедине с собой – редко. Все это социальные ужимки. Пешая ходьба – самый медленный способ перемещения и самый быстрый путь к нашему подлинному «я». Мы, конечно, не сможем прийти к давно утраченному раю, если он когда-либо и существовал. Но ходить – ходить мы можем. Можем ходить на работу. Можем провожать дочь в школу. Можем бродить в одиночестве, без цели, пронзительно-холодным ветреным осенним днем.

Мы бродим, чтобы забыть – о противном начальнике, размолвке с супругом, куче неоплаченных счетов, моргающем сигнале в машине, который сообщает не то о том, что колесо спустило, не то о том, что машина горит. Мы гуляем, чтобы хоть на мгновение забыть обо всем мире, который «чрезмерен для нас», говоря словами Уильяма Вордсворта – еще одного любителя прогулок.

Мы бродим, чтобы забыть самих себя. Уж я точно так делаю. Я пытаюсь забыть о семи лишних килограммах, не поддающихся ни единой известной человечеству диете; о зловредных волосах в носу; о прыщах десятилетней давности, которые ни с того ни с сего вновь проступили на моем лысом черепе и разрастаются, словно клякса. Все это забывается, когда я иду пешком.

Помню, как-то раз я смотрел по телевизору летние Олимпийские игры и мое внимание привлекла спортивная ходьба. Перспективные молодые спортсмены сражались за золото. Выглядели они невероятно смешно. Ходьба – это не спорт. «Спортивная ходьба» звучит примерно как «спортивная медитация». В наш высокотехнологичный век простая ходьба – одна из немногих радостей, доставшихся нам, по словам Ребекки Солнит, «практически неизменными с начала времен»[46]46
  Solnit, Wanderlust, 18.


[Закрыть].

Ходьба демократична. Она доступна всем, за исключением разве что людей с инвалидностью. Неважно, богат человек или беден. Невзирая на свой литературный успех, Руссо всегда считал себя «сыном рабочего», из тех, кого мы сегодня зовем синими воротничками. Такие люди не ездили в роскошных каретах. Они ходили пешком.

Так же, как я теперь: вдумчиво, шаг за шагом, наслаждаясь твердостью и упругостью тверди обетованной.

* * *

В конце 1776 года Руссо возвращался с долгой прогулки по узкой парижской улице. В этот момент, как повествует его биограф Лео Дамрош, «он увидел, что в его сторону несется во весь опор карета какого-то вельможи, а рядом мчится галопом огромный датский дог. Руссо не смог вовремя отскочить – и вот, сбитый с ног псом, рухнул без чувств на мощеную улицу, обливаясь кровью»[47]47
  Damrosch, Jean-Jacques Rousseau, 485.


[Закрыть]. Видимо, он получил сотрясение мозга и какое-то неврологическое повреждение. Полностью философ-пешеход уже не восстановился. Менее двух лет спустя Жан-Жак Руссо, вернувшись с утренней прогулки, потерял сознание и скончался.

Он умер счастливым – так говорят все. К концу жизни походка его стала мягче, настроение жизнерадостнее. Следы обычной жалости к себе («И вот я один на земле») и паранойи («Потолки надо мной имеют глаза, стены вокруг меня имеют уши») еще сохранялись, но ушла потребность в чужом одобрении. Он перестал ходить, чтобы убежать, чтобы найти, чтобы сформулировать философскую мысль. Он просто ходил.

Наследие Руссо огромно. Это в том числе и романтические открытки, слезливые голливудские фильмы, эмодзи в виде сердечек и сентиментальные мемуары. Вам приходилось говорить: «Мне нужно выплакаться»? Поблагодарите Руссо. Вы кому-нибудь советовали «дать волю воображению»? Вы руссоист. Быть может, в разгаре спора у вас вырывалось: «Ну и пусть в этом нет смысла, я так чувствую»? Руссо – ваш брат. Вам случалось лечить разбитое сердце, долго «вышагивая» злость? Снова Руссо. Если муж когда-нибудь тащил вас пройти десять километров в сырой холодный день, приговаривая: «Это тебе же на пользу», – вините Руссо. Именно он научил нас мыслить и чувствовать по-новому, иначе осознавать свои чувства.