Текст книги "Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей"

Если в Новое время Декарта можно назвать «философом ума», то Руссо – «философ сердца». Он возвысил человеческие страсти, сделал чувства приемлемыми – не наравне с разумом, но близко. И это было нелегко. Во времена Руссо – в так называемый Век Разума – к играм воображения относились с подозрением. Двумя веками позже безусловный рационалист по имени Альберт Эйнштейн сказал: «Воображение важнее, чем знания»[48]48
  Альберт Эйнштейн в интервью Saturday Evening Post от 26 октября 1929 года.


[Закрыть].

Велико искушение счесть Руссо эдаким наивным пасторальным луддитом, призывающим человечество вернуться к собирательству и охоте, а также драться у костра за приглянувшийся камень. Но он явно не подходит под это описание. Руссо говорил не о возврате в пещеру, но о переосмыслении отношений с природой – о том, чтобы сделать это пещеру более пригодной для жизни. Он предвидел возникновение экологических проблем за десятилетия до наступления промышленной революции и за столетия до того, как были проложены южнокалифорнийские автострады[49]49
  Считается, что автострады в Южной Калифорнии представляют серьезную угрозу для обитающих неподалеку диких животных, в первую очередь для койотов и рысей, поскольку до неузнаваемости меняют привычную хищникам среду обитания. – Прим. ред.


[Закрыть].

Тяга Руссо к природе никогда не была заветом, который он передавал своим последователям. Это был мысленный эксперимент. Что, если мы освободимся от искусственности, навязанной обществом, словно от излишков косметики, и откроем более истинных себя? Вот что предлагал Руссо. Под оболочкой образцового страхового агента кроется бунтарь-подстрекатель, внутри офисного сотрудника – энтузиаст-альпинист, желающий вырваться на свободу.

* * *

Покинув старую комнатку Руссо на острове, который уже не остров, я прикрываю глаза от солнца. Теперь у меня есть выбор: либо взять водное такси обратно до городка, либо прогуляться пешком. Я выбираю прогулку.

Иду один. У меня есть цель. Я отпускаю разум на свободу – но не слишком далеко, и у меня начинает получаться: «Нет, это говорит гордыня. Пусть она замолчит. Почувствуй контакт с землей. Вот так будет лучше».

Я нащупываю ритм. Ощущаю происходящее вокруг меня – пение птиц, приятное похрустывание щебня под ногами. Я иду, иду и снова иду. Начинают болеть ноги, я натер ступни. Но я продолжаю идти. Мне больно и одновременно приятно.

Я делаю неплохие успехи. Сколько, интересно, я сделал шагов? По привычке я разворачиваю к себе запястье, чтобы посмотреть на фитнес-браслет, но останавливаю себя. Делаю глубокий, жадный вдох, словно ныряльщик, поднявшийся на поверхность моря.

Где-то на полпути я ощутил легкий, но безусловный сдвиг в моем… в чем же именно? В сознании? Нет. В сердце. Все ожидания, которые роились в моем мозгу, – желание «постичь» Руссо, прийти к новым философским открытиям, – все это ушло. Я иду, но не чувствую себя тем, кто идет. Я сам и есть «иду», глагол без существительного.

Еврейский теолог Абрам Хешель называл Шаббат «святостью во времени»[50]50
  Abraham Heschel, The Sabbath (New York: Farrar, Straus & Giroux, 1951), 17.


[Закрыть]. Прогулка – святость в движении. Душевный покой, который мы ощущаем все яснее с каждым шагом. Спокойствие, которое всегда с тобой.

Боль стремительно покидает меня. С каждым шагом я чувствую, как испаряется несомый мною груз, прибывает энергия, словно в мои ботинки, как в шины, кто-то подкачал воздух. Я чувствую твердь обетованную – как она строга и легка одновременно. И все шагаю дальше.

Солнце клонится к закату, и я ощущаю присутствие какой-то особой сущности, словно мои ноги ступают по спине огромного доброго существа. Я не могу назвать это существо, но я знаю – с неожиданной для самого себя уверенностью, – что оно старо как мир и появилось давным-давно, когда и слов-то еще не существовало.

4.
Видеть, как Торо

Время: 11 часов 12 минут. Поезд «Амтрак Асела» № 2158, следующий из Вашингтона в Бостон.

Сегодня я сижу в «тихом вагоне». С другими пассажирами «тихого» мы переглядываемся доброжелательно и, конечно же, молча. Мы – соратники в негласной войне, солдаты в траншее нашего личного Дюнкерка, под вражеским огнем. Положение наше не из лучших, но мы держим рубежи. «Тихий вагон» – воплощение всего цивилизованного, что есть в цивилизации, оплот противостояния варварской какофонии за его пределами.

Едва ли за нами уверенная победа, судя по робким попыткам кондуктора упрекнуть непокорных пассажиров, нарушающих заявленную «Амтраком» «библиотечную атмосферу». В сердце своем мы, Тихие Люди, уже знаем, что битва проиграна. Кроме того, источник здешней тишины находится вовне. В головах у нас децибелы превышают все допустимые уровни. Вот она, жизнь в тихом отчаянии. Мы молчим лишь снаружи.

Но все это уже неважно – теперь, когда у меня с собой есть небольшая библиотека, а также блокнот и ручка, надежные в своей аналоговости. Тут внезапно поезд кренится вбок, и моя ручка – воплощение японского совершенства из нержавеющей стали, идеальный союз эстетики и эргономики – выскальзывает из пальцев.

Ищу ее под сиденьем, вокруг, на самом сиденье. Встав на четвереньки, пытаюсь проникнуть в механизм наклона спинки – на удивление сложный. Эти манипуляции привлекают взгляды нескольких попутчиков, но упреков не слышно: я сделал все, чтобы действовать не превышая рекомендованного уровня громкости.

Ручки нет. Как ни странно, мне все равно. Ритмичное движение поезда, напоминающее скорее не о кресле-качалке, а о ржавых качелях, успокаивает мой разум, пока за окном проносятся пейзажи. По поздневесеннему небу разбросаны пушистые белые облака. Вот широкая река Саскуэханна. Дивные приморские городки Коннектикута и Род-Айленда. Я вижу все это, или, по крайней мере, мне так кажется. Если достаточно долго читать книги по философии – перестаешь быть в чем-либо уверен.

* * *

Можно родиться Генри Торо, можно стать им. Обычно же он снисходит на человека.

Я воспринял слово Генри Дэвида Торо против своей воли, в девятом классе. Я не стал его последователем и не стремился к этому. Я уже говорил, что не причисляю себя к любителям природы. Моя жизнь далеко не образец простоты. И хотя я склонен к анахоретству, но все-таки предпочитаю уединяться от мира в номере отеля, а не в крошечной хижине даже без удобств или приличного вайфая. «Уолдена» я быстренько сослал в Сибирь моего мозга, где его уже поджидали «Моби Дик», «Братья Карамазовы» и интегральное исчисление.

За несколько недель до поездки в Конкорд мне попалась статья[51]51
  Kathryn Schulz, «Pond Scum», New Yorker, October 12, 2015.


[Закрыть] о Торо в The New Yorker. Называлась она «Тина болотная» и, как вы догадываетесь, едва ли могла поднять конкордского затворника в моих глазах. Автор статьи Кэтрин Шульц начинает с описания Торо как черствого сумасброда-мизантропа, а потом и вовсе перестает церемониться.

Но вот мой пригородный поезд прибывает на станцию Конкорд – как бывало и во времена Торо[52]52
  Я еду по фрайбергской ветке. Ее дотянули до Конкорда в 1844 году, за тринадцать месяцев до того, как Торо поселился в хижине на Уолденском пруду.


[Закрыть], – и я решаю быть непредвзятым. Если меня чему и научили мои философские изыскания, так это тому, что первое впечатление часто оказывается неверным. Всегда следует сомневаться. Сомнение – тот транспорт, что везет нас от одного убеждения к другому. Медленно, со всеми остановками.

Я прибыл в Конкорд, имея план, согласно которому эту главу я назову «Жить в одиночестве, как Торо» или «Жить просто, как Торо», а может быть, приняв во внимание намеки на его лицемерие, которых полно в «Тине болотной», – «Как делать вид, будто живешь просто и в одиночестве, иногда бегая к маме за печеньками, как Торо». Его опыт жизни в изоляции не подразумевал особой уж изоляции.

Я вхожу в Публичную библиотеку Конкорда. Ее не назовешь обычной библиотекой провинциального городка. Ну да еще бы. Ведь и Конкорд – не обычный провинциальный городок. Романист Генри Джеймс называл его «самым крупным маленьким городком Америки»[53]53
  Henry James, Collected Travel Writings: Great Britain and America (New York: Library of America, 1993), 565.


[Закрыть]; это место сыграло ключевую роль в Войне за независимость США – первый выстрел, который услышали во всем мире[54]54
  Большинство историков сходятся во мнении, что речь идет о битве на Северном Конкордском мосту 19 апреля 1775 года. Именно там в первых сражениях за Лексингтон и Конкорд погибли первые британские солдаты. Но выстрелы, о которых идет речь, прозвучали раньше, в Лексингтоне. Два этих городка по-прежнему оспаривают статус места, где началась Война за независимость США.


[Закрыть], прозвучал именно здесь, – а затем и в развитии движения трансцендентализма, к которому принадлежал в том числе и Генри Дэвид Торо.

Он родился в Конкорде и прожил здесь всю жизнь, за исключением времени учебы в Гарварде, а также краткого (и несчастливого) пребывания в Нью-Йорке. Торо любил Конкорд. Друзья звали его в Париж, но он отказался. Даже отправляясь в поездки – в Мэн, в Канаду, – он брал Конкорд с собой: «Я несу землю Конкорда на башмаках и на шляпе – и не состою ли я сам из конкордской пыли?»

Как и в любой хорошей библиотеке, в конкордской много уютных уголков, где можно почитать. Я вхожу в так называемое Прибежище трансценденталиста. Молча взирают на меня мраморные статуи основателей этого движения. Эмерсон, Олкотт – и, конечно, Торо. Бюст изображает его в зрелом возрасте, с бородой, похожего на сову. Лицо у него доброе. Или это маска, слой тины, скрывающей глубины пруда?

Здесь представлены любимые книги Торо, и по ним можно кое-что понять. Подобно Марку, Торо также постоянно изыскивал крупицы мудрости. «Мне совершенно не важно, откуда я беру идеи и чем они навеяны», – писал он. Торо читал древних греков и римлян, но уважал и более экзотические источники – «Беседы и суждения» Конфуция, Бхагавадгиту. Будучи непревзойденным собирателем диковинок, он одним из первых западных философов добрался до индийских и китайских источников. Хорошая философия, словно хорошая лампочка, ярко освещает комнату. Где и как давно сделана эта лампочка, сколько она стоила, сколько в ней ватт, какие научные достижения позволили ее изготовить – все это неважно, пока она может освещать вашу комнату.

К восточной философии Торо обратился по весьма популярной причине – из-за экзистенциального кризиса. Стоял 1837 год. Его только что отстранили от преподавания в конкордской школе за то, что он отказался пороть учеников розгами, как тогда было принято. Он был сломлен, растерян. И тут ему попалась книга в тысячу страниц и с таким же длинным названием – «История и описание нравов Британской Индии». Торо прочел ее от корки до корки – и отыскал в ней немало сокровищ. Эти идеи, одновременно чуждые и знакомые, нашли путь к его уму. «В каком-то смысле время от времени я сам тоже йог», – писал он другу.

Мне кажется, Торо был не столько йогом, сколько санньяси. В индуистской традиции так называют человека, который отказался от бремени семьи, оставил все материальные блага и удалился в лес, чтобы вести чисто духовную жизнь.

Завернув за угол, я едва не сталкиваюсь с Лесли Уилсон – куратором специальных хранилищ музея. Высокая, элегантная, с внимательным, испытующим взглядом. Она мне нравится. Удивительно, как она, уже несколько десятков лет «прожив» с Торо, не устала от него и как ее восхищение этим человеком не превратилось в идолопоклонство.

Лесли рассказывает, что к ней регулярно обращаются бесчисленные паломники, фанаты и психи, ежедневно осаждающие Уолденский пруд; как нелепо выглядят их толпы в храме одиночества – им, похоже, невдомек.

«Так-то, – говорит она мне, – в Уолдене ничего особенного нет. Обычное комариное болото». Слово «болото» Лесли чуть растягивает – слово повисает у нее на языке, словно она смакует это сладостное кощунство: «Ничего волшебного здесь нет».

Считать иначе – значит не понимать Торо. Всю «особенность» любому месту придаем мы сами. «Не приезжайте вы в Уолден! – упрекнул бы сам Торо своих фанатов из ХХI века. – Ищите свой собственный Уолден. А еще лучше – создайте его».

Из ближайшего сейфа Лесли извлекает заламинированный документ. Это рукопись эссе Торо под названием «Прогулки». Почерк у него размашистый, в нем тоже есть некая дикость. Он любил само это слово. «В дикости – ключ к сохранению мира», – говорил он. В этой цитате часто вместо wildness (дикость) ошибочно подставляют wilderness (девственная, заповедная природа), но это не то, что он имел в виду. Заповедная природа находится вовне, дикость – внутри нас. Она сильна и своенравна.

Присмотревшись к рукописи, я замечаю правки. К примеру, Торо заменил слова «в начале дня» на «в начале летнего дня». Совсем небольшое изменение, но для Торо мелочей не было. Не потому, что он был щепетилен (хотя он был щепетилен!), а потому, что в деталях ему виделся если не Бог, то важнейший источник красоты.

Я обсуждаю с Лесли статью про «болотную тину», задействуя всю свою дипломатичность, которую обыкновенно приберегаю для бесед в налоговой службе и в кабинете уролога. Ну да, она читала. Весь Конкорд читал. «Статья, конечно, несправедлива, но не лишена точных наблюдений, – добавляет она. – Торо был не из тех миляг-парней, с которыми ничего не стоит подружиться» (типичное для жителя Новой Англии преуменьшение).

Генри Дэвид Торо, герой «Уолдена», легенда американской словесности, провозвестник экологизма, титан мысли, в жизни был тот еще типчик. Все его знакомые это подтверждали. По словам Натаниэля Готорна, «по характеру он был скрытным, как игрок в покер, а также достаточно твердолобым»[55]55
  Цит. по: Sandra Petrulionis, ed., Thoreau in His Own Time: A Biographical Chronicle of His Life, Drawn from Recollections, Interviews, and Memoirs by Family, Friends, and Associates (Iowa City: University of Iowa Press, 2012), xxiv.


[Закрыть]. Другие высказывались еще резче. «Торо был самым что ни на есть инфантильным, непробиваемым и бесстыдным эгоцентриком, которого мне доводилось встречать среди людей», – так говорил Генри Джеймс – старший, отец романиста Генри Джеймса и философа Уильяма Джеймса.

Особенно критикуют предполагаемую склонность Торо к лицемерию. Якобы он делал вид, будто живет в лесу в одиночестве, совершенно самодостаточный, но при этом тайком бегал к маменьке за домашними пирогами и чистым бельем.

Что есть, то есть. Торо не жил в Уолдене в полной изоляции, как полагают многие. Регулярно он на полчасика выбирался в город – не только за мамиными угощениями, но и, например, на почту или в кофейню. Что же, вся история, описанная в «Уолдене», – сплошное надувательство? И девятиклассников по всей Америке нагло обманывают?

Не думаю. Торо никогда и не утверждал, будто порвал все связи с обществом. Он не скрывал, что посещал городок, что принимал в своем домике гостей. (В «Уолдене» есть целая глава под названием «Посетители».) Как сказал мне один поклонник Торо, «Уолден» – это книга не о том, как человек живет в лесу. Это книга о том, как человек живет.

Что же до предполагаемых причуд Торо – их у него не отнять. Но это ничуть не обесценивает его мудрость. Если мыслителей со странностями не считать за философов, историю философии можно было бы уместить в небольшой брошюрке.

Я рассказываю Лесли о своем практическом взгляде на философию и интересуюсь, чему могла бы научить философия Торо. В ответ я ожидаю услышать обычное «как жить в одиночестве» или «как жить просто».

– Как видеть, – без колебаний отвечает она.

– Как видеть?

– Да, – говорит Лесли. – Все прочее – простая жизнь, уединение, тяга к природе – подчинено главной идее: умению видеть. Торо учит нас видеть.

Такого ответа я не ожидал. Я обещаю Лесли подумать над этим.

– Хорошо, – говорит она. – А вы читали Торо?

– О, конечно, – отвечаю я. – Само собой, и не только «Уолден», также его эссе и даже эту странную первую книгу – «Неделя на реках Конкорда и Мерримака».

– Неплохо, – отзывается Лесли таким тоном, будто хвалит трехлетку, посмотревшего передачу «Любопытный Джордж». – Но если хотите его понять, нужно читать дневники.

Я обещаю ей так и сделать. И лишь позже понимаю, во что ввязался.

* * *

Всякого, кто встречал Торо, не оставляла равнодушным его внешность. Одни замечали выдающийся римский нос, «эдакий знак вопроса в адрес вселенной», другие – «грубоватый» рот, третьи – «сильные, умелые» руки. Еще кто-то обращал внимание на то, что у него были пугающе сильно развиты органы чувств – например, он невероятно хорошо слышал («даже самые слабые, отдаленные звуки») и имел острейшее обоняние («лучше, чем у любой охотничьей собаки»).

Но самыми удивительными всем казались глаза Торо. У каждого оставалось о них свое впечатление. «Ясные, серьезные голубые глаза», – говорит один из жителей Конкорда. «Пронзительный взгляд, точно у совы», – вспоминает другой. «Его огромные глаза… поначалу меня ужасно напугали», – делится третий.

О глазомере Торо тоже ходили легенды. С одного взгляда он был способен оценить высоту дерева или вес теленка. Запустив руку в пучок карандашей, он вытаскивал ровно дюжину. У него был талант отыскивать спрятанные наконечники индейских стрел. «Да вот же», – приговаривал он, подкидывая наконечник носком башмака.

В отношении чувств философы философам рознь. Есть так называемые рационалисты, не доверяющие чувствам. По их мнению, лишь интеллект, а также врожденные идеи, которые он дает, способны вывести нас из пещер невежества к свету. Знаменитые слова Cogito ergo sum («Я мыслю, следовательно, существую») принадлежат рационалисту Декарту. Представители другой школы – эмпирики – считают, что чувствам доверять можно и именно через них мы познаем мир.

Торо не желал участвовать в подобных эпистемологических диспутах. Достойны ли чувства доверия или нет – так или иначе это все, что у нас есть, так почему бы не использовать их по максимуму? Такова позиция Торо. Его философия – философия «наизнанку».

Торо считается трансценденталистом – приверженцем философского течения, смысл которого сводится к трем словам: вера в невидимое. Впрочем, еще крепче Торо верил в видимое. Природа реальности его интересовала в меньшей степени, нежели реальность природы. Есть ли в мире что-то еще, кроме того, что видно глазу? Быть может. Но и то, что мы видим, таит в себе множество удивительного. Давайте же с этого и начнем. Способность видеть Торо ценил едва ли не больше, чем знание. Знание всегда приблизительно, несовершенно. Что сегодня непреложная истина – завтра окажется чепухой: «Кто может сказать, что есть? Он скажет лишь, как он это видит».

* * *

Как именно мы видим? Большинство из нас разделяют фотографический принцип видения. Нам кажется, что глаза запечатлевают изображения мира подобно камере, а затем передают их мозгу. То есть они как бы «фотографируют», к примеру, чашку кофе перед нами.

Симпатичный принцип, но неправильный. Видение в меньшей мере подобно фотографированию и в большей – языку. Мы не столько видим мир, сколько беседуем с ним. «Что это такое? Говорите, похоже на чашку кофе? Сейчас сверюсь с базой данных и дам ответ. Да, это чашка». Мы не видим чашку перед собой. Мы говорим себе, что она перед нами. Чашка с кофе посылает электромагнитные волны – и только – нашим глазам и мозгу. Из этих исходных данных мы формируем информацию, затем смысл – то есть в данном случае что объект перед нами называется «чашкой кофе».

Порой мы создаем смыслы слишком быстро. Предмет может быть похож на чашку кофе, но на деле это нечто совсем иное. Торопясь определять предметы и людей, мы рискуем упустить из виду их уникальность. Торо был против такого подхода. «Я не буду торопиться вывести всемирный закон, – говорит он себе. – Лучше я повнимательнее рассмотрю его частное проявление». Если не спешить определить то, что видишь, удастся увидеть больше.

Торо определяет со скоростью черепашки. Он увеличивает расстояние от гипотезы до вывода, от «вижу» до «увидел». Вновь и вновь напоминает себе: не спеши. «Нужно долго смотреть, прежде чем удастся увидеть», – говорит он.

Видение – это субъективно. Торо не пытается смотреть непредвзято, будто бы из ниоткуда[56]56
  Фраза «взгляд из ниоткуда» была заимствована современным философом Томасом Нагелем: он поставил ее в заглавие своей книги 1986 года. Впрочем, Торо очевидно понимал, что такое отвлеченное научное наблюдение, и в чем его недостатки.


[Закрыть]. Чтобы по-настоящему увидеть что-то, смотреть должен конкретный человек из конкретной позиции. «Чтобы наблюдения были интересны, то есть имели значение, они должны быть субъективны», – писал он.

Красоту невозможно не воспринимать лично. Кроваво-красный закат. Чернильное ночное небо, испещренное мириадами звезд. Все это – примеры личного восприятия. Как сказал философ Роджер Скратон, «если в мире есть место для таких вещей, то найдется место и для вас»[57]57
  Roger Scruton, Beauty: A Very Short Introduction (New York: Oxford University Press, 2011), 55.


[Закрыть].

Для Торо умение видеть и чувствовать тесно переплетены. Он не мог видеть, если не чувствовал. Способ его чувствования определял не только способ видения, но и само то, что он видел. Видение для него было не только пассивным созерцанием. Видя, скажем, розу, он в каком-то смысле вступал с ней в диалог, можно даже сказать – во взаимодействие. Понимаю, звучит странно, прямо скажем – диковато. Однако это ощущение описывают и многие художники: глядя на какой-то предмет, они чувствуют, что и он смотрит на них. Не все же они разом спятили.

* * *

«Нужно читать дневники». Эти слова Лесли Уилсон застряли в моем мозгу, словно приставучая попсовая песенка. Торо вел дневники на протяжении большей части взрослой жизни – и получилось порядка двух миллионов слов, четырнадцать томов.

Собравшись с духом и взявшись за первый том, я ощутил ужас, словно вернулся на урок английского в девятом классе. По мере чтения ужас только усиливался, затем на смену ему пришло облегчение и наконец – восторг. В дневниках Торо предстает перед читателем совсем не таким, как в «Уолдене»: честным человеком, не скрывающим свои слабости. «Я не встречал и никогда не встречу человека гаже, чем я сам», – пишет он в одном месте.

Мы привыкли считать Торо – как бы сказать повежливее? – слабаком. Но дневники изменили мое мнение. В них он предстает мужественным человеком. Философом-супергероем. Он бродил пешком, катался на коньках, плавал, ел подкисшие яблоки, рубил дрова, нырял в пруды, занимался маркшейдерскими работой, сплавлялся по рекам против течения, строил дома, играл на флейте, жонглировал, стрелял (и был настоящим снайпером) и по крайней мере единожды переиграл в «гляделки» сурка. Все это он делал для того, чтобы лучше видеть. «Чтобы глаза видели, руки должны делать», – говорил он.

Торо не боялся испачкать ни руки, ни другие части тела. В одном месте он описывает, как погрузился в болото по самый подбородок, ощущая холодную грязь на коже, как бы распахивая объятия трясине.

Углубляясь в его дневники, я слышу отголоски «Размышлений» Марка. Подобно Марку, Торо ведет разговор с самим собой. Мы, читатели, лишь подслушиваем. И Сократа я тоже слышу. Эти двое не то чтобы близнецы. Их разделяют века. Торо написал более двух миллионов слов, Сократ – ни единого. Но в философии они братья.

Подобно Сократу, Торо вел «изученную жизнь», занимаясь отчаянным самокопанием[58]58
  Х. Солт, борец за права животных, один из первых биографов Торо. Цит. по: Arthur Versluis, American Transcendentalism and Asian Religions (New York: Oxford University Press, 1993), 135.


[Закрыть]. Подобно Сократу, он то не мог усидеть на месте, то вдруг надолго замирал. Он проходил пешком по семь километров в день, но, как вспоминает один из его соседей, мог и «недвижно сидеть часами напролет, так что на него взбирались мыши и брали сыр из его руки»[59]59
  Житель Конкорда Джозеф Хаммер. Цит. по: Versluis, American Transcendentalism and Asian Religions, 102.


[Закрыть].

Подобно Сократу, Торо задавал множество неудобных вопросов, раздражавших людей. Оба были занозой в заднице для своих современников, причем для их же пользы. И оба заплатили за это. Афины приговорили Сократа к смерти. В Конкорде поносили работы Торо.

Подобно Сократу, Торо считал, что начало любой философии – изумление. Эту идею он выражает по-разному и неоднократно, но больше всего мне нравится вот эта строчка из «Уолдена»: «Реальность потрясающа». Как же мне нравится, что он говорит не как философ, но как ошарашенный подросток. И пожалуй, не так уж сильно он от него отличается.

* * *

Пыль Конкорда, о которой Торо писал с такой любовью, к сегодняшнему дню начисто вымели. Конкорд XXI века – миленький, как с картинки, городок в Новой Англии, с изысканными винными магазинчиками, милейшими кафе, а в теплые весенние дни местные щеголи отправляются на велопрогулки. В таком городке потрепанная одежда и непокорная грива Торо определенно привлекли бы к себе заинтересованные, хотя и настороженные, взгляды.

Конкорд с тех пор остается верен себе. Все такое неброское, скромное. Типичная минималистичная Новая Англия. Даже аптеки «Райт Эйд» и кафе «Старбакс» оформлены с изящным вкусом и в духе времени.

Да, здесь отдают должное самому знаменитому сыну города. Здесь есть улица Торо, школа имени Торо, а также фитнес-центр под названием, да-да, «Торо-клуб». Не хватает только парка аттракционов и музея восковых фигур имени Торо.

20 июня – день летнего солнцестояния. По мне, отличный день для того, чтобы освоить искусство видеть. Если мы в самом деле дети света – сегодня у нас день рождения.

Я просыпаюсь пораньше, чтобы… что? Стать Торо? Нет уж. Это невозможно и совершенно излишне. Но мне представляется, что в какой-то момент в течение этого дня я, быть может, на мгновение увижу мир его глазами.

Торо, в отличие от Марка, был-таки «жаворонком». Он наслаждался первыми мгновениями пробуждения сознания, этой «зыбкой областью между снами и мыслями», и любил цитировать строку из древнего индийского памятника – Вед: «На утренней заре пробуждается всякий разум».

На рассвете Торо купался в пруду, а затем погружался в «утреннюю работу» – читал и писал. Скажем, вносил правки в дневниковые записи или редактировал главу книги. Физическое ощущение движения руки по бумаге было для Торо – йога-любителя – своего рода медитацией.

Вооружившись блокнотом и ручкой, я посвящаю свой утренний труд кое-каким вопросам о Торо, которые не дают мне покоя. Что он видел в видении? Как ему удавалось видеть так много? Я долго и пристально всматриваюсь в эти вопросы. Они молча смотрят на меня. Тупик. Тогда я делаю то же, что делал Торо, когда муза его оставляла: закрываю блокнот и надеваю ботинки.

Каждый день, обычно около полудня, Торо бродил по окрестностям Конкорда. Как и Руссо, он не мог ясно мыслить, если ноги его оставались в покое. Но Руссо предавался «мечтаниям» на ходу, Торо же именно «бродил» – он любил это слово. Он бродил, чтобы встряхнуться, прийти в себя.

Он не нуждался в месте назначения, но мне оно пригодится. В дерзком порыве гражданского неповиновения я решаю проигнорировать предупреждение Лесли Уилсон относительно посещения запруженного людьми болота, оно же Уолденский пруд. Я разворачиваю маленькую схему тропы, ведущую из Конкорда к пруду. Пути здесь чуть больше трех километров. Домик Торо «в лесу» скорее домик на окраине оживленного городка, но не стану придираться. Мало кого привлечет книга под названием «Уолден, или Жизнь в домике не особо далеко от цивилизации».

Я пакую рюкзак – изящную городскую модель, Торо никогда бы себе такой не завел, – и решаю сделать что-нибудь, что на меня непохоже. Я закидываю смартфон в ящик стола и ухожу без него.

Всего через несколько минут меня настигают признаки синдрома отмены: холодный пот, учащенное сердцебиение. И не то чтобы я чувствовал себя без телефона голым. Голый я бы справился. Мне кажется, будто я вышел на прогулку, оставив дома печень или какой-то еще жизненно важный орган. Но я держусь.

Мне становится понятно, почему Торо любил здесь гулять. Воздух мягок, прохладен, недвижен. Земля под ногами словно бархат. Я вспоминаю слова, сказанные о Торо его другом Джоном Уайссом: «Он ходил так, словно между ним и землей происходит некий разговор»[60]60
  Цит. по: Petrulionis, Thoreau in His Own Time, 57.


[Закрыть]. Между землей и мной разговор происходит едва ли – максимум смол-ток, – но скоро я подбираю подходящий шаг. Мне хочется приобщиться к остроте взгляда Торо.

Сначала я вижу размытое пятно, неумолимо приближающееся. У пятна на голове джинсовая бандана, в ушах – белые наушники. Руки работают как поршни, сильные ноги уверенно отталкиваются от земли. Эта женщина просто воплощение мощи. Про нее не скажешь, что она «бродит».

Дойдя до водоема под названием «Пруд Волшебного царства», я усаживаюсь на ближайшую лавочку. Я смотрю, но не вижу. «Не подходи к предмету – пусть он сам подойдет к тебе», – советует Торо, как будто подспудно упрекая меня в чем-то. «Тина болотная», – бормочу я.

Нет, так не работает. Я ничего не вижу, но все слышу: ноющий звук пролетающего над головой винтового самолета, жужжание проезжающей по дороге машины – звуки XXI века. Острым слухом я обязан годам работы корреспондентом на радиостанции National Public Radio (NPR). Там я научился слышать то, что не всегда услышат другие. У всего есть звук. Даже если в комнате полная тишина – прислушайтесь хорошенько: инженеры-акустики называют это «звуковой фон». Вот интересно: можно ли восприимчивость к звукам конвертировать в другой вид восприятия? Поменять острый слух на острое зрение?

Вот уже исчезли фантомные вибрации в кармане, где обычно лежит телефон. Я начинаю ощущать спокойствие. Должно быть, то самое, что обычно называют «умиротворение».

А потом появляются комары. Одни ведут огонь из укрытия, другие, более агрессивные, переходят в пике. Они бесят. Снявшись с лагеря, я продолжаю обход территорий. Я пытаюсь постичь, как Торо удавалось ни на что не отвлекаться, и в этот момент спотыкаюсь о бревно и чуть не падаю. Ого, думаю, надо бы поосторожнее. Останавливаюсь, собираюсь с силами. Пытаюсь сконцентрироваться и узреть, четко и без прикрас, что готова предложить мне природа. К моему удивлению, на этот раз получается. Я замечаю малиновку на телефонных проводах. Ну то есть я думаю, что это малиновка, а может – иволга, овсянка или поди знай кто еще. Какая разница?

Не факт, что Торо согласился бы: в птицах он разбирался. Зная о том, что перед тобой, допустим, малиновка, можно получить больше радости от ее созерцания; но ведь можно и меньше. Орнитолог может знать биологическую причину яркой окраски павлиньего хвоста, но не ценить его красоты. «Я начинаю видеть предметы, лишь когда отбрасываю рациональное их понимание», – говорит Торо. Замыленный глаз видит мало.

Торо стремился к «невинности взгляда»[61]61
  Эта фраза принадлежит Джону Раскину. Торо читал Раскина и высоко ценил его мнение об искусстве видеть. См.: John Ruskin, The Elements of Drawing (Mineola, NY: Dover, 1971), 27.


[Закрыть]. Он никогда не переставал по-детски удивляться. Не мог пройти мимо ягоды, не подобрав ее. «Он – мальчишка. А потом станет постаревшим мальчишкой», – говорил о своем друге Ральф Уолдо Эмерсон. Подобно Сократу, Торо высоко ценил осознанное незнание[62]62
  Шотландский физик Джеймс Максвелл, живший в XIX веке. «Глубоко осознанное незнание – предтеча любых новых знаний». Цит. по: Stuart Friedman, «What Science Wants to Know», Scientific American, April 1, 2012.


[Закрыть] и, лишь отчасти шутя, предлагал учредить Общество содействия полезному незнанию.

Люди создают прекрасное уже давно, а объяснять его стали совсем недавно. Гомер не был знаком с теорией литературы. Неизвестные художники, расписывавшие стены пещеры Ласко семнадцать столетий назад, провалились бы на экзамене по истории искусств. Чем толковать красоту – лучше видеть ее.

К счастью, комары улетели прочь, а сосредоточенная бегунья уже далеко. А вот птица все еще подпрыгивает на проводах и совершенно не выглядит усталой. Какая молодец, думаю я. Но меня ждет Уолденский пруд. Я решаю двигаться дальше.

Но после нескольких шагов я останавливаюсь. Зачем спешить? Заработал мой механизм зрительного восприятия. Мой мозг предполагает, что некое существо – вероятно, малиновка – прыгает по телефонному проводу. За долю секунды мой мозг принимает это предположение и формирует отчет: «Птица, вероятно малиновка, делает что-то такое птичье, милое. Ага, природа. Ты прямо Джон Мьюр[63]63
  Американский естествоиспытатель, писатель, защитник дикой природы. – Прим. пер.


[Закрыть]. Можем идти дальше?»

Я медлю, как делал Торо: «Иногда следует идти совершенно свободным – от любопытства, от заинтересованности, – не стараясь что-то скорее увидеть». Торо мог запросто целый час наблюдать, как расписная черепаха откладывает яйца во влажный песок или как трепещет на ветру парус. Однажды он целый день смотрел, как мать-утка учила своих утят плавать по реке, а потом рассказывал детям смешные «утиные истории». Но что для детей удивительно – для взрослых часто лишь «занятно». Один фермер по фамилии Мюррей вспоминает такую картину: Торо стоит неподвижно, уставясь в пруд.