Текст книги "Кровь и лунный свет"

Глава 16

В следующий час я пялюсь на рисунки, которые Симон прикрепляет к стене рядом с картой города. От вида Перреты и переулка мне становится нехорошо, но я напоминаю себе, что видела все воочию.

Наброски, сделанные им во время визита к мадам Эмелин, – это намного хуже. Конечно, Симон прикрыл грудь и нижнюю часть тела мертвой кусками ткани – или, по крайней мере, изобразил это так, – но, подозреваю, если бы там оказались раны, он бы этого не сделал. Меня немного настораживает, насколько талантливо он передает на бумаге подобные ужасы. Несмотря на синяки, я охватываю себя руками за талию, пока он указывает на травмы и увечья, которые описал при осмотре.

– В нижней части тела семь ножевых ранений.

Симон указывает на каждое испачканным в чернилах пальцем. Как и в случае с кровью на стене, меня вновь охватывает чувство, что я видела их, но по-другому. Наверное, это произошло той ночью, только никто не указывал мне на раны пальцем, тем более что их покрывала грязь.

– На внутренней стороне двух пальцев остались порезы, – продолжает Симон. Его голос звучит так бесстрастно, словно мы обсуждаем географию. – Она схватилась за живот, когда убийца начал наносить удары ножом. И несколько из них попали между пальцами. Раны совпадают, а значит, он использовал обоюдоострый клинок. Например, кинжал, а не, скажем, разделочный нож. Это же подтверждают порезы на глазницах.

Овсянка, которую госпожа Лафонтен томила все утро в печи, чтобы подать на завтрак, устремляется к моему горлу. Мне приходится приложить все усилия, чтобы вернуть ее в желудок.

Перо Жулианы скользит по бумаге, записывает слова Симона. Он замолкает на мгновение, чтобы она успела. Хотя, мне кажется, в этом нет необходимости.

– Кончики пальцев покрыты ссадинами, а ногти поломались, пока Перрета хваталась за стену, – продолжает он, и я сжимаю кулак, чтобы заглушить внезапно вспыхнувшую фантомную боль. – Как только она перестала сопротивляться, он перетащил ее сюда и уложил на спину. – Симон указывает на схему переулка, нарисованную сверху, как архитектурный план. – Как подсказала Кэт, он сделал это для того, чтобы рассмотреть убитую в лунном свете.

Трепет, окутавший меня от упоминания моего имени, длится недолго.

– А затем он разбил ей лицо. Чем-то тяжелым, то есть вряд ли он принес это с собой. Так что он нашел это где-то поблизости. Скорее всего, камень или кирпич…

Или молоток. Но Симон и не догадывается, что он был у Перреты.

– Но ничего подобного поблизости обнаружить не удалось, а значит, он это забрал.

На лбу выступает пот от отвращения и страха за то, чем это может обернуться для магистра Томаса.

Симон скрещивает руки на груди, продолжая смотреть на рисунки.

– Ему пришлось потрудиться, чтобы вырезать ей глаза.

– Хочешь сказать, в следующий раз это дастся ему легче? – спрашиваю я.

Он кивает.

– Его умения будут совершенствоваться с каждым разом.

Как будто это профессия: ученик – подмастерье – ремесленник – мастер. Неужели сейчас убийца учится?

Симон потирает подбородок, оставляя на коже фиолетовое пятно от чернил.

– Раны на ее животе нанесены как попало. Возможно, так вышло из-за того, что Перрета сопротивлялась. А может, у него мало опыта. Но можно с уверенностью сказать, что он правша. Это легко определить по углу ударов и ране на ее шее.

– Ты все время говоришь «он». А вдруг это сделала женщина? – интересуется Жулиана.

Симон качает головой, не сводя взгляда со стены перед ним.

– Нет, убийца – мужчина.

– Ты считаешь, что женщина не способна на насилие? – спрашиваю я.

Он поворачивается ко мне.

– Способна ли? Да. Но подобное насилие, подобная злость… – Симон вновь качает головой. – Это сделал мужчина. Не знаю, как объяснить, но я уверен, что это…

– Месть, – заканчиваю я. – Какой-то одной женщине. Ты говорил.

– Да. – Судя по устремленному в никуда взгляду, он вновь мысленно вернулся в переулок. – Но не обязательно этой.

Симон задумчиво поджимает губы, и сине-фиолетовое пятно на его подбородке становится более заметным.

– Возможно, он считает, что женщины осуждают его, но, скорее всего, это был один раз. Самый первый.

Я стискиваю зубы:

– Ты винишь в случившемся женщину, которая отвергла его?

– Нет, – уверенно отвечает Симон, и его взгляд вновь направлен на меня. – Скорее всего, он пользуется этой извращенной логикой, чтобы оправдать убийство. И, возможно, существует женщина, имеющая над ним какую-то власть. Но убийца действовал по своему побуждению. Может, им и движет безумие, но уж точно его собственное.

– Но если это безумие, разве это не снимает с него часть вины? – чуть успокоившись, спрашиваю я.

– Безумие бывает разное. – Симон замолкает и бросает взгляд на Жулиану. – Не записывай это, – говорит он ей.

Но она продолжает писать с таким отсутствующим выражением на лице, словно просто переносит на бумагу слова, не осознавая их значение. Как пересмешник.

Симон указывает на рисунки.

– Убийца понимает, что он должен скрываться. Знает, что поступил неправильно, но ему все равно. На самом деле он наслаждается ужасом, который вызвало его преступление.

Глаза Симона стекленеют, а голос опускается до шепота.

– Он – чудовище, которое специально посадили в клетку, прекрасно зная, что в какой-то момент оно вновь вырвется на свободу.

Дрожь охватывает тело от этих слов. Сомневаюсь, что мать Агнес имела в виду подобное, говоря, что все люди живут в клетках.

– Но все это человек скрывает внутри. А есть какие-то намеки на то, как он выглядит? – спрашиваю я.

Опустив плечи, Симон вздыхает и возвращается к столу. Занимает место рядом с Жулианой. Упирается локтями в бедра.

– Высокий, физически развитый, интеллект выше среднего, молодой, возраст от двадцати до тридцати. Плохо ладит с женщинами.

Перо Жулианы скрипит по листу. Когда она останавливается, а Симон продолжает молчать, я смотрю на него.

– И все? Это все, что ты можешь сказать?

Не знаю, чего я ожидала, но об этом даже я могла догадаться!

– Это все, что я могу сказать наверняка, – говорит Симон, не поднимая глаз. – Пока у меня не появится больше работы.

То есть – пока чудовище снова не вырвется из клетки.

Глава 17

Не желая признаваться, что слишком много времени провела у Симона и не успела осмотреть новые строительные леса до ужина, я сказала, что все выполнила, но, так как модель святилища разбита, отправлюсь завтра на стройплощадку вместе с магистром Томасом и покажу ему все на месте. Не выспавшись из-за ночного визита Грегора, архитектор согласился со мной и отправился спать, как только госпожа Лафонтен принялась убирать тарелки. Реми заявил, что должен встретиться с другом, и вскоре ушел. Я пока не сказала ему, что знаю о его лжи. Жду удобного случая поговорить наедине.

Но и у меня на сегодняшний день есть планы. И это не только работа.

Как только госпожа Лафонтен медленно поднимается на третий этаж, я надеваю бриджи с короткой юбкой, крадусь вниз, выскальзываю через кухонную дверь в переулок и запираю замок на ключ.

Мне не хочется терять голову, поэтому я стараюсь обходить пятна лунного света на пути к площади святилища. А когда другого пути нет, я останавливаюсь, чтобы осмотреться по сторонам в последний раз.

Вот так видят мир другие.

Мне даже кажется, что окружающий меня воздух дрожит, пока не понимаю, что дрожу сама. Вспоминая, как это выбило меня из колеи прошлой ночью, я закрываю глаза и лишь тогда вступаю в лунный свет.

И тут же на меня обрушивается волна ощущений. Нос и легкие наполняются дюжиной ароматов, и мне приходится прикрыть лицо рукой, чтобы сдержать дыхание. Множество звуков отражается от каменных стен вокруг меня, напоминая рябь, исходящую от края бассейна с водой. Эта какофония сильнее, чем днем, когда сотни людей выполняют свою работу, перекрикиваясь друг с другом. Но спустя несколько секунд я понимаю, что могу отделить один от другого, да и уши уже режет не так сильно. Несколько пронзительных криков над головой вызывают ужас, но я тут же вспоминаю про летучую мышь, которую слышала прошлой ночью. Кто же знал, что они постоянно визжат?

Я осторожно вдыхаю, и нос вмиг заполняет каменная и древесная пыль. Опустив голову, медленно открываю глаза. Казалось, я не увижу на земле ничего интересного, но это совсем не так. Камни у моих ног испещрены завораживающими узорами и полосами разной толщины. Я могла бы рассматривать их всю ночь, но заставляю себя поднять взгляд.

От открывшегося передо мной вида перехватывает дыхание.

Святилище сверкает миллионами радуг, отраженных тысячами крошечных граней известняковых стен. И все мысли и страхи, что этой силы следует опасаться, рассеиваются без следа от этой красоты. Поддавшись порывам, я бегу вдоль здания, наслаждаясь ветром, бьющим в лицо, ощущением камня под ногами и сиянием, разливающимся в воздухе.

Это опьяняет.

Но сначала работа, потом забавы. Когда я достигаю рукава трансепта, отходящего под прямым углом на юг от длинного нефа, у меня перехватывает дыхание. Отсюда начинается строящаяся восточная секция, где пришлось заменить леса. Новые опоры уже приняли на себя нагрузку, поэтому я пробираюсь через груды камней и дерева возле отведенного места для резчиков и столяров, после чего начинаю карабкаться вверх. Я ощущаю и вижу структуру дерева, поэтому легко могу различить, где старые, а где новые балки, где дуб, а где ясень. Стойкий запах железа, кожи и пота подсказывает мне, где вздремнул днем кузнец.

Дерево скрипит и поет под моим весом, но нет и нотки, намекающей на разлом или хрупкость конструкции. Единственное, к чему можно придраться, – подломанная камышовая платформа. Но их не чинят. На третьем уровне я замечаю небольшую норку, прорытую насекомым, от которой тянется тонкая трещина. Возможно, этому тоже не следует уделять внимания, но я вытаскиваю голубую ленту из куртки и привязываю к раме, чтобы завтра залить трещину смолой. Щель между камышовыми палками такая маленькая, чуть больше игольного ушка, что приходится намочить конец ленты языком.

Краска цвета индиго такая горькая, что я тут же сплевываю. Мне следовало догадаться, что вкус обострится не меньше, чем другие чувства. Сгорая от любопытства, я подношу к языку красную ленту – и узнаю, что ее красили свеклой и клубникой.

Не затягивая время, я быстрее и увереннее осматриваю каждую секцию лесов. А когда добираюсь до верхнего уровня, останавливаюсь, чтобы посмотреть на город. Площадь в центре квартала селенаэ светится, как и несколько ночей назад, а мелодия, доносящаяся до меня, кажется до боли знакомой. Скорее всего – с монастырских времен. Если бы я обладала прекрасной памятью, как Жулиана, то знала бы об этом наверняка. Я различаю несколько глубоких баритонов, и мне становится интересно, есть ли среди поющих Грегор.

Исходящий от квартала свет, кажется, усиливается, а песня становится громче, пока они не достигают пика – и не начинают стихать. Я поднимаю глаза к небу и вижу, что убывающая луна уже достигла высшей точки, а значит, прошла половина ночи. Надо поскорее закончить работу.

Быстро осматриваю последнюю секцию, спускаюсь вниз. Луна теперь заняла такое положение, что я то попадаю в тень, то вновь выхожу на свет, но как же весело – хоть это и вызывает легкое головокружение – вновь и вновь ощущать, как изменяется восприятие!

Но когда я собираюсь перепрыгнуть с одной платформы на другую, находясь спиной к площади, до меня доносится звук шагов по мостовой – и я невольно замираю. Поступь медленная и неторопливая, но нет сомнений: этот человек крупнее меня. Как можно тише я отвожу ногу назад и поворачиваюсь, чтобы посмотреть вниз. Даже из тени все видно довольно неплохо. Но важнее то, что меня рассмотреть удастся с трудом. Если только этот человек не знает, где я нахожусь.

Из-за угла появляется фигура в плаще, с фонарем в руках, не очень высоко поднятым над землей. Мужчина примерно того же роста, что тот, которого я видела в ночь убийства, но у этого капюшон опущен и лунный свет блестит на серебристых волнах волос. Мне не видно его лица, пока он приближается ко мне: так как он внимательно смотрит на землю, чтобы не запнуться о груды камней и древесины. Ночной патруль? Магистр Томас говорил, что число стражей удвоили, но у этого человека не видно оружия.

Он останавливается и поднимает фонарь, словно что-то высматривает на земле, а затем выходит из поля моего зрения. Его плащ падает на землю с мягким шорохом. И несколько секунд спустя он с усилием взбирается на первый уровень лесов. Судя по всему, он не заметил меня, иначе не вел бы себя так непринужденно.

Я отступаю подальше в тень, когда бледная рука ставит фонарь на плетеную платформу недалеко от меня. Маленький нож на поясе – моя единственная защита, и я сжимаю рукоять вспотевшей рукой. Мне не хочется подходить достаточно близко, чтобы использовать его, но и выбраться отсюда удастся, только если пройти мимо мужчины.

А он тем временем с тихим стоном поднимает верхнюю половину тела над краем. Сейчас – тот самый момент, когда у него меньше возможности среагировать, а у меня больше шансов сбежать. Я бросаюсь вперед и хватаюсь за край платформы, чтобы развернуться и соскользнуть вперед. Но тут фонарь освещает лицо мужчины, и я узнаю его.

Это Симон из Мезануса.

Глава 18

Глаза Симона расширяются от испуга, он отшатывается назад и тут же начинает скользить вниз. Я успеваю броситься к нему, чтобы ухватить за запястье. Правда, при этом задеваю плечом фонарь. Он отлетает в сторону, стекло разбивается вдребезги, а тусклый огонек, хоть немного освещавший пространство, гаснет. Симон разворачивается и ударяется о столб подо мной, но все-таки хватается за него, перенося свой вес на новую опору…

Несколько секунд тишину ночи наполняет лишь наше тяжелое дыхание.

– Небо в огне! – восклицает Симон. – Это ты, Кэт?

– Да, – отвечаю я. Сердце так сильно бьется в груди, что ребра ударяются о платформу подо мной. – Тебя можно отпустить?

– Да, пожалуйста.

Я отпускаю его руку и сажусь, чтобы выглянуть через край. Симон крепко сжимает столб дрожащими руками и смотрит на меня снизу вверх.

– Что, во имя Света, ты там делаешь?

– Я здесь работаю, помнишь? А вот ты что тут забыл?

Симон опускается на корточки, а затем спрыгивает на землю.

– Делал свою работу. – Он несколько раз крутит запястьем, хмуро глядя вверх. – Пытаюсь понять, как выглядел город в ту ночь.

Я перекидываю ноги через край платформы, чтобы спуститься вниз.

– Ты же знаешь, что до крыши можно добраться и проще.

Я легко приземляюсь перед ним и театрально отряхиваю руки.

Симон хмурится еще сильнее.

– Ночь тебя подери, женщина, ты как кошка.

Его раздражение лишь веселит меня.

– Если бы Верховный альтум услышал, как ты ругаешься в святилище, пел бы ты епитимью до восхода солнца.

– Хорошо, что мы не в святилище.

Симон тяжело вздыхает и смотрит на остатки фонаря.

– Как тебе удается хоть что-то разглядеть, не говоря уже об осмотре строительных лесов?

Я пожимаю плечами, напрягаясь от его предположений.

– Верхние ярусы хорошо освещает луна. – Я прикусываю губу, вспоминая, насколько хорошо могу видеть в лунном свете. – Хочешь, я отведу тебя туда?

– Для начала хочу узнать: действительно ли тот путь, о котором ты упоминала, проще, или, пробираясь по нему, я еще ниже уроню себя в твоих глазах?

Я хихикаю.

– Зависит от того, что нравится тебе больше – лестницы или леса.

Симон наклоняется, чтобы поднять свой плащ, но даже не притрагивается к разбитому фонарю.

– С лестницей я справлюсь. Показывай путь.

Двери святилища заперты, но я знаю, какие окна можно открыть. Поэтому жестом предлагаю Симону следовать за мной. Вот только там, где я легко пробираюсь в темноте без фонаря, он спотыкается и запинается, так что я не выдерживаю и веду его за руку.

Путь до западного конца святилища не близкий, и я осознаю каждую его секунду. Наконец мы добираемся до резных каменных блоков, сложенных позади фасадных башен, которые в дальнейшем потребуются для строительства. Когда я отпускаю руку Симона, он тут же вытирает ее о штаны, и это сильно задевает меня. Чувствуя, как начали пылать щеки, я поворачиваюсь к нему спиной и, не говоря ни слова, взбираюсь на выступ примерно в двух с половиной метрах от земли. Он довольно узкий, и мне бы не хотелось ходить по нему в юбке… или с плащом в руках.

– Думаю, тебе лучше оставить его здесь, – говорю я, и Симон послушно кладет плащ на землю.

Теперь – добраться до высокого остроконечного окна, выходящего на восток. Мало кто знает, что оно открывается, поворачиваясь на оси посередине. А чтобы открыть его, необходимо просунуть пальцы под раму и провести по защелке. Я объясняю это Симону, а затем поворачиваю окно и проскальзываю внутрь. Он быстро следует за мной, хотя ему приходится втянуть живот, чтобы протиснуться между стеклом и железной рамой.

– Я ничего не вижу, – бормочет Симон, когда я снова закрываю окно. – Где мы?

– На лестнице одной из фронтальных башен, – шепчу я в ответ. – Часть пути проходит здесь.

Симон хватает меня за руку, прежде чем я успеваю сделать пару шагов, чем вновь воодушевляет меня – хотя, скорее всего, он сделал это, чтобы не запнуться о собственные ноги. Лестница изгибается вместе со стеной, пока мы не добираемся до площадки, с которой открывается вид на внутреннее пространство святилища. Симон останавливается и вглядывается в темноту башни:

– Эта лестница ведет на самый верх?

Я киваю, а затем вспоминаю, что он меня не видит.

– Да. Если подняться по ней до уровня главной крыши, можно выбраться наружу, а затем – по еще одной винтовой лестнице – до самой вершины башни.

Он смотрит на меня сверху вниз.

– Ты когда-нибудь поднималась туда?

– Конечно, – отвечаю я. – Там прекрасно, когда небо чистое. Кажется, будто лежишь в колыбели среди звезд.

– Ты приходишь сюда по ночам?

– Иногда. Когда хочется обдумать что-то или побыть в одиночестве.

Лучше всего звезды видны в безлунные ночи. Мне становится интересно: обнаружились бы раньше мои странные способности, поднимись я на башню в другое время?

– Тебе опять придется вести меня. – Симон сжимает мои пальцы. – Я даже не представляю, куда идти.

Сквозь цветные витражи, расположенные вдоль нефа, проникает приглушенный, окрашенный в синие тона свет, и кажется, будто мы находимся под водой. Но этого света достаточно, чтобы Симон отпустил мою руку. Впрочем, он не спешит этого делать. Я тащу его за собой по балкону галереи, которая тянется по всей длине святилища. Конечно, я понимаю, что в темноте это более неуместно, чем при дневном свете. Но какой-то части меня плевать на это.

Когда мы добираемся до середины галереи, Симон останавливается, зачарованный красотой алтаря и его безмолвным венцом. Высоко над алтарем расположена небольшая квадратная башня с окнами, поэтому это самое святое место – его никогда не накрывает тень. Эта картина всегда завораживает меня. Вот и сейчас я с радостью останавливаюсь, чтобы полюбоваться.

– В таком месте можно проникнуться верой, – шепчет Симон.

– Ты не веришь в Солнце? – спрашиваю я.

Он невесело усмехается:

– Я верю, что Солнце существует. Только дурак станет отрицать это. А в то, что именно оно даровало нам все, – нет.

Это богохульство. Мне следовало бы бежать сломя голову от того, кто говорит подобные вещи, но голос Симона звучит так потерянно, словно ему хотелось бы верить, но что-то мешает.

– Почему?

Он качает головой:

– Если Солнце действительно такое благословенное и обладает такой властью, почему оно допускает лишения и страдания в мире? Почему позволяет людям совершать такие гнусные поступки?

Несколько дней назад я поняла, что убийство Перреты – не первое, что увидел молодой венатре. И не самое ужасное. Так что его цинизм можно понять.

– Мать Агнес говорит, что наша жизнь – дар Солнца, – говорю я. – А передав что-то в дар, ты не имеешь права решать, как это используют и правильно ли это делают. Иначе какой же это дар?

– Такая свобода действий опасна, ведь она может разрушить жизни других, – отвечает он.

– Да, – признаю я. – Но необходима. Нельзя стать по-настоящему хорошим, если перед глазами нет плохого примера.

Губы Симона слегка приподнимаются в ухмылке:

– Я и не знал, что ты философ.

– Это детство в монастыре дает о себе знать.

Симон никак не комментирует эти слова, а поворачивает руку и переплетает наши пальцы. Вряд ли он видит румянец, заливший мои щеки, но я все же быстро отворачиваюсь и иду к следующей лестнице. Пол первого уровня южной башни весь в пыльных следах и помете голубей, спящих на стропилах двумя этажами выше. Лунный свет проникает сквозь высокие арочные проемы, не закрытые стеклом или ставнями.

Хотя сегодня вечером мне пришлось частенько вступать в лунный свет и выходить из него, я задерживаю дыхание и прищуриваюсь, прежде чем выйти на освещенное пространство. И тут же чувствую пульс Симона – через ладонь и пальцы. Ритм, быстрый после подъема, ускоряется еще сильнее, когда Симон видит, что я веду его по покатому краю крыши.

– Это безопасно?

– Совершенно, – отвечаю я, указывая на каменный желоб. Его правая сторона приподнята сантиметров на пять, а вдоль нее тянутся строительные леса. – Он такой широкий, потому что вся дождевая вода с крыши стекает сюда.

– Широкий? – бормочет Симон. – Да тут даже детские санки не влезут.

– Поэтому мы сюда детей и не пускаем, – отмахиваюсь я.

Но он лишь хмурится в ответ на мою шутку.

– Просто не смотри вниз. И наклонись чуть влево, поближе к крыше.

Непохоже, что Симон собирается отпустить меня, но я все равно сжимаю его руку, чтобы дать понять, что он может держаться за меня. А затем делаю шаг вперед, левой рукой держа его за правую. Из-за этого ему приходится слегка повернуться влево, и теперь он невольно смотрит на крышу. Наверное, это к лучшему.

Впереди виднеется силуэт Пьера. Несмотря на темноту, это место настолько мне знакомо, что я могла бы пройти здесь с завязанными глазами, но мне приходится сдерживать шаг.

– Почему эти каменные столбы выгнуты дугой? – спрашивает Симон, когда мы проходим мимо третьего по счету.

– Это аркбутаны, – отвечаю я. – Передают вес здания на землю. Благодаря им можно строить более тонкие стены и большие окна, чтобы внутрь проникало больше света.

– Они похожи на гигантские паучьи лапки.

Я согласно киваю:

– Возможно, пауки и стали источником вдохновения. Замыслы природы часто безупречны.

– Ты много знаешь об архитектуре, – говорит Симон.

Я ухмыляюсь. Сколько бы я ни ныла, что приходится показывать святилище посетителям и высокопоставленным чиновникам, мне доставляет удовольствие каждая секунда.

– Ты даже не представляешь сколько. Я могла бы потратить не меньше часа на описание математической эстетики арок трифория[3]3
  Трифорий – непрерывный ряд арок, расположенных на втором ярусе центрального нефа в романских и готических храмах.


[Закрыть], проходящего вдоль нефа.

– Чего?

– Ты понял, о чем я.

Симон усмехается:

– Не уверен, что стал бы возражать против такой лекции. Или любой другой, лишь бы лектором была ты. – Он замолкает на мгновение, а затем торопливо добавляет: – Об архитектуре и святилище, конечно.

Его смущение невероятно забавно, поэтому остается лишь радоваться, что я смотрю вперед. Сомневаюсь, что иначе мне удалось бы сохранить невозмутимость.

– Тогда позволь провести первый урок, – начинаю я. Мы как раз добрались до Пьера и более широкого карниза вокруг него. – Эти полнотелые статуи – химеры. Горгульями же называют скульптуры в виде головы или части тела с водосточными желобами. А они, – я кладу правую руку на каменную спину, – просто украшение.

Симон обводит взглядом химеру с огромными крыльями.

– Я и не представлял, насколько они большие. – Он отпускает мою руку и прикасается к статуе. – И страшные.

Я скрываю разочарование, охватившее меня из-за того, что мы больше не соприкасаемся, за оскорбленным видом.

– Не слушай его, Пьер. – Я похлопываю по мускулистой шее, словно передо мной собака. – Ты прекрасен.

– Ты дала ему человеческое имя?

– А как мне еще его называть?

– Не знаю. – На его лице появляется неуверенная улыбка. – Птице-собака-лев…

Как бы Симона ни нервировало нахождение на такой высоте, он кажется более расслабленным, чем я когда-либо видела. «Вот только я знакома с ним меньше пяти дней», – напоминаю себе я.

– Зачем такая страшная статуя на таком красивом здании? – покачав головой, интересуется он.

Но на этот вопрос у меня есть ответ.

– По словам матери Агнес, они должны отпугивать всех настоящих демонов, которые попытаются проникнуть в святилище. Они как бы заявляют, – я угрожающе понижаю голос: – «Я охраняю это место, брат демон, и я намного страшнее тебя, так что не вздумай бросать мне вызов».

Услышав это в восемь лет, я удивилась и спросила: разве демонессы не ищут таких сильных партнеров, чтобы создавать маленьких демонят? За этот вопрос меня отправили на два месяца мыть кастрюли на кухне, и я до сих пор не знаю на него ответа.

Симон наблюдает за мной, словно знает, что я задумалась о чем-то, но это не злит его.

– Здесь ты и увидела того человека?

– Верно.

Я поворачиваюсь лицом к югу. Симон подходит ко мне сзади, касаясь одеждой моей спины. Его сердцебиение эхом отдается в узком пространстве между нами. Сейчас, когда мы добрались до безопасного места, оно чуть замедлилось.

Не раздумывая, я кладу ладонь на крыло Пьера – и вдруг наталкиваюсь на руку Симона. И тут же выбираю место чуть дальше, чтобы наша кожа не соприкасалась. Свободные рукава его рубашки спустились до локтя, и обнаженное предплечье расположилось параллельно моему. Вены под серебристо-бледной кожей тянутся вдоль руки, словно голубые виноградные лозы, переплетаясь в районе запястья. Моя кожа более золотистая, кровеносные сосуды кажутся зеленоватыми, – и эта разница завораживает.

– Откуда?.. – голос Симона срывается, и он прочищает горло. – Откуда он появился?

Я вытягиваю руку, слегка откидываясь назад:

– Оттуда.

Щека Симона скользит по моей макушке, когда он опускает подбородок, практически упираясь мне в плечо.

– А… я понял.

Его проникновенный голос расползается по коже тысячей мурашек, а я вдруг понимаю, что слегка покачиваюсь. Симон тут же обхватывает правой рукой мою талию, чтобы не дать упасть.

– Ты в порядке? – шепчет он, и мои волосы колышутся от его дыхания.

Не желая отвлекаться, я закрываю глаза и киваю, невольно задевая ухом его нос и губы. О, мое Сияющее Солнце!

Симон передвигает ладонь на каменном крыле Пьера, чтобы накрыть мою. И от его запястья по тыльной стороне моей руки расходится дрожь от пульса, пока его дыхание скользит ниже, к моей шее. Я растворяюсь в тепле его тела за спиной и в звуках нашего сердцебиения, которое вновь стало таким частым, будто мы поднимаемся по лестнице.

Это лунный свет так влияет? Или это из-за того, что я никогда не была так близко к мужчине? Знаю, чувства Симона не обострены, как мои, но испытывает ли он нечто большее, чем обычно?

Открыв глаза, я поворачиваюсь лицом к нему и спиной к каменной фигуре Пьера. Левая рука Симона все еще покоится на крыле, а правая – на моей талии. Его глаза – цвета хрусталя, если не считать небольшого карего пятна. Они изучают мое лицо, пока взгляд не замирает на моих губах, давая понять, что у Симона на уме. Меня никогда не целовали, если не считать того странного поцелуя Реми. Но сейчас все воспринимается по-другому. И не только потому, что я этого хотела и ждала.

Симон склоняется ниже и замирает, словно дает возможность отодвинуться. Вот только у меня даже мысли такой не возникает. Вместо этого я делаю глубокий вдох, наполняя легкие ароматами, которые игнорировала до этого. От Симона пахнет потом, маслом для фонарей, тушеной бараниной с розмарином, элем и… кровью.

Я моргаю, пытаясь отыскать источник последнего запаха.

– Что у тебя с шеей?

От левого уха Симона к ключице тянутся три длинных царапины. Они неглубокие, но в некоторых местах кожа порвалась, и появились темные линии.

Он тут же выпрямляется и тянется правой рукой к левой стороне шеи.

– Это не то, что ты подумала.

То есть не следы от ногтей? Потому что я не могу представить что-то другое, кроме этого.

– А что же?

– Ничего.

Чары, пленившие нас, рассеиваются, и Симон резко отворачивается.

– Спасибо, что провела меня сюда. Но уже поздно. Нужно возвращаться.

Он торопливо шагает вперед, когда мы молча возвращаемся к окну. И больше не пытается взять меня за руку, хотя луна опустилась ниже и вокруг стало куда темнее.