Текст книги "Писатели свободы. Как 150 «трудных» подростков и учительница бросили вызов стереотипам"

Второй учебный год, осень 1995 г.

Запись № 3 / Из дневника мисс Груэлл

с тех пор как началась моя учительская практика в Уилсон-Хай, некоторые учителя там, похоже, взъелись на меня. По их мнению, я чрезмерно увлеченная, чересчур благополучная, а мои методы преподавания излишне нестандартны. В учительской они критиковали тех же учеников, которых хвалили в местной газете. В довершение всего мои ученики получили приглашение на встречу со Стивеном Спилбергом, и это окончательно взбесило некоторых учителей.

Во время практики мне приходилось терпеть всевозможные слухи, поэтому я сомневалась насчет возвращения в Уилсон-Хай прошлой осенью. А когда мне поручили первогодков с навыками чтения ниже среднего, глава отделения английского языка бросила мне вызов со словами: «Поглядим, как вы с ними справитесь, выскочка!»

Выскочка? Знала бы она, как я нервничала и терялась в первый год работы учителем! Но у нее не нашлось времени получше познакомиться со мной – только на то, чтобы навешивать на меня ярлыки. Как и ученики, которых я защищала, я пала жертвой стереотипных представлений. Учителя называли меня примадонной, потому что я носила строгие костюмы; из-за меня другие учителя якобы «представали в плохом свете», потому что я водила своих учеников на разные мероприятия. Некоторым даже хватало наглости заявлять, что Джон Ту – мой «папик». В тот момент я поняла, почему чуть ли не половина начинающих учителей меняют профессию в первые же несколько лет работы.

Я задумалась об уходе из Уилсон-Хай после того, как одна из учительниц распечатала и распространила письмо, которое я написала секретарю Спилберга с благодарностью за помощь в проведении весенней экскурсии в Музей толерантности. Когда другой учитель принес мне копию моего письма с выделенными абзацами, я не выдержала. С какой стати учителя, которым следовало быть моими коллегами и соратниками, копаются в моей папке на компьютере и распечатывают личные письма? Зачем снимают с него копии? По-моему, это нарушает мое право на личную жизнь, и с меня хватит. Вся неприязнь, которую я сдерживала в себе, вырвалась наружу, я решила, что мне пора уйти из Уилсон-Хай.

Я прошла собеседование в другую старшую школу, мне предложили работу. Но когда до успешного побега было рукой подать, я совершила ошибку: рассказала директору, что собираюсь уйти. Он изумился и спросил почему.

– Все учителя здесь только и стараются навредить мне! – выпалила я.

– А как же ваши ученики? – спросил он. – Они ведь записались в ваш класс английского на следующий год. Думаете, они не расстроятся, если в первый день учебного года обнаружат, что вы уволились?

И тут до меня дошло все лицемерие собственного поступка. Весь год я призывала учеников избегать таких ярлыков, как «все», и других чудовищных преувеличений. Я даже познакомила их с людьми, которые стали жертвами стереотипов, и они рассказали, как опасно навешивать ярлыки на группы. Пережившая холокост Рене Файерстоун повторила мои призывы, обратившись к ученикам: «Не позволяйте действиям некоторых людей обусловить ваше отношение к группе в целом. Помните: не все немцы были нацистами». А теперь я сама говорю обо «всех» учителях, тогда как в действительности меня недолюбливали лишь несколько человек. Зато были и те, кто меня поддерживал.

Если я позволю этой горстке учителей выгнать меня из Уилсон-Хай, в проигрыше окажутся дети. Они подумают, что я, как и множество других людей, бросила их. Я осознала, что должна закончить то, что начала. И потом, я стала учителем не ради того, чтобы выиграть звание всеобщей любимицы. И я решила остаться в Уилсон-Хай и впредь отдавать все свои силы преподаванию литературы, а не участию в мелочных склоках.

Оставшись, я заполучу в свой класс большинство моих прошлогодних учеников. И вдобавок к ним – совершенно новый улов: детей, которые больше никому не нужны! Мой класс превратится в подобие свалки, куда попадают школьники после дисциплинарного взыскания, условного срока или реабилитации. Но если Шарод, который заканчивает учебу в июне, смог изменить свою жизнь к лучшему, значит и для новеньких есть надежда. Парадокс, но «надежда» (hope) – одно из немногих слов из четырех букв, которых нет в их лексиконе.

Когда я спросила одного из новичков, думает ли он, что закончит школу, тот ответил: «Закончу? Черт, да я не знаю даже, дотяну ли до шестнадцатилетия!» Некоторым из этих детей смерть кажется реальнее аттестата.

Их фатализм повлиял на мой выбор литературы на этот год. Помня, как инцидент с расистской запиской плавно перешел в урок толерантности, я решила вновь обратиться к этой теме и развить ее. И я заказала четыре книги о подростках в критической ситуации: «Волну» Тодда Штрассера, «Ночь» Эли Визеля, «Дневник Анны Франк» и «Дневник Златы: жизнь ребенка в Сараеве». Последние две будут стержнем учебной программы.

Невероятно, как много общего у моих учеников с Анной и Златой. Большинству в моем классе пятнадцать лет, Злате сейчас тоже пятнадцать, и Анна Франк умерла пятнадцатилетней. Думаю, именно поэтому параллели между возрастом, отчуждением и подростковой тревожностью попадут точно в цель.

На «Дневник Анны Франк» выбор пал естественным образом, а юная боснийская писательница, которую критики превознесли как «современную Анну Франк», стала для меня отличной находкой. Статья про Злату Филипович, опубликованная в журнале Scope прошлой весной, побудила меня прочесть ее дневник об истерзанной войной Боснии. Злата начала вести дневник, когда ей было десять лет. Она обращалась к нему «Мимми» – так и Анна Франк звала свой дневник «Китти». Жизнь Анны изменилась до неузнаваемости после начала нацистской оккупации – как и жизнь Златы, когда в Сараеве разразилась война. Внезапно внимание Златы переключилось с учебы и просмотра MTV на то, что ее школа закрылась, а национальная библиотека была разрушена. По мере продолжения войны Злата столкнулась с нехваткой еды, артобстрелами, смертью детей и описывала это в своем дневнике.

В 1991 году одиннадцатилетняя Злата увидела, как ее некогда мирный город был повергнут в пучину войны, а мои ученики – как Лос-Анджелес буквально взорвался после приговора, вынесенного Родни Кингу. Злата пряталась от снайперского огня на улицах, где раньше играла, а мои ученики – от шальных пуль из проезжающих мимо машин. Злата видела, как гибнут от бессмысленного насилия войны ее друзья, а мои ученики теряли друзей в результате бессмысленного насилия бандитских разборок. Злата писала о том, как в Сараеве солдаты с помощью «черного карандаша войны» помечали сербов буквой «С», хорватов – «Х», а мусульман – «М». Думаю, мои ученики могли бы в ответ сказать, что тоже видели, как их помечают своего рода «черным карандашом»: «Б» – белые, «Ч» – черные, «Л» – латиноамериканцы, «А» – азиаты.

Мне кажется, мои ученики смогут отождествить себя с героями всех этих книг. Но поскольку книги еще не пришли, буду читать с учениками рассказы и пьесы, которые найдут у них отклик. Наверное, их удивит, как сильно жизнь отражает искусство.

Дневник 24. Бездомность

5 часов утра – звон будильника разбудил меня сегодня в темной комнате. Солнце еще не встало, и я тоже решил пока не вставать. Но мой будильник считал иначе и продолжал трезвонить.

Так что в благодарность я швырнул его об пол. Трели смолкли. Я поднялся посмотреть, куда упал будильник, и вспомнил, что тоже лежу на полу. Почему? Потому что кровати у меня нет. Я включил свет, чтобы начать новый день. Прошел мимо зеркала на дверце шкафа, чтобы взять одежду. В нем отражалось мое спальное место – толстое одеяло и подушка.

И чужая комната. От этого мне стало грустно. Почти до слез. Я cхватил из шкафа одежду и направился по длинному коридору в ванную. Под душем я расплакался. Слезы смешивались с водой и стекали по моему лицу. Боли, возникшей вместе со слезами, я был только рад. Для меня это единственный способ справиться с положением. Комната, коридор и ванная не мои. И дом не мой. Мама спит в другой комнате дальше по коридору, но дом все равно не мой. У меня больше нет дома.

5:30 утра – выхожу из ванной комнаты после душа, готовлюсь уйти. Напоминаю себе, что сегодня первый день моего десятого класса в школе Уилсон-Хай. Мне бы порадоваться встрече с друзьями, которых я не видел все лето. А я гадаю, выдалось ли у них лето таким же скверным, как у меня. Это лето – худшее за мою короткую четырнадцатилетнюю жизнь. Все началось с телефонного звонка, который я не забуду никогда.

Мама плакала, просила и умоляла, уговаривала дать ей больше времени – так, словно речь шла о последнем глотке воздуха. Обычно я не уделял внимания «взрослым делам», но на этот раз навострил уши. Мне не хотелось видеть, как мама плачет.

Повесив трубку, она обернулась и увидела, что я стою рядом, растерянный и перепуганный. Я не понимал, в чем дело. Она быстро шагнула ко мне, крепко обняла и сказала, что ей очень жаль. И снова расплакалась, на этот раз сильнее, чем когда я вошел. Ее слезы ударялись о мою рубашку, как пули. Она объяснила, что нас выселяют. И все извинялась передо мной, твердила, что не оправдала ожиданий как мать и опекунша. Она задолжала арендную плату за месяц. Хозяин и без того был жадным до денег, так что положение осложнилось. Мне всего четырнадцать – слишком мало, чтобы найти работу. В этом районе мне доступна единственная работа – продавать наркоту, и я решил, что я пас.

Пока другие развлекались и наслаждались летним отдыхом, я складывал свою одежду и вещи в коробки и гадал, где мы в конце концов окажемся. Мама не знала, что делать и куда деваться. У нас нет родных, к которым можно обратиться. Не ожидается никаких денежных поступлений. Без работы маме не хватит денег на другое жилье. Что делать? И отца нет, чтобы нам помочь, – только мать-одиночка и ее сын.

Ночью накануне того дня, когда шериф должен был нанести нам нежелательный визит, я молился Богу, чтобы выбраться из этого безумия. Расстроенный и подавленный, я пытался хоть немного поспать в надежде, что все как-нибудь утрясется.

Утром в день нашего выселения меня разбудил громкий стук в дверь. Шериф явился выполнить свою работу. Мы стали выносить вещи так быстро, как только могли. Я поглядывал на небо в ожидании, когда что-нибудь случится. Поглядывал и на маму, проверяя, все ли с ней в порядке, потому что она таскала вещи молча.

Друг нашего пастора жил один в красивом и большом доме. Узнав, в каком мы положении, он принял нас с распростертыми объятиями. Объятия незнакомого человека оказались гораздо уютнее рук шерифа.

6 утра – я жду автобус. Вспышки воспоминаний о прошедшем лете мелькают у меня в голове, словно раз за разом крутится песня. Я пытаюсь убедить себя, что могло быть и хуже. Ничего подобного со мной еще никогда не случалось. Я уже начал думать, что все это моя вина, ведь я просил дорогие видеоигры на каждое Рождество и день рождения. Надо было мне просить что-нибудь подешевле – то, что нам по карману.

6:45 утра – я еду одним автобусом, чтобы успеть на другой, который довезет меня прямо до школы. Школа… Зачем вообще туда ходить? Что толку учиться, если мне негде жить? Что ответить, если друзья спросят, как прошло мое лето? Что меня выселили из квартиры? Думаю, не стоит. Ни одной живой душе не скажу, что случилось. Все наверняка будут в новой одежде, обуви, с новыми стрижками. А я? Одежда прошлогодняя, обувь старая, прическа прежняя. Можно даже не пытаться радоваться жизни и получать хорошие отметки. Нет смысла.

7:10 утра – автобус останавливается перед школой. Мой желудок словно скручивается в тугой шарик. Кажется, сейчас меня вырвет. И все время вертится мысль, что меня осмеют сразу же, как только я выйду из автобуса. Но меня приветствуют друзья, с которыми в прошлом году я вместе сидел на английском. И тут меня осеняет. Мисс Груэлл, моя сумасшедшая учительница английского, – вот тот единственный человек, кто заставил меня задуматься о будущем и дал надежду. Болтая с друзьями об уроках английского и вспоминая наши прошлогодние приключения, я почувствовал себя лучше.

7:45 утра – я получил свое расписание, и первым в нем стоит урок у мисс Груэлл в кабинете 203. Я иду туда, и мне кажется, будто все проблемы в моей жизни уже не настолько важны. Я дома.

Дневник 25. Муковисцидоз

черт! Школа только началась, а мне опять в больницу. На этот раз на синусотомию. Врачи говорят, в школу я пойду через неделю или две. Надеюсь, они не ошиблись.

Меня часто кладут в больницу из-за заболевания легких, которое называется муковисцидоз. Он был в моей жизни всегда. Дыхание у меня – отстой! Приступы кашля повторяются каждые пять – пятнадцать минут и продолжаются минут пять каждый. Я теряю концентрацию и даже не могу дышать. От недостатка кислорода меня мучают мигрени. Мой вес – еще одна проблема. Поскольку я не могу переварить то, что ем, набрать вес никак не удается. Приходится принимать таблетки для пищеварения и делать ингаляции. Иначе будет сильно болеть желудок. Но вес все равно продолжает снижаться.

Больше шести месяцев назад меня внесли в список на трансплантацию. Если не найдутся легкие на пересадку, то жить мне, наверное, осталось всего несколько лет. Знать бы еще, перенесу ли я операцию. Я знаю, что перенесу, но впереди у меня трудный и страшный путь. Со мной может случиться что угодно, и я надеюсь, что буду к этому готов.

Наверняка буду скучать по школе и моим друзьям. И по мисс Г. и ее занятиям. В прошлом году, когда я лежал в больнице, она купила огромную открытку и все в классе подписали ее. А потом она приходила в больницу навестить меня.

Не знаю, какие задания я пропущу, но, надеюсь, их будет немного. Если повезет, после операции я пролежу в больнице не дольше двух недель. Не хочу пропускать школу еще дольше, потому что учеба – одно из немногих моих любимых занятий.

Дневник 26. Застенчивость

захожу я сегодня в класс английского на пятый урок, а там все парты сдвинуты к стене. На доске написано: «Двенадцать разгневанных мужчин», а ниже – список персонажей этой пьесы. Похоже, она хочет устроить нам чтение по ролям. С моим везением меня она наверняка выберет одним из первых. И зачем меня только перевели в этот класс?

Все здесь, похоже, со всеми знакомы – как в том сериале «Веселая компания»[16]16
  Оригинальное название Cheers.


[Закрыть]. Ну а я мало с кем говорю и уверен, что никто даже не знает мое имя. Вот пусть и дальше так будет.

«Ой, боже… Сейчас выберет меня персонажем, я точно знаю… Ну супер, просто супер, смотрит прямо на меня». Теперь все узнают, как меня зовут. Я резко ныряю головой в рюкзак, будто что-то ищу. Делаю вид, что отвлекся. Не могу я, не нужен мне такой стресс. Уф-ф, прошла мимо. Кажется, на этот раз пронесло. Терпеть не могу говорить при людях, а эта учительница только и знает, что вызывает нас на разговоры. Обращается ко всем с вопросами, как будто можно дать достойный ответ в любой момент. Почему бы ей просто не бубнить себе под нос весь урок? Почему она не может быть занудой, как другие мои учителя?

Дневник 27. «Двенадцать разгневанных мужчин»

убийство, лишение жизни, похищение души – то, что невозможно искупить, за что нельзя извиниться. Последнее время слово «убийство» тенью нависло над всей моей жизнью. Куда ни глянь, всюду по телевизору показывают процесс О. Джей Симпсона. Мисс Г. дала нашему классу читать «Двенадцать разгневанных мужчин». А в два часа дня сегодня моему брату вынесут приговор по его делу об убийстве. Мне часто представляется, как «двенадцать разгневанных мужчин» во враждебной атмосфере решают судьбу моего брата.

Я думаю о том, что у него нет ни защиты на миллион долларов, ни адвокатской команды мечты с дипломатами, битком набитыми рекомендациями. Есть только назначенный государством адвокат, да и тот наверняка тоже считает моего брата виновным.

Я смотрел процесс О. Джея по телевизору. Казалось, стоило только обвинению выдвинуть против него веский довод, его защитники мигом предъявляли что-то такое, отчего он сразу становился неубедительным, и сердца присяжных смягчались. Потом я думал о брате и о том, что его единственная надежда – чистосердечное признание человека, с которым он был вместе, настоящего убийцы. Суд заявил:

«Ответчик признался в своих действиях тому, кто не является представителем судебной власти. Следовательно, его признание не имеет законной силы и не может быть использовано на суде в качестве приемлемого доказательства».

Пришел адвокат брата и посоветовал ему ссылаться на пятую поправку: нет показаний – нет признания виновным. Уже в который раз оказалось, что правосудие нужно не для того, чтобы отправлять плохих людей за решетку, а просто чтобы кто-то поплатился за преступление.

Я вспоминаю момент из «Двенадцати разгневанных мужчин», когда один присяжный-оптимист тронул сердца остальных одиннадцати. Я уже начал надеяться, но вдруг понял, что это просто книга и больше ничего.

Сегодня в два часа у моего брата не было ни адвокатской команды мечты, ни ангела-хранителя среди присяжных. Его приговорили к пятнадцати годам тюрьмы.

Дневник 28. Английский на отлично

с самого начала школы я была в классах с ускоренным обучением. И думала, что мне повезло получать элитное образование у лучших учителей. Я неуклонно продвигалась к наиблистательнейшим из самых блистательных высот.

Когда я перешла в среднюю школу, я вдруг поняла, что поскольку училась по ускоренной программе, то знала лишь тех, кто занимался по ней же. С остальными мы не общались. Это вроде как неписаный закон. Нам не разрешалось говорить с теми, кто не проходил программу для одаренных, а может, это им не разрешалось говорить с нами. Я понимала, что это неправильно, но все так делали. В старших классах меня приняли на обучение по наивысшей образовательной программе, которая действует в моем районе. Мне казалось, что это здорово, но только до середины первого семестра. Работы навалилось выше головы, некогда было даже собраться с мыслями. Времени не оставалось ни для чего, кроме домашних заданий. На занятиях было трудно следить за материалом, потому что учителя разговаривали как роботы. Уверена, они доносили до меня важную информацию, но дома я не могла вспомнить ничего. Нам приходилось слишком много читать за один вечер и проходить слишком много тестов за неделю. По сути дела, я не успевала учиться. Я нашла способ выйти из этой программы и попасть на другую, в школе Уилсон-Хай. Я скрестила пальцы, надеясь, что она будет лучше.

Эта новая программа называлась «Одаренные ученики». Мне дали список требований, которым надо было соответствовать. Я обязывалась иметь хороший средний балл успеваемости и высокую посещаемость и проходить больше курсов обучения, чем среднестатистический школьник. Сурово, но эта цель казалась мне более достижимой. Я начала учиться по этой программе, зная, что меня ждет, но она мне просто не подошла. Все учителя задирали носы, словно они были лучше остальных в этой школе. Оглядываясь по сторонам, я понимала, что мне неуютно. Класс состоял целиком из белых богатых детей, самое большое испытание для которых – выбрать наряд на завтрашний день. Они ясно давали понять, что их расовая принадлежность, экономическое положение и курсы, которые они проходят, придают им популярности и возвышают над всеми. И хоть я белая, живу в том же районе и прохожу те же курсы, мне захотелось уйти от них.

Я пожаловалась на это одной подруге, и она рассказала про свои уроки английского. Она была в восторге от всего, что на них происходило. Когда они читали о Камелоте, их учительница для пущего впечатления нарядилась королевой Гвиневрой. Вдобавок они ставили пьесы, чтобы воплощать сюжеты в жизнь. Я ничего подобного не делала. Нам везло, если просто разрешали читать вслух. Я попросила познакомить меня с мисс Груэлл, и когда наконец знакомство состоялось, я была потрясена.

Уже на следующей неделе она ухитрилась перетащить меня в свой класс. Мисс Груэлл устраивает игры с чтением и лексикой, которые помогают нам учиться, выслушивает наши вопросы. Ей на самом деле не все равно. И общается она с нами на понятном мне уровне. Так здорово чувствовать себя человеком, а не просто тем, кто существует, чтобы его унижали учителя.

Дневник 29. Средневековье и дресс-код

недавно на уроке мисс Г. мы изучали легенду о Камелоте и короле Артуре. Поначалу многих из нас не особо интересовали какие-то стародавние истории. Наверное, мисс Г. заметила это и решила слегка мотивировать класс. Она объявила, что, когда урок закончится и мы сдадим тест, все, кто справился с ним, поедут на экскурсию в средневековый ресторан. Мы сможем приобщиться к жизни в эпоху Средневековья и вкусно поужинаем, пока рыцари будут развлекать нас рукопашной схваткой. Нет лучше способа научиться чему-нибудь, чем приобрести личный опыт и немного развлечься.

И без слов ясно, что экскурсия в Средние века вызвала всеобщий интерес. Вскоре весь класс старался узнать все, что только можно, о короле Артуре и его приключениях. Чем больше я занимался, тем лучше понимал, что интересуюсь планом урока уже не из-за обещанной награды, а потому что по-настоящему увлекся. И конечно, идея поужинать и развлечься всем классом – это неплохо.

Время шло, я как следует разобрался с материалами урока, у меня возникло приятное ощущение, что я чего-то достиг. Кто бы сомневался. Теперь я знал, о чем речь, и мог участвовать в обсуждении великой литературы. Я понимал ее потому, что на самом деле прочитал, а не просто посмотрел пару фильмов.

Наступил день теста. Всю дорогу на урок у меня крутило живот. Я с блеском выдержал испытание – как и все остальные. От этого награда стала казаться еще приятнее, ведь я старался и потому был доволен собой. Но в итоге кое-что подпортило мне праздник. За день до нашей долгожданной экскурсии другой учитель сказал мне и моему другу из класса, что мы сможем поехать, только если будем в брюках-слаксах и галстуках, а не в одежде как у гангстеров. У гангстеров? С каких это пор гангстеры носят рубашки GUESS? С джинсами Levi на талии? Я всегда думал, что им нравятся штаны на три размера больше, чем нужно, и белые майки. Может, учитель так сказал из-за моей расы. Я не понял и растерялся.

Забавно, что он сам устанавливал правила. Ведь его же взяли только для сопровождения. Он вообще не имел права давить авторитетом. «Без проблем», – подумали мы. Хоть у нас и не было галстуков, мы собирались одеться во все лучшее. На следующий день, когда мы с другом ждали своей очереди, чтобы сесть в автобус, нас попросили отойти и не мешать садиться другим. Нам действительно отказали в праве поехать на экскурсию, потому что мы были без галстуков, и сделал это тот самый учитель, который разговаривал с нами накануне. Я был в полном шоке. Я же так старался, так ждал, а в итоге услышал, что мне нельзя участвовать из-за моего внешнего вида.

Растерянные и разочарованные, мы с другом отправились по домам. На следующий день было тяжко: все спрашивали, почему меня не было на экскурсии. Но на самом деле меня раздражало только то, как все хвалились, что было здорово. Спустя некоторое время после того случая я встретился с мисс Груэлл и учителем, который запретил нам участвовать в мероприятии. Мисс Г. так взбесилась! Видно, она-то считала, что я имел полное право поехать со всеми, а меня несправедливо отстранили только за то, что я был не так одет. Учитель в конце концов извинился передо мной за явную дискриминацию, я простил его, но ничего не забыл. Когда я думаю, как мне отказали в чем-то только потому, что я не надел галстук, а в остальном соответствовал дресс-коду, мне становится противно. Отныне я буду мечтать о том времени, когда люди перестанут судить о книгах по их обложкам.