Текст книги "Писатели свободы. Как 150 «трудных» подростков и учительница бросили вызов стереотипам"

Дневник 30. Урок толерантности

«четырехглазая», «слепая, как летучая мышь» или, еще того хуже, «бутылочные стекла» – все эти оскорбления я слышала с самого детства. В начальной и средней школе я каждый день возвращалась домой в слезах, потому что мои одноклассники и незнакомые люди травили меня. Из-за постоянных насмешек я даже умоляла маму перевести меня в другую школу. Эти жестокие замечания сформировали мою личность, превратили меня в робкую, неуверенную, забитую девчонку. Я всегда была одна, потому что боялась с кем-нибудь подружиться, а потом узнать, что друзья потешаются надо мной за спиной.

Совсем недавно, сидя на уроке естествознания, я услышала, как девчонка рядом со мной грубо отзывается о моем плохом зрении. Она понимала, что для меня это больная тема. Я пыталась игнорировать ее, но она начала пачкать ручкой мой пиджак. Я встала и сказала: «Знаешь что? Мне осточертело». Я сама не поверила, что отважилась возразить, ведь раньше я покорно выслушивала все, что мне говорили. Она ответила: «За-ткнись, тварь слепая». Когда я услышала оскорбление, я не выдержала. И хлестнула ее по щеке! Как будто она олицетворяла всех, кто долгие годы насмехался надо мной. В этот момент весь гнев, который копился в душе с самого детства, выплеснулся наружу. Я была так зла, что в глазах потемнело. В буквальном смысле! Мой мозг просто отключился. Нас разнял учитель естествознания, меня била дрожь. Не помню, что было дальше.

Когда я рассказала об этой стычке мисс Г., она ответила, что у нее был ученик по имени Шарод, которого дразнили за толстые губы. Однажды мисс Г. нашла карикатуру на него и не выдержала. Она накричала на весь класс, но потом поняла, что этот случай заставил ее встряхнуться и по-новому подойти к преподаванию. Может, и я после этого изменюсь к лучшему.

Дневник 31. Тост за перемены

прозвенел звонок, все вошли в класс. Парты были сдвинуты к стене. На одном столе – пластмассовые бокалы для шампанского, по всей комнате – бутылки яблочного сидра. Я подумала: «Да что за фигня? У нас что, вечеринка?» Я увидела, что мисс Груэлл размахивает руками как сумасшедшая, но на ее кофеиновый кайф никто не реагировал. Все мы знали, как действует кофеин на мисс Груэлл.

На уроке все пошло совсем по-другому. Мисс Груэлл встала за столом и заговорила о «переменах». Я думала: «К чему она клонит?» Что она вообще подразумевает под переменами? Потом все заплакали. Я мысленно гадала: «Почему все плачут?» Я ничего не понимала.

Мисс Груэлл начала раздавать книги и пакеты из Barnes & Noble. Увидев выражение на лицах остальных, я чуть не запрыгала от радости. Мне хотелось сразу же приняться за чтение. Я так увлеклась одной из своих новых книг, что даже не услышала, что нас просили сделать. Книга была совсем новенькая, ее еще ни разу не открывали, а страницы пахли как новый автомобиль. Я начала читать «Ночь» Эли Визеля и не могла дождаться, когда примусь за «Волну» Тодда Штрассера, «Дневник Анны Франк» и – последним по порядку, но не по значению – за «Дневник Златы». Поначалу я думала, что нам придется сделать подробный анализ книг. Но мисс Груэлл завела речь о «Читательском марафоне толерантности». Что за чушь она несла? Говорила, что нам понравится, потому что в книгах рассказано о детях в похожей ситуации. И мы, и они – подростки, переживающие трудный период. Одним из нас это удалось, другим – нет. И мне захотелось оказаться в числе тех, кому удалось.

Я всегда была из тех детей, которым необходимо измениться, – я даже не пыталась это отрицать. От мамы ждать помощи не приходилось, потому что она не видела ничего плохого в моих поступках. Я «мамина девочка», как бы плохо я ни училась в школе и какой бы наркотой ни баловалась. Мой отец – совсем другое дело. Ему всегда было все равно, что плохого я сделала или, если уж на то пошло, что хорошего.

Но чем они старше, тем заметнее все меняется – неважно, к лучшему или к худшему. Так что, наверное, мне представилась возможность, какая дается немногим. У меня появился второй шанс изменить жизнь к лучшему. Слава Богу, который послал ангела, чтобы тот дал мне этот шанс.

Меня всегда считали ученицей, которая сторчится или забеременеет еще до четырнадцати лет и вылетит из школы. А теперь я могу доказать, что все они ошибались.

Дневник 32. Старший на районе

прошел год с тех пор, как умерли двое моих друзей. Вот уж уважали все этих двоих так уважали. Этих cholos[17]17
  Латиноамериканцы-метисы. Прим. пер.


[Закрыть] любил весь район. Я хотел быть таким же, когда вырасту. И делал все что мог, лишь бы они обратили на меня внимание. А когда я однажды был в школе, их убили при попытке совершить ограбление. Подумать только, я ведь мог тогда быть с ними.

После того случая я начал совсем по-другому смотреть на жизнь. Я все время выбирал неверные пути. А теперь мой лучший друг и я стали старшими cholos на районе. Жаль, что все, кто старше нас, или лежали в земле, или сидели за решеткой. Шли недели, и я постепенно менялся. Не хотелось, чтобы молодняк смотрел на меня свысока, как на неудачника. Я нанес столько вреда своему сообществу – пришло время хоть чем-нибудь помочь ему.

Теперь молодняк смотрит на меня как на образец для подражания, так что я стараюсь изо всех сил, однозначно даю понять, как все должно быть, чтобы они научились различать, что хорошо, что плохо. Соседи меня обожают. В глубине души чувствую, как будто в нашем районе я «избранный». Но мне больно осознавать, что пришлось потерять двух близких друзей, чтобы изменить собственную жизнь.

Наверное, сделать это никогда не поздно. Если я смог, значит смогут и другие. Все на самом деле зависит от того, насколько сильно хочешь изменится. Мне повезло получить еще один шанс в самом начале.

Жаль только, тем двум cholos этот шанс так и не представился.

Дневник 33. Свидетельница в суде

«нельзя идти против собственного народа, своей родной крови!»

Эти слова звучали у меня в ушах, пока я шла по проходу в зале суда, чтобы сесть на холодный пустой стул рядом с судьей. И я твердила себе: «Соберись, блин, еще не хватало запутаться на свидетельской трибуне, когда будущее друга в твоих руках». Я была убеждена, что придется лгать, чтобы защитить своих, – так меня всегда учили. Пока я шагала через зал суда, я смотрела только прямо перед собой, боясь встретиться взглядом хоть с кем-нибудь. Было так тихо, что я слышала только стук своих шагов по мраморному полу и биение своего сердца.

Когда я села на стул, мне показалось, что на меня смотрят еще одни глаза. Каким-то странным образом эти глаза заглядывали глубоко внутрь меня. Все ждали моей реакции.

Усевшись, я заметила в зале суда разделение. С одной стороны – мои родные и друзья. Большинство из них входят в самую скандальную банду Калифорнии. Все пришли потому, что беспокоились, как бы другая сторона не отомстила мне после вынесения приговора. Но несмотря на то, что все они были готовы защищать меня, в безопасности я себя не чувствовала. Наверное, потому, что они не могли защитить меня от главного, чего я в самом деле боялась, – от чувства вины. А мне достаточно было взглянуть в глаза своих, чтобы убедиться: у меня нет выхода, кроме как позаботиться о них. Я должна защитить Пако во что бы то ни стало. Все мы знали: ни при каких условиях я не предам моего кореша. Он без колебаний отдал бы за меня жизнь, как и я свою – за него. От меня требовалось только сидеть здесь и врать о том, что случилось той ночью. Той ночью, когда Пако всего лишь вновь доказывал, что готов на все ради своей самой дорогой девчонки. Он просто защищал меня и предостерегал всех, чтобы не вздумали больше связываться со мной.

С другой стороны зала суда сидели члены семьи парня, которого ошибочно обвиняли в убийстве. Конечно, эти люди, его родные и друзья, смотрели на меня с ненавистью. Я знала почему, но мне было все равно. Я их не боялась. Они были нашими конкурентами и сами напросились. Они уже убили одного из наших друзей и до этого пару недель цеплялись ко мне. Потом одна персона с его стороны привлекла мое внимание. Она не злилась, но в ней чувствовались до боли знакомые сила и грусть. Она смотрела на меня, по ее щекам текли слезы, на коленях она держала маленькую девочку.

Когда я увидела, как она плачет, внутренний голос еле слышно прошептал мне: «Разве она не напоминает тебе того, кого ты любишь больше всех на свете?» Я старалась не слушать этот тихий голос, но он становился все громче. И объяснял, что эта женщина – моя мать, а девочка – я сама. И я невольно уставилась на них, думая, какой будет жизнь этой малышки без отца. Мне представилось, как она ждет, когда ее отец вернется домой, хоть и знает, что он не вернется. Как она ездит к нему на свидания, но не может дотронуться до него из-за перегородки из бронированного стекла. Как ей хочется отпереть его камеру, хоть она знает, что это ей не под силу. Те же самые воспоминания у меня остались о моем отце в тюрьме. Та женщина снова взглянула на меня, и я поняла, что она страдает – так же, как страдала моя мать, когда моих отца и брата посадили в тюрьму. Я удивилась тому, насколько они разные. Моя мать мексиканка, а эта женщина чернокожая, но чувства, которые вызывали у них слезы, исходили от сердца, а оно разрывалось одинаково.

Всю жизнь я слышала одни и те же слова: «Нельзя идти против собственного народа, своей родной крови!» Они так глубоко врезались мне в память, что, даже сидя на свидетельской трибуне, я мысленно повторяла все то же: «Нельзя идти против собственного…» Вместе с тем эта моя familia, этот мой народ поставил меня в худшее положение в жизни. Мои чувства стали меняться, я задумалась. Перед тем как войти в зал суда, я нисколько не сомневалась, что совру, но потом увидела ту женщину с девочкой и начала колебаться.

Внезапно его адвокат прервал мои мысли потоком вопросов. Кто застрелил того парня? Тогда я посмотрела на своего друга. Он только глазел на меня с самодовольным видом. Его ничто не волновало, хоть он и был виновен, хоть и знал, что я все видела. Застрелив того парня, он посмотрел на меня и сказал: «Это для тебя». Он знал, что я совру, знал, что раньше я всегда покрывала его, так что и сейчас у меня нет причин выступать против него. Я смотрела на него, и мои глаза наполнялись слезами. Он удивился, как будто не понимал, что тут особенного, но этот раз действительно был особенным.

Потом я посмотрела на маму, и она покачала головой, будто знала, что я хочу сказать правду. Я никогда не рассказывала ей, что на самом деле случилось той ночью, но она понимала, что это сделал мой друг. Когда она спрашивала, что я скажу, я объясняла ей: «Буду защищать своих… Ты же понимаешь. Тебе же известно, что и ты, и вся семья учили меня насчет своих».

«Мне-то известно, но почему всегда должно быть так?» Раньше она никогда со мной так не говорила, ведь мой отец в тюрьме, а почти вся моя родня в банде. Мне всегда казалось, что мама принимает все как есть. Просто так уж все устроено, если ты в банде. Потом она спросила меня: «Ну и каково это – отправить за решетку невиновного? Наверное, так же чувствовал себя тот человек, который посадил в тюрьму твоего отца, зная, что он невиновен. Он просто тоже защищал своих». Я вспомнила этот разговор и впервые в жизни поверила, что могу хоть что-то изменить. В тот момент я уставилась на Пако в упор и произнесла: «Это сделал Пако. Пако убил того парня!»

Дневник 34. Подростковый алкоголизм

ты, наверное, совсем разочаруешься во мне. Вообще-то меня саму в себе разочаровывает то, как я хитростью заставляю людей поверить, что я совсем не такая, как есть. С тех пор как я попала в класс мисс Груэлл, все считают меня «маленькой мисс Паинькой». Способ безотказный, она всегда ставит меня в пример. Все воспринимали меня как тихую ученицу с хорошими оценками, любимицу учительницы. Странно, что, пока все вокруг менялись из-за нашего «стремления к переменам», со мной единственной, похоже, ничего не происходило. Мне пришлось нелегко, ведь многие часто говорили мне, что я умная, что у меня все путем и как им хочется быть такими, как я. Знали бы они, что на самом деле я едва держусь.

Я живу во лжи. И пытаюсь справиться с тайной, которую храню ото всех, – что я скрытая пьяница. Я расхаживаю со своей бутылкой воды и притворяюсь, что я вся такая правильная. А в глубине души мучаюсь оттого, что не могу заставить себя рассказать о своей проблеме никому. Я правда хочу измениться, но это так трудно. Мне тяжело меняться: я боюсь не понравиться людям трезвой. Слишком уж давно я пью – это один из рутинных пунктов распорядка дня, как встать с постели утром, сходить в туалет и почистить зубы.

Я не могу и дальше скрывать свой алкоголизм. Я скрываю это от мамы, мисс Г., от всех моих подруг. Я понимаю, что мне нужна помощь, но как ее получить? Это наверняка наследственное, ведь такая проблема есть не только у меня, но и у деда, моего отца и его матери. Наверное, рано или поздно мне придется разбираться с ней своими силами.

Расскажу вам про свой день: я проснулась, страстно желая апельсинового сока с чуточкой водки. И знаете, что я сделала? Как обычно, направилась к своей тайной нычке и смешала себе любимый напиток – водку с апельсиновым соком. Интересно, как я смогу хоть чего-то добиться в жизни, если даже день начать не в состоянии без алкоголя.

Разумеется, мама уже на работе, я выхожу из дома с бутылкой для воды в руках, а в бутылке – сок с водкой, и иду себе в школу как ни в чем не бывало. Меня поражает, что никто не замечает, что я пила, даже мисс Г. или моя лучшая подруга. Я разговариваю с друзьями, с учителями, а они без понятия. Знаете почему? Потому что я пользуюсь одной уловкой: выйдя из автобуса, захожу в пончиковую и покупаю пачку жвачки. Умно, да?

На физкультуре я чуть было не утонула, потому что в бассейне меня внезапно подвели ноги. Все подумали, что это из-за переутомления, но я-то знала, что из-за выпивки. К обеду я едва держалась. Потом бросилась в туалет и заблевала там всю кабинку. И все старалась убедить себя, что у меня грипп или что-то вроде. К ужину я снова стала такой, какой меня всегда видели люди: милой, сообразительной и безобидной.

Пьянство никогда особо не беспокоило меня – до тех пор, пока мы не начали читать все эти книги о том, как люди меняются и хотят, чтобы все было по-другому. И от этого я почувствовала себя лицемеркой. Меня особенно поразило, что ни в чем не повинных людей, таких как Анна Франк, уничтожали нацисты, а в моем случае я уничтожала себя сама. И сама же приняла решение скрываться. К сожалению, Анна Франк так и не стала свободной. Вот и я думаю, удастся ли мне.

Дневник 35. Магазинная кража

сегодня я дочитала одну из книг нашего читательского марафона, она называется «Волна». Это рассказ о школьном эксперименте, где показано, как давление со стороны сверстников может стать неуправляемым. Один из главных героев – парень по имени Роберт Биллинг. Его третируют и травят другие подростки, которые ведут себя как современные нацисты. Эти подростки следуют за своим вожаком как овцы. После прочтения этой книги я поняла, насколько легковерны подростки, как их хитростью заставляют делать что-либо вопреки их воле только потому, что они хотят вписаться в компанию и быть популярными. Наверное, поэтому Гитлер эксплуатировал детей. Поразительно, как он управлял тысячами подростков, которых называли коричневорубашечниками. Даже не верится, до какой степени давление со стороны сверстников может стать определяющим в жизни человека и изменить его. Я знаю, что такие истории – правда, ведь сама испытала похожее давление. Мне так хотелось тусить с «крутой» компанией, что меня уговорили на неправильные поступки.

Однажды я пришла в школу и обнаружила, как один из моих друзей рассказывает остальным, как ловко они воровали в магазине и не попались. Меня заинтересовало, как это они сумели улизнуть. И я стала слушать, потому что раньше никто при мне ничего такого не рассказывал. Мне всегда говорили, что я «правильная». В тот день мне вдруг захотелось доказать всем, что они ошибаются. Позднее тем вечером мы всей семьей отправились за покупками, тогда-то и начался мой кошмар.

Я стащила кое-какую косметику, медленно шла к выходу и думала: «Просто выйду за дверь, и все будет кончено. Только бы никто не видел…»

«Да, я уже выхожу. Я это сделала, я сбежала…» – думала я, проходя через две автоматические двери.

– Простите, мисс, я здесь охранник, вы не могли бы пройти внутрь вместе со мной? У нас есть доказательства, что вы взяли косметику…

Мои родители так и застыли.

Блин, неужели вляпалась? Вся кровь отхлынула от моего лица. Родители были в шоке. Они уставились на меня, не веря своим глазам. Папа, казалось, готов отвесить мне пощечину. А мама – прибить меня на месте. Но сказали они только одно: «Какой стыд! Как ты могла так опозорить нас? Ты понимаешь, насколько это унизительно?»

Меня трясло. Ничего подобного я не делала за всю жизнь. Я понимала, что родители меня убьют. «Этого не может быть, это сон, просто сон, скорее просыпайся», – твердила я себе, заходя обратно в магазин. Меня отвели в какую-то странную комнату в углу. Может, она и была хорошо освещена, но мне казалось, что в ней холодно и темно.

Мне велели сесть, а родители стояли у двери и возмущенно смотрели на меня. Мне сказали вынуть косметику из кармана. Подсчитали ее стоимость – она составила пятнадцать долларов. Потом принесли ее упаковку, которую я припрятала между другим товаром в магазине. Еще сфотографировали меня. Самой себе я казалась матерой преступницей.

Пока меня снимали, попросили улыбнуться в объектив. Какого черта мне это говорили, если я только что так вляпалась?

Я постоянно спрашивала себя: «Почему я такая дура, так низко пала, лишь бы похвалиться перед теми, кого даже не считаю друзьями? Их-то здесь нет, они не помогут мне выкрутиться. А родители, наверное, никогда меня не простят и больше не будут мне доверять. Как я могла так поступить с ними? Ведь они всегда давали мне все, чего бы я ни захотела». После того как я подписала какие-то бумаги, меня наконец отпустили. Мне не хотелось смотреть в глаза родителям. Пока мы шли к машине, я плелась позади них еле-еле.

Дома мне прочитали длиннейшую нотацию, и я проплакала всю ночь. Перед тем как лечь в постель, я поклялась себе, что больше никогда ничего не украду и не сделаю никакой глупости вроде этой. Я не только причинила боль родителям, но и поступилась собственной гордостью и здравым смыслом, пытаясь корчить из себя человека, которым на самом деле не являюсь.

Дневник 36. «Дневник Анны Франк»

сначала я спросил у мисс Г.: «Зачем мне читать о людях, которые не похожи на меня? О людях, которых я даже не знаю и не собираюсь понимать, потому что они меня не понимают?» Задавая этот вопрос, я казался самому себе таким умником. И думал: «Ей будет нечего ответить, потому что на этот раз я прав». А она посмотрела и спокойненько так говорит: «С чего ты взял? Ты ведь эту книгу даже не открывал. Попробуй, мало ли. Может, она покажется тебе жизненной». И я начал читать этот «Дневник Анны Франк», потому что хотел доказать мисс Г., что она ошибается. Хотел дать ей понять, что она несет бред и что ее приемчики на меня не подействовали. Читать я терпеть не могу и, если уж на то пошло, ее тоже.

К моему удивлению, я доказал только, что сам был неправ, потому что книга правда оказалась жизненной. К концу я так разозлился, что Анна погибла, потому что вместе с ней умерла и часть меня. Я плакал, когда она плакала, и в точности как она хотел знать, почему немцы убивали ее народ. Совсем как она, я знал, что значит испытывать на себе дискриминацию и каково это – когда на тебя смотрят свысока из-за твоей внешности. Прямо как она: «Иногда я чувствую себя птицей в клетке и хочу только одного: улететь». Первое, что пришло мне в голову, когда я дочитал эту книгу, – что мисс Г. была права. На ее страницах я нашел себя, как она и говорила.

Дневник 37. Анна, Злата и я

я начинаю понимать, что у нас с Анной Франк и Златой Филипович много общего. Все мы как будто заперты в какой-то клетке. Клеткой Анны была тайная пристройка, где она скрывалась вместе с родными, и чердак, где она проводила почти все время. Клеткой Златы был подвал, которым они пользовались как убежищем, укрываясь от бомбежек. А моя клетка – мой родной дом.

Как у Анны и Златы, у меня есть враг, который помешался на диктатуре, – мой отец. Вообще-то, с моей точки зрения, он не годится на роль отца, так что я считаю его моим спермодонором. Джеймс не разрешает нам звать его «папой», «отцом» или еще каким-нибудь сентиментальным, приторным словом. Он говорит, что это не его имя, так что нам нельзя его так звать.

К сожалению, насчет отцов мы с Анной Франк и Златой Филипович расходимся во мнениях. Судя по тому, что я читал, их отцы как будто бы на самом деле любят их. Зато могу посочувствовать им из-за положения, в котором они вынужденно оказались. Например, мне легко представить Джеймса на месте Гитлера, а нашу семью – в роли евреев. При всех отличиях от войны, развязанной Гитлером, война в моем доме тоже возникла из-за невежества и глупости. Как и во всех войнах, в ней есть враг. И есть невинные жертвы, разрушения, бессмысленное насилие, смены позиций, победитель и проигравший.

Я читал про чудовищные злодеяния, которые творились в концентрационных лагерях Второй мировой войны. Читал, как мучили, морили голодом, до неузнаваемости уродовали людей. Я видел, как Джеймс избивал мою мать до полусмерти, как кровь и слезы текли по ее лицу, которое тоже стало неузнаваемым. И чувствовал себя никчемным и перепуганным и в то же время злился, понимая, что ничем не могу помочь ей. Я видел, как он крал деньги из маминой сумки и продавал наши вещи, чтобы купить наркоту.

Грустно осознавать, что он и есть человек, к которому мне полагается обращаться за добрым и взвешенным отцовским советом. Я хорошо помню, как ремень обжигал задницу и ноги, как зло он хлестал меня в своем обычном состоянии – пьяным. Маловероятно, что мне придет в голову в ближайшее время спросить у него совета.

Я могу отождествить себя с Анной и Златой. Как и у них, у меня есть дневник. Я пишу о том, каково это – видеть, как на тебя обрушивают все презрение и ненависть только за то, что ты такой, как есть. Все, что мне остается, – ждать, когда моя мать избавится от него. Странно, что она до сих пор этого не сделала. Она ведь может быть сильной, если захочет. Я понимаю, что больше никому не дам себя в обиду, ни от кого не буду терпеть такое обращение. Видимо, придется мне ждать конца войны, как ждали Анна и Злата, вот только я не хочу умирать или медлить, пока моей слабостью не воспользуются. Я буду сильным.