Текст книги "Отрицание смерти"

Кьеркегору не нужно было жить в наше время, чтобы понимать такие вещи. Подобно Буркхардту[64]64
  Буркхардт, Якоб (1818–1897) – швейцарский историк культуры, стоявший у истоков культурологии как самостоятельной дисциплины.


[Закрыть], он уже видел их предпосылки в свое время, потому что понимал, что значит лгать о самом себе. Все типы характеров, обрисованные им, представляют собой степени лжи о собственной личности в отношении к реальности человеческой природы. Кьеркегор участвовал в этом чрезвычайно трудном и невероятно кропотливом упражнении по одной и только одной причине: чтобы окончательно определить, каким был бы человек, если бы не лгал. Кьеркегору хотелось показать, как жизнь застопоривается и терпит неудачу, когда человек закрывается от реальности своего положения. Или, лучше, насколько недостойным и жалким существом может быть человек, когда воображает, что, живя в одиночестве, он действует по своей природе. И теперь Кьеркегор предлагает нам золотой плод своих мучительных трудов: вместо тупиков человеческого бессилия, эгоцентризма и самоуничтожения он показывает нам, какими были бы истинные возможности для человека.

В конце концов, Кьеркегора вряд ли можно назвать незаинтересованным ученым. Он дал свое психологическое описание, потому что видел проблеск человеческой свободы. Он был теоретиком открытой личности и человеческих возможностей. В этом стремлении современная психиатрия от него сильно отстает. У Кьеркегора не было простого решения вопроса о том, что такое «здоровье». Но он знал, чем здоровье не является: это не нормальное приспособление – что угодно, только не оно, и Кьеркегор мучительно старался это доказать. Быть «нормальным культурным человеком» для Кьеркегора – это то же самое, что быть больным, независимо от того, знает человек об этом или нет. «Существует такое понятие, как фиктивное здоровье». Позднее Ницше высказал ту же мысль: «Существуют ли – вопрос к психиатрам – неврозы здоровья?» Но Кьеркегор не только поставил вопрос, но и ответил на него. Если здоровье не является «культурной нормой», то оно должно относиться к чему-то другому, должно указывать на то, что выходит за рамки обычного положения человека, его привычных идей. Одним словом, психическое здоровье не типично, а идеально типично. Это что-то, что находится далеко за пределами человека; что-то, чего нужно достичь, к чему нужно стремиться; что-то, что ведет человека за пределы себя. Здоровая личность, истинная индивидуальность, самореализованная душа, «настоящий» человек – это тот, кто превзошел самого себя³⁸³⁹.

Как человек превосходит себя? Как он открывает для себя новые возможности? Осознавая правду своей ситуации, развеивая ложь своего характера, вырывая дух из его условной тюрьмы. Врагом для Кьеркегора и Фрейда является эдипов комплекс. Ребенок выстраивает стратегии и методы для поддержания самооценки перед лицом ужаса своего положения. Эти техники становятся доспехами, которые удерживают человека в плену. Сама защита, в которой он нуждается, чтобы обладать уверенностью и двигаться вперед с чувством собственного достоинства, становится пожизненной ловушкой. Чтобы превзойти себя, он должен сломать то, что ему необходимо для жизни. Как и Лир, он должен отбросить все свои «культурные заимствования» и оставаться обнаженным перед жизненным штормом. У Кьеркегора не было иллюзий относительно стремления человека к свободе. Он знал, насколько комфортно людям было в тюрьме защитных механизмов собственного характера. Как и многие заключенные, люди чувствуют себя комфортно в рутине своей ограниченности и защищенности, их пугает мысль об условно-досрочном освобождении в широкий мир случайностей и свободы выбора. Чтобы понять, почему так происходит, достаточно взглянуть на признание Кьеркегора, выбранное эпиграфом к этой главе. В тюрьме своего характера можно притвориться и почувствовать, что ты – «кто-то». Можно притвориться, что мир управляем, что у жизни есть причина и оправдание для действий. Жить автоматически и некритически – значит быть уверенным по крайней мере, в минимальной доле запрограммированной культурной героики – то, что мы можем назвать «тюремным героизмом»: самодовольство узников, которые «знают».

Мучения Кьеркегора были прямым результатом того, что он видел мир таким, какой он есть на самом деле, во взаимосвязи с его положением как существа. Тюрьма личности выстроена очень тщательно с целью отрицания одной лишь единственной вещи: собственной тварности. Тварность ужасает. Стоит всего лишь раз признать, что вы испражняющееся существо, и вас захлестнет океан животной тревоги. Но это больше, чем тревога существа, это также тревога человека, тревога, которая вытекает из человеческого парадокса, представляющего собой осознание своих ограничений. Тревога является результатом восприятия своего истинного состояния. Что значит быть осознающим себя животным? Идея смешная, если не сказать чудовищная. Это значит знать, что ты – пища для червей. В этом и заключается ужас: появиться из ничего, получить имя, осознать себя и свои глубокие внутренние чувства, мучительную внутреннюю тягу к жизни и самовыражению – и при всем этом быть обреченным на смерть. Это похоже на обман, поэтому один из типов культурного человека открыто восстает против идеи Бога. Какое божество создаст такую сложную и причудливую пищу для червей? Лишь циничные божества, говорили греки, используют муки человека для собственного развлечения.

Но теперь Кьеркегор, похоже, завел нас в тупик, в невозможную ситуацию. Он сказал, что, осознав свое состояние, мы можем превзойти самих себя. А с другой стороны, он говорит, что истина нашего состояния – это наше полная и отвратительная тварность, которая, кажется, еще больше отдаляет нас от возможностей самореализации, дальше от любой возможности превзойти себя. Но в итоге это только кажущееся противоречие. Переизбыток тревогой – не конец для человека. Скорее, это «школа», которая дает человеку высшее образование, окончательную зрелость. Это еще лучший учитель, чем реальность, говорит Кьеркегор⁴⁰, потому что реальность можно обманывать и приручать с помощью уловок культурного восприятия и подавления. Но о тревоге нельзя солгать. Как только ты встретишься с ней лицом к лицу, она раскрывает правду о твоем состоянии; и только увидев эту правду, можно открыть для себя новые возможности.

Тот, кто воспитан страхом [тревогой], воспитан возможностью… Поэтому, когда такой человек выйдет из школы возможностей, и будет знать тверже, чем ребенок алфавит, что он не требует от жизни абсолютно ничего, и что ужас, гибель, уничтожение живут по соседству с каждым человеком, и когда усвоит полезный урок, что каждый страх, который тревожит, может в следующее мгновение стать реальностью, тогда он будет интерпретировать реальность по-другому…⁴¹

Несомненно, учебная программа в «школе» тревоги – это отказ от подавления, и всего того, что ребенок учил себя отрицать, чтобы двигаться с минимальной животной невозмутимостью. Таким образом, Кьеркегор следует непосредственно августинианско-лютеранской традиции. Воспитание человека представляет собой встречу лицом к лицу с его бессилием и смертью⁴². Как убеждал нас Лютер[65]65
  Лютер, Мартин (1483–1546) – немецкий христианский богослов, бывший католический монах-августинец, инициатор протестантской Реформации.


[Закрыть]: «Я говорю “умри”, то есть вкуси смерть, как если бы она существовала на самом деле». Только если вы «вкусите» смерть устами своего живого тела, вы сможете на эмоциональном уровне узнать, что вы – существо, которое умрет.

Таким образом, Кьеркегор говорит, что школа тревожности ведет к возможностям только путем разрушения жизненно нобходимой лжи личности. Это похоже на окончательное саморазрушение; единственное, чего не следует делать, потому что тогда у человека действительно ничего не останется. Но будьте уверены, говорит Кьеркегор, «этот путь вполне нормален… человек должен быть сломлен, чтобы стать собой…». Уильям Джеймс прекрасно подытожил лютеранскую традицию следующими словами:

Это спасение от отчаяния, смерть ради того, чтобы быть действительно живым, согласно лютеранской теологии. Это путь «в никуда», о котором пишет Якоб Бёме[66]66
  Бёме, Якоб (1575–1624) – немецкий философ, христианский мистик, и лютеранская протестантский теолог.


[Закрыть]. Чтобы добраться до него, критическая точка обычно должна быть пройдена, решающий поворот – сделан. Что-то должно уступить, врожденная твердость должна сломаться и растаять…⁴⁴

И опять же, как мы видели в прошлой главе, это разрушение эмоциональной брони характера Лира, дзен-буддистов, современной психотерапии и, по сути, самореализовавшегося человека в любую эпоху. Великий мыслитель, Ортега, дал нам особенно сильное описание. Его утверждение звучит почти так же, как утверждение Кьеркегора:

Человек с ясной головой – это человек, который освобождает себя от этих фантастических «идей» [личностной лжи о реальности], смотрит жизни прямо в лицо, понимает, что все в ней проблематично, и чувствует себя потерянным. И это простая истина: жить – значит чувствовать себя потерянным; тот, кто принимает это, уже начал обретать себя и твердо стоять на ногах. Инстинктивно, как жертва кораблекрушения, он будет искать глазами что-то, за что можно уцепиться. Его трагический, безжалостный, но абсолютно искренний взгляд заставит его навести порядок в хаосе своей жизни, потому что это единственный путь к спасению. Идеи потерпевших кораблекрушение – единственные подлинные идеи. Все остальное – риторика, позерство, фарс. Тому, кто на самом деле не чувствует себя потерянным, нет прощения. То есть, он никогда не находит себя, никогда не сталкивается с собственной реальностью⁴⁵.

Таким образом мы приходим к новой возможности, к новой реальности путем разрушения личности через борьбу с ужасом существования. «Я» должно быть уничтожено, сведено на нет, чтобы появилось превосходство над самим собой. Тогда «я» может начать соотносить себя с превосходящими силами. Человек должен победить конечность своего существования, должен «умереть», чтобы поставить смерть под сомнение и увидеть то, что находится за ее пределами. Ради чего? Кьеркегор отвечает: ради бесконечности, ради того, чтобы прийти к абсолютной трансцендентности, к Высшей Силе Творения, которая создала конечных существ. Наше современное понимание психодинамики подтверждает, что это движение очень логично: если вы признаете, что вы – существо, то достигаете одной очень важной вещи: теряете все свои бессознательные связи и опоры. Как мы видели в предыдущей главе – и это стоит повторить сейчас – каждый ребенок находит обоснование себя в некоторой силе, которая превосходит его. Обычно это комбинация его родителей, социальной группы и символов его общества и нации. Это бессознательная сеть поддержки, которая позволяет ему верить в себя, пока он функционирует под автоматической защитой делегированных ему полномочий. Ребенок, конечно, не признается в том, что живет заимствованными силами; это привело бы его к сомнению в безопасности собственных действий, той самой уверенности, которая ему нужна. Он отрицает свою тварность именно потому, что воображает, будто обладает надежной силой, и эта надежная сила была задействована, когда он несознательно опирается на людей и традиции общества. Как только вы разоблачаете основную слабость и пустоту человека, его беспомощность, вы вынуждены пересмотреть всю проблему опорных связей. Вы должны подумать о том, чтобы превратить их в настоящий источник творческой и созидательной силы. Именно в этот момент человек может начать постулировать тварность по отношению к Творцу, который является Первопричиной всех сотворенных вещей, а не по отношению ко вторичным, промежуточным творцам общества, родителям или одному из множества героев в пантеоне. Эти социальные и культурные прародители сами являются следствием чего-то большего. Они сами заключены в сети чьих-то высших над ними сил.

Как только человек начинает анализировать свое отношение к Высшей Силой, к бесконечностью и преобразовывать свои связи с окружающими в эту Высшую Силу, он открывает для себя горизонт неограниченной реальной свободы. Это послание Кьеркегора, кульминация всего его рассуждений о тупиках характера, идеале здоровья, школе тревоги, природе реальной возможности и свободы. Человек переживает все это, чтобы прийти к вере в то, что само человеческое творение имеет какое-то значение для Творца. Что, несмотря на свое истинное ничтожество, слабость, смерть, человеческое существование имеет значение в каком-то конечном смысле, потому что оно вписано в вечную и бесконечную схему вещей, созданную и поддерживаемую неким замыслом, какой-то творческой силой. Снова и снова во всех своих трудах Кьеркегор повторяет основную формулу веры: человек – это существо, которое ничего не может сделать, но оно существует рядом с живым Богом, для которого «все возможно».

Вся его главная идея теперь приобретает предельную ясность, как только краеугольный камень веры закладывается в основу его мысли. Мы можем понять, почему тревога «является возможностью свободы», потому что тревога разрушает «все конечные цели», и поэтому «человек, который образован возможностью, обучается в соответствии со своей бесконечностью»⁴⁶. Возможность ведет в никуда, если она не ведет к вере. Это промежуточная стадия между культурной обусловленностью, ложью личности и раскрытием бесконечности, с которой можно эту веру связать. Но без прыжка в веру новая беспомощность, срывающая броню характера, держит человека в явном ужасе. Это означает, что человек живет без защиты, подвергается одиночеству и беспомощности, а также постоянной тревоге. По словам Кьеркегора:

Теперь ужас перед возможностью держит человека в когтях, пока не сможет передать его спасенным в руки веры. Нигде в другом месте он не находит покоя. Тот, кто прошел учебную программу несчастий, предложенную возможностью, потерял все, абсолютно все, как никто еще не терял в действительности. Если в этой ситуации он не вел себя ложно по отношению к возможности, если он не пытался обойти страх, который мог бы его спасти, тогда он получил все обратно, как в действительности никто никогда не делал, даже если он получил все в десятикратном размере, ибо ученик возможности обрел бесконечность…⁴⁷

Если мы рассмотрим всю эту прогрессию в терминах нашего обсуждения возможностей героизма, то это будет выглядеть так: человек прорывается сквозь препятствия чисто культурного героизма; он уничтожает ложь личности, которая заставила его выступить в качестве героя в повседневной социальной схеме вещей; тем самым он открывает себя бесконечности, возможности проявления космического героизма, самому служению Богу. Таким образом, человеческая жизнь приобретает окончательную ценность вместо ценности только социальной, исторической и культурной. Он связывает с самой основной творения свою тайную внутреннюю сущность, свой подлинный талант, свои глубочайшие чувства уникальности, свое внутреннее стремление к абсолютному значению с самой основой творения. На руинах разрушенной культурной самости остается тайна личностного, возрожденного, невидимого внутреннего «я», которое жаждало окончательного смысла или космического героизма. Эта невидимая тайна в сердце каждого существа теперь приобретает вселенское значение, утверждая свою связь с невидимой тайной в сердце творения. В этом и есть смысл веры. В то же время, по мнению Кьеркегора в этом и есть смысл слияния психологии и религии. По-настоящему открытому человек, то есть тому, кто сбросил личностную броню и отказался от жизненной лжи своей культурной ограниченности, не может помочь никакая обыкновенная «наука». Он находится за пределами любого обычного социального уровня здоровья. Он упал и рухнул на грань забвения, которое находится на краю бесконечности. Только лишь вера способна дать ему новую поддержку, в которой он нуждается, «дать мужество отказаться от страха без всякого страха», – говорит Кьеркегор. Не то чтобы это было легко для человека или стало панацеей от всех человеческих состояний – Кьеркегор никогда не мыслил примитивно. Он высказывает поразительно красивую идею:

…не то, чтобы [вера] уничтожала страх, но, оставаясь вечно юной, она постоянно развивается на базе смертельных мук ужаса⁴⁸.

Другими словами, пока человек является неоднозначным существом, он никогда не сможет избавиться от тревоги; вместо этого он может использовать ее как вечный источник для личного роста и достижения нового измерения мысли и доверия. Вера ставит новую жизненную задачу: неприкрытое движение к многомерной реальности.

Мы можем понять, почему Кьеркегор вынужден был завершить свое великое исследование тревожности следующими словами, имеющими вес аподиктического аргумента:

Истинный самоучка [то есть тот, кто сам проходит школу тревоги к вере] в такой же мере и ученик Господень … Так что, как только психология покончила с ужасом, ей ничего не остается, как передать его догматике⁴⁹.

У Кьеркегора психология и религия, философия и наука, поэзия и истина неразличимо сливаются воедино в желаниях существа⁵⁰.

Давайте теперь обратимся к другой выдающейся фигуре в истории психологии, у которой были те же стремления, но для которой эти понятия сознательно не слились в одно целое. Почему, возможно, два величайших исследователя человеческой природы могли придерживаться таких диаметрально противоположных мнений о природе веры?

Глава 6
Проблема личности у Фрейда

Noch Einmal[67]67
  Еще раз (нем.)


[Закрыть]

Всей сексуальности, а не только анальному эротизму грозит стать жертвой органического вытеснения, последовавшего за распространением прямохождения и снижением значимости обоняния … Все невротики, да и многие другие тоже, возражают против того факта, что inter urinas et faeces nascimur[68]68
  Мы рождаемся между мочой и калом (лат.). Цитата из Августина Блаженного.


[Закрыть]… Таким образом, в качестве самого глубокого корня сексуальных подавлений и вытеснений из сознания, развивающихся одновременно с культурой, мы должны найти естественную защиту новой формы жизни, которая началась с прямохождения.

Зигмунд Фрейд¹

Ранее я попытался показать, что Кьеркегор понимал проблему человеческого характера и роста с остротой, демонстрировавшей невероятную гениальность, возникшую задолго до клинической психологии. Он предвосхитил некоторые основы психоаналитической теории и продвинулся дальше этой теории – к проблеме веры – и, таким образом, к глубокому пониманию человека. Одной из задач этой книги является обоснование данного утверждения. В любом случае, частью этого обоснования должен быть какой-то набросок проблемы характера Фрейда, как вижу я. Он довел психоаналитическую теорию до предела, но не дошел до вопросов веры; его личность должна открыть нам хотя бы некоторые причины этого.

Одна из поразительных особенностей фрейдовской революции в мышлении заключается в том, что мы до сих пор не смогли ее до конца усвоить, но по-прежнему не можем ее игнорировать. Фрейдизм противостоит современному человеку, словно осуждающий его призрак. В этом смысле, как отмечали многие, Фрейд похож на библейского пророка, религиозного иконоборца, говорившего правду, которую никто не хочет и никогда не захочет слышать. Истина, как напомнил нам Норман Браун, состоит в том, что у Фрейда не было иллюзий относительно базовой тварности человека; он даже цитировал Св. Августина². В базовом вопросе сотворенности человека Фрейд, очевидно, чувствовал родство с религией, о которой он был, мягко говоря, невысокого мнения. И тем не менее, в таком фундаментальном вопросе как человеческая природа, мы могли бы поставить его плечом к плечу с августинцем Кьеркегором.

Это очень важный вопрос, объясняющий, почему пессимизм и цинизм Фрейда все еще являются самыми актуальными темами в его мысли: это пессимизм, основанный на реальности, на научной истине. Но он объясняет гораздо больше. Упрямая настойчивость Фрейда в вопросах человеческой тварности практически сама объясняет, почему он настаивал на инстинктивном взгляде на человека. То есть, он прямо объясняет, что не так с психоаналитической теорией. В то же время, с небольшими изменениями этой теории, как сначала у Ранка, а затем у Брауна, психоаналитический акцент на тварности становится отличным инструментом для понимания характера человека.

Начнем с настойчивого утверждения Фрейда о тварности человека как об инстинктивном поведении. Никто не описал это честнее, чем Юнг в своей автобиографии. Он вспоминает два случая, в 1907 и 1910 годах, когда обнаружил, что никогда не сможет дружить с Фрейдом, потому что никогда не сможет следовать предвзятости его сексуальной теории. Позвольте мне вкратце процитировать Юнга, чтобы рассказать об этой критической для истории мысли встрече 1910 года в Вене:

Я до сих пор живо помню, как Фрейд сказал: «Дорогой Юнг, пообещайте мне никогда не отказываться от сексуальной теории. Это самое важное. Видите ли, мы должны сделать из нее догму, непоколебимый бастион».

Он сказал это очень эмоционально, так отец обращается к сыну: «И пообещай мне, мой дорогой сын, что ты будешь ходить в церковь каждое воскресенье». В некотором удивлении я спросил его: «Бастион для защиты от чего?» На что он ответил: «От черного потока грязи» – и, умолкнув на мгновение, добавил, – оккультизма» … То, что Фрейд имел в виду под «оккультизмом», было практически всем, что философия и религия, включая развивающуюся современную науку парапсихологию, узнали о психике.

О более ранней встрече 1907 года Юнг рассказывает:

Прежде всего, отношение Фрейда к духу казалось мне весьма сомнительным. Где бы в человеке или в произведении искусства не выявлялось выражение духовности (в интеллектуальном, а не сверхъестественном смысле), он сомневался в его истинности и намекал, что это подавленная сексуальность. Все, что не нельзя было непосредственно истолковать как сексуальность, он назвал «психосексуальностью». Я возражал, что эта гипотеза, доведенная до логического конца, приведет к уничтожающему суждению о культуре. Культура тогда окажется просто фарсом, болезненным следствием подавленной сексуальности. «Да, – согласился он, – так оно и есть, и это просто проклятие судьбы, против которого мы бессильны бороться»… Несомненно, Фрейд был необычайно эмоционально увлечен своей сексуальной теорией. Когда он говорил о ней, его тон становился напряженным, почти тревожным… Странное, глубоко взволнованное выражение появилось на его лице…³

Для Юнга такое отношение было неприемлемым, потому что оно не было научным. Ему казалось, что Фрейд отошел от своей обычно критической и скептической манеры:

Для меня теория сексуальности была такой же оккультной, то есть такой же не доказанной гипотезой, как и многие другие спекулятивные взгляды. На мой взгляд, только научная истина – это гипотеза, которая адекватна на данный момент, но она не должна быть сохранена в качестве веры на все времена.

Юнга озадачивал и обескураживал Фрейд, открывшийся с такой стороны, но сегодня нам совершенно ясно, что было поставлено на карту. Фрейд, очевидно, твердо верил в то, что его подлинный талант, его самый личный и заветный образ себя и миссия для его таланта – рассказывать правду о невыразимых сторонах человеческого бытия. Он видел эти невыразимые вещи как инстинктивную сексуальность и инстинктивную агрессию на службе этой сексуальности. «Не удивятся ли они, услышав, что мы им скажем!» – воскликнул он, обращаясь к Юнгу, когда они встречали рассвет над Нью-Йорком в 1909 году⁵. «Оккультизм» – это все, что создавало ложные представления о человеческой тварности, все, что пыталось сделать из человека возвышенного духовного созидателя, качественно отличного от животного. Этот вид самообманчивого и самонадеянного «оккультизма» укоренился в человеческом духе, обусловив собой самодовольное общественное согласие. Оно проповедовалось со всех кафедр, как религиозных, так и светских так долго, что скрыло подлинные побуждения людей. Теперь психоанализ должен в одиночку сразиться с этой вековую маской, разбить ее контрдогмой, надежно опирающейся на непобедимый бастион. Будь он слабее – ничего бы не получилось; ничто не могло восстать против такого древнего и грозного врага, как самообман человека. Отсюда и противоречие эмоций, выраженных в ранних обращениях Фрейда к Юнгу, и серьезной и последовательной научной деконструкции, характерной для его поздних работ. Его жизненная идентичность была единой и непоколебимой.

Сегодня нам также ясно, что Фрейд ошибался насчет этой догмы, о чем Юнг и Адлер знали в самом начале. У человека нет врожденных инстинктов сексуальности и агрессии. Теперь мы знаем больше – перед нами открывается новый Фрейд. Мы видим, что он был прав в своем упорном стремлении раскрыть тварность человека. Его эмоциональная вовлеченность была оправданна. Она отражала подлинную интуицию гения, хотя интеллектуальный аналог этой эмоции – сексуальная теория – оказался ошибочным. Человеческое тело было «проклятием судьбы», а культура строилась на подавлении – не потому, что человек был искателем только сексуальности, удовольствия, жизни и продолжения рода, как думал Фрейд, а потому, что человек прежде всего стремится избежать смерти. Осознание смерти – это первичное подавление, а не сексуальность. Как Рэнк повторял свою мысль из книги в книгу, и как уверждал Браун, новая перспектива психоанализа заключается в том, что его ключевой концепцией является вытеснение смерти из сознания⁶. Это тварность человеческой жизни, это подавление, на котором построена культура, уникальная для животного, обладающего самосознанием. Фрейд видел это проклятие и посвятил свою жизнь и все силы его раскрытию. Но, по иронии судьбы, упустил точную научную причину этого проклятия.

Отчасти поэтому до самого конца жизни Фрейда вел диалог с самим собой о главных источниках человеческих мотивов. Он работал изо всех сил, пытаясь раскрыться правду более ясно, и все же всегда казалось, что она все больше прячется в тени, становится более сложной, более неуловимой. Мы восхищаемся Фрейдом за его преданность, его готовность отступить, за стилистическую осторожность некоторых из его утверждений, постоянный пересмотр своих представлений, который он вел всю жизнь[69]69
  Но посмотрите у Пола Розена в работе «Братец Зверь: История Фрейда и Тауска» (Brother Animal: The Story of Freud and Tausk (London: Allen Lane the Penguin Press, 1970) о том, насколько уверенно Фрейд использовал свой стиль.


[Закрыть]. Мы восхищаемся его хитростью, осторожностью и опасениями, и кажется, благодаря им он был более честным ученым, правдиво отражающим бесконечное многообразие реальности. Но восхищаться им за это – значит, сильно ошибиться. Основная причина его собственных уверток на протяжении всей жизни заключалась в том, что он никогда не отходил от сексуальной догмы, не мог увидеть и признать, что именно страх смерти был главным в вытеснения из сознания.