Текст книги "Остальные тридцать два. Полное собрание рассказов"

Нужна собака-поводырь

– А что мы делали потом? – спросил он ее. Она рассказала. – Как странно. Ничего этого я не помню.

– А как ездили на сафари, помнишь?

– Должен бы. Но не помню. Помню женщин, идущих по тропинке за водой с кувшинами на головах, помню, как toto[18]18
  Ребенок, малыш (южноафр.).


[Закрыть] гонял стаю гусей к воде. Помню, как степенно они вышагивали сначала вниз, потом обратно наверх. Еще там были очень высокие приливы, и желтые отмели, и дальний остров, отделенный проливом. Все время дул ветер, и не досаждали ни мухи, ни москиты. Была крыша и цементный пол, крышу поддерживали столбы, и между ними постоянно гулял ветер. Поэтому весь день стояла приятная прохлада, а ночью было даже холодно.

– А помнишь, как пришел большой дау[19]19
  Одномачтовое каботажное судно.


[Закрыть] и во время отлива накренился и сел на мель?

– Да, помню, и команда в шлюпках высадилась на берег, матросы пошли вверх по тропинке, и гуси их испугались, женщины тоже.

– Это было в тот день, когда мы наловили очень много рыбы, но пришлось вернуться из-за поднявшихся волн.

– Это я помню.

– Сегодня память у тебя работает хорошо, – заметила она. – Только не слишком утруждай ее.

– Жаль, что ты тогда не полетела на Занзибар, – сказал он. – Там есть участок пляжа – прекрасное место для посадки. Ты бы смогла легко приземлиться и взлететь оттуда.

– Занзибар от нас никуда не уйдет. Не старайся вспомнить слишком много в один день. Хочешь, я тебе почитаю? В старых выпусках «Нью-Йоркера» всегда найдется что-нибудь, что мы пропустили.

– Нет, пожалуйста, не надо читать, – попросил он. – Лучше рассказывай. Рассказывай о хороших временах.

– Хочешь, расскажу, что там, снаружи?

– Там дождь, – произнес он. – Это я сам знаю.

– Очень сильный дождь, – подтвердила она. – И шквалистый ветер. В такую погоду туристов не будет. Мы можем спуститься вниз и посидеть у камина.

– Мы могли бы это сделать в любом случае. Туристы меня больше не смущают. Мне даже нравится слушать их болтовню.

– Среди них попадаются ужасные, – покачала головой она. – Но есть и довольно симпатичные. Мне кажется, на Торчелло приплывают как раз самые симпатичные.

– Это точно, – кивнул он. – Мне раньше это не приходило в голову. Тут ведь особо смотреть не на что, если ты не настроен немного, даже чересчур благодушно.

– Принести тебе что-нибудь выпить? – спросила она. – Ты же знаешь, сиделка я никудышная. Меня этому не учили, а врожденного таланта нет. Но напитки я готовить умею.

– Ну, давай выпьем.

– Ты что хочешь?

– Все равно, – пожал плечами он.

– Тогда я сделаю тебе сюрприз. Приготовлю его внизу.

Он услышал, как открылась и закрылась дверь, потом шаги зазвучали на лестнице, и он подумал: я должен заставить ее отправиться в какое-нибудь путешествие. Надо сообразить, как это лучше сделать. Придумать что-нибудь правдоподобное. Мне с этим жить теперь до самого конца, и я должен придумать, как не сломать жизнь ей и ее саму не загубить. Она была так добра, а ведь доброта не свойственна ей от рождения. Я имею в виду особого рода доброту – чтобы изо дня в день и в тоске.

Он услышал, что она поднимается по лестнице, и отметил разницу в походке: со стаканами – и с пустыми руками. Он слышал, как дождь стучит по оконному стеклу, и ощущал запах горящих в камине буковых поленьев. Когда она вошла в комнату, он протянул руку за стаканом, обхватил его пальцами и почувствовал, как она чокнулась с ним своим стаканом.

– Это то, что мы когда-то здесь пили, – сказала она. – Кампари и гордон-джин со льдом.

– Как хорошо, что ты не из тех, кто говорит: «У нас беда».

– Да, – улыбнулась она, – и никогда не скажу. А в беде мы с тобой уже бывали.

– И оставались на ногах, даже когда дело подходило к развязке и казалось, что навсегда. Помнишь, когда мы запретили себе произносить эти фразы?

– Это было во времена моего льва. Какой был замечательный лев! Жду не дождусь, когда увижу его снова.

– Я тоже… не дождусь, – произнес он.

– Прости.

– Помнишь, когда мы запретили себе и это слово?

– Чуть было снова не сорвалось с языка.

– Знаешь, – начал он, – очень здорово, что мы приехали сюда. Я так хорошо здесь все помню, что все кажется осязаемым. Вот новое слово, которое мы скоро тоже себе запретим. Но все равно это чудесно. Когда я слышу шум дождя, я вижу, как он поливает камни, пузырится на поверхности пролива и лагуны, и я знаю, как гнутся деревья от каждого порыва ветра и как выглядят церковь и башня при разном освещении. Лучшего места для меня и выбрать было невозможно. Это действительно идеальное место. У нас есть хороший радиоприемник и прекрасный магнитофон, и я буду писать лучше, чем умел раньше. Если не торопиться, с магнитофоном можно правильнее находить слова. Нужно работать медленно, тогда я могу видеть слова, когда их произношу. Если слово неточное, я слышу, что оно неточное, и могу его менять и работать над ним, пока оно не станет точным. Моя милая, во множестве отношений мы не могли бы выбрать места лучше.

– О, Филипп…

– Чушь, – перебил ее он. – Темнота она и есть темнота. Это не реальная темнота. Я прекрасно вижу внутренним зрением, и голова моя раз от разу работает все лучше, и я могу вспоминать и могу хорошо придумывать. Вот подожди – сама увидишь. Разве плохо я сегодня вспоминал?

– Ты с каждым разом вспоминаешь все лучше. И становишься сильнее.

– Я уже достаточно силен, – подтвердил он. – И теперь, если бы ты…

– Если бы я – что?

– Если бы ты уехала на время, отдохнула, сменила обстановку…

– Я тебе не нужна?

– Ну разумеется, нужна, дорогая.

– Тогда к чему эти разговоры о моем отъезде? Я знаю, что ухаживаю за тобой неважно, но есть вещи, которые никто другой сделать не сможет, и мы любим друг друга. Ты любишь меня и знаешь это, и у нас есть много такого, что знаем только мы с тобой – и никто другой.

– И нам так хорошо бывает в темноте, – заметил он.

– Нам бывало хорошо и при дневном свете.

– Но ты знаешь, что я предпочитаю в темноте. В этом смысле теперь стало даже легче.

– Не надо врать, – попросила она. – И незачем изображать дурацкое благородство.

– Послушай, как стучит дождь, – обратил ее внимание он. – Какой там сейчас отлив?

– Вода убывает, и ветер отгоняет ее еще дальше от берега. Можно дойти пешком почти до самого Бурано.

– Везде, кроме одного места, – сказал он. – А птиц много?

– В основном чайки и крачки. Они отсиживаются на отмелях, а когда взлетают, ветер подхватывает их и несет.

– А сухопутных птиц нет?

– Есть немного, только там, где отмель выступает на поверхность при отливе и таком ветре.

– Как ты думаешь, весна наконец настанет?

– Не знаю, – ответила она. – Пока что-то не похоже.

– Ты уже выпила свой кампари?

– Почти. А ты почему не пьешь?

– Растягиваю удовольствие.

– Пей, – произнесла она. – Помнишь, как ужасно было, когда тебе совсем нельзя было пить?

– Все же послушай, – не унимался он. – Знаешь, о чем я думал, когда ты ходила вниз? О том, что ты могла бы съездить в Париж, потом в Лондон, пообщаться с людьми, развлечься, а потом ты бы вернулась – а тут уже весна, и ты бы мне все рассказала.

– Нет, – отрезала она.

– Я думаю, это было бы разумно, – убеждал он. – Ты же знаешь, что это долгая история, и нам предстоит научиться с ней жить. И я не хочу, чтобы ты изнурила себя вконец. Понимаешь…

– А ты можешь не повторять так часто «понимаешь»?

– Вот видишь? Еще одно. Я бы как раз пока научился разговаривать так, чтобы не вызывать у тебя раздражения. Ты будешь без ума от меня, когда вернешься.

– А что ты будешь делать по ночам?

– Это как раз очень просто.

– Не сомневаюсь. Полагаю, спать ты уже тоже научился.

– Собираюсь научиться, – поправил он и залпом выпил полстакана. – Это один из пунктов плана. Схема простая. Если ты уедешь и отвлечешься, моя совесть будет спокойна. И тогда, впервые в жизни имея спокойную совесть, я автоматически начну хорошо спать. Возьму подушку, которая будет воплощать мою спокойную совесть, обниму ее – и вот я уже сплю. А если случайно проснусь, просто начну представлять себе прекрасно непристойные видения. Или принимать замечательно умные и здравые решения. Или вспоминать. Понимаешь, я хочу, чтобы ты развеялась…

– Прошу тебя, не говори «понимаешь».

– Хорошо, я сосредоточусь и постараюсь так больше не говорить. Я уже обнес это слово забором, но забылся – и забор рухнул. Так или иначе, я не хочу, чтобы ты превращалась в собаку-проводника.

– Я – не проводник, и ты это знаешь. И в любом случае говорить надо не «проводник», а «поводырь».

– Я знаю, – сказал он. – Иди сюда и сядь рядом, если ты не очень на меня сердита.

Она подошла, села рядом с ним на кровать, они стали слушать, как дождь громко стучит по оконному стеклу, и он изо всех сил сдерживался, чтобы не ощупать ее голову и лицо, как делают слепые, а сделать это по-другому он не мог. Он притянул ее к себе и поцеловал в макушку. «Нужно будет снова попробовать уговорить ее, в другой день, – подумал он. – Я должен это сделать как-то поумнее. Как приятно прикасаться к ней, я так ее люблю, и я принес ей столько горя, я должен сделать все, что в моих силах, чтобы научиться хорошо заботиться о ней. Если я буду думать о ней и только о ней, все будет хорошо».

– Я больше не буду все время повторять «понимаешь», – пообещал он. – И это только начало.

Она покачала головой, и он почувствовал, что она дрожит.

– Ты можешь говорить все, что хочешь, – произнесла она и поцеловала его.

– Пожалуйста, не плачь, радость моя, – попросил он.

– Я не хочу, чтобы ты спал с какой-то паршивой подушкой, – всхлипывала она.

– Я и не собираюсь. С какой-то паршивой подушкой – ни за что.

«Остановись, – обратился он к себе. – Сейчас же остановись».

– Послушай, милая, давай пойдем вниз, пообедаем на нашем любимом старом месте у камина, и я расскажу тебе, какой ты у меня чудесный котенок и какие мы с тобой счастливые кот и кошечка.

– Мы действительно счастливые.

– И мы всё с тобой хорошенько обдумаем.

– Только я не хочу, чтобы ты меня куда-то отсылал.

– Никто никогда и никуда не собирается тебя отсылать.

Но, идя вниз по лестнице, осторожно нащупывая ногами каждую ступеньку и держась за перила, он думал: «Я должен заставить ее уехать, и сделать это нужно так скоро, как только возможно без того, чтобы обидеть ее. Потому что не очень-то я со всем этим справляюсь. Постарайся. Это-то ты можешь себе обещать. А что еще ты можешь?» «Ничего, – ответил себе он. – Ты ничего не можешь сделать. Но кто знает, со временем ты, вероятно, научишься лучше справляться с собой».

(1957)

Перевод И. Дорониной

Наброски и фрагменты, впервые опубликованные в сборнике «Рассказы Ника Адамса» (1972)

Три выстрела

Ник раздевался в палатке. В свете костра на брезентовой стене двигались тени отца и дяди. Ник чувствовал себя не в своей тарелке – не отпускал стыд – и раздевался как мог быстро, аккуратно складывая одежду. Стыдился он потому, что, раздеваясь, вспоминал прошлую ночь. Весь день старался об этом не думать.

Его отец и дядя после ужина отправились на противоположную сторону озера, чтобы половить рыбу при свете фонаря. Прежде чем они отплыли от берега, отец велел ему выстрелить из винтовки три раза, если во время их отсутствия произойдет что-то чрезвычайное, и тогда они тут же вернутся. С берега озера Ник пошел через лес к лагерю. Слышен был скрип уключин в темноте. Его отец греб, а дядя занял место на корме – чтобы половить рыбу на блесну. Когда отец оттолкнул лодку от берега, он уже держал удочку наготове. Ник прислушивался к доносящимся с озера звукам, пока скрип уключин не затих вдали.

Возвращаясь в лагерь, Ник ощутил страх. Он всегда немного побаивался ночного леса. Откинув полог палатки, он разделся и, закутавшись в одеяла, тихонько залег. Костер догорел до углей, едва светящихся в темноте. Ник не шевелился, пытаясь уснуть. Снаружи не доносилось ни звука. Ник точно знал, что все у него будет хорошо, если он услышит лай лисы, уханье совы или еще что-то знакомое. Пока что он не боялся чего-то определенного. Но страх усиливался. Внезапно он испугался, что умрет. Несколькими неделями ранее, дома, они пели в церкви псалом «Придет день, и лопнет серебряная струна». И пока пели, Ник догадался, что придет день, когда он умрет. Ему чуть не стало дурно. Впервые в жизни он понял, что когда-нибудь ему предстоит умереть.

Вечером того же дня, сидя в коридоре под тускло светящей лампой, он читал «Робинзона Крузо», чтобы не думать о том, что придет день, когда лопнет серебряная струна. Нянька наткнулась на него и пригрозила сказать отцу, если он не отправится спать. Он прилег на кровать, но, как только нянька ушла в свою комнату, вернулся в коридор и читал до утра.

Прошлой ночью, в палатке, этот страх вернулся. Такое бывало с ним только по ночам. Поначалу пришло сознание страха, а не сам страх. Но граница страха проходила совсем рядом, и сознание испуга очень быстро переросло в сам испуг. Перепугавшись до смерти, он схватил винтовку и, высунув ствол из палатки, трижды выстрелил. Отдача была сильной. Он услышал, как грохот выстрелов прорывается сквозь строй деревьев. И как только он выстрелил – все стало хорошо.

Он лежал, дожидаясь возвращения отца с дядей, и заснул еще до того, как они погасили свой фонарь на другом конце озера.

– Черт бы побрал этого мальчишку, – ворчал дядя Джордж, когда они гребли назад. – Зачем ты сказал ему, чтобы он позвал нас? Скорее всего он перепугался из-за какой-то ерунды.

Младший брат отца Ника, дядя Джордж, был заядлым рыбаком.

– Наверное, – согласился отец. – Но он еще мал.

– Зря ты взял его с нами на рыбалку.

– Я знаю, что он ужасный трусишка, – ответил отец Ника, – но в его возрасте мы все были такими желторотыми.

– Я его не выношу. Он такой жуткий врун к тому же.

– Да ладно, забудь. Рыбалки на твой век хватит.

Когда они зашли в палатку, дядя Джордж поднес фонарь к лицу Ника.

– Что это было, Ники? – спросил его отец.

Ник сел.

– По звукам это было что-то среднее между лисой и волком, и эта зверюга кружила вокруг палатки. Что-то было в ней от лисы, но больше – от волка. – Выражение «что-то среднее» он этим днем слышал от дяди.

– Это могла кричать сова, – предположил дядя Джордж.

Утром отец нашел две высокие американские липы, которые наклонились друг к другу и терлись на ветру.

– Может, тебя напугали эти звуки, Ники? – спросил его отец.

– Может, – ответил Ник. Ему не хотелось об этом думать.

– Леса не надо бояться, Ник. Здесь нет ничего такого, что может причинить тебе вред.

– Даже молния? – спросил Ник.

– Да, даже молния. При грозе выходи на открытое место. Или встань под бук. В них никогда не ударяет молния.

– Никогда?

– Я не слыхал о чем-то таком.

– Спасибо, что рассказал мне про бук, – поблагодарил Ник отца.

И вот теперь он снова раздевался в палатке. Чувствовал перемещение двух теней на брезентовой стене, хотя и не смотрел в ту сторону. Потом услышал, как лодку понесли к берегу, и тени пропали. Еще услышал, как отец говорит с кем-то.

Затем отец крикнул: «Одевайся, Ник».

Оделся он как мог быстро. Отец вошел в палатку и принялся рыться в дорожных сумках.

– Надень куртку, Ник, – сказал отец рассеянно.

Перевод В. Вебера

Индейцы уехали

Петоски-роуд шла в гору от фермы дедушки Бэкона. Его ферма находилась в конце дороги, хотя всегда почему-то казалось, что дорога начиналась здесь и отсюда вела в Петоски. Карабкалась по склону, крутая и песчаная, тянулась по краю леса, пока не исчезла там, где поля на склоне закрывались стеной высоких деревьев.

Когда дорога углублялась в лес, земля становилась прохладной, на влажном песке оставались четкие следы. Дорога поднималась на холмы и спускалась с них, проходя через лес. Ягодные кусты и редкие буки по обе ее стороны время от времени приходилось вырубать, чтобы они не поглотили дорогу. Летом индейцы собирали вдоль дороги ягоды, а потом приносили их вниз, к нашему коттеджу, чтобы продать. Лежащие в корзинах ягоды малины пускали красный сок под собственной тяжестью, от солнечных лучей их приходилось укрывать листьями липы. Потом наступал черед черники, твердой и лоснящейся, в ведрах. Ее приносили индейцы, выходя из лесу к нашему дому на берегу озера. Никогда не удавалось услышать, как они приближаются, когда они вдруг возникали у двери на кухню с корзиной или ведром, полным ягод. Иногда Ник, лежа в гамаке с книгой, улавливал запах индейца, входящего в ворота за дровяным сараем, по другую сторону дома. Все индейцы пахли одинаково. Это был сладковатый запах, присущий всем индейцам. Впервые Ник ощутил его, когда дедушка Бэкон сдал индейцам в аренду бревенчатый дом в дальнем конце фермы, и после того, как они съехали, Ник, войдя в дом, почувствовал, как все им пропахло. Дедушка Бэкон после этого не смог найти белых арендаторов, и индейцы тоже больше не желали арендовать его, потому что индеец, который жил здесь последним, пошел в Петоски 4 июля, чтобы напиться, а на обратном пути заснул на железнодорожных путях, и его переехал полуночный поезд. Индеец этот был очень рослым, это он выстругал Нику весло каноэ из ясеня. В этом бревенчатом доме он жил один и употреблял обезболивающие, после чего всю ночь бродил по лесу. Так поступали многие индейцы.

Индейцы, добивавшиеся успеха, куда-то исчезали. Раньше такие были – старые индейцы, владеющие фермами. Они работали на них, старели и толстели в окружении детей и внуков. Индейцы такие, как Саймон Грин. Он жил в Хортонс-Крик, где ему принадлежала большая ферма. Когда Саймон Грин умер, его дети продали ферму, разделили деньги и разъехались кто куда.

Ник запомнил Саймона Грина сидящим на стуле перед кузницей в Хортонс-Бей и потеющим на солнцепеке, пока его лошадям меняли подковы. Ник лопатой рыл влажную землю под стенкой сарая, пальцами доставая из нее червей, и слышал доносящиеся с кузницы удары металла о металл. Он добавил немного земли в банку с червями, зарыл ямку и заровнял лопатой землю. Саймон Грин сидел на солнцепеке.

– Привет, Ник, – поздоровался он, когда Ник вышел из тени сарая.

– Здравствуйте, мистер Грин.

– Собираешься на рыбалку?

– Да.

– Очень жаркий день. Передай отцу, этой осенью у нас здесь будет изобилие птицы.

От кузницы Ник пошел через поле к своему дому, чтобы взять удочку. Когда направлялся к реке, увидел Саймона Грина, ехавшего по дороге на своей двуколке. Ник как раз вошел в заросли кустарника, и Саймон Грин его не заметил. Больше он Саймона Грина не видел. Зимой старик умер, а летом ферму продали. Он не оставил ровным счетом ничего, кроме фермы. Все свободные деньги вкладывались в нее. Один из его сыновей хотел и дальше работать на ферме, но остальные придерживались другого мнения, и ферму продали. За нее они выручили только половину того, что рассчитывали получить. Сын Грина, Эдди, который хотел и дальше работать на ферме, купил участок земли неподалеку от Спринг-Брука. Двое других сыновей купили бильярдную в Пеллстоне. Прогорели и остались без денег. Так уходили индейцы.

Перевод В. Вебера

Последняя хорошая страна

– Ники, – позвала его сестра. – Послушай меня, Ники.

– Я не хочу этого слышать.

Он не отрывал глаз от дна родника, где песок закручивался маленькими вихрями вместе с пузырящейся водой. Жестяная кружка висела на деревянной рогульке, вбитой в землю у ключа, и Ник Адамс смотрел на кружку и на воду, стекающую вниз и текущую по каменистому руслу вдоль дороги.

Он видел дорогу, по правую и по левую руку, поглядывал вверх, на склон, а потом вниз, на пристань и озеро, на деревянный мост через бухту и открытую водную гладь с белеющими парусами. Ник сидел, привалившись спиной к большому кедру, за которым начиналось поросшее кедрами болото. Его сестра устроилась на мху рядом с ним, обняв его рукой за плечи.

– Они дожидаются, когда ты придешь на ужин, – сообщила ему сестра. – Их двое. Они приехали на двуколке и спросили, где ты.

– Им кто-нибудь сказал?

– Никто не знал, где ты, кроме меня. Много поймал, Ники?

– Двадцать шесть.

– Хорошие?

– Тот самый размер, какой им нужен для обеда.

– Ох, Ники, лучше бы ты их не продавал.

– Она платит мне по доллару за фунт, – ответил Ник Адамс.

Его сестра загорела дочерна, ее карие глаза прекрасно гармонировали с темно-каштановыми волосами, в которых желтели прядки, выгоревшие на солнце. Она и Ник любили друг друга и не любили остальных. Они всегда причисляли других членов семьи к остальным.

– Они знают обо всем, Ники. – В голосе сестры слышалась безнадежность. – Они сказали, что показательно тебя накажут и отправят в исправительную школу.

– Доказательства у них есть только насчет одного, – ответил Ник. – Но, наверное, мне лучше на какое-то время уехать.

– Можно уехать и мне?

– Нет. Извини, малышка. Сколько у нас денег?

– Четырнадцать долларов и шестьдесят пять центов. Я их принесла.

– Они сказали что-нибудь еще?

– Нет. Только о том, что собираются дождаться твоего возвращения.

– Наша мать замучается их кормить.

– Она уже приготовила им ланч.

– И что они делают?

– Сидят на заднем крыльце. Спросили у матери о твоей винтовке, но я спрятала ее в дровяном сарае, как только увидела, что они подъезжают.

– Так ты ожидала их приезда?

– Да. А ты – нет?

– Пожалуй. Черт бы их побрал.

– И я того же мнения, – кивнула сестра. – Разве я еще недостаточно взрослая, чтобы уехать с тобой? Я спрятала винтовку. Я принесла деньги.

– Я беспокоился из-за тебя. Пока я сам не знаю, куда поеду.

– Конечно же, знаешь.

– Если мы уедем вдвоем, они приложат больше усилий, чтобы нас разыскать. Парня с девушкой заметить проще.

– Я могу переодеться парнем, – предложила сестра. – Я же всегда хотела быть мальчиком. Если я подрежу волосы, никто и не подумает, что я девчонка.

– Да, – кивнул Ник Адамс, – это правда.

– Давай что-нибудь придумаем, – взмолилась его сестра. – Пожалуйста, Ник, пожалуйста. Я могу быть помощницей, а без меня тебе будет одиноко. Разве нет?

– Мне одиноко уже теперь, когда я только думаю о разлуке с тобой.

– Видишь? И наша разлука может растянуться на годы. Кто знает? Возьми меня с собой, Ники. Пожалуйста, возьми. – Она поцеловала его и обняла обеими руками. Ник Адамс посмотрел на нее и попытался рассуждать здраво. Получалось с трудом. Но выбора не было.

– Не следовало бы мне тебя брать с собой. Но не следовало и делать всего того, что я сделал. Ладно, возьму тебя. Может, и уехать придется всего на пару дней.

– Все правильно, – закивала она. – Как только ты не захочешь, чтобы я оставалась с тобой, я тут же уеду домой. Обязательно уеду, если стану обузой или на меня придется тратить слишком много денег.

– Давай подумаем.

Ник Адамс посмотрел на дорогу, направо, налево, потом поднял голову к небу, по которому плыли послеполуденные облака, взглянул на белые паруса на озере.

– Я пойду через лес к харчевне за мостом и продам хозяйке форель. Она заказала ее на сегодняшний обед. Теперь на обед они предпочитают форель курице. Не знаю почему. Форель в хорошем состоянии. Я вычистил внутренности и завернул каждую в марлю, так что она свежайшая. Я скажу ей, что у меня проблема с егерями и они меня ищут, поэтому мне на какое-то время придется уехать отсюда. Я уговорю ее дать мне с собой небольшую сковороду, соль, перец, немного бекона и кукурузную муку. А еще мешок, чтобы сложить в него все. Возьму также сушеные абрикосы и чернослив, чай, много спичек и топор. Но я смогу взять только одно одеяло. Она должна мне помочь, потому что покупать форель так же нехорошо, как и продавать ее.

– Одеяло я достану, – заверила его сестра. – Я обмотаю им твою винтовку, принесу твои мокасины и свои, переоденусь в другой комбинезон и рубашку, а эту одежду получше спрячу, чтобы они думали, что я в ней. Принесу еще мыло, расческу и ножницы, нитки и иголки, «Лорну Дун»[20]20
  «Лорна Дун» – роман английского писателя Ричарда Блэкмора (1825–1900), впервые опубликованный в 1869 г. (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть] и «Швейцарских Робинзонов»[21]21
  «Швейцарские Робинзоны» – роман швейцарского писателя Иоганна Дэвида Виса (1743–1818), впервые опубликованный в 1814 г.


[Закрыть].

– Принеси все патроны двадцать второго калибра, которые только сможешь найти, – попросил Ник Адамс и внезапно добавил, заметив на дороге двуколку: – Уходим в лес. Чтобы они нас не заметили.

Укрывшись за кедрами, они легли ничком на пружинящий мох, прислушиваясь к мягким ударам копыт по песку и тихому шороху колес. Мужчины, сидевшие в двуколке, ехали молча, но Ник Адамс уловил их запах, когда они проезжали мимо, и запах лошадиного пота. Он и сам вспотел, когда двуколка приблизилась, испугавшись, как бы они не остановились, чтобы набрать воду из родника или просто напиться. Но они проехали дальше, к озеру.

– Это они, малышка? – спросил Ник.

– Да.

– Отползаем дальше, – прошептал Ник и пополз в лес, таща за собой мешок с рыбой. Земля заросла мхом, который мягко пружинил. Ник встал, спрятал мешок за стволом кедра и знаком показал девочке, чтобы шла дальше. Они уходили в глубь леса, передвигаясь бесшумно, как олени.

– Одного я знаю, – сказал Ник Адамс. – Паршивый сукин сын.

– Он сказал, что охотился за тобой четыре года.

– Знаю.

– Второй, который в синей рубашке и жует табак, приехал из центрального управления штата.

– Ладно, – кивнул Ник, – раз уж мы на них посмотрели, мне пора в путь. До дома доберешься?

– Конечно. Пойду через холм, не выходя на дорогу. Где мы встретимся вечером, Ники?

– Я все-таки думаю, что не стоит тебе уходить со мной, малышка.

– Я должна уйти. Ты не знаешь, как мне без тебя плохо. Я оставлю матери записку, что ухожу с тобой и что ты обо мне позаботишься.

– Хорошо, – согласился Ник. – Я буду у большой липы, в которую ударила молния. Над бухтой. Ты ее знаешь? У проселка, что ведет к дороге.

– Очень уж близко от дома.

– Я не хочу, чтобы тебе пришлось нести все барахло слишком далеко.

– Я сделаю все, как ты говоришь. Только не рискуй, Ники.

– Я бы с удовольствием взял винтовку, вышел на опушку и убил бы обоих мерзавцев, пока они на пристани. А потом привязал бы к каждому по железке со старой мельницы и утопил в проливе.

– А что станешь делать после этого? – спросила его сестра. – Кто-то ведь их послал.

– Никто не посылал первого сукиного сына.

– Но ты убил лося, и продал форель, и убил еще то, что они забрали из твоей лодки.

– Я имел полное право убивать.

Ему не хотелось упоминать, кого именно он убил, потому что эта добыча и была той вещественной уликой, которую они могли ему предъявить.

– Я знаю. Но ты не должен убивать людей. Вот почему я и иду с тобой.

– Хватит об этом. Но этих двоих я убил бы с радостью. Сучьи дети!

– Я знаю, – кивнула она. – Я бы тоже их убила. Но мы не будем убивать людей, Ники. Ты мне это обещаешь?

– Нет. Сейчас я даже не знаю, безопасно ли отнести ей форель.

– Я отнесу.

– Нет. Мешок слишком тяжелый. Я понесу его через лес и подойду к ее гостинице с черного хода. А ты зайдешь в гостиницу с главного входа и посмотришь, все ли там спокойно. Если да, найдешь меня около той большой липы.

– Через лес путь очень долгий, Ники.

– Путь назад из исправительной школы тоже долгий.

– Могу я пойти с тобой через лес? Ты останешься у большой липы, а я пойду в отель и, если все тихо, вернусь и отнесу рыбу.

– Хорошо, – кивнул Ник. – Но я бы хотел все же, чтобы ты сделала по-моему.

– Почему, Ники?

– Потому что, возможно, ты увидишь их на дороге и сможешь сказать мне, куда они поехали. Я буду ждать тебя за гостиницей на вырубке, там, где растет большая липа.

На вырубке Ник прождал час, а сестра все не приходила. А когда наконец появилась, было видно, что она чем-то взволнована и очень устала.

– Они в нашем доме, – доложила она. – Сидят на крыльце и пьют виски с имбирным элем. Лошадей они распрягли и пустили пастись. Сказали, что будут дожидаться твоего возвращения. Это наша мать сказала им, что ты пошел рыбачить на речку. Не думаю, что она отправила их туда, зная, что ты там. Надеюсь, что нет.

– Что насчет миссис Паккард?

– Я видела ее на кухне в гостинице, она поинтересовалась, где ты, и я ответила, что не знаю. Она сказала, что ждет тебя. Ты обещал ей принести рыбу на этот вечер, и она тревожится. Говорит, ты можешь ее принести.

– Хорошо. Рыба пока свежая. Я завернул ее в папоротник.

– Могу я пойти с тобой?

– Конечно.

Гостиница представляла собой деревянное строение с длинной верандой на озерной стороне. С нее широкие ступени вели к пирсу, который уходил далеко в воду. Ограждение пирса, ступени и ограждение веранды сработали из кедра. Как и стулья на веранде, на которых сидели люди средних лет в белой одежде. На лужайке лилась родниковая вода из трех трубок, и к ним вели узкие, вымощенные камнем тропинки. Вода пахла тухлыми яйцами, она была из минеральных источников. Ник и его сестра пили ее только в крайнем случае. Теперь, подойдя к гостинице с тыльной стороны, где был вход на кухню, они перешли по деревянному мостику ручей, который сбегал к озеру, и вошли на кухню с черного хода.

– Промой их и положи в ледник, Ники, – сказала миссис Паккард. – Я взвешу их позже.

– Миссис Паккард, – обратился к ней Ник, – могу я с вами минуту поговорить?

– Говори скорее. Видишь же, что я занята.

– Я бы хотел получить деньги прямо сейчас.

Миссис Паккард – симпатичная женщина с прекрасным цветом лица, в фартуке из льняной ткани поверх платья – кружила по кухне, давая наставления поварам.

– Ты же не собираешься продать мне форель? Или ты не знаешь, что это запрещено законом?

– Знаю, – кивнул Ник. – Форель я принес вам в подарок. А деньги хочу получить за нарубленные дрова.

– Я их принесу. Мне надо сходить во флигель.

Ник и его сестра вышли из кухни следом за миссис Паккард. На широкой дорожке, ведущей от кухни к леднику, она остановилась и, сунув руку в карман фартука, вытащила бумажник.

– И уезжай отсюда, – быстро и по-доброму сказала она. – Уезжай как можно скорее. Сколько тебе нужно?

– У меня есть шестнадцать долларов.

– Вот тебе двадцать. И оберегай эту малышку от неприятностей. Пусть идет домой и приглядывает за ними, пока они от тебя не отстанут.

– Как вы о них узнали? – спросил Ник.

– Покупать так же плохо, а то и хуже, чем продавать, – ответила она. – Ты держись подальше от дома, пока не уляжется вся эта возня. Ники, ты хороший мальчик, кто бы что про тебя ни говорил. Если станет совсем плохо, приходи к Паккардам. Если тебе что-то понадобится, приходи ночью. Я сплю чутко. Просто постучи в окно.

– Вы не собираетесь подавать их этим вечером, миссис Паккард? Вы не собираетесь подавать их вашим посетителям?

– Нет, – она покачала головой, – но и не собираюсь их выбрасывать. Паккард один может съесть полдесятка, и я знаю других, кто тоже не откажется. Будь осторожен, Ники, и все образуется. Но пока старайся не попадаться им на глаза.

– Малышка хочет пойти со мной.

– И не думай ее брать. – Миссис Паккард покачала головой. – Приходи вечером, и я снабжу тебя всем необходимым.

– Вы можете одолжить мне сковороду?

– Я соберу все, что нужно. Паккард знает, что тебе нужно. Денег я тебе больше не дам, чтобы ты не попал в какую-нибудь передрягу.