Текст книги "Фиеста. Вешние воды"

– Можно дойти до Пантеона и там взять.

– Зайдем в соседний бар и пошлем за такси, а пока выпьем.

– Даже улицу перейти не хотите.

– Если можно обойтись без этого.

Мы зашли в ближайший бар, и я послал официанта за такси.

– Ну вот, – сказал я. – Мы и ушли от них.

Мы стояли у высокой, обитой цинком стойки, молчали и смотрели друг на друга. Официант вернулся и сказал, что такси дожидается. Брет крепко сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.

– Куда велеть ему ехать? – спросил я.

– Пусть едет куда хочет.

Я велел шоферу ехать в парк Монсури, вошел и захлопнул дверцу. Брет прижалась в угол, закрыв глаза. Я сел подле нее. Машина дернула и покатила.

– Ох, милый, я такая несчастная! – сказала Брет.

Глава четвертая

Машина поднялась в гору, пересекла освещенную площадь, потом еще поднялась, потом спустилась в темноту и мягко покатила по асфальту темной улицы позади церкви Сент-Этьен-дю-Мон, миновала деревья и стоянку автобусов на площади Контрэскарп, потом въехала на булыжную мостовую улицы Муфтар. По обеим сторонам улицы светились окна баров и витрины еще открытых лавок. Мы сидели врозь, а когда мы поехали по старой тряской улице, нас тесно прижало друг к другу. Брет сняла шляпу. Откинула голову. Я видел ее лицо в свете, падающем из витрин, потом стало темно, потом, когда мы выехали на авеню Де-Гобелен, я отчетливо увидел ее лицо. Мостовая была разворочена, и люди работали на трамвайных путях при свете ацетиленовых горелок. Белое лицо Брет и длинная линия ее шеи были ясно видны в ярком свете горелок. Когда опять стало темно, я поцеловал ее. Мои губы прижались к ее губам, а потом она отвернулась и забилась в угол, как можно дальше от меня. Голова ее была опущена.

– Не трогай меня, – сказала она. – Пожалуйста, не трогай меня.

– Что с тобой?

– Я не могу.

– Брет!

– Не надо. Ты же знаешь. Я не могу – вот и все. Милый, ну пойми же!

– Ты не любишь меня?

– Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня.

– Неужели ничего нельзя сделать?

Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть, – пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.

– И ничего, ничего нельзя сделать, – сказал я.

– Не знаю, – сказала она. – Я не хочу еще раз так мучиться.

– Лучше бы нам не встречаться.

– Но я не могу не видеть тебя. Ведь не только в этом дело.

– Нет, но сводится всегда к этому.

– Это я виновата. Разве мы не платим за все, что делаем?

Все время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины, иногда они казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядеть до самого дна.

– Как подумаю, сколько все они от меня натерпелись. Теперь я расплачиваюсь за это.

– Глупости, – сказал я. – Кроме того, принято считать, что то, что случилось со мной, очень смешно. Я никогда об этом не думаю.

– Еще бы. Не сомневаюсь.

– Ну, довольно об этом.

– Я сама когда-то смеялась над этим. – Она не смотрела на меня. – Товарищ моего брата вернулся таким из Монса. Все приняли это как ужасно веселую шутку. Человек никогда ничего не знает, правда?

– Правда, – сказал я. – Никто никогда ничего не знает.

Я более или менее покончил с этим вопросом. В свое время я, вероятно, рассмотрел его со всех возможных точек зрения, включая и ту, согласно которой известного рода изъяны или увечья служат поводом для веселья, между тем как в них нет ничего смешного для пострадавшего.

– Это забавно, – сказал я. – Это очень забавно. И быть влюбленным тоже страшно забавно.

– Ты думаешь? – Глаза ее снова стали плоскими.

– То есть не в том смысле забавно. Это до некоторой степени приятное чувство.

– Нет, – сказала она. – По-моему, это сущий ад.

– Хорошо быть вместе.

– Нет. По-моему, ничего хорошего.

– Разве ты не хочешь меня видеть?

– Я не могу тебя не видеть.

Теперь мы сидели как чужие. Справа был парк Монсури. Ресторан, где есть пруд с живыми форелями и где можно сидеть и смотреть в парк, был закрыт и не освещен. Шофер обернулся.

– Куда мы поедем? – спросил я.

Брет отвела глаза.

– Пусть едет в кафе «Селект».

– Кафе «Селект», – сказал я шоферу. – Бульвар Монпарнас.

Мы поехали дальше, обогнув Бельфорского льва, который сторожит Монружскую трамвайную линию. Брет смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Брет сказала:

– У меня к тебе просьба. Только ты не рассердишься?

– Не говори глупости.

– Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали.

Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Брет вышла, на ходу надевая шляпу. Она оперлась на мою руку, когда сходила с подножки. Ее рука дрожала.

– У меня очень неприличный вид? – Она надвинула на глаза свою мужскую фетровую шляпу и вошла в кафе.

У стойки и за столиками сидела почти вся компания, которая была в дансинге.

– Хэлло, друзья! – сказала Брет. – Выпить хочется.

– Брет! Брет! – Маленький грек-портретист, который называл себя герцогом и которого все звали Зизи, подбежал к ней. – Что я вам скажу!

– Хэлло, Зизи! – сказала Брет.

– Я познакомлю вас с моим другом, – сказал Зизи.

Подошел толстый мужчина.

– Граф Миппипопуло – мой друг леди Эшли.

– Здравствуйте, – сказала Брет.

– Ну как, миледи? Весело проводите время в Париже? – спросил граф Миппипопуло, у которого на цепочке от часов болтался клык лося.

– Ничего, – ответила Брет.

– Париж – прекрасный город, – сказал граф. – Но вам, наверно, и в Лондоне достаточно весело?

– Еще бы, – сказала Брет. – Потрясающе.

Брэддокс подозвал меня к своему столику.

– Барнс, – сказал он, – выпейте с нами. С вашей дамой вышел ужасный скандал.

– Из-за чего?

– Дочь хозяина что-то сказала про нее. Получился форменный скандал. Но она – молодчина. Предъявила желтый билет и потребовала, чтобы та показала свой. Ужасный скандал.

– А чем кончилось?

– Кто-то увел ее. Очень недурна. Совершенно изумительно владеет парижским арго. Садитесь, выпьем.

– Нет, – сказал я. – Мне пора домой. Кона не видали?

– Они с Фрэнсис уехали домой, – вмешалась миссис Брэддокс.

– Бедняга, у него такой удрученный вид, – сказал Брэддокс.

– Да, да, – подтвердила миссис Брэддокс.

– Мне пора домой, – сказал я. – Спокойной ночи.

Я попрощался с Брет у стойки. Граф заказывал шампанское.

– Разрешите предложить вам стакан вина, сэр? – сказал он.

– Нет, премного благодарен. Мне пора идти.

– Вы правда уходите? – спросила Брет.

– Да, – сказал я. – Очень голова болит.

– Завтра увидимся?

– Приходите в редакцию.

– Вряд ли.

– Ну так где же?

– Где-нибудь, около пяти часов.

– Тогда давайте на том берегу.

– Ладно. Я в пять буду в «Крийоне».

– Только не обманите, – сказал я.

– Не беспокойтесь, – сказала Брет. – Разве я вас когда-нибудь обманывала?

– Что слышно о Майкле?

– Сегодня было письмо.

– Спокойной ночи, сэр, – сказал граф.

Я вышел на улицу и зашагал в сторону бульвара Сен-Мишель, мимо столиков кафе «Ротонда», все еще переполненного, посмотрел на кафе «Купол» напротив, где столики занимали весь тротуар. Кто-то оттуда помахал мне рукой – я не разглядел кто и пошел дальше. Мне хотелось домой. На бульваре Монпарнас было пусто. Ресторан Лавиня уже закрылся, а перед «Клозери-де-Лила» убирали столики. Я прошел мимо памятника Нею, стоявшего среди свежей листвы каштанов в свете дуговых фонарей. К цоколю был прислонен увядший темно-красный венок. Я остановился и прочел надпись на ленте: от бонапартистских групп и число, какое, не помню. Он был очень хорош, маршал Ней, в своих ботфортах, взмахивающий мечом среди свежей, зеленой листвы конских каштанов. Я жил как раз напротив, в самом начале бульвара Сен-Мишель.

В комнате консьержки горел свет, я постучал в дверь, и она дала мне мою почту. Я пожелал ей спокойной ночи и поднялся наверх. Было два письма и несколько газет. Я просмотрел их под газовой лампой в столовой. Письма были из Америки. Одно письмо оказалось банковским расчетом. Остаток равнялся 2432 долларам и 60 центам. Я достал свою чековую книжку: вычел сумму четырех чеков, выписанных после первого числа текущего месяца, и подсчитал, что остаток равнялся 1832 долларам и 60 центам. Эту сумму я записал на обороте письма. В другом конверте лежало извещение о бракосочетании. Мистер и миссис Алоизиус Кирби извещают о браке дочери их Кэтрин – я не знал ни девицы, ни того, за кого она выходила. Они, вероятно, разослали извещения по всему городу. Смешное имя. Я был уверен, что, знай я кого-нибудь по имени Алоизиус, я не забыл бы его: хорошее католическое имя. На извещении был герб. Как Зизи – греческий герцог. И граф. Граф смешной. У Брет тоже есть титул. Леди Эшли. Черт с ней, с Брет. Черт с вами, леди Эшли.

Я зажег лампу около кровати, потушил газ в столовой и распахнул широкие окна спальни. Кровать стояла далеко от окон, и я сидел при открытых окнах возле кровати и раздевался. Ночной поезд, развозивший овощи по рынкам, проехал по трамвайным рельсам. Поезда эти громыхали по ночам, когда не спалось. Раздеваясь, я смотрелся в зеркало платяного шкафа, стоявшего рядом с кроватью. Типично французская манера расставлять мебель. Удобно, пожалуй. И надо же – из всех возможных способов быть раненым… В самом деле смешно. Я надел пижаму и лег в постель. У меня было два спортивных журнала, и я снял с них бандероли. Один был оранжевый. Другой – желтый. В обоих будут те же сообщения, потому, какой бы я ни прочел первым, мне не захочется читать другой. «Ле Ториль» лучше, и я начал с него. Я прочел его от доски до доски, вплоть до писем в редакцию и загадок-шуток. Я потушил лампу. Может быть, удастся заснуть.

Мысль моя заработала. Старая обида. Да, глупо было получить такое ранение, да еще во время бегства на таком липовом фронте, как итальянский. В итальянском госпитале мы хотели основать общество. По-итальянски название его звучало смешно. Интересно, что сталось с другими, с итальянцами. Это было в Милане, в Главном госпитале, в корпусе Понте. А рядом был корпус Зонде. Перед госпиталем стоял памятник Понте, а может быть, Зонде. Там меня навестил тот полковник. Смешно было. Тогда в первый раз стало смешно. Я был весь забинтован. Но ему сказали про меня. И тут-то он и произнес свою изумительную речь: «Вы – иностранец, англичанин (все иностранцы назывались англичанами), отдали больше, чем жизнь». Какая речь! Хорошо бы написать ее светящимися буквами и повесить в редакции. Он и не думал шутить. Он, должно быть, представлял себя на моем месте. «Che mala fortuna! Che mala fortuna!»[2]2
  Какое несчастье! Какое несчастье! (ит.)


[Закрыть]

Я, в сущности, раньше никогда не задумывался над этим. И теперь старался относиться к этому легко и не причинять беспокойства окружающим. Вероятно, это никогда не помешало бы мне, если бы не встреча с Брет, когда меня отправили в Англию. Я думаю, ей просто захотелось невозможного. Люди всегда так. Черт с ними, с людьми. Католическая церковь замечательно умеет помочь в таких случаях. Совет хороший, что и говорить. Не думать об этом. Отличный совет. Попробуй как-нибудь последовать ему. Попробуй.

Я лежал без сна и думал, и мысль перескакивала с предмета на предмет. Потом я не мог больше отогнать мыслей об этом и начал думать о Брет, и все остальное исчезло. Я думал о Брет, и мысли мои уже не перескакивали с предмета на предмет, а словно поплыли по мягким волнам. И тут, неожиданно для самого себя, я заплакал. Потом, немного спустя, мне стало легче, я лежал в постели и прислушивался к тяжелым вагонам, проезжавшим мимо по улице, а потом я заснул.

Вдруг я проснулся. Снаружи доносился шум. Я прислушался, и мне показалось, что я слышу знакомый голос. Я надел халат и подошел к двери. Внизу раздавался голос консьержки. Она очень сердилась. Услышав свое имя, я окликнул ее.

– Это вы, месье Барнс? – крикнула консьержка.

– Да, я.

– Здесь какая-то женщина, она шумит на всю улицу. Что за безобразие, в такую пору! Говорит, что ей нужно вас видеть. Я сказала, что вы спите.

Потом я услышал голос Брет. Спросонья я был уверен, что это Жоржет. Не знаю почему. Она ведь не знала моего адреса.

– Попросите ее наверх, пожалуйста.

Брет поднялась по лестнице. Я увидел, что она совсем пьяна.

– Как глупо, – сказала она. – Ужасный скандал вышел. Но ты ведь не спал, правда?

– Как ты думаешь, что я делал?

– Не знаю. А который час?

Я посмотрел на стенные часы. Было половина пятого.

– Понятия не имела, который час, – сказала Брет. – Можно человеку сесть? Не сердись, милый. Только что рассталась с графом. Он привез меня сюда.

– Ну, как он? – Я доставал коньяк, содовую и стаканы.

– Одну каплю только, – сказала Брет. – Не спаивай меня. Граф? Ничего. Он свой.

– Он правда граф?

– Твое здоровье. Пожалуй, правда. Во всяком случае, достоин быть графом. Черт его дери, чего он только не знает о людях! И где он всего этого набрался? Держит сеть кондитерских в Америке.

Она отпила из своего стакана.

– Кажется, он сказал «сеть». Что-то в этом роде. Сплетает их – рассказал мне про них кое-что. Страшно интересно. Но он свой. Никаких сомнений. Это сразу видно.

Она отпила еще глоток.

– А в общем, какое мне дело до него? Ты хоть не сердишься? Он, знаешь, очень помогает Зизи.

– А Зизи что, настоящий герцог?

– Очень может быть. Греческий, понимаешь? Художник он никудышный. Граф мне понравился.

– Где ты была с ним?

– О, повсюду. А сейчас он привез меня сюда. Предлагал мне десять тысяч долларов, если я поеду с ним в Биарриц. Сколько это на фунты?

– Около двух тысяч.

– Куча денег. Я сказала ему, что не могу. Он принял это очень мило. Сказала, что у меня слишком много знакомых в Биаррице.

Брет засмеялась.

– Лениво ты меня догоняешь, – сказала она.

Я до сих пор только пригубил свой коньяк с содовой. Я отпил большой глоток.

– Вот это уже лучше, – сказала Брет. – Очень смешно. Он хотел, чтобы я поехала с ним в Канны. Говорю, у меня слишком много знакомых в Каннах. Монте-Карло. Говорю, у меня слишком много знакомых в Монте-Карло. И вообще повсюду. Это правда, между прочим. Так вот, я попросила привезти меня сюда.

Она смотрела на меня, поставив локоть на стол, подняв стакан.

– Что ты на меня так смотришь? Я сказала ему, что влюблена в тебя. И это тоже правда. Что ты на меня так смотришь? Он принял это очень мило. Хочет завтра повезти нас ужинать. Поедешь?

– Почему же нет?

– Ну, мне пора идти.

– Зачем?

– Я только хотела повидать тебя. Ужасно глупая затея. Может быть, ты оденешься и сойдешь со мной вниз? Он ждет с машиной в двух шагах отсюда.

– Граф?

– Ну да. И шофер в ливрее. Хочет покатать меня. А потом позавтракать в Булонском лесу. Вино корзинами. Брал у Зелли. Дюжина бутылок мумма. Не соблазнишься?

– Мне утром нужно работать, – сказал я. – И я слишком отстал от вас, вам будет скучно со мной.

– Не будь идиотом.

– Не могу.

– Как хочешь. Передать ему привет?

– Непременно. Самый нежный.

– Спокойной ночи, милый.

– Как трогательно.

– А ну тебя.

Мы поцеловались на прощание, и Брет вздрогнула.

– Я пойду, – сказала она. – Спокойной ночи, милый.

– Зачем ты уходишь?

– Так лучше.

На лестнице мы еще раз поцеловались, и когда я крикнул консьержке, чтобы она потянула шнур, она что-то проворчала за дверью. Я поднялся к себе и смотрел в открытое окно, как Брет подходит к большому лимузину, дожидавшемуся у края тротуара под дуговым фонарем. Она вошла, и машина тронулась. Я отвернулся от окна. На столе стояли пустой стакан и стакан, наполовину наполненный коньяком с содовой. Я вынес их оба на кухню и вылил коньяк в раковину. Я погасил газ в столовой, сбросил туфли, сидя на постели, и лег. Вот какая она, Брет, – и о ней-то я плакал. Потом я вспомнил, как она только что шла по улице и как села в машину, и, конечно, спустя две минуты мне уже опять стало скверно. Ужасно легко быть бесчувственным днем; а вот ночью – это совсем другое дело.

Глава пятая

Утром я спустился по бульвару Сен-Мишель до улицы Суфло и выпил кофе с бриошами. Утро выдалось чудесное. Конские каштаны Люксембургского сада были в цвету. Чувствовалась приятная утренняя свежесть перед жарким днем. Я прочел газеты за кофе и выкурил сигарету. Цветочницы приходили с рынка и раскладывали свой дневной запас товара. Студенты шли мимо, кто в юридический институт, кто в Сорбонну. По бульвару сновали трамваи и люди, спешащие на работу. Я сел в автобус и доехал до церкви Мадлен, стоя на задней площадке. От церкви Мадлен я прошел по бульвару Капуцинов до Оперы, а оттуда в свою редакцию. Я прошел мимо продавца прыгающих лягушек и продавца игрушечных боксеров. Я шагнул в сторону, чтобы не наступить на нитки, посредством которых его помощница приводила боксеров в движение. Она стояла отвернувшись, держа нитки в сложенных руках. Продавец уговаривал двух туристов купить игрушку. Еще три туриста остановились и смотрели. Я шел следом за человеком, который толкал перед собой каток, печатая влажными буквами слова CINZANO на тротуаре. По всей улице люди спешили на работу. Приятно было идти на работу. Я пересек авеню Оперы и свернул к своей редакции.

Поднявшись к себе, я прочел французские утренние газеты, покурил, а потом сел за машинку и усердно проработал все утро. В одиннадцать часов я взял такси и поехал на Кэ-д’Орсей, вошел в министерство и просидел там с полчаса вместе с десятком корреспондентов, слушая, как представитель министерства иностранных дел, молодой дипломат в роговых очках, говорит и отвечает на вопросы. Председатель кабинета министров уехал в Лион, где он должен был выступить с речью, или, вернее, он уже находится на обратном пути. Несколько человек задавали вопросы, чтобы послушать самих себя, а кое-кто из представителей телеграфных агентств задавал вопросы, чтобы услышать ответы. Новостей не было. Из министерства я поехал в одном такси с Уолси и Крамом.

– Что вы делаете по вечерам, Джейк? – спросил Крам. – Вас нигде не видно.

– Я бываю там, в Латинском квартале.

– Как-нибудь соберусь туда. В кафе «Динго». Ведь там самое веселье?

– Да. Или в новом, в «Селекте».

– Я сколько раз собирался, – сказал Крам. – Но ведь вы знаете, когда у тебя жена и дети…

– В теннис играете? – спросил Уолси.

– Нет, – сказал Крам. – Можно сказать, что в этом году совсем не играл. Мне хотелось как-нибудь вырваться, но по воскресеньям всегда дождь, да и корты страшно переполнены.

– Англичане не работают по субботам, – сказал Уолси.

– Везет им, подлецам, – сказал Крам. – Ну погодите. Не вечно же я буду журналистом. Будет и у меня время ездить за город.

– Вот что лучше всего: жить за городом и иметь свою машину.

– Я подумываю купить себе машину в будущем году.

Я постучал в стекло. Шофер затормозил.

– Я уже дома, – сказал я. – Зайдите, выпьем по стаканчику.

– Спасибо, – сказал Крам.

Уолси покачал головой:

– Мне нужно обработать, что он там наговорил сегодня.

Я сунул два франка в руку Крама.

– Вы с ума сошли, Джейк, – сказал он. – Я заплачу.

– Так это же за счет редакции.

– Бросьте. Платить буду я.

Я помахал им на прощание. Крам высунул голову:

– В среду увидимся, за завтраком.

– Непременно.

Я на лифте поднялся в редакцию. Роберт Кон ждал меня.

– Хэлло, Джейк, – сказал он, – завтракать пойдем?

– Пойдем. Я только посмотрю, нет ли чего срочного.

– Где будем завтракать?

– Все равно. – Я осматривал свой письменный стол. – А вы где хотите завтракать?

– Может быть, к Ветцелю? Там хорошие закуски.

В ресторане мы заказали закуски и пиво. Официант принес пиво в высоких глиняных кружках – пиво было очень холодное, и на стенках выступили бусинки. Подали с десяток разных закусок.

– Весело вам было вчера? – спросил я.

– Нет. Не очень.

– Как пишется?

– Плохо. Не двигается у меня вторая книга.

– У всех так бывает.

– Я знаю. Но все-таки это меня мучает.

– А Южная Америка? Не забыли еще?

– Нет, не забыл.

– За чем же дело стало?

– Фрэнсис.

– Так возьмите ее с собой, – сказал я.

– Она не захочет. Это не для нее. Ей нужно большое общество.

– Тогда пошлите ее к черту.

– Не могу. У меня все-таки есть обязательства по отношению к ней.

Он отодвинул тарелку с нарезанными огурцами и взял маринованной селедки.

– Скажите, Джейк, что вы знаете о леди Брет Эшли?

– Леди Эшли – ее фамилия. Брет – имя. Она очень милая женщина, – сказал я. – Разводится с мужем и собирается выйти за Майкла Кэмбелла. Он сейчас в Шотландии. А что?

– Она необыкновенно интересная женщина.

– Не правда ли?

– В ней есть что-то такое, какая-то особая утонченность. Мне кажется, она очень чуткий и прямой человек.

– Она очень милая.

– Я не знаю, как вам объяснить, – сказал Кон. – Вероятно, это порода.

– Я вижу, она вам очень нравится.

– Очень. Мне даже кажется, что я влюблен в нее.

– Она пьяница, – сказал я. – Она влюблена в Майкла Кэмбелла и собирается за него замуж. У него со временем будет куча денег.

– Не верю, что она за него выйдет.

– Почему?

– Не знаю. Просто так, не верю. Вы давно ее знаете?

– Да, – сказал я. – Она была сестрой в госпитале, в котором я лежал во время войны.

– Она же совсем девочкой была, вероятно?

– Ей сейчас тридцать четыре года.

– Когда она вышла за Эшли?

– Во время войны. Ее возлюбленный как раз окочурился от дизентерии.

– Почему вы таким тоном говорите?

– Виноват. Я нечаянно. Я просто хотел изложить вам факты.

– Не верю, чтобы она вышла за кого-нибудь не по любви.

– Однако она это сделала дважды, – сказал я.

– Не верю.

– Так зачем же вы задаете мне дурацкие вопросы, – сказал я, – если вам не нравятся ответы?

– Я вас об этом не спрашивал.

– Вы просили сказать вам, что я знаю о Брет Эшли.

– Я не просил вас оскорблять ее.

– А ну вас к черту.

Он встал из-за стола с побледневшим лицом и стоял, белый и злой, позади тарелочки с закусками.

– Сядьте, – сказал я. – Не валяйте дурака.

– Возьмите свои слова обратно.

– Бросьте, что мы, приготовишки, что ли?

– Возьмите свои слова обратно.

– Хорошо. Все, что угодно. Я в жизни не слыхал о Брет Эшли. Теперь вы удовлетворены?

– Нет. Не это. Вы послали меня к черту.

– О, не ходите к черту, – сказал я. – Сидите здесь. Мы только что начали завтракать.

Кон улыбнулся и сел. Он, видимо, был рад, что можно сесть. Что бы он, в самом деле, стал делать, если б не сел?

– Вы такие ужасно обидные вещи говорите, Джейк.

– Не сердитесь. У меня уж такой гадкий язык. Когда я говорю гадости, я совсем этого не думаю.

– Я знаю, – сказал Кон. – Вы же, можно сказать, мой лучший друг, Джейк.

«Вот те на», – подумал я.

– Забудьте, что я сказал, – проговорил я вслух. – Не сердитесь.

– Ладно. Все хорошо. Мне просто в ту минуту стало обидно.

– Вот и отлично. Давайте закажем еще чего-нибудь.

Покончив с завтраком, мы пошли в кафе «Де ла Пэ» и выпили кофе. Я чувствовал, что Кону хочется еще раз заговорить о Брет, но я не поддавался. Мы поговорили о том о сем, потом я простился с ним и пошел в редакцию.

Глава шестая

В пять часов я был в отеле «Крийон» и поджидал Брет. Она запаздывала, и я сел и написал несколько писем. Письма вышли не очень складные, но я надеялся, что штамп отеля «Крийон» спасет положение. Брет все не приходила, и без четверти шесть я спустился в бар и выпил коктейль «Джек Роз» с барменом Жоржем. В баре Брет тоже не было, и я перед уходом еще раз заглянул наверх, потом взял такси и поехал в кафе «Селект». Пересекая Сену, я видел вереницу пустых барж на буксире; высоко сидя в воде, они шли по течению, и когда они проплывали под мостом, матросы отталкивались шестами. Река была красивая. В Париже всегда приятно ехать по мосту.

Такси, объехав памятник создателю семафора, который изображен выполняющим придуманный им маневр, свернуло на бульвар Распай, и я откинулся назад, чтобы не видеть этого куска пути. Ехать по бульвару Распай всегда было скучно. На линии Париж – Лион между Фонтенбло и Монтеро есть такое место, где я всегда испытываю скуку, пустоту и усталость, пока не проеду его. Вероятно, такие мертвые точки в пути возникают из-за каких-нибудь ассоциаций. В Париже есть улицы не менее уродливые, чем бульвар Распай. Пешком я совершенно спокойно могу пройти его. Но ездить по нему я не выношу. Может быть, я где-нибудь читал о нем. На Роберта Кона все в Париже так действовало. Удивительно, откуда у Кона эта неприязнь к Парижу? Уж не от Менкена ли? Менкен, кажется, ненавидит Париж. Много на свете молодых людей, которые любят и не любят по Менкену.

Такси остановилось перед кафе «Ротонда». Какое бы кафе на Монпарнасе вы ни назвали шоферу, садясь в такси на правом берегу Сены, он все равно привезет вас в «Ротонду». Через десять лет ее место, вероятно, займет кафе «Купол». Но мне и так было уже близко. Я прошел мимо унылых столиков «Ротонды» к кафе «Селект». Внутри, у стойки, сидело несколько человек, а снаружи, в одиночестве, сидел Харви Стоун. Перед ним стояла горка блюдец, и он был очень небрит.

– Садитесь, – сказал Харви, – я поджидал вас.

– А в чем дело?

– Ни в чем. Просто поджидал вас.

– На скачках были?

– Нет. С воскресенья не был.

– Что вам пишут из Америки?

– Ничего. Решительно ничего.

– А в чем дело?

– Не знаю. Я порвал с ними. Я решительно порвал с ними. – Он наклонился вперед и посмотрел мне в глаза. – Знаете, что я вам скажу, Джейк?

– Что?

– Я уже пять дней ничего не ел.

Я быстро подсчитал в уме. Три дня назад в «Нью-йоркском баре» Харви выиграл у меня двести франков в покерные кости.

– А в чем дело?

– Денег нет. Деньги не пришли. – Он помолчал. – Знаете, Джейк, это очень странно. Когда я такой, я люблю быть один. Мне хочется сидеть в своей комнате. Я как кошка.

Я порылся в кармане.

– Сотня устроит вас, Харви?

– Да.

– Вставайте. Пойдем обедать.

– Успеется. Выпейте со мной.

– Лучше бы вы поели.

– Нет. Когда я такой, мне все равно, есть или не есть.

Мы выпили. Харви прибавил мое блюдце к своей горке.

– Вы знаете Менкена, Харви?

– Да. А что?

– Какой он?

– Он ничего. Говорит очень смешные вещи. Я недавно обедал с ним, и мы заговорили о Гоффенхеймере. «Беда в том, – сказал Менкен, – что он прикидывается святошей». Это недурно.

– Верно, недурно.

– А вообще он выдохся, – продолжал Харви. – Он уже написал обо всем, что знает, а теперь берется за все то, чего не знает.

– Он, должно быть, правда ничего, – сказал я. – Только читать его я не могу.

– Ну, сейчас никто его не читает. Разве что те, кто когда-то читал труды Института Александра Гамильтона.

– Ну что ж, – сказал я. – И это было неплохо.

– Конечно, – поддакнул Харви.

Несколько минут мы сидели, погруженные в глубокомысленное молчание.

– Еще стаканчик?

– Давайте, – сказал Харви.

– А вот Кон идет, – сказал я.

Роберт Кон переходил улицу.

– Кретин, – сказал Харви.

Кон подошел к нашему столику.

– Привет, друзья, – сказал он.

– Привет, Роберт, – сказал Харви. – Я только что говорил Джейку, что вы кретин.

– Что это значит?

– Скажите сразу. Не думайте. Что бы вы сделали, если бы могли сделать все, что вам хочется?

Кон задумался.

– Не надо думать. Выкладывайте сразу.

– Не знаю, – сказал Кон. – А зачем это вообще?

– Просто – что бы вы сделали? Первое, что придет в голову. Как бы глупо это ни было.

– Не знаю, – сказал Кон. – Пожалуй, я охотнее всего опять стал бы играть в футбол, теперь, когда у меня есть тренировка.

– Я ошибся, – сказал Харви. – Это не кретинизм. Это просто случай задержанного развития.

– Вы ужасно остроумны, Харви, – сказал Кон. – Вы дождетесь, что кто-нибудь съездит вам по физиономии.

Харви Стоун засмеялся:

– Вы так думаете? Не съездит, не беспокойтесь. Потому что мне на это наплевать. Я не боксер.

– Вряд ли вам было бы наплевать.

– Именно было бы. В этом ваша основная ошибка. Вы плохо соображаете.

– Хватит говорить обо мне.

– Как угодно, – сказал Харви. – Мне наплевать на вас. Вы для меня нуль.

– Довольно, Харви, – сказал я. – Выпейте еще портвейну.

– Нет, – сказал он. – Я пойду куда-нибудь и поем. Еще увидимся, Джейк.

Он встал из-за стола и пошел по улице. Я смотрел, как он пересекает мостовую, маленький, грузный, с неторопливой уверенностью пробираясь между машинами.

– Он всегда ужасно злит меня, – сказал Кон. – Не выношу его.

– А мне он нравится, – сказал я. – Я даже люблю его. Не нужно на него злиться.

– Я знаю, – сказал Кон. – Просто он действует мне на нервы.

– Поработали сегодня?

– Нет. Сегодня не клеилось. Сейчас мне гораздо труднее, чем когда я писал первую книгу. Никак не могу наладиться.

Бодрая уверенность, с какой он ранней весной вернулся из Америки, уже исчезла. Тогда он не сомневался в своем литературном таланте, и его мучила только жажда приключений. Теперь эта уверенность исчезла. Мне кажется, что я как-то не сумел отчетливо обрисовать Роберта Кона. Дело в том, что, пока он не влюбился в Брет, он никогда не говорил ничего такого, что отличало бы его от других людей. Он красиво играл в теннис, был хорошо сложен, ловок, недурно играл в бридж и чем-то неуловимо напоминал студента. Я ни разу не слышал, чтобы он в большой компании сказал что-нибудь необычное. Он носил рубашки фасона поло, – как мы их называли в колледже и как их, вероятно, называют и теперь, – но не старался казаться моложе своих лет. Не думаю, чтобы он очень любил франтить. Внешне он сформировался в Принстоне. Внутренне он сложился под влиянием двух женщин, воспитавших его. В нем была милая мальчишеская веселость, которую ни той, ни другой не удалось вытравить из него, и я, вероятно, не сумел этого показать. Например, играя в теннис, он очень любил выигрывать. Ему, должно быть, хотелось выиграть не меньше, чем знаменитой Ленглен. С другой стороны, он не дулся, когда проигрывал. После того как он влюбился в Брет, все его мастерство пошло прахом. Он стал проигрывать таким теннисистам, которые никогда и не мечтали побить его. Но относился он к этому очень мило.

Итак, мы сидели на террасе кафе «Селект», и Харви Стоун только что пересек улицу.

– Поедем в «Клозери-де-Лила», – сказал я.

– У меня свидание.

– В котором часу?

– Фрэнсис придет в четверть восьмого.

– А вот и она.

Фрэнсис Клайн переходила улицу, направляясь к нам. Она была очень высокая, шагала быстро, размашисто. Она сделала нам знак и улыбнулась. Мы смотрели, как она пересекает улицу.

– Здравствуйте, – сказала она. – Очень рада, Джейк, что вы здесь. Мне нужно поговорить с вами.

– Хэлло, Фрэнсис, – сказал Кон. Он улыбнулся.

– Ах, здравствуй, Роберт! И ты здесь? – Она продолжала, говоря очень быстро: – Дурацкий у меня день сегодня. Он, – она кивнула на Кона, – не пришел домой к обеду.

– Я и не должен был.

– О, я знаю. Но ты не предупредил прислугу. Потом я сговорилась с Паулой, но ее не оказалось в редакции. Я поехала в «Ритц» и ждала ее там, а она не пришла, и у меня, конечно, не хватило денег, чтобы пообедать в «Ритце».