Текст книги "По ком звонит колокол"

Глава одиннадцатая

Когда они, спустившись с высокогорного луга, простиравшегося посреди поросшего лесом плато, и поднявшись по тенистой тропинке, сначала бежавшей вдоль ручья, а потом отклонявшейся влево, взобрались на вершину, к гряде скал, тоже укрытых в глубокой тени сосен, навстречу им из-за дерева выступил человек с карабином.

– Стой, – сказал он и, увидев Пилар, добавил: – Hola, Пилар. Кто это с тобой?

– Это Inglés, – ответила она, – но с христианским именем – Роберто. На какую же чертову кручу надо лезть, чтобы добраться до вас.

– Salud, camarada, – приветствовал часовой Роберта Джордана и протянул ему руку. – Как дела?

– Все в порядке, – ответил Роберт Джордан. – А у тебя?

– Тоже, – сказал часовой.

Это был очень молодой человек, стройный, худой, с ястребиным носом, высокими скулами и серыми глазами. Шапкой ему служила копна взлохмаченных черных волос, а рукопожатие было крепким и дружеским. Таким же дружелюбным был и его взгляд.

– Привет, Мария, – сказал он девушке. – Не устала?

– Qué va, Хоакин, – ответила та. – Мы больше сидели и болтали, чем шли.

– Ты подрывник? – спросил Хоакин Роберта Джордана. – Мы уже слышали про твое прибытие.

– Мы переночевали у Пабло, – сказал тот. – Да, я подрывник.

– Рады видеть тебя. Будешь еще один поезд взрывать?

– А ты прошлый взрывал? – спросил Роберт Джордан и улыбнулся.

– А то нет, – сказал Хоакин. – Вот это наша добыча оттуда. – Он улыбнулся Марии: – Ты похорошела. Тебе уже говорили, какая ты хорошенькая?

– Замолчи, Хоакин, хоть и спасибо тебе, конечно, – ответила Мария. – Вот обрили бы тебя наголо, ты бы тоже был таким же «хорошеньким».

– Я тебя нес, – сказал Хоакин. – На плече нес.

– Как и многие другие, – уточнила Пилар своим грудным голосом. – Кто ее тогда не нес? Где старик?

– В лагере.

– А где он был вчера вечером?

– В Сеговии.

– Новости принес?

– Да, – сказал Хоакин, – новости имеются.

– Хорошие или плохие?

– Скорее плохие.

– Вы самолеты видели?

– Ох, не говори мне про них, – сказал Хоакин и покачал головой. – Товарищ динамитчик, что это были за самолеты?

– Бомбардировщики «Хенкель-111». А сопровождение – «Фиаты», – сказал Роберт Джордан.

– А те, большие, с низкими крыльями?

– Это и есть «Хенкели».

– Как ни назови – все одно плохо, – сказал Хоакин. – Но я вас задерживаю. Давайте провожу вас к командиру.

– К командиру? – переспросила Пилар.

Хоакин серьезно кивнул.

– Мне так больше нравится, чем «вожак», – сказал он. – Звучит больше по-военному.

– Ты, смотрю, настоящим воякой стал, – рассмеялась Пилар.

– Нет, – ответил Хоакин. – Но мне нравятся военные названия, потому что так приказы ясней и дисциплины больше.

– Видишь, этот в твоем вкусе, Inglés, – сказала Пилар. – Серьезный парнишка.

– Может, тебя поднести? – обратился Хоакин к девушке, улыбаясь и кладя руку ей на плечо.

– Одного раза довольно, – ответила Мария. – Но спасибо, что предложил.

– А ты тот раз помнишь? – спросил Хоакин.

– Я помню, что меня несли, – ответила она. – Тебя конкретно – нет. Я только цыгана запомнила, потому что он меня много раз бросал. Но я благодарна тебе, Хоакин, может, когда-нибудь я тебя тоже поднесу.

– А я очень хорошо помню, – не унимался Хоакин. – Помню, как держал тебя за ноги, твой живот лежал у меня на плече, а голова и руки болтались у меня за спиной.

– У тебя хорошая память, – сказала Мария с улыбкой. – Я сама ничего не помню, ни твоих рук, ни твоего плеча, ни твоей спины.

– Хочешь кое-что знать? – спросил Хоакин.

– Что именно?

– Я был рад, когда ты свисала у меня со спины, потому что стреляли-то сзади.

– Ну и свинья же ты, – сказала Мария. – Наверное, и цыган меня долго нес по той же причине?

– По той же, а еще потому, что можно было держать тебя за ноги.

– Ну, вы и герои. Спасители, нечего сказать.

– Послушай, guapa, – сказала Пилар, – этот парнишка долго тащил тебя на себе, и в тот момент твои ноги никого не интересовали. Тогда только пули были у всех на уме. Между прочим, если бы он тебя бросил, то мог бы куда быстрей убраться из-под обстрела.

– Я его уже поблагодарила, – ответила Мария. – И когда-нибудь тоже поднесу его на себе. Ну, дай нам пошутить. Что мне, плакать, что ли, из-за того, что он меня на себе тащил?

– Да я бы тебя и бросил, – продолжал поддразнивать ее Хоакин, – если бы не боялся, что Пилар меня пристрелит.

– Кажется, я никого еще не пристрелила, – сказала Пилар.

– No hace falta, – ответил Хоакин, – это потому, что тебе нет надобности: ты и словами всех до смерти запугать можешь.

– Ай-ай, что за речи, – сказала ему Пилар. – А ведь был такой вежливый мальчик. Ты чем занимался до начала движения, малыш?

– Да особо ничем, – ответил Хоакин. – Мне ведь было всего шестнадцать.

– Но все же?

– Ну, время от времени удавалось заработать на паре-другой штиблет.

– Тачал их, что ли?

– Нет. Чистил.

– Qué va, – сказала Пилар. – Чего-то ты недоговариваешь. – Она окинула взглядом его гибкую фигуру, загорелое лицо, буйную шевелюру, вспомнила его легкую поступь с пятки на носок. – Ну и почему у тебя не вышло?

– Что не вышло?

– Что? Сам знаешь что. Ты же вон и теперь косичку на затылке отращиваешь.

– Наверное, из-за страха, – признался паренек.

– У тебя отличная фигура, – сказала ему Пилар. – Но вот лицо… Значит, из-за страха? А в деле с поездом ты себя показал молодцом.

– Теперь я не боюсь, – сказал парнишка. – Ничего не боюсь. Мы насмотрелись такого, что гораздо страшней и опасней, чем быки. Ясно же, что ни один бык не сравнится по опасности с пулеметом. Но все равно, выйди я сейчас на арену, не знаю, слушались бы меня ноги или нет.

– Он хотел стать матадором, – объяснила Пилар Роберту Джордану. – Но страх мешал.

– Ты любишь корриду, товарищ динамитчик? – улыбнулся Хоакин, обнажая белые зубы.

– Очень, – ответил Роберт Джордан. – Очень, очень люблю.

– А видел когда-нибудь бой быков в Вальядолиде? – спросил Хоакин.

– Да. В сентябре, во время ярмарки.

– Это мой город, – сказал Хоакин. – Такой чудесный город, но чего только не натерпелись в этой войне его buena gente[37]37
  Добрые люди (исп.).


[Закрыть]. – Его лицо помрачнело. – Там убили моего отца. Мою мать. Моего зятя. А теперь сестру.

– Звери, – сказал Роберт Джордан.

Сколько раз доводилось ему это слышать! Сколько раз он видел, с какой болью люди рассказывают о своих потерях, как слезы наворачиваются у них на глаза, сколько раз он слышал, как хрипнет у них голос, потому что им трудно произнести: мой отец, мой брат, моя мать, моя сестра… Не сосчитать, сколько раз он слышал, как люди, с трудом выговаривая слова, вспоминают своих погибших. И почти всегда это бывает так же, как сейчас с этим мальчиком: неожиданно и как бы мимоходом, в связи с чем-то другим. И всегда отвечаешь: «Какое зверство».

Ты только слышишь упоминание об утрате. Ты не видел, как падал его отец, – не видел так, как Пилар своим рассказом там, у ручья, заставила тебя увидеть воочию расправу над фашистами. Ты лишь знаешь, что отец этого мальчика умер в каком-то дворе или у какой-то стены, или где-то в поле или в саду, или ночью, в свете автомобильных фар, на обочине какой-то дороги. Иногда со склона горы ты видел свет фар и слышал стрельбу, а потом, спустившись на дорогу, находил тела. Ты не видел, как убивали мать, сестру, брата. Ты только слышал выстрелы и видел тела.

Пилар заставила его увидеть, как это было в ее городе.

Если бы эта женщина умела писать! Когда-нибудь он попытается написать это, и, если повезет и он все запомнит, возможно, ему удастся передать все так, как она рассказала. Боже, какая она рассказчица! Пожалуй, лучше, чем Кеведо, подумал он. Даже Кеведо не удалось описать смерть какого-нибудь дона Фаустино так, как о ней рассказала она. Хотел бы я суметь написать ее историю так, как она ее поведала, подумал он. Историю о том, что мы творили. Не о том, что творили с нами. Об этом он знал достаточно – много наслушался за линией фронта. Но чтобы прочувствовать, нужно было знать этих людей при жизни. Знать, какими они были, как жили в своей деревне.

И еще он подумал: оттого, что мы постоянно перемещаемся, оттого, что никогда, выполнив задание, не остаемся на месте, чтобы понести наказание, мы ничего не знаем о том, что на самом деле оставляем после себя. Ты находишь пристанище в семье какого-нибудь крестьянина. Приходишь вечером, ешь вместе с ними. Днем они прячут тебя, а следующей ночью ты уходишь. Сделал свое дело – и исчез. А когда попадаешь в то же место в другой раз, узнаешь, что всех их расстреляли. Вот так просто.

Когда это происходит, тебя там уже нет. Партизаны наносят удар и уходят. Крестьяне остаются и принимают возмездие на себя. Я ведь и раньше знал о них, думал он. О том, что мы делали с ними в начале. Знал и ненавидел это, слышал, как об этом рассказывали и без зазрения совести, и со стыдом, бахвалясь и оправдываясь, пытаясь объяснить и отрицать. Но эта женщина, черт побери, заставила меня увидеть это так, словно я сам там был.

Что ж, подумал он, вот так мы и учимся. И когда все это закончится, знаний у нас сильно поприбавится. Если уметь слушать, многому можно научиться на этой войне. И ты, конечно, научился. Тебе повезло, что за десять довоенных лет ты много времени провел в Испании. Они доверяют тебе, главным образом потому, что ты знаешь их язык. Они доверяют тебе потому, что ты прекрасно понимаешь его, говоришь на нем не как иностранец, а как они сами, со всеми местными фразеологизмами, и потому, что пешком исходил чуть ли не пол-Испании. В конце концов, испанец по-настоящему предан лишь своей деревне. В первую очередь, разумеется, Испании, потом – своему племени, потом – провинции, своей деревне, семье и, наконец, – своему ремеслу. Если ты говоришь по-испански, это с самого начала дает тебе преимущество в глазах испанца, знаешь его родные края – еще лучше, но если ты знаешь его деревню и его ремесло, ты – свой, настолько, насколько вообще может быть своим иностранец. Ты никогда не чувствовал, что испанский язык для тебя не родной, и к тебе по большей части не относились как к иностранцу – разве что ты чем-нибудь вызывал их неудовольствие.

А ты, конечно, вызывал. Они нередко ополчались против тебя, но они легко ополчаются против кого угодно. В том числе и против самих себя. Если собираются трое испанцев, двое объединяются против третьего, а потом эти двое начинают предавать друг друга. Не всегда, но достаточно часто, чтобы ты, насмотревшись на такое, невольно сделал вывод.

Нехорошо было так думать, но мысль не подвластна цензуре. Ничьей, кроме твоей собственной. И ты не должен допустить, чтобы собственные мысли привели тебя к пораженчеству. Прежде всего надо выиграть войну. Если мы ее не выиграем, потеряно будет все. Тем не менее он наблюдал, слушал и все запоминал. Он участвовал в этой войне, был безоговорочно предан делу, и раз уж он служил ему, то честно выполнял все, что от него требовалось. Но разум его оставался свободным, ничто не могло помешать ему думать, видеть и слышать, а суждения и выводы можно было отложить на потом. Материала для них у него будет куча. Уже есть. Порой даже немного через край.

Взять хотя бы эту женщину, Пилар, думал он. Независимо ни от чего, если будет время, нужно заставить ее рассказать мне конец этой истории. Ты только посмотри, как она идет рядом с этими двумя детьми. Трудно было бы найти три более великолепные порождения Испании, чем эта троица. Она – словно гора, а мальчик и девочка – как юные деревца. Все старые деревья спилены, а молодая поросль чиста, как они. Невзирая на то, что случилось с ними, они кажутся такими же свежими, чистыми, юными и нетронутыми, как если бы никакое несчастье их не коснулось. А ведь, по словам Пилар, Мария только-только пришла в себя. Судя по всему, она была в ужасном состоянии.

Он вспомнил мальчика-бельгийца из Одиннадцатой бригады, который пришел к ним вместе с еще пятью добровольцами из своей деревни. Населения в той деревне было всего сотни две, и паренек никогда прежде не выезжал из нее. Когда Роберт Джордан впервые увидел его в штабе бригады, которой командовал Ганс, все пятеро его земляков уже погибли, мальчик был в чудовищном состоянии, и его прикомандировали к штабу прислуживать в столовой. У него были светлые волосы, типично фламандское лицо, крупное, розовощекое, и большие неловкие крестьянские руки; держа в них поднос с тарелками, он двигался, как сильная, но неуклюжая гужевая лошадь. Но при этом все время плакал. Делал свою работу и совершенно беззвучно плакал.

Поднимешь, бывало, голову, а он стоит над тобой и плачет. Попросишь принести вина – плачет, протянешь тарелку за мясом – плачет, только голову отворачивает. Иногда переставал, но стоило посмотреть на него, и слезы снова начинали литься из его глаз. Раздав одно блюдо и ожидая, когда надо будет нести второе, он плакал на кухне. Все были с ним очень добры. Но это не помогало. Надо будет узнать, что с ним теперь, сумел ли он прийти в себя и снова стать годным к солдатской службе.

Мария была уже вполне здорова. Во всяком случае, так казалось. Но он, конечно, не психиатр. Психиатром показала себя Пилар. Наверное, для них обоих действительно было хорошо, что они провели минувшую ночь вместе. Да, если только на этом все не закончится. Ему это и впрямь пошло на пользу. Сегодня он чувствовал себя здоровым, бодрым, умиротворенным и довольным. Утреннее зрелище ничего хорошего не предвещало, но ведь он был жутко везучим. Ему доводилось участвовать и в других операциях, которые оповещали о себе плохо. «Оповещали о себе плохо» – типично испанский оборот, вот он уже и думает по-испански. А Мария – просто чудо.

Ты только посмотри на нее, сказал он себе. Только посмотри.

Он видел, как она, в серо-зеленой блузке с расстегнутым воротником, легко и радостно шагает, озаренная солнцем. Она двигается, как жеребенок, подумал он. Такое случается нечасто. Или вовсе не случается. А может быть, ничего и не было, подумал он. Может, это тебе померещилось или ты все придумал, а на самом деле ничего не было? Может, это так же, как уже бывало с тобой, когда какая-нибудь героиня, которую ты увидел в кино, приходила к тебе ночью во сне и была с тобой ласкова и нежна. Раньше, когда можно было спать в настоящей постели, ты, случалось, проводил с ними всю ночь. Он до сих пор помнил Гарбо и Харлоу. Да, Харлоу приходила к нему не раз. Может, и теперь это только сон?

Но он и сейчас помнит, как Гарбо пришла к нему в ночь накануне наступления на Пособланко; на ней был шерстяной свитер, и, обняв ее, он почувствовал, какой он мягкий и шелковистый, а когда она наклонилась над ним, лежавшим в постели, ее волосы упали ему на лицо, и она спросила, почему он никогда не говорил ей, что любит ее, ведь сама она любит его так давно. Она не была ни застенчивой, ни холодной, ни отстраненной. Так восхитительно было обнимать ее, ласковую и прекрасную, какой она была в старые времена с Джеком Гилбертом, и все казалось таким настоящим, будто происходило на самом деле, и он любил ее гораздо больше, чем Харлоу, хотя Гарбо пришла к нему один лишь раз, в то время как Харлоу… Может, и теперь все так же, как в тех снах?

А может, и нет. Может, я протяну руку прямо сейчас и дотронусь до этой самой Марии, сказал он себе. И еще сказал: может, ты просто боишься это сделать? Боишься обнаружить, что ничего не было, что все это неправда, придуманная тобой так же, как твои сны о киногероинях или обо всех твоих старых подружках, которые возвращаются и спят с тобой в твоем спальном мешке или где-нибудь на голом полу, или на сеновалах, в конюшнях, в corrales[38]38
  Загон для скота (исп.).


[Закрыть] и cortijos[39]39
  Ферма (исп.).


[Закрыть], в лесу, в гаражах, в кузовах грузовиков и на всех горных склонах Испании. Все они приходили во сне к нему в его спальный мешок и были с ним гораздо ласковей, чем когда-то в жизни. Может, сейчас то же самое? Может, ты боишься прикоснуться к ней, чтобы она тоже не оказалась сном? Может быть – совсем не исключено, – ее ты тоже придумал или увидел во сне?

Он перешел на другой край тропинки и положил руку девушке на плечо, ощутив пальцами гладкость ее кожи под поношенной тканью блузки. Она посмотрела на него и улыбнулась.

– Привет, Мария, – сказал он.

– Привет, Inglés, – ответила она, вскинув голову и глядя ему прямо в глаза, и он увидел, что все ее загорелое лицо под короткими выгоревшими волосами – и желто-серые глаза, и полные губы – улыбается ему. Значит, все-таки это правда.

Теперь лагерь Глухого был уже виден за последним рядом сосен: глубокая округлая пещера, очертаниями напоминавшая перевернутый таз. В этих известняковых горах, должно быть, полно пещер, подумал он. Вон, впереди – сразу две. Их надежно укрывали низкорослые сосны, покрывавшие склон. Такое же хорошее место для лагеря, как у Пабло, если не лучше.

– Так как же погибла твоя семья? – тем временем спрашивала Хоакина Пилар.

– Обычно, женщина, – ответил тот. – Они были левыми, как многие в Вальядолиде. Когда фашисты проводили чистку в городе, первым убили отца. Он голосовал за социалистов. Потом застрелили маму. Она голосовала так же, как он. Она вообще голосовала тогда впервые в жизни. После этого расстреляли мужа одной из моих сестер. Он был членом профсоюза трамвайщиков. Естественно, он не мог водить трамвай, не состоя в профсоюзе. Но политикой он вообще не интересовался. Я хорошо его знал. Нельзя сказать, что он был таким уж порядочным человеком. Не думаю даже, что он был хорошим товарищем. Потом муж другой моей сестры, тоже из трамвайного профсоюза, убежал и стал скрываться в горах, как и я. Они решили, что моя сестра знает, где он. А она понятия не имела. Вот они и убили ее – думали, что она знает, но не говорит.

– Вот звери, – сказала Пилар. – А где Глухой? Что-то я его не вижу.

– Он здесь. Внутри, наверное. – Хоакин остановился, поставил ружье прикладом на землю и сказал: – Пилар, послушай. И ты, Мария, тоже. Вы простите меня за то, что я разговорился про свою семью. Я знаю, что у всех такое же горе и лучше не делиться еще и своим.

– Нет, надо делиться, – ответила Пилар. – Для чего же мы живем на свете, как не для того, чтобы помогать друг другу? Да и какая это помощь – просто молча выслушать.

– Но Марию это могло огорчить. Ей и своего горя хватает.

– Qué va, – сказала Мария. – У меня его такая большая сума́, что от твоего она намного тяжелей не станет. Я сочувствую тебе, Хоакин, и надеюсь, что твоя другая сестра жива и здорова.

– Пока да, – ответил Хоакин. – Она в тюрьме, но, кажется, там с ней не слишком плохо обращаются.

– У тебя есть еще родные? – спросил Роберт Джордан.

– Нет, – сказал мальчик. – Я один. Больше никого. Если не считать зятя, который ушел в горы, но, думаю, его уже нет в живых.

– А может, он и жив, – возразила Мария. – Может, воюет в каком-нибудь отряде в других горах.

– Нет, не думаю, – сказал Хоакин. – Он никогда особо стойким не был, а работа вагоновожатого – не лучшая подготовка к жизни в горах. Сомневаюсь, что он протянул там хотя бы год. К тому же у него грудь была слабая.

– И все равно он мог выжить, – сказала Мария и положила руку ему на плечо.

– Конечно, подружка. Всякое бывает, – сказал Хоакин.

Мария обняла его за шею и поцеловала. Хоакин отвернулся, чтобы никто не увидел, что он плачет.

– Это было по-братски, – сказала Мария. – Я поцеловала тебя как брата.

Парень покачал головой, продолжая беззвучно плакать.

– Я твоя сестра, – сказала Мария. – Я люблю тебя, и у тебя есть семья. Мы все – твоя семья.

– Включая Inglés, – пробубнила Пилар. – Разве не так, Inglés?

– Так, – сказал мальчику Роберт Джордан. – Мы все – твоя семья, Хоакин.

– Вот он – твой брат, – сказала Пилар. – Да, Inglés?

Роберт Джордан обнял мальчика за плечи.

– Мы все братья, – сказал он.

Мальчик замотал головой:

– Мне стыдно, что я разболтался. От таких разговоров другим становится только тяжелее. Мне стыдно, что я вас расстроил.

– Иди ты знаешь куда со своим стыдом, – сказала Пилар своим чу́дным глубоким голосом. – А если эта вот Мария еще раз тебя поцелует, я сама примусь тебя целовать. Давненько не целовала я матадора, пусть и такого незадачливого, как ты. А горе-матадора, ставшего коммунистом, я поцелую с особым удовольствием. Подержи-ка его, Inglés, пока я не влеплю ему знатный поцелуй.

– Deja[40]40
  Здесь: отстань (исп.).


[Закрыть], – сказал парнишка и резко отвернулся. – Оставь меня в покое. Все нормально, но мне стыдно.

Стоя спиной к ним, он старался совладать с волнением. Мария вложила свою ладонь в руку Роберта Джордана. Пилар, упершись руками в бока, насмешливо смотрела на мальчика.

– Когда я тебя поцелую, – сказала она ему, – это будет совсем не по-сестрински. Знаем мы эти «сестринские» поцелуи.

– Не надо стараться меня развеселить, – сказал парень. – Я же говорю: все нормально, просто я жалею, что разболтался.

– Ну, тогда пошли к старику, – сказала Пилар. – Устала я от этих переживаний.

Парень обернулся и посмотрел на нее, по взгляду было видно, что ее слова обидели его.

– Да не от твоих, – успокоила его Пилар. – От своих собственных. Больно уж у тебя душа нежная для матадора.

– Да, я оказался неудачником, – сказал Хоакин. – И незачем мне об этом все время напоминать.

– Но косичку-то ты снова стал отращивать.

– Ну и что? Бои быков – очень выгодное дело. Они дают работу многим людям, а теперь государство будет держать его в своих руках. И, может быть, теперь я не буду бояться.

– Может быть, – сказала Пилар. – Может быть.

– Почему ты разговариваешь с ним так сурово, Пилар? – спросила ее Мария. – Я тебя очень люблю, но сейчас ты ведешь себя грубо.

– Наверное, я вообще грубая, – ответила Пилар. – Слушай, Inglés, ты уже решил, о чем будешь говорить с Глухим?

– Да.

– Имей в виду: он – человек неразговорчивый, не то что я, ты или этот чувствительный бродячий зверинец.

– Ну, зачем ты так говоришь? – начиная сердиться, сказала Мария.

– Сама не знаю, – ответила Пилар и решительно зашагала вперед. – А ты как думаешь?

– Я тоже не знаю.

– Иногда меня все начинает бесить, – со злостью сказала Пилар. – Понимаешь? Например, то, что мне уже сорок восемь. Понимаешь? Сорок восемь лет и к тому же страшная рожа. А еще меня злит, что я вижу ужас на лице горе-матадора с коммунистическими наклонностями, когда в шутку обещаю его поцеловать.

– Это неправда, Пилар, – запротестовал Хоакин. – Ничего такого у меня на лице не было.

– Qué va, неправда! Но мне наплевать на всех вас. А, вот и он. Hola, Сантьяго! Qué tal?

Человек, с которым заговорила Пилар, был невысоким, коренастым, с очень смуглым широкоскулым чисто выбритым лицом, седыми волосами, широко поставленными желтовато-карими глазами, с длинной верхней губой над узкой щелью рта и крючковатым, как у индейца, носом с тонкой переносицей. Он вышел из пещеры и направился к ним косолапой походкой человека, большую часть жизни проводящего в седле, это впечатление подтверждали пастушьи бриджи и башмаки. День был теплым, но его короткая выворотная куртка из овечьей шкуры была застегнута до самого горла. Он протянул Пилар большую коричневую руку и сказал:

– Hola, женщина. Hola, – сказал он, обращаясь к Роберту Джордану, и пожал ему руку, пристально глядя в глаза. Глаза желтые, как у кошки, подумал Роберт Джордан, и непроницаемые, как у рептилии. – Guapa, – сказал Глухой Марии и похлопал ее по плечу. – Ела? – спросил он у Пилар. Та отрицательно покачала головой. – Тогда поешь, – сказал он и повернулся к Роберту Джордану: – Выпьешь? – Он характерным движением отставил от кулака большой палец и направил его вниз.

– Да, спасибо.

– Хорошо, – сказал Глухой. – Виски?

– У тебя и виски есть?

Эль Сордо кивнул.

– Inglés? – спросил он. – Не Ruso?

– Americano.

– Американцев тут не много, – сказал он.

– Теперь стало больше.

– Тем лучше. С севера или с юга?

– С севера.

– Значит, все равно что Inglés. Когда взрывать мост?

– Ты знаешь о мосте? – Глухой кивнул. – Послезавтра утром.

– Хорошо, – сказал Глухой и, повернувшись к Пилар, спросил: – Пабло?

Она покачала головой. Эль Сордо усмехнулся.

– Погуляй, – сказал он Марии и опять усмехнулся. – Возвращайся… – он достал из внутреннего кармана куртки большие часы на кожаном ремешке, взглянул на них и закончил: —…через полчаса.

Жестом он предложил им сесть на плоско стесанное сверху бревно, служившее скамейкой, и, взглянув на Хоакина, ткнул большим пальцем в сторону тропы, по которой они пришли.

– Я пойду с Хоакином, – сказала Мария.

Глухой сходил в пещеру и принес скотч в фирменной, вогнутой с двух сторон бутылке и три стакана. Бутылку он нес под мышкой, тремя пальцами той же руки, засунутыми внутрь, сжимал стаканы, а другой рукой держал за горлышко глиняный кувшин с водой. Стаканы и бутылку он поставил на бревно, кувшин – на землю.

– Льда нет, – сказал он Роберту Джордану и протянул ему бутылку.

– Я не буду, – сказала Пилар, накрыв свой стакан ладонью.

– Лед прошлой ночью на земле. Растаял. Лед – там. – Глухой кивком указал на голую вершину, покрытую снегом. – Слишком далеко.

Роберт Джордан поднес бутылку к стакану Глухого, но тот покачал головой и жестом показал, чтобы он наливал себе.

Под внимательным взглядом Эль Сордо Роберт Джордан щедро плеснул себе скотча, Эль Сордо протянул ему кувшин, Роберт Джордан наклонил его, и в стакан полилась ледяная вода, набранная из ручья.

Потом Глухой налил себе полстакана виски и долил водой доверху.

– Вина? – спросил он у Пилар.

– Нет. Воды.

– На. – Он протянул ей кувшин и повернулся к Роберту Джордану. – Нехорошо, – сказал он, ухмыльнувшись. – Знал много англичан. Всегда много виски.

– Где?

– На ферме, – сказал Глухой. – Друзья хозяина.

– А где ты достал виски?

– Что? – переспросил Глухой.

– Говори громче, – сказала Пилар. – И в другое ухо.

Глухой показал на то ухо, которое лучше слышало, и усмехнулся.

– Где ты виски берешь? – прокричал Роберт Джордан.

– Делаю, – ответил Глухой, наблюдая, как рука Роберта Джордана, державшая стакан, замерла на полпути ко рту. – Шучу, – добавил он и похлопал его по плечу. – В Ла Гранхе. Прослышал вчера – английский взрывник идет. Обрадовался. Достал виски. Для тебя. Любишь?

– Очень, – ответил Роберт Джордан. – И это очень хороший скотч.

– Рад. – Глухой улыбнулся. – Новости тоже принес.

– Какие?

– Большое передвижение войск.

– Где?

– Сеговия. Самолеты ты сам видел.

– Видел.

– Плохо, да?

– Плохо. А где именно идет передвижение?

– Большое между Вильякастином и Сеговией. На дороге в Вальядолид. Большое между Вильякастином и Сан-Рафаэлем. Большое. Очень большое.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– Мы что-то готовим?

– Возможно.

– Они знают. Тоже готовятся.

– Вполне вероятно.

– Почему не взорвать мост сегодня ночью?

– Приказ.

– Чей?

– Генерального штаба.

– Ну-ну.

– А что, это важно, когда именно взрывать мост? – спросила Пилар.

– Это самое важное.

– А если их войска прибудут раньше?

– Я пошлю Ансельмо с донесением обо всех передвижениях и концентрации войск. Он сейчас наблюдает за дорогой.

– У тебя кто-то на дороге? – спросил Глухой.

Роберт Джордан не знал, все ли тот расслышал. С глухими никогда не знаешь этого наверняка.

– Да, – ответил он.

– У меня тоже. Почему не взорвать сейчас?

– У меня приказ.

– Мне не нравится, – сказал Глухой. – Не нравится мне это.

– Мне тоже, – сказал Роберт Джордан.

Глухой покачал головой и отпил глоток виски.

– Я нужен?

– Сколько у тебя людей?

– Восемь.

– Надо будет перерезать телефонную связь, обезвредить пост в доме дорожного обходчика, занять его и отойти к мосту.

– Нетрудно.

– Я все распишу на бумаге.

– Не нужно. А Пабло?

– Он перережет телефонный провод внизу, атакует пост на лесопилке, займет ее и тоже отойдет к мосту.

– А потом? Как будем уходить? – спросила Пилар. – У нас семеро мужчин, две женщины и пять лошадей. А у тебя? – прокричала она в ухо Глухому.

– Восемь мужчин и четыре лошади. Faltan caballos, мало лошадей, – сказал он.

– Значит, семнадцать человек на девять лошадей, – сказала Пилар. – Это не считая поклажи.

Сордо промолчал.

– Никак нельзя достать еще лошадей? – громко спросил Роберт Джордан, наклоняясь к тому уху Глухого, которое слышало лучше.

– Год воюю, – сказал тот. – Имею четыре. – Он растопырил четыре пальца. – Хочешь восемь до завтра?

– Да, – сказал Роберт Джордан. – Учитывая, что вы отсюда уходите, нет необходимости осторожничать так, как вы осторожничали прежде здесь, в окрестностях. Теперь такая предусмотрительность излишня. Разве нельзя сделать вылазку и увести восемь голов лошадей?

– Может, можно, – сказал Глухой. – Может, ни одной. Может, больше.

– У тебя есть ручной пулемет? – спросил Роберт Джордан.

Сордо кивнул.

– Где?

– На горе.

– Какой системы?

– Названия не знаю. С дисками.

– И сколько дисков?

– Пять.

– Кто-нибудь умеет из него стрелять?

– Я. Немного. Мало стреляем. Шуметь не хотим. И патроны тратить.

– Взгляну на него потом, – сказал Роберт Джордан. – А ручные гранаты есть?

– Полно.

– А сколько патронов на одну винтовку?

– Полно.

– А поточнее?

– Сотни полторы. Может, больше.

– А еще людей можно найти?

– Зачем?

– Нужно иметь достаточно сил, чтобы захватить оба поста и прикрывать мост, пока я буду его взрывать. Для этого требуется вдвое больше, чем у нас есть.

– Насчет постов не волнуйся. Когда?

– На рассвете.

– Не волнуйся.

– Для уверенности мне бы еще человек двадцать, – сказал Роберт Джордан.

– Надежных нет. Ненадежных хочешь?

– Нет. А надежных сколько?

– Может, четверо.

– Что ж так мало?

– Доверять нельзя.

– Даже лошадей посторожить?

– Тут особо надежные нужны.

– Мне хотя бы еще десятерых надежных.

– Четверо.

– Ансельмо говорил, что тут, в горах, человек сто.

– Все не годные.

– Ты говорила, тридцать, – обратился Роберт Джордан к Пилар. – Тридцать человек более или менее надежных.

– Как насчет людей Элиаса? – прокричала в ухо Глухому Пилар.

Он покачал головой:

– Не годятся.

– Значит, десятерых не сможешь привести? – спросил Роберт Джордан.

Сордо взглянул на него своими непроницаемыми желтыми глазами и снова покачал головой.

– Четверо, – сказал он и показал четыре пальца.

– Но твои-то надежны? – спросил Роберт Джордан и тут же пожалел, что спросил.

Сордо кивнул.

– Dentro de la gravedad[41]41
  В зависимости от сложности, опасности обстоятельств (исп.).


[Закрыть] – от опасности зависит, – сказал он и усмехнулся. – Жарко будет, да?

– Возможно.

– Мне все равно, – сказал Сордо просто, без хвастовства. – Лучше четверо надежных, чем много ненадежных. В этой войне всегда много плохих, очень мало хороших. Хороших с каждым днем меньше. А Пабло? – Он посмотрел на Пилар.

– Ты же знаешь, – ответила она. – Что ни день, то хуже.

Сордо пожал плечами.

– Пей, – сказал он Роберту Джордану. – Я приведу своих и еще четверых. Всего двенадцать. Сегодня обсудим. У меня шестьдесят брусков динамита. Нужно?