Текст книги "За рекой, в тени деревьев"

Глава девятая

Когда полковник Кантуэлл шагнул за порог гостиницы «Гритти-палас», солнце уже заходило. На той стороне площади еще было солнечно, но там дул холодный ветер, и гондольеры предпочли укрыться под стенами «Гритти», пожертвовав остатками дневного тепла.

Отметив это про себя, полковник пошел направо по площади до угла мощеной улицы, сворачивавшей тоже вправо. Там он задержался и поглядел на церковь Санта-Мария-дель-Джильо.

«Какое красивое, компактное здание, а в то же время так и кажется, что оно вот-вот оторвется от земли. Никогда не думал, что маленькая церковь может быть похожа на «Р-47»[25]25
  Марка самолета.


[Закрыть]. Надо выяснить, когда она была построена и кто ее строил. Ах черт, жаль, что я не могу всю жизнь бродить по этому городу. Всю жизнь? – подумал он. – Вот умора! Умереть можно от смеха. Подавиться от смеха. Ладно, брось, – сказал он себе. – На похоронной кляче далеко не уедешь.

К тому же, – думал он, разглядывая витрины, мимо которых шел (charcuterie[26]26
  Колбасная (фр.).


[Закрыть] с сырами пармезан, окороками из Сан-Даниеле, колбасками alia caciatore[27]27
  По-охотничьи (ит.).


[Закрыть], бутылками хорошего шотландского виски и настоящего джина «Гордон»; лавок ножовых изделий; антиквара со старинной мебелью, старинными гравюрами и картами; второсортного ресторана, пышно разукрашенного под первосортный), а потом, приближаясь к первому мостику через один из боковых каналов, где ему надо было подняться по ступенькам, – я не так уж плохо себя чувствую. Вот только этот шум в ушах. Помню, когда он у меня появился, я думал, что в лесу гудят цикады; мне тогда не хотелось спрашивать молодого Лаури, но я все-таки спросил. Он ответил: «Нет, генерал, я не слышу ни кузнечиков, ни цикад. Ночь совсем тихая, и слышно только то, что слышно всегда».

Потом, поднимаясь по ступенькам, он почувствовал боль, а спускаясь с моста, увидел двух красивых девушек. Они были хороши собой и одеты бедно, но с природным шиком; они с жаром о чем-то болтали, а ветер трепал их волосы, когда они взбегали по лестнице на длинных, стройных, как у всех венецианок, ногах. Полковник подумал, что ему, пожалуй, не стоит глазеть на витрины, – ему ведь надо взобраться еще на один мост, пройти еще две площади, свернуть направо, а потом идти все прямо, пока он наконец не дойдет до «Гарри».

Он так и поступил, с трудом преодолев боль, двигаясь обычным размашистым шагом и только изредка поглядывая на прохожих. «В этом воздухе много кислорода», – думал он, подставляя лицо ветру и глубоко вдыхая.

Ну вот он отворил дверь в бар «Гарри» и вошел туда, – он и на этот раз добрался благополучно и наконец был дома.

Возле стойки он увидел высокого, очень высокого человека с помятым, но породистым лицом, веселыми синими глазами и длинным разболтанным телом, как у поджарого волка.

– Привет, о мой маститый, но нечестивый полковник, – сказал он.

– Привет, мой беспутный Андреа.

Они обнялись, и рука полковника почувствовала грубую домотканую шерсть нарядного пиджака Андреа, который тот носил вот уже лет двадцать.

– У вас прекрасный вид, Андреа.

Это была ложь, что оба они отлично знали.

– Еще бы, – сказал Андреа, платя ему той же монетой. – Никогда не чувствовал себя лучше. Но и вы прекрасно выглядите.

– Спасибо. Ох, и здоровы же мы, черти, всей земли наследники!

– Прекрасно сказано! Я бы не прочь получить в наследство хоть клочок земли!

– Что вы канючите! Дадут вам не меньше ста девяноста сантиметров земли.

– Мой рост сто девяносто пять, – сказал Андреа. – Ах вы безбожник! Ну как, все еще тянете лямку la vie militaire[28]28
  Солдатской жизни (фр.).


[Закрыть]?

– Тяну, но не надрываюсь, – сказал полковник. – Приехал поохотиться у Сан-Релахо.

– Знаю. Альварито вас искал. Просил сказать, что еще вернется.

– Хорошо. А ваша милая жена и дети здоровы?

– Вполне, просили передать вам привет, если я вас увижу. Они сейчас в Риме. Вот идет ваша девушка. Или одна из ваших девушек.

Он был такой высокий, что ему было видно даже то, что делается на улице; там уже стемнело; правда, эту девушку можно было узнать и в полной темноте.

– Пригласите ее выпить с нами у стойки, прежде чем уведете в угол, к своему столику. А ведь хороша, верно?

– Да.

И вот она вошла – во всей своей красе и молодости, – высокая, длинноногая, со спутанными волосами, которые растрепал ветер. У нее была бледная, очень смуглая кожа и профиль, от которого у тебя щемит сердце, да и не только у тебя; блестящие темные волосы падали на плечи.

– Здравствуй, чудо ты мое, – сказал полковник.

– Здравствуй! – сказала она. – А я уж боялась, что тебя не застану. Прости, что я очень поздно.

Голос у нее был низкий, нежный; она старательно выговаривала английские слова.

– Ciao, Андреа, – сказала девушка. – Как Эмили и дети?

– Наверно, не хуже, чем в полдень, когда вы задали мне этот же самый вопрос.

– Пожалуйста, простите, – сказала она и покраснела. – Я почему-то ужасно волнуюсь, и потом я всегда говорю невпопад. А что мне надо было спросить? Ах да, вы весело провели здесь день?

– Да, – сказал Андреа. – Вдвоем со старым другом и самым нелицеприятным судьей.

– А кто он такой?

– Шотландское виски с содовой.

– Ну что ж, если он хочет меня дразнить, пусть дразнит, – сказала она полковнику. – Но ты не будешь меня дразнить, правда?

– Ведите его к тому столику в углу и разговаривайте с ним там. Вы оба мне надоели.

– А вы мне еще не надоели, – сказал полковник. – Но мысль у вас правильная. Давай, Рената, лучше сядем за столик, ладно?

– С удовольствием, если Андреа не рассердится.

– Я никогда не сержусь.

– А вы с нами выпьете, Андреа?

– Нет. Ступайте к вашему столику. Мне тошно, что он пустой.

– До свидания, саго![29]29
  Дорогой (ит.).


[Закрыть] Спасибо за компанию, хоть вы и не хотите с нами посидеть.

– Ciao, Рикардо, – коротко сказал Андреа. Он повернулся к ним сухой, длинной, нервной спиной, поглядел в зеркало, которое всегда висит за стойкой, чтобы видеть, когда выпьешь лишнего, и решил, что лицо, которое на него оттуда смотрит, ему не нравится. – Этторе, – сказал он, – запишите эту мелочь на мой счет.

Он спокойно дождался, чтобы ему подали пальто, размашисто сунул руки в рукава, дал на чай швейцару ровно столько, сколько полагалось, плюс двадцать процентов и вышел.

За столиком в углу Рената спросила:

– Как ты думаешь, он на нас не обиделся?

– Нет. Тебя он любит, да и ко мне хорошо относится.

– Андреа очень милый. И ты тоже очень милый.

– Официант! – позвал полковник, а потом спросил: – Тебе тоже сухого мартини?

– Да. Пожалуйста.

– Два самых сухих мартини «Монтгомери».

Официант, который когда-то воевал в пустыне, улыбнулся и отошел, а полковник обернулся к Ренате.

– Ты милая. И к тому же очень красивая. Ты мое чудо, и я тебя люблю.

– Ты всегда так говоришь; я, правда, не очень понимаю, что это значит, но слушать мне приятно.

– Сколько тебе лет?

– Почти девятнадцать. А что?

– И ты еще не понимаешь, что это значит?

– Нет. А почему я должна понимать? Американцы всегда так говорят, когда собираются уехать. У них, наверно, так принято. Но я тебя тоже очень люблю.

– Давай веселиться, – сказал полковник. – Давай ни о чем не думать.

– С удовольствием. Вечером я все равно не умею как следует думать.

– Вот и наши коктейли, – сказал полковник. – Помни, когда пьешь, нельзя говорить «ну, поехали»!

– Я уже помню. Я теперь никогда не говорю «ну, поехали», или «раздавим по маленькой», или «пей до дна».

– Надо просто поднять бокалы и, если хочешь, можно чокнуться.

– Да, хочу, – сказала она.

Мартини было холодное, как лед, настоящее «Монтгомери», и, чокнувшись, они почувствовали, как веселый жар согревает им грудь.

– А что ты без меня делала? – спросил полковник.

– Ничего. Я все жду, когда мне надо будет ехать в школу.

– В какую теперь?

– А бог ее знает. Куда-нибудь, где я выучусь по-английски.

– Будь добра, поверни голову и подними подбородок.

– Ты надо мной смеешься?

– Нет. Не смеюсь.

Она повернула голову и вскинула подбородок без тени кокетства, без малейшего тщеславия. И полковник почувствовал, как сердце у него в груди перевернулось, словно спавший в норе зверь перевалился с боку на бок, приятно напугав спавшего с ним рядом другого зверя.

– Ах ты, – сказал он, – ты ни разу не пыталась попасть в царицы небесные?

– Что ты, разве можно так богохульничать!

– Наверно, нельзя, и я снимаю свое предложение.

– Ричард… – начала она. – Нет, не скажу.

– Скажи!

– Не хочу.

Полковник подумал: «Сейчас же скажи, я приказываю!» И она сказала:

– Не смей никогда на меня так смотреть!

– Прости! Я нечаянно. Вспомнил свое ремесло.

– А если бы мы были с тобой – как это говорят? – замужем, ты бы и дома занимался своим ремеслом?

– Нет! Клянусь, что нет. Дома – нет. Душой, во всяком случае.

– Ни с кем?

– С людьми твоего пола – нет.

– Мне не нравится, как ты это говоришь: «твоего пола». Это опять оттуда, из твоего ремесла.

– Плевал я на мое ремесло. Хочешь, я выброшу его в Большой канал?

– Видишь, – сказала она, – ты опять берешься за свое ремесло.

– Ладно, – сказал он. – Я тебя люблю и могу распроститься с моим ремеслом вежливо.

– Дай я подержу твою руку, – попросила она. – Ну вот. Теперь можешь опять положить ее на стол.

– Спасибо, – сказал полковник.

– Не смейся. Мне надо было ее потрогать, потому что всю неделю, каждую ночь или почти что каждую ночь, она мне снилась. Сон был такой странный, мне снилось, что это рука нашего Спасителя.

– Нехорошо! Такие вещи не должны сниться.

– Конечно. Но чем я виновата, что мне это снилось?

– А ты чего-нибудь не нанюхалась, а?

– Не понимаю, и, пожалуйста, не смейся, когда я говорю правду. Мне это на самом деле снилось.

– А как вела себя рука?

– Никак. Ну, это, может, и не совсем правда. Но почти все время это была просто рука.

– Такая, как эта? – спросил полковник, с отвращением глядя на искалеченную руку и вспоминая те два дня, которые ее такой сделали.

– Не такая, как эта, а эта самая. Можно мне ее чуть-чуть потрогать, если тебе не больно?

– Нет, не больно. У меня болит только голова, ноги и ступни. А рука, по-моему, вовсе ничего не чувствует.

– Неверно, Ричард, – сказала она. – Эта рука все отлично чувствует.

– Я не люблю на нее смотреть. Давай-ка лучше закроем на нее глаза.

– Давай. Но тебе она не снится?

– Нет. Мне снятся другие сны.

– Да. Наверно. А вот мне последнее время снится эта рука. Теперь, когда я ее потрогала, мы можем поговорить о чем-нибудь веселом. О чем бы это веселом нам с тобой поговорить?

– Давай смотреть на людей, а потом будем о них разговаривать.

– Чудно! – сказала она. – Но мы не будем говорить о них гадости. Только чуть-чуть посмеемся. Мы ведь это умеем, правда? И ты, и я.

– Ладно, – сказал полковник. – Официант! Ancora due Martini[30]30
  Еще два мартини (ит.).


[Закрыть].

Ему не хотелось громко произносить слово «Монтгомери», потому что за соседним столиком сидела какая-то пара, явно англичане.

«А вдруг этот англичанин был ранен в пустыне? – подумал полковник. – Хотя что-то не похоже. Но не дай бог вести себя по-свински. Посмотри лучше, какие глаза у Ренаты, – думал он. – Это самое красивое из всей ее красоты, и таких длинных ресниц я ни у кого не видел, и глазок она не строит, а смотрит всегда прямо и открыто. Она замечательная девушка, но я-то что делаю? Ведь это подло! Она твоя последняя, настоящая и единственная любовь, – думал он, – и ничего тут подлого нет. Это просто твоя беда, вот и все. Неправда, это счастье, тебе очень посчастливилось».

Они сидели за маленьким столиком в углу, а справа от них, за столиком побольше, сидели четыре женщины. Одна из них была в трауре, но траур выглядел так театрально, что напоминал полковнику Диану Маннерс, игравшую монахиню в «Чуде» Макса Рейнгардта. У женщины было миловидное, пухлое, веселое от природы лицо, и траур выглядел на ней нелепо.

«У другой женщины за этим же столиком волосы в три раза белее, чем обыкновенная седина, – думал полковник. – Лицо у нее тоже симпатичное». Лица остальных женщин ему ничего не говорили.

– По-твоему, они лесбиянки? – спросил он Ренату.

– Не знаю. Но они очень милые.

– По-моему, лесбиянки. А может, просто подруги. Или и то и другое. Мне-то все равно, я их не осуждаю.

– Я люблю, когда ты добрый.

– Как ты думаешь, слово «доблестный» произошло от слова «добрый»?

– Не знаю, – сказала девушка и кончиками пальцев погладила его искалеченную руку. – Но я люблю тебя, когда ты добрый.

– Тогда я постараюсь быть добрым, – сказал полковник. – А кто, по-твоему, вон тот сукин сын, который сидит за ними?

– Ненадолго же хватает твоей доброты, – сказала девушка. – Давай спросим Этторе.

Они поглядели на человека, сидевшего за третьим столиком. У него было странное лицо, напоминавшее увеличенный профиль обиженного судьбою хорька или ласки, а кожа испещрена оспинами и пятнами, как поверхность луны, на которую смотришь в дешевый телескоп; полковник подумал, что человек этот похож на Геббельса, если бы у герра Геббельса загорелся самолет и он не смог оттуда вовремя выброситься.

Над лицом, которое беспрерывно во что-то вглядывалось, словно все на свете можно узнать – стоит только разглядеть или выспросить как следует, торчали черные волосы, но совсем не такие, как у людей. Казалось, будто с него сняли скальп, а потом наклеили волосы обратно. «Занятный тип, – думал полковник. – Неужели он мой соотечественник? Похоже, что да».

Когда тот, прищурившись, разговаривал с пожилой цветущей дамой, сидевшей рядом, в уголках его рта выступала слюна. А эта женщина похожа на американских матерей, которых изображают в «Ледис хоум джорнэл». «Ледис хоум джорнэл» регулярно выписывали для офицерского клуба в Триесте, и полковник всегда его просматривал. «Превосходный журнал, – думал он, – половой вопрос наряду с самой изысканной кулинарией. Возбуждает и тот и другой аппетит.

Но кто же он такой, этот тип? Чем не карикатура на американца, которого наскоро пропустили через мясорубку, а потом окунули в кипящее масло. Что-то я, кажется, опять не очень добрый», – подумал полковник.

К их столику подошел Этторе – лицо у него было аскетическое, но он любил пошутить и не верил ни в Бога, ни в черта. Полковник его спросил:

– Кто эта одухотворенная личность?

Но Этторе только развел руками.

Человек был невысокий, смуглый, глянцевитые черные волосы удивительно не шли к его странному лицу. «У него такой вид, – думал полковник, – будто он забыл переменить парик, когда постарел. Но лицо поразительное. Похоже на холмы вокруг Вердена. Не думаю, чтобы это был Геббельс, зачем бы он выбрал себе такое лицо в те дни, когда все они разыгрывали «Сумерки богов»? «Komm, susser Tod»[31]31
  «Приди, сладостная смерть» (нем.) – название духовной песни Баха.


[Закрыть]. Ну что ж, в конце концов, все они отхватили по большому, сочному ломтю этой самой susser Tod».

– Не хотите ли бутерброд с susser Tod, мисс Рената?

– Пожалуй, нет, – сказала она. – Хотя я люблю Баха и знаю, что Чиприани мог бы приготовить мне такой бутерброд.

– А я ничего и не говорю против Баха.

– Знаю.

– Черт подери! – сказал полковник. – Бах ведь, в сущности, был нашим союзником. Как и ты, – добавил он.

– Ну, меня ты, пожалуйста, не трогай!

– Дочка, – сказал полковник, – когда же ты поймешь, что мне можно над тобой шутить, – ведь я тебя люблю!

– Я это поняла. Но знаешь, гораздо веселее, когда шутки не очень грубые.

– Хорошо. И я понял.

– Сколько раз ты думал обо мне на этой неделе?

– Все время.

– Нет, скажи правду!

– Правда. Все время.

– Ты думаешь, у нас с тобой это такой уж тяжелый случай?

– Почем я знаю, – сказал полковник. – Как я могу знать?

– Надеюсь все-таки, что у нас с тобой это не такой уж тяжелый случай. Я никак не думала, что это будет такой тяжелый случай!

– А теперь думаешь?

– Да, теперь я вижу, – сказала девушка. – Теперь, и навсегда, и во веки веков. Я правильно сказала?

– Довольно и одного «теперь». Скажите, Этторе, а этот тип с обаятельным лицом – рядом с ним сидит такая симпатичная женщина, – он не в «Гритти» живет, а?

– Нет, – сказал Этторе. – Он живет поблизости, но иногда ходит в «Гритти» обедать.

– Великолепно, – сказал полковник. – Теперь я знаю, на что мне смотреть, когда нападет тоска. А кто ему эта женщина? Жена? Мать? Дочь?

– Увы! Не знаю! – сказал Этторе. – Мы тут в Венеции почему-то за ним плохо следили. Он у нас почему-то не вызвал ни любви, ни ненависти, ни страха, ни подозрений. Но вас он в самом деле интересует? Я могу расспросить Чиприани.

– Давай-ка лучше закроем на него глаза, – сказала девушка. – Ты так, кажется, говоришь?

– Что ж, давай закроем.

– Ну да, раз у нас так мало времени, Ричард. Зачем на него тратить время?

– Я смотрел на него, как на рисунок Гойи. Лица ведь – те же картины.

– Смотри на мое лицо, а я буду смотреть на твое. Давай на него закроем глаза, хорошо? Он ведь пришел сюда просто так и никому не мешает.

– Давай я буду смотреть на твое лицо, а ты на мое не смотри.

– Нет, – сказала она. – Это нечестно. Мне ведь твое лицо надо запомнить на целую неделю.

– Ну а что ж тогда мне прикажешь делать? – спросил ее полковник.

К ним опять подошел Этторе – это был отчаянный заговорщик, и, быстро, как истинный венецианец наведя справки, он сообщил:

– Мой товарищ, который работает в той гостинице, говорит, что он выпивает три-четыре рюмки виски, а потом садится и пишет очень длинно и бегло далеко за полночь.

– Представляю, как это увлекательно будет читать!

– Да, и я себе представляю, – сказал Этторе. – Данте, наверно, работал иначе.

– Данте был тоже vieux con[32]32
  Старый хрен (фр.).


[Закрыть], – сказал полковник. – Как мужчина, а не как писатель.

– Вы правы, – признал Этторе. – Никто из знатоков, кроме флорентийцев, не будет этого отрицать.

– Начхать нам на Флоренцию, – сказал полковник.

– Ну, это не так-то просто, – сказал Этторе. – Многие пытались, но редко кому это удавалось. А чем она вам, полковник, не нравится?

– Трудно объяснить. Когда я был мальчишкой, там был сборный пункт моего полка. – Он сказал по-итальянски – deposito.

– Тогда понятно. У меня тоже есть причины ее не любить. А вы знаете какие-нибудь хорошие города?

– Да, – сказал полковник. – Этот. Кое в чем Милан, Болонья. И Бергамо.

– Чиприани припас много водки на случай, если придут русские, – сказал Этторе. Он любил отпустить крепкую шуточку.

– Они привезут свою водку. И пошлины платить не будут.

– А Чиприани все же подготовился к их приходу.

– Ну, тогда он – единственный, кто к этому готов. Посоветуйте ему не брать от младших офицеров чеков на Одесский банк, и спасибо вам за сведения о моем соотечественнике. Больше я не буду отнимать у вас время.

Этторе отошел. Девушка заглянула в старые стальные глаза полковника и положила обе свои руки на его искалеченную руку.

– Ты сегодня довольно добрый, – сказала она.

– А ты ужасно красивая, и я тебя люблю.

– Ну что ж, это приятно слышать!

– Где мы будем ужинать?

– Мне надо позвонить домой и спросить, можно ли мне не ужинать дома.

– А почему ты стала грустная?

– Разве я грустная?

– Да.

– И совсем я не грустная. Такая же веселая, как всегда. Честное слово, Ричард. Но ты думаешь, приятно, если тебе девятнадцать лет и ты влюбилась в человека, которому за пятьдесят, и ты знаешь, что он скоро умрет?

– Ну зачем так прямо? – спросил полковник. – Но когда ты это говорила, ты была очень красивая!

– Я никогда не плачу, – сказала девушка. – Никогда. У меня даже есть такое правило – никогда не плакать. Но сейчас я заплачу.

– Не плачь, – сказал полковник. – Ведь я сегодня добрый, правда? А что до всего прочего – ну его к дьяволу!

– Скажи еще раз, что ты меня любишь.

– Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя.

– А ты постараешься не умирать?

– Да.

– Что говорил доктор?

– Да ничего особенного…

– Но хуже тебе не стало?

– Нет, – солгал он.

– Тогда выпьем еще по одному мартини. Ты знаешь, я до тебя никогда не пила мартини.

– Знаю. Но теперь здорово пьешь.

– А лекарство тебе принимать не пора?

– Пора, – сказал полковник. – Лекарство пора принять.

– Можно, я тебе его дам?

– Да, – сказал полковник. – Можно.

Они все сидели за столиком в углу, и какие-то люди входили в бар, а другие выходили. У полковника от лекарства слегка закружилась голова, и он ждал, пока это пройдет. «Каждый раз одно и то же, – думал он. – Черт бы его побрал, это лекарство!»

Он видел, что девушка наблюдает за ним, и улыбнулся. Это была привычная, испытанная улыбка, которой он пользовался вот уже пятьдесят лет, с тех пор как улыбнулся впервые, и она до сих пор ему не изменяла, как дедушкино охотничье ружье. Ружье, наверное, взял старший брат. «Что ж, он всегда стрелял лучше меня, – думал полковник, – ружье принадлежит ему по праву».

– Слушай, дочка, – сказал он, – ты только из-за меня не расстраивайся.

– Я и не расстраиваюсь. Ничуточки. Но я тебя люблю.

– Тоже не бог весть какое занятие, правда? – Он сказал oficio вместо «занятие» – когда им надоедало говорить по-французски, а по-английски при посторонних разговаривать не хотелось, они иногда разговаривали по-испански. «Испанский язык грубый, – думал полковник, – иной раз грубее кукурузной кочерыжки. Но зато всегда можно точно выразить свою мысль, и она запомнится».

– Es un oficio bastante malo, – повторил он, – любить меня.

– Да. Но это единственное мое занятие.

– А стихов ты больше не пишешь?

– Ну, это были школьные стихи. Так же как и мое рисование. У всех у нас в детстве бывают таланты.

«В каком же возрасте у них тут стареют? – думал полковник. – В Венеции не бывает стариков, но мужают здесь очень быстро. Я и сам быстро возмужал в Венеции и никогда уж потом не был таким взрослым, как в двадцать один год».

– Как мама? – спросил он ласково.

– Очень хорошо. Она никого не принимает и почти не видит людей. У нее ведь такое горе.

– Как ты думаешь, она очень расстроится, если у нас будет ребенок?

– Трудно сказать. Она очень умная. А мне все равно придется за кого-нибудь выйти замуж. Но очень не хочется.

– Мы могли бы с тобой пожениться.

– Нет, – сказала она. – Я подумала и решила, что лучше не надо. Это такое же решение, как насчет того, что не нужно плакать.

– А что, если ты решила неверно? Видит Бог, я тоже принимал неверные решения, и очень много людей погибло из-за того, что я ошибался.

– По-моему, ты преувеличиваешь. Не верю, чтобы ты часто ошибался.

– Не часто. Но бывало, – сказал полковник. – В моем деле трех раз больше чем достаточно, а я ошибся целых три раза.

– Расскажи, как это было.

– Тебе будет скучно, – сказал полковник. – Мне самому до смерти тошно, когда я вспоминаю, а другим – тем более.

– А я разве другая?

– Нет. Ты моя любовь. Моя последняя, единственная и настоящая любовь.

– А ты их принял, эти решения, давно или недавно?

– Одно давно. Другое попозже. А третье недавно.

– Может, ты мне все-таки расскажешь? Я тоже хочу заниматься твоим скверным ремеслом вместе с тобой.

– А ну его к дьяволу! – сказал полковник. – Ошибки были сделаны, и я заплатил за них сполна. Беда только в том, что расплатиться невозможно.

– Расскажи, как это было и почему невозможно.

– Не хочу, – сказал полковник. И переубеждать его было бесполезно.

– Тогда давай веселиться.

– Давай, – сказал полковник. – Жизнь-то ведь у нас только одна.

– А вдруг не одна? Вдруг будут еще другие?

– Не думаю, – сказал полковник. – Ну-ка повернись ко мне в профиль, чудо мое!

– Вот так?

– Так, – сказал полковник. – Именно так.

«Ну вот, – подумал полковник, – начался последний раунд, а я даже не знаю, какой он по счету. Я любил в своей жизни только трех женщин и трижды их терял.

Женщину теряешь так же, как теряешь свой батальон, – из-за ошибки в расчетах, приказа, который невыполним, и немыслимо тяжелых условий. И еще – из-за своего скотства.

Я потерял в своей жизни три батальона и трех женщин, а теперь у меня четвертая, самая красивая из всех, и чем же, черт подери, это кончится?

А ну-ка, объясните, генерал, – ведь у нас сейчас не военный совет, а свободный обмен мнениями по поводу создавшейся обстановки, – ответьте мне, генерал, на вопрос, который вы мне сами не раз задавали: где же ваша кавалерия, генерал?

Ну вот, так я и думал, – сказал он себе. – Командир не знает, где его кавалерия, а кавалерия не разбирается ни в своем положении, ни в своих задачах, и часть ее, ровно столько, сколько для этого нужно, изгадит все дело, как гадила кавалерия во всех войнах, с тех самых пор, как ее посадили на коней».

– Чудо ты мое, – сказал он. – Ma très chère et bien aimèe[33]33
  Моя самая дорогая и любимая (фр.).


[Закрыть]. Я очень скучный человек, ты уж меня, пожалуйста, прости.

– Мне с тобой никогда не скучно, я ведь тебя люблю. Мне только хочется, чтобы сегодня мы были повеселее.

– Будь я проклят, но сегодня мы будем веселые, – сказал полковник. – А ты не знаешь чего-нибудь особенно веселого?

– А мы сами разве не веселые, да и все, что творится тут, в городе… Ты ведь часто бывал веселый.

– Да, – признал полковник, – бывал.

– Неужели мы не можем еще раз повеселиться?

– Конечно. Можем. Отчего же…

– Видишь того молодого человека с волнистыми волосами – он их не завивает, он их только аккуратно укладывает, чтобы казаться покрасивее.

– Вижу.

– Это очень хороший художник, но передние зубы у него вставные. Он был раньше pederaste, но другие pederastes как-то раз напали на него на Лидс во время полнолуния.

– Сколько тебе лет?

– Скоро будет девятнадцать.

– Откуда же ты все это знаешь?

– Мне рассказывал один гондольер. Этот молодой человек по нашим временам очень хороший художник. Теперь ведь настоящих художников не бывает. Но подумай, ходить с вставными зубами в двадцать пять лет – это просто смешно!

– Я тебя очень люблю, – сказал полковник.

– И я тебя очень люблю. Я только не знаю, что это значит по-вашему, по-американски. Но я люблю тебя и по-итальянски, хотя это против моих взглядов и против моего желания.

– Нельзя так чертовски много желать, – сказал полковник, – не то, смотри, желание возьмет да исполнится!

– Верно, – сказала она. – Но я бы хотела, чтобы мое теперешнее желание исполнилось.

Оба помолчали, потом девушка сказала:

– Этот молодой человек, – он теперь уже настоящий мужчина и ухаживает за женщинами, чтобы скрыть, что он такое, – написал мой портрет. Хочешь, я тебе его подарю?

– Спасибо. Я буду очень рад, – сказал полковник.

– Там все так поэтично! Волосы куда длиннее, чем у меня на самом деле; и кажется, будто я выхожу из моря, даже не намочив головы! А когда выходишь из воды, волосы прилизанные, концы у них слипшиеся и вся ты похожа на дохлую крысу. Но папа хорошо заплатил за портрет, и хотя это совсем не я, но такой ты бы хотел меня видеть.

– Я часто себе представляю, как ты выходишь из моря.

– Ну да! Ужасное уродство!.. Может, ты правда возьмешь этот портрет на память?

– А твоя мама возражать не будет?

– Нет, мама возражать не будет. По-моему, она будет даже рада от него избавиться. У нас есть картины получше.

– Я очень люблю вас обеих – и тебя, и твою маму.

– Я ей это непременно скажу.

– Как ты думаешь, этот конопатый хлюст в самом деле писатель?

– Да. Этторе ведь тебе сказал. Этторе любит пошутить, но никогда не врет. Ричард, что такое хлюст? Только ты надо мной не смейся.

– Боюсь, что это трудно объяснить. По-моему, хлюст – это человек, который никогда всерьез не занимался своим делом (oficio) и только раздражает всех своим нахальством.

– Мне надо научиться правильно употреблять это слово.

– Не стоит употреблять его вообще. – Потом он спросил: – А когда я получу твой портрет?

– Если хочешь, сегодня. Я попрошу, чтобы его упаковали и послали тебе. Где ты его повесишь?

– У себя дома.

– А туда никто не придет и не будет надо мной смеяться и говорить гадости?

– Нет. Пусть только попробует. И потом, я им скажу, что это портрет моей дочери.

– А у тебя когда-нибудь была дочь?

– Нет, но мне всю жизнь хотелось, чтобы она была.

– Но я могу быть тебе и дочерью тоже.

– Тогда это будет кровосмешением.

– В таком старинном городе, как наш, это никого не испугает. Чего тут только не видали!

– Послушай, дочка…

– Вот хорошо, – сказала она. – Мне очень нравится.

– Ну и слава богу, – сказал полковник. Его голос звучал чуть-чуть хрипло. – Мне тоже нравится.

– Теперь ты понимаешь, за что я тебя люблю, хоть и знаю, что этого не надо?

– Послушай, дочка… Где мы будем ужинать?

– Где хочешь!

– Давай поужинаем в «Гритти»?

– Давай.

– Тогда позвони домой и спроси разрешения.

– Не хочу. Я не буду просить разрешения, я просто им скажу, где я ужинаю, чтобы они не беспокоились.

– Но ты в самом деле хочешь ужинать в «Гритти»?

– Конечно. Это очень хороший ресторан, и ты там живешь, и все могут нас там видеть.

– С каких пор ты стала такой?

– А я и была такая. Мне всегда было все равно, что обо мне думают. И потом, я никогда не делала того, чего бы надо было стыдиться, разве что врала, когда была маленькая, и грубила.

– Эх, как бы я хотел, чтобы мы могли пожениться и родить пятерых сыновей, – сказал полковник.

– Я тоже, – сказала девушка. – И разослать их в пять разных концов света.

– А разве у света пять концов?

– Не знаю, – сказала она. – Пока я говорила, мне казалось, что да. Ну вот видишь, мы опять веселимся, правда?

– Да, дочка.

– Ну-ка скажи еще раз. Повтори, как ты сказал.

– Да, дочка.

– Ах, – сказала она, – почему у людей все так сложно?! Можно мне подержать твою руку?

– Она такая уродливая, мне самому противно на нее смотреть.

– Ты даже не понимаешь, какая у тебя рука!

– Это, конечно, дело вкуса, – сказал он. – Но ты, дочка, все же не права.

– Может быть. Но видишь, мы опять веселимся, а то плохое, что у нас было на сердце, теперь ушло.

– Ушло, как туман из низины, когда над холмами встает солнце, – сказал полковник. – И ты – это солнце.

– А мне хочется быть похожей на луну.

– Ты и луна тоже. И любая другая планета, какая тебе нравится, и я даже могу тебе точно сказать, где эта планета находится. Господи Иисусе, дочка, да если хочешь, будь хоть целым созвездием!

– Нет, лучше я буду луной. У нее тоже есть свои неприятности.

– Да. Невзгоды и к ней приходят в положенный срок. Но прежде чем луне пойти на убыль, всегда бывает полнолуние.

– Она мне кажется иногда такой грустной там, над каналом, что у меня даже сердце щемит.

– Ей немало досталось на ее веку.

– Как ты думаешь, мы можем заказать еще по одному «Монтгомери»? – спросила девушка. И только тут полковник заметил, что англичане уже ушли.

Он ничего не видел, кроме ее лица. «Смотри, тебя еще убьют, если так будешь зевать, – сказал он себе. – С другой стороны, это своего рода сосредоточенность. Но так вести себя чертовски неосторожно!»

– Конечно. Почему же нет?

– Мне от них делается очень приятно, – сказала девушка.

– У Чиприани их здорово готовят, они действуют даже на меня.

– Чиприани ужасно умный!

– Мало этого – он еще и мастер своего дела.

– Когда-нибудь он приберет к рукам всю Венецию.

– Не всю, – возразил полковник. – Тебя он не получит.

– Нет. Ни он и никто другой, пока ты меня хочешь.