Текст книги "Тайна"

Песнь третья

У меня вошло в привычку дожидаться, когда родители лягут спать, и выскальзывать из квартиры. Прокравшись по длинному коридору, я нажимал кнопку лифта. Ждал. Заходил в кабину. Выходил, открывал подъездную дверь и оказывался на тротуаре. Потом пересекал улицу и становился лицом к высотке, но смотрел не на десятый этаж, не на окна своей комнаты; я глазел на одинокое окно Таины на втором этаже. Привалиться к синему почтовому ящику и смотреть, как вытягиваются тени в вечно тусклом свете. Я стоял у ящика подолгу, так долго, что успевал увидеть, как гаснут один за другим окна нашей высотки.

Однажды поздним осенним вечером я стоял у почтового ящика и глазел на окна Таины, как вдруг из нашего подъезда вышли две фигуры. Было уже темно, но я разглядел, как фигура потолще берет под руку более тощую, и по грации движения понял, что это Таина и ее мать.

Сердце у меня подпрыгнуло, как дельфин.

Я все не видел Таины, и вдруг – вот она. Мне понадобилась вся сила воли, чтобы не броситься к ним через улицу, не спугнуть их. Мне хотелось быть рядом с Таиной, но я боялся, что, как только ее мать заметит меня, они сразу поднимутся к себе. Почему они вышли из дома так поздно? Куда направляются? Наверное, Таине надо двигаться, подумал я. Ей надо заботиться о здоровье, чтобы нормально родить. А вечером она может подышать свежим воздухом, думал я. Таина вынуждена выходить из дома поздно вечером, чтобы никто ей не докучал. Чтобы никто ее не видел. Они с матерью затворились от всего мира; им, как совам, привольнее летать, когда остальные спят.

Со своего наблюдательного пункта, через дорогу, я видел волосы Таины – отчасти темно-русые, отчасти светлые, взлохмаченные, словно Таина только что с постели. Их будто подключили к электросети, и теперь крутые кудри Таины светились, как нимб. Ворсистое пальто было ей велико, словно Таина в нетерпении схватила первое, что подвернулось под руку. Пальто сидело на ней как широкая накидка, будто Таина не столько мерзла, сколько испытывала потребность спрятаться в чем-то большом. Я последовал за ними от 100-й улицы и Первой авеню до 106-й улицы и Третьей авеню. Едва мы покинули район высоток, как вечер ожил. Новые обитатели Испанского Гарлема выбрались на улицу и теперь вбирали в себя новую ночную жизнь. В этой части Эль Баррио, который они теперь называли Спа-Ха, было много открытых допоздна баров и кафе, и здесь ела, пила и смеялась молодежь, по большей части белая. Но и в этой толпе я не терял из виду двух женщин. Вот они завернули за угол. Там их ждал он – высокий, в своей вечной черной накидке и с тростью в руках. Вехиганте расцеловался с обеими – в обе щеки, на европейский манер – и по-отечески обнял. Перекинувшись парой слов, они все вместе пошли дальше, отбрасывая странные тени, похожие на искаженные квадраты. Они шествовали прогулочным шагом, словно грелись на солнце в Центральном парке, а не находились на улице в первом часу ночи. Время от времени я слышал, как донья Флорес коротко смеется чему-то, что говорит Вехиганте. Вскоре все трое вошли в круглосуточный магазинчик. Я пересек улицу и, пристроившись к окну, увидел, как Таина берет глянцевый журнал, а ее мать – какую-то жидкость для снятия лака. Вехиганте ни на что не смотрел и просто дожидался их у кассы. Я переступил с ноги на ногу и прищурился, желая разобрать название журнала, который взяла Таина, но не смог прочитать слов на обложке. Вскоре я понял, что донья Флорес взяла не жидкость для снятия лака, а agua maravilla[23]23
  «Чудесная вода», настойка гамамелиса (исп.).


[Закрыть]. На кассе она выложила журнал, гамамелис и упаковку «Твинкис», которых захотелось Таине. Вехиганте откинул полу плаща и порылся в кармане. Похоже, денег у него было негусто: он расплатился монетами, как будто разбил свинью-копилку. Потом все трое вышли из магазина (я спрятался за припаркованной рядом машиной); Вехиганте, видимо, о чем-то спросил Таину, потому что она кивнула и улыбнулась.

Теперь Таина уже не держала мать за руку; она на ходу разворачивала «Твинкис» и поедала их, будто хот-доги. Доев, она дочиста облизала пальцы и пошла медленнее, листая журнал, и по тому, как она переворачивала страницы, я понял, что она просто смотрит картинки. Может быть, она не могла читать, потому что время было ночное; через три квартала Таина долистала до конца и отдала журнал Вехиганте, который взял его и аккуратно свернул, словно не желая порвать или помять. Таина снова взяла мать за руку, и они пошли бок о бок.

На Третьей авеню холод осенней ночи посветлел от фонарей. Когда троица дошагала до игровой площадки на 107-й улице, Таина с матерью зашли, а Вехиганте остался дожидаться за оградой, словно ему было запрещено пересекать невидимую черту. Даже на скамейку не присел – так и стоял за оградой, будто собака, привязанная к парковочному счетчику. На площадке Таина села на качели, большой живот не помешал ей уместиться. Донья Флорес начала раскачивать ее. Качели взлетали все быстрее, все выше. Я услышал, как Таина весело кричит матери: «Sí»[24]24
  Да (исп.).


[Закрыть]. И таким счастьем мне было слышать голос Таины, что я стал бояться: вдруг Бог вмешается и заберет меня отсюда. Я вспотел, а потом тревога вдруг оставила меня, я ощутил чудесную перемену, словно понял: все будет хорошо.

Донья Флорес продолжала раскачивать качели. Ноги у Таины болтались, и она поджимала их, а потом выпрямляла, чтобы набрать скорость, а сама крепко держалась за цепи. Она запрокинула голову, и ветер раздувал ей волосы, а потом я услышал, как Таина снова заговорила: «Нет». Два слова. Я слышал, что Таина чудесно поет; а вдруг она запоет прямо здесь, сейчас? Без музыки тоже красиво. Я разволновался. Может быть, я прямо сейчас увижу того, кто любит меня? Или мне будет одно из моих видений? Но качели вскоре остановились. Мать о чем-то спросила Таину, та кивнула; обе покинули площадку и присоединились к ожидавшему их за оградой Вехиганте.

Я держался на полквартала позади них. Они свернули к Ист-Ривер, а потом к дому. Вехинганте продолжал шествовать прогулочным шагом, хотя обе женщины теперь шли, опустив головы, чтобы не привлекать к себе внимания. Даже в столь позднее время, даже в отсутствие аборигенов на улицах, заполненных белой молодежью, они шли, не глядя ни на машины, ни на фонарные столбы, ни на почтовые ящики или дома – вообще ни на что.

В считаные минуты все трое добрались до нашей высотки на углу 100-й улицы и Первой авеню, вошли в подъезд, и я снова остался один.

Какое счастье оказаться так близко к Таине! Я еле сдержался, чтобы не крикнуть: «Привет!» Меня окружала стена высоток. Я улыбнулся, потому что где-то за этими окнами, в одном из домов-прямоугольников, живет святая. А потом я услышал под грудами неубранного мусора любовный призыв сверчка. Я взглянул вниз, на бетон, и мне показалось, что все эти мусорные мешки, конфетные фантики, стаканчики из-под кофе, потеки масла, битое стекло, размазанная жвачка, окурки, коробки из-под пиццы, всевозможные жестянки – весь этот мусор говорит мне, что любит меня. Что мы с ним как-то связаны. И пусть я родом из трущоб – мир все-таки любит меня, принимает меня в объятия, и благодаря ему я чувствую, что ценен, что я не нежеланное дитя.

А потом мне стало утешительно думать, что все эти здания, полные людей, стоят так близко к реке. К настоящей реке, Ист-Ривер, и я почему-то зашагал к воде. Уже возле Ист-Ривер я впервые осознал, что район высоток от набережной отделяет только автомагистраль имени Рузвельта. Машины проносились мимо меня, шумя, как волны.

– Не пугайся, papo[25]25
  Дружище, друг (исп.), ласковое обращение к приятелю, принятое в Пуэрто-Рико.


[Закрыть]. – Вехиганте перепугал меня. В руке он сжимал лом. Я медленно попятился и уже приготовился бежать, когда он перехватил мой взгляд, направленный на лом. Кажется, он смутился.

– Возьми, – Вехиганте протянул мне лом. – Возьми, papo.

Я выдернул лом у него из рук, зная, что не смогу ударить его, и приготовился замахнуться ломом, как бейсбольной битой.

– Надеюсь, теперь тебе не страшно? – Вехиганте выставил перед собой руки на случай, если я замахнусь. Старый, но высокий, он производил впечатление человека, все еще полного жизни. У него была светлая кожа, и по тому, как он называл меня papo, я понял, что он стопроцентный пуэрториканец, как моя мама.

– Меня знают немногие, потому что стариков мало кто замечает, – Вехиганте тихо усмехнулся. Между резцами у него была широкая щербина. Теперь я рассмотрел его накидку; она оказалась поношенной, ткань протерлась до основы. Длинные волосы, расчесанные на прямой пробор, удерживала резинка. В ту ночь я говорил с ним в первый раз; он напоминал мне сломленного Христа – оборванного, старого, падшего, Христа, которого бросили ученики.

– Чего вы хотите? – спросил я, хотя собирался спросить про Таину.

– Я? – Он горбился, как горбятся люди, чувствующие себя неполноценными из-за слишком высокого роста. – Я? Я хотел бы начать все сначала, papo. Но это невозможно.

– Ладно. – Я не знал, о чем он толкует, и покрепче перехватил лом – просто чтобы что-то сделать.

– Ты Хулио, да? Живешь в том же доме, что и Таина, этажей на восемь выше? – спросил Вехиганте, и я кивнул. – Я тебя иногда вижу. – Голос у него был хриплый, как звук навороченной кофемашины.

– И что?

– Да нет, ничего. Ты веришь, что Таина говорит правду…

– Она говорит правду, – перебил я. – Вы ее знаете и знаете, что она говорит правду.

– Хорошо-хорошо, успокойся, – призвал Вехиганте, я и не заметил, как повысил голос.

– Извините, – я заговорил тише. – Вы – отец Таины? – Он был слишком стар, но я все равно спросил.

– Нет-нет. Нет. – Вехиганте втянул голову в плечи, словно демонстрируя свое ничтожество. – Ты хочешь, чтобы эти женщины говорили с тобой? – Карие глаза на изборожденном морщинами лице все еще блестели.

Я пожал плечами, словно мне все равно.

– Не надо так. – Он знал, что я притворяюсь. Бодрюсь для вида.

– Я вам не доверяю, – сказал я. Было уже поздно, надо вернуться домой, пока родители не проснулись.

– Я тебя не виню. Доверять трудно, papo, но это ничего. Давай встретимся завтра. В это же время, напротив окна Таины, возле почтового ящика, и я расскажу тебе, что делать. Я расскажу тебе, что делать, чтобы они открыли тебе дверь. Ладно?

И он повернулся, намереваясь уйти.

– А лом вы не хотите забрать? – спросил я, и Вехиганте снова повернулся ко мне.

– Хочу. Может, сумею его продать.

– Вехиганте, – я отдал ему железку, – как вас зовут на самом деле?

– Меня? – Он взял лом и посмотрел в ночное небо, словно мог найти свое имя там, среди звезд. Потом посмотрел на бетон, на проезжавшие мимо машины и снова в ночное небо, словно не зная, с чего начать или что сказать. Наконец Вехиганте повернулся ко мне; глаза у него были большими, как на египетском саркофаге в Метрополитен-музее. Он сканировал мое лицо, словно сверхчуткий радар; он спорил с собой – говорить, не говорить?

– М-меня з-зовут Са-Сальвадор, – запинаясь, произнес он. – Моя мать, – он перекрестился, – звала меня Саль. А еще я прославился, когда был в твоем возрасте.

– Правда?

– Правда. Про меня писали во всех газетах, papo. В журналах «Тайм», «Ньюсуик». Когда я был в твоем возрасте, – проговорил он наипечальнейшим голосом, – я был Плащмен.

Вторая книга Хулио. Плащмен

Через пару дней за мной пришли.

Пол Саймон. Хулио и я

Песнь первая

Мы с друзьями сидели в облюбованном нами уголке столовой. Сегодня на обед давали пиццу и мороженое. Я держал речь перед заинтересованными слушателями.

– Вы разве не видите? Что-то и правда, на самом деле произошло у нее внутри, и получились сперматозоиды, а не кровь, не кожа и не кости.

– Такого не бывает, – сказал П. К.

– Почему? Вроде как однажды такое уже произошло? – заметил я.

– Ну да, только там был Бог. – П. К. потерял руку из-за того, что вечно искал приключений себе на пятую точку. Его матери, наверное, хотелось бы, чтобы он просыпался попозже, за полдень, потому что тогда он не успевал бы влипать в неприятности.

– Бог тут ни при чем, – сказал я.

– В жизни кое-что случается только один раз, – сказал Сильвестр. – Я вот потерял девственность всего однажды.

– Как же! – заржали мы.

На самом деле Сильвестра звали Элвис, но когда он разговаривал, ты как под ливень попадал. Он заплевывал все вокруг. Поэтому все звали его Сильвестр, как кота-плевуна из мультфильма. Мы с ним не особо дружили, потому что обедать рядом с ним совершенно невозможно, но парень он был неплохой. А еще он никогда не возвращал одолженные карандаши, а если и возвращал, то в погрызах.

– Слушайте, я только хочу сказать, что вот матери таскали нас в церковь по воскресеньям, а там же рассказывали о чем-то подобном. И вот в наше время вся эта история повторилась.

– Во псих, – сказал П. К.

– Все знают, что ее изнасиловали, – выплюнул Сильвестр. Мы прикрыли подносы.

– Нет. – Я вытер обрызганную руку. – Ее мать говорит, что никто на нее не нападал. Мать с нее глаз не спускает круглые сутки, все семь дней в неделю, так что она-то знает. И я знаю, потому что ездил к мужику, который нападал на девушек.

– Чепуха. – П. К. готовился сунуть руку в карман за пакетиком «Джолли Ренчер».

– Это правда. Я разговаривал с ним в тюрьме, и он сказал, что он тут ни при чем.

– Ага. Все осужденные так говорят. – Сильвестр еще не успел прожевать мясную запеканку. – Они все говорят: «Я тут ни при чем». – Изо рта у него вылетело несколько комочков.

– Я же только что сказал: я с ним разговаривал…

– И как ты туда добрался? – спросил П. К.

– Меня папа отвез, и я заходил в тюрьму. Там все было, как в телеке показывают: толпа скинхедов, неонаци. Кровь, чуваки в татуировках тягают железо, все дела. Совсем как в «Копах». – Хорошо, что они мне поверили.

– Ну ладно, ладно, – сказал Сильвестр, – но он же здесь не единственный насильник. Может, еще другой был.

– Не может!

– Слушай, в ее toto кто-то залез. Точка.

– Не понимаю, почему вы, доминиканцы, называете это toto, – плюнул Сильвестр в П. К. – Она же должна быть totа?

– Фак ю, иди плюйся где-нибудь еще! – огрызнулся П. К.

– Нет, почему вы, доминиканцы, называете ее toto? – Сильвестр отхлебнул молока. – Как будто она мужской орган. У нас в Пуэрто-Рико это называется chocha, и это по-женски. – Нас окатило молоком.

– А не могли бы вы, ребята, заткнуться? – призвал я.

П. К. здоровой рукой выкопал из кармана «Джолли Ренчер».

– Хотите?

Мы взяли по леденцу.

– Вы же знаете, как Таина поет? Знаете? – спросил я.

– Я был в зале, – сказал П. К. – И слышал ее.

– Ты там был? – Я страшно разволновался. – П. К., ты мне не говорил.

– Мы с Сильвестром оба там были. Мест в группе компьютерного набора не осталось, пришлось отправить нас в хор. Чума! – засмеялся П. К. – Когда Сильвестр вошел в зал, народ утек к противоположной стенке.

– Ерунда! – Защищаясь, Сильвестр обрушил на нас целый дождь. – Я умею портаменто[26]26
  Скользящий переход от звука к звуку (в пении).


[Закрыть], слышал, ты?

– Точно, бро, но ты же как пожарный кран, – сказал П. К. – И все это знают. А Таина единственная не двинулась с места. Просто сидела и ждала, когда ей надо будет вступать.

– А дальше? – Надо же, мои друзья были там; мне захотелось услышать подробности. – Что дальше было? Что?

– Ничего, – пожал плечами П. К. – Она запела. Красиво. Вот и все. И после этого я не слышал даже, чтобы она разговаривала.

– Да? – спросил я. – А мисс Кэхилл столько наговорила про ее голос.

– Да не, она просто пела, и все.

– «Просто пела» – это потому, что ты ни черта не разбираешься в музыке, П. К., – сказал Сильвестр. – Я, может, и плююсь немножко, но я…

– Немножко? Да у тебя изо рта цунами выхлестывает.

– Пусть договорит, П. К., – сказал я, потому что Сильвестр тоже слышал, как пела Таина. – Пусть доскажет.

– Спасибо, Хулио. Потому что П. К. ни хрена не сечет в музыке, а я секу. И я понимаю, почему, когда та девочка запела, рядом как радио включили и все сбежались – и мисс Кэхилл, и все прибежали послушать. У них такие лица были, типа «мать моя, а гадкий утенок-то оказался лебедем».

– Таина не гадкая, – сказал я. – А дальше что?

– Она сексту берет, как не фиг делать. – Сильвестр взглянул на П. К. – Ты хоть знаешь, что такое секста?

– Ага. Это когда твоя мать сексом занимается.

– А дальше, Сильвестр? Дальше что?

– Ох, как же здорово она пела. А потом рот на замок, и все. Я от нее больше слова не слышал.

– Она больше не поет?

– Она больше не разговаривает, – сказал Сильвестр.

Тут мы все напряглись.

К нам направлялся Марио Де Пума, мы этого итальянца знали с детства. Сейчас ему уже стукнуло двадцать, старшак-переросток. Через год ему исполнится двадцать один, и система бесплатного образования сможет выкинуть его на законных основаниях. Марио был похож на Невероятного Халка из комиксов, которые он вечно читал. Приземистый, но весь сплошные мускулы, а его руками, наверное, можно было разорвать надвое телефонный справочник. Жил он на Плезант-авеню, возле ресторана «У Рао» – последнего оплота старой Маленькой Италии в Испанском Гарлеме. Все знали его отца, потому что он походил на Марио – человек-глыба, умом не блещет. Поговаривали, что отец Марио в свое время был одним из громил Джона Готти[27]27
  Один из боссов нью-йоркской мафии, «время правления» – 1986–1992 гг.


[Закрыть].

Во время ланча Марио разыгрывал одну и ту же сцену. Он медленно вышагивал вокруг стола, где мы сидели, с открытой бутылкой молока в руке. И мы знали, что сейчас он кого-нибудь обольет.

Вот и теперь, завидя Марио, мы замолчали, посасывая леденцы, и уставились перед собой в надежде, что Марио обольет кого-нибудь другого. Но я уже чувствовал, что он у меня за спиной. Марио ненавидел меня, обзывал психом. Холодное молоко полилось у меня по шее, потекло по спине в джинсы.

Марио заржал.

– Не заводись, ты и так мокроспинник[28]28
  Мокрая Спина – прозвище мексиканцев, нелегально приехавших в США на заработки.


[Закрыть]. Не психуй. Мексиканцы, пуэрториканцы, доминиканцы – все вы мокроспинники.

Но я уже вскочил и серьезно смотрел ему в глаза.

– А, это ты, псих. – Он не знал, кого облил. – И что ты сделаешь? Я тебя так тресну, что у твоих детей в глазах будет двоиться.

Мне хотелось ударить Марио, но я понимал, что он меня просто размажет.

Я медленно сел.

– А Таина… – Марио говорил громко, чтобы слышали все, кто был в столовой. – Это я ее поимел. Я отец. – Он рассмеялся и зашагал прочь, гордый, словно одержал крупную победу.

– У меня есть свитер в рюкзаке. Возьми пока, если хочешь, – сказал П. К. – Или вытрись им, как полотенцем.

От злости мне хотелось плакать. Молоко стекало по спине. В мокром белье было холодно.

Мне хотелось войти в жизнь Таины. Хотелось, чтобы мое сердце билось в такт ее дыханию, – я читал, что буддийские монахи умеют дышать в такт со Вселенной. Что даже во сне они дышат в такт со всем сущим. Мне хотелось чувствовать то же самое. Хотелось, чтобы сердце Таины билось во мне. Хотелось однажды услышать, как она поет, и увидеть, по-настоящему увидеть, как из ее легких исходит любовь. Но Таина закрылась от мира, и знание хранил Вехиганте.

Мне хотелось знать о нем больше, и после школы я наведался в Публичную библиотеку имени Агилар[29]29
  Грейс Агилар.


[Закрыть] на углу 110-й улицы и Лексингтон-авеню. Я знал, что такое vejigante и откуда такое прозвище. Старик был высоким и тощим, словно передвигался на ходулях. Но про Плащмена я ничего не знал. Я сел за компьютер и стал гуглить.

На экране возникло изображение тощего подростка, чем-то похожего на меня, только он был выше, кареглазый и в наручниках. Мальчика звали Сальвадор Негрон, он родился в пуэрто-риканском Маягуэсе. Вместе с родителями путешествовал из Пуэрто-Рико в Нью-Йорк так же часто, как впоследствии переходил из одной тюрьмы для несовершеннолетних в другую. Из тюрьмы в психиатрическую клинику и обратно.

В «Википедии» говорилось, что вся история произошла в последний год пятидесятых. Улицы Нью-Йорка принадлежали поющим ду-вуп[30]30
  Манера пения (бэк-вокал).


[Закрыть] группировкам и подростковым бандам. Некоторые, подобно «Вампирам», были и тем и другим. Избрав какую-нибудь платформу метро, они швыряли шляпу на цементный пол, начинали прищелкивать пальцами, и вскоре гулкое пение уже эхом отдавалось от стен подземки. Они дарили подземелью мелодичность и гармонию, и многим бандам удавалось таким образом подзаработать. Всем ду-вуп-бандам было известно правило «подземка – для всех», но в наземном мире певцы жестоко воевали за места на углу улиц. Сальвадору, ведущему певцу «Вампиров», нравилось выбирать для пения перекрестки, которые другие ду-вуп-банды считали своими.

Убийство произошло поздно вечером на игровой площадке. По ночам улицы оживали благодаря многочисленным пуэрториканцам, обитавшим в Верхнем Вест-Сайде, от 100-й до 70-й улицы, до джентрификации[31]31
  Облагораживание запущенных районов за счет заселения их представителями среднего класса.


[Закрыть], до того, как вычистили «Иглу»[32]32
  Шерман-парк. «Игла» – название, которое дали парку наркоманы.


[Закрыть]. Радиоприемники разрывались от сальсы. Вода хлестала из открытых пожарных кранов. Каждый искал, с кем потанцевать, каждый искал, кого полюбить и кто полюбит в ответ. Все остывали от летнего зноя. Поздно вечером Сальвадору донесли, что какие-то парнишки из белой ду-вуп-банды «Норманны» побили члена пуэрто-риканской банды. Сальвадор, ведущий певец и президент «Вампиров», собрал своих парней и забил им стрелку на территории «Норманнов», на углу 46-й улицы и Девятой авеню, где «Вампиры» иногда пели без разрешения хозяев.

Иные «вампиры» пришли пешком, иные прибыли на автобусе. Сальвадор перепрыгнул через турникеты, сел на «единицу» и высадился на 42-й улице, после чего направился на запад. На нем был плащ, а в руках он нес кинжал, нес всю свою ненависть, гнев, и предательство, и жестокость, он нес в себе целую сокровищницу трагедий, и ему требовался только предлог, чтобы выпустить все эти чувства на свободу. Над районом Нью-Йорка, известном тогда как Адская Кухня[33]33
  Клинтон, район Манхэттена.


[Закрыть], висела безлунная полночь. На игровой площадке было темно. Уличный фонарь не горел. На качелях без дела качались двое белых мальчишек.

«Эй, на этой площадке “норманнам” не место», – крикнул им Сальвадор, чувствуя себя в своем праве. С ним его ребята, его войско. «Вампиры» поддерживают его, как когда он заводит песню. Белые мальчишки бежали. Сальвадор и «вампиры» пустились в погоню, изловили их. Сальвадор пинком сбил одного мальчика с ног и закричал ему в лицо: «Это наша площадка. Нет “норманнам”! Нет белым “норманнам”!» И вонзил кинжал в белого мальчика. А потом и во второго… но эти мальчишки не были «норманнами». Они не принадлежали ни к какой группировке. Они были безвинными подростками, которые просто качались ночью на качелях.

Пролилась ярко-красная река; первый подросток сумел добраться до дверей многоквартирного дома, и какая-то пожилая ирландка опознала его как соседского мальчика. Старушка опустилась на колени и держала истекающее кровью тело в объятиях, словно желая подарить ему остатки своей жизни. Мальчик в ответ закрыл глаза, что-то нечленораздельно пролепетал, как малыш, который еще только учится говорить, и умер у нее на старых руках.

Второй истекающий кровью мальчишка добрался до своего дома, сумел вползти по лестнице и постучать в дверь квартиры. Мать открыла – и обнаружила за дверью окровавленного сына: он судорожно разевал рот, пытаясь вдохнуть, он звучал, как неисправный радиатор. И она, плача, обнимала его, пока он умирал в коридоре.

Так рассказывала «Википедия»; фотографии на экране компьютера показывали полицейский участок и высокого тощего подростка в наручниках и в плаще, как у Вехиганте. Глаза были красными, злыми, словно он плакал без слез, и злые рыдания обжигали ему глотку.

Вот какая история произошла давным-давно в моем городе, и хотя город изменился до неузнаваемости, он был тот же самый, а мальчишка на экране ни капли не походил на Вехиганте. Просто парнишка, которому газетчики дали прозвище Плащмен.

Я разлогинился.

Меня не напугало то, что сотворил Вехиганте, когда был моим ровесником. Я все-таки намеревался встретиться с ним тем же вечером, потому что дал бы что угодно, лишь бы войти в жизнь Таины. Услышать, как она поет. Но кое-что меня напугало. Меня напугали слова Сальвадора, произнесенные той давней ночью, когда разгневанные люди жаждали крови, крови Плащмена, требовали казни на электрическом стуле.

«Если меня сожгут – наплевать, – сказал тогда Плащмен. – Пусть моя мать посмотрит».