Текст книги "Тайна"

Песнь пятая

Я принял душ и как раз наглаживал свою лучшую рубашку, когда услышал, как мама громко говорит с кем-то по телефону. Она обращалась к кому-то на радио WADO, испанской радиостанции. Мама повторяла: «Lamento… Lamento… Lamento Borincano»[41]41
  Плач боринкано (исп.).


[Закрыть] – как просьбу, но, похоже, на радиостанции этой песни не было. «Нет… нет… sí, Рафаэль Эрнандес». Но человек на том конце ее не понимал. Я надел джинсы получше, зачерпнул тряпкой вазелина, начистил ботинки и приготовился предстать перед дверью Таины.

Мама прикрыла трубку рукой:

– Кто такой Марк Энтони?

– Певец. – Я направился к двери.

– No, ’pera[42]42
  Сокращенное espera – «подожди» (исп.).


[Закрыть]. – И она протянула мне трубку.

– Мам, мне надо идти. – Но мама сунула трубку мне в руку. – У нас в школе спектакль, я опоздаю.

– Попроси их поставить Lamento Borincano, но не этого Марка Энтони, а Рафаэля Эрнандеса.

– Ладно, – простонал я и поднес трубку к уху.

Мама ждала.

Я попросил.

– Мама, у них есть только запись Марка Энтони.

– Ay bendito, да что же это такое! Скажи им, что запись Эрнандеса лучше. Он поет как настоящий пуэрториканец.

Я изложил ее слова человеку на том конце провода.

Мама ждала.

– Мама, та женщина говорит, что она колумбийка. Ей, может, по барабану.

– ¿Colombiana?[43]43
  Колумбийка (исп.).


[Закрыть] – недоверчиво спросила мама, словно Испанский Гарлем со времен ее детства не изменился. Да, на улицах говорили по-испански, но это был не только пуэрто-риканский испанский. Это был собирательный испанский, в котором звучали ритмы и интонации обеих Америк. Маминого Испанского Гарлема больше не существовало. Может быть, она еще и по этой причине так любила старые песни и жила прошлым.

– Она не Boricua[44]44
  Коренная пуэрториканка (исп.).


[Закрыть], – сказал я.

– Как она может работать на радио WADO и не быть Boricua? – проворчала мама.

В трубке словно застрекотал сверчок. Женский голос на том конце ожил; я снова поднес трубку к уху.

И кивнул, словно она могла меня видеть.

– Мама, – я прикрыл трубку ладонью, – она сказала, что нашла «Ламенто» в исполнении Шакиры. Хочешь послушать?

– Кто это? – Не успел я ответить, как мама замахала руками. – Да неважно, не нужна мне Шакира. И Марк Энтони не нужен. Я хочу услышать то, что ставили мои родители. – Мама топнула ногой, как избалованный сорванец. – Хочу услышать Рафаэля Эрнандеса, «Ламенто Боринкано».

Мама любила «Ламенто Боринкано», потому что эту песню любили ее родители, и я, наверное, тоже ее любил. В этой песне говорится о пуэрто-риканском крестьянине, который, полный радости, собирается продать свои товары в большом городе и на вырученные деньги купить жене новое платье. Но приехав на место, он обнаруживает, что города нет, рыночная площадь пуста. Депрессия поразила его край, и многие пуэрториканцы перебрались на главный остров. Мама всегда ждала слов Qué será de Borinquen mi Dios querido?[45]45
  Боже милостивый, что будет с Боринке? (исп.)


[Закрыть] с нетерпением.

– Мама, мне пора. Мне правда пора, – сказал я. Мама подозрительно уставилась на мой наряд, и я стал быстро придумывать объяснения. – В школе сегодня спектакль. Не хочу, чтобы меня видели в кедах. Спектакль особенный – шекспировская опера. – Я знал, что английское имя внушит матери почтение. Шекспир, конечно, опер не писал.

Мать взглядом велела мне остаться. Она забрала у меня трубку и объявила женщине на том конце, что ее муж желает поговорить с менеджером радио WADO.

Мама стала пронзительно звать отца. Мой отец-эквадорец дремал в спальне. Он встал и, полусонный, приплелся в гостиную. Мать велела ему добиться от радио WADO, чтобы они поставили нужную песню, потому что к мужскому голосу у них будет больше уважения, чем к женскому или к голосу мальчишки.

Потом она повернулась ко мне.

– Ты куда это так вырядился?

– У нас особенный спектакль.

– ¿Tú me está diciendo mentira a mi?[46]46
  Ты мне врешь? (исп.)


[Закрыть]

– Нет. Мне пора.

Мать пристально всмотрелась мне в лицо, глаза в глаза, плечи у нее напряглись, и она немного склонила голову набок.

– Не хочется опаздывать, – сказал я, потому что собирался явиться к дверям Таины пораньше. – Я к десяти вернусь.

– Ты же не к тем женщинам собрался?

– Я же говорю: нет.

– И даже если они откроют дверь, ты не зайдешь к ним, правда?

– Не зайду.

– Хулио, эта Таина – источник бед. А ее мать…

– Да знаю я, знаю. Можно я уже пойду? – раздраженно спросил я.

– Эта женщина сумасшедшая. Эта Инельда Флорес – сумасшедшая. Я знала ее много лет назад, она уже тогда была сумасшедшая.

– Да, да. Знаю, ты мне говорила.

Плечи у мамы опали, она шумно вдохнула и шумно выдохнула, обняла меня и поцеловала в голову.

– Ну иди.

– Мам, – я навесил на лицо самую приятную улыбку, – а можно мне двадцать долларов?

– Что?!

Мама у меня прижимистая. Отец говорит, что, когда она просыпается, всегда заглядывает под кровать, посмотреть, не потеряла ли она сон.

– ¿Tú crees que yo soy un judío buena gente?[47]47
  Ты что, думаешь, я из добрых евреев? (исп.)


[Закрыть]

– Я стирал на этой неделе, – стал торговаться я.

На самом деле я мог бы легко украсть у нее деньги, потому что мама не доверяет банкам. Она меняет однодолларовые бумажки на пятидолларовые, пятидолларовые на десятки, десятки на двадцатки, а потом на сотни. Сотни она скатывает в плотные трубочки и прячет в старый ботинок, который стоит в чулане. Папа считает ботинок дурацкой затеей. Огонь может уничтожить все наши сбережения. Но мама говорит, что опасности нет, потому что огонь не доберется до чулана. Людей убивает дым, а деньгам кислород не нужен.

– No tengo[48]48
  У меня нет (исп.).


[Закрыть]. Иди, развлекайся. – Мама снова поцеловала меня в голову на прощанье. Я уже направлялся к двери, когда отец повесил трубку, улыбаясь во весь рот.

– Они ее сейчас поставят, – сказал он матери по-испански.

– Наконец-то. – Мама всплеснула руками. – Жду не дождусь, когда Рафаэль Эрнандес запоет «Ламенто Борикано».

– «Ламенто Борикано»? – Отец нахмурился. – Я заказал эквадорскую Guayaquil de Mis Amores[49]49
  Гуаякиль моей любви (исп.).


[Закрыть] Хулио Харамильо. – И он уселся на диван, счастливый, ожидая, когда передадут его песню.

Спустившись на лифте всего на восемь этажей, я прибыл к дверям 2Б. Я уже много раз проделывал этот путь и мне никто не отзывался, но сегодня вечером что-то должно было произойти. Я приложил ухо к двери Таины, как прикладывал уже много раз. Раньше я никогда ничего не слышал. Но теперь за дверью что-то зашуршало, словно там сминали листья. Сама дверь тоже подрагивала, будто за ней дул сильный ветер. Я услышал шепоты, шепоты, словно за дверью переговаривались мертвецы. Мне стало легко, как будто я сейчас взлечу или пол подо мной задвигался. Я взглянул на глазок, не смотрит ли на меня кто-нибудь, но он оставался темным. Я утер потный лоб и замер. Я ждал этой минуты – и теперь был напуган, как если бы по ту сторону двери обитали призраки.

Я не знал, как быть, и прокричал в дверь: «Меня прислало дитя Усмаиль», потом по-испански: «Me mandó Usmaíl». Потом повторил: «Usmaíl, Usmaíl», и вот в замке заскрежетало. Сердце у меня пустилось вскачь, не зная, оставаться ли на месте или улететь шальной кометой.

Песнь шестая

Дверь немного приоткрылась; цепочку не сняли. В щели показались нос и один глаз, который оглядел меня с головы до ног. Женский голос спросил по-испански: «Ты от Саля?» Я кивнул, хотя Сальвадор велел сказать, что меня прислало дитя Усмаиль. Дверь закрылась, цепочку сняли, и дверь открылась снова, ровно настолько, чтобы впустить меня. Донья Флорес пригласила меня войти лишь тем, что открыла дверь. Я поискал взглядом Таину, но увидел только пустой темный коридор. Пахло кофе.

Донья Флорес провела меня в гостиную; я был уверен, что Таина сидит там на диване, смотрит телевизор, читает; или, может быть, Таина как раз и варила кофе? Тени вытягивались в тусклом освещении. В почти пустой гостиной имелись блестящий диван, прикрытый целлофановой пленкой, и диванчик на двоих. Еще здесь стоял стол, а на стене висела картина, изображавшая фрукты, и все. А я думал, что здесь наверняка окажется древняя стереосистема, стопка старых пластинок или айпод, подсоединенный к проигрывателю. Я знал, что донья Флорес когда-то великолепно пела. Что бог одарил ее чудесным голосом и что, подобно Таине, донья Флорес могла заставить людей плакать. В моем представлении ее дом был переполнен всем, что связано с музыкой. Но здесь царила стерильная тишина.

Донья Флорес жестом пригласила меня сесть. Я надеялся, что звук сминаемого целлофана окажется громким и Таина услышит, что у них гость. Я сел; целлофан громко зашуршал. Но никто не вышел, и мне показалось, что в доме стало еще темнее. Донья Флорес устроилась напротив меня, на двухместном диванчике. Движения ее были резкими, лишенными грации, – совсем не такими мне помнились движения ее дочери. Донья Флорес была боса, в длинном балахоне. Седеющие волосы стянуты в пучок, блестящее лицо покрыто потом и морщинами. Я поискал на этом лице черты Таины. Поискал глаза Таины, искрящиеся, словно озера, но увидел лишь женщину, по чертам которой время прошлось еще грубее, чем по чертам моей матери.

Донья Флорес посмотрела на стену и произнесла по-испански:

– Раньше людей, которые предсказывают будущее, называли пророками. Сейчас их называют сумасшедшими.

– Claro[50]50
  Конечно (исп.).


[Закрыть], – согласился я, потому что хотел остаться подольше: вдруг получится увидеть Таину, она должна быть где-то здесь.

– Ах нет, mijo[51]51
  Сынок (исп.), обращение.


[Закрыть], я не к тебе обращаюсь. – Донья Флорес, подобно моей матери, переключалась между английским и испанским, ей так было удобнее. Она стала рассказывать, что жалела меня, когда я стоял возле почтового ящика. Стоял и смотрел вверх, на ее окно, как собака, которую оставили под дождем.

– Bendito, иногда мне хотелось открыть окно и крикнуть: иди домой, пока тебя не ограбили. – Она усмехнулась. – А мама твоя как поживает?

– Нормально. – Я оглядел пустую гостиную: где же следы Таины? Увидел дверь спальни. Если Таина не спит, она наверняка слышит нас через дверь.

– Твоя мать… – Судя по выражению лица, донья Флорес вспоминала счастливые времена. – Когда-то мы с ней близко дружили.

– Да, я знаю.

– Меня выгнали из Свидетелей, так что твоя мать со мной больше не разговаривает. – Она снова посмотрела на стену. – Но, ay bendito, Иегова, что же поделать.

Я не знал, как быть, потому что люди, которые разговаривают со стенами, и люди, которые разговаривают с Богом, – это одно и то же. В том смысле, что ни стена, ни Бог ничего не скажут в ответ. Но мне и самому являлись видения, так что кто бы говорил.

– Таина дома? – вежливо спросил я. Донья Флорес встала.

– Хочешь кофе, mijo?

– Да. – Мне не хотелось кофе, но я рассудил, что Таина обязательно выйдет, надо только подождать. В пустой гостиной я все-таки ощущал прах отмерших клеток ее кожи, тонкие нити вычесанных волос, я чувствовал, что везде следы ее ног. Я сидел там, где она, должно быть, иногда дремала. Я смотрел на предметы, которые видела и трогала она. Ноги мои стояли там, где она ходила. Я ощущал ее присутствие. И я был счастлив.

Донья Флорес вернулась с кухни.

– Спасибо. – Я взял у нее кружку.

– Сальвадор сказал, ты знаешь имя младенца.

– Да. – Я не притрагивался к кофе. – Усмаиль.

– Сальвадор – он как моя Та-те. – Донья Флорес села, держа в руках чашку.

– Как Таина? – Я знал, что она, мать, называет Таину Та-те.

– Да. Они оба святые.

– Таина святая, – подтвердил я, потому что святой – это тот, в кого ты хочешь верить. – Я слышал, что она поет. Очень красиво. Может быть, мы… – Тут я умолк, потому что на лице доньи Флорес выразилось отвращение, она давала мне понять, что в чем-то со мной не согласна. Я помолчал. Донья Флорес сделала основательный глоток из чашки, и я понял, что она настраивается на длинную речь.

– Первое, mijo. Сальвадор тоже святой. Ему не нравится, что его прозвали Вехиганте, но он принял это прозвище, потому что подвергся мукам. Dios mío, каким мукам он подвергся. Он принял муки, как все святые.

И донья Флорес не торопясь изложила мне историю молодых лет Вехиганте. Сколько мук он принял, сказала она. Когда Сальвадору было шесть месяцев, его отец бросил семью. Мать с сыном нашли убежище в Casa Isla de Pobres[52]52
  Дом «Остров бедных» (исп.).


[Закрыть], в пуэрто-риканском Маягуэсе; там мать Сальвадора прислуживала монахиням. Они ели все вместе, в одной комнате, в основном вареную картошку, plátano[53]53
  Банан (исп.).


[Закрыть] и хлеб, причем количество того и другого варьировалось в зависимости от дня недели. Casa была местом запертых железных дверей и заборов из рабицы. Местом бесконечных темных коридоров и монахинь, составлявших безмолвный фон. Эти женщины держали глаза долу и поднимали взгляд, лишь когда собирались наказать кого-нибудь из сирот. Это была молчаливая сasa недобрых шепотов, сasa, где заговорить значило нарушить порядок. А по ночам любой, кто находился снаружи, мог слышать пронзительные вопли сумасшедших, страдания отверженных, стоны умирающих и плач потерянных и забытых детей. Когда Сальвадору исполнилось девять лет, его мать встретила пастора-пятидесятника, который забрал их из сasa в Нью-Йорк, где для Сальвадора начались трудности совершенно иного рода.

Тут донья Флорес опять взглянула на стену, но ответа от того (или от чего), на кого смотрела, не дождалась и снова повернулась ко мне.

– Та история, в Нью-Йорке, на игровой площадке, когда Сальвадор был твоим ровесником… – Она не спускала с меня глаз, следила за тем, как я поглядываю на дверь, я знал, что это дверь в спальню Таины. – …Он был всего лишь невежественное дитя. Сальвадор даже не умел читать и писать, совсем как святой. Он – жертва. Как те мальчики.

– Конечно, он был просто ребенок, – подтвердил я, впрочем, без особой уверенности.

– Сальвадор не сделал ничего дурного, совсем как моя Та-те.

– Откуда вы знаете? – Я больше не смотрел на дверь Таины. Теперь только я осознал, что Таина не выйдет. Донья Флорес прячет ее от меня. По ее голосу я понял: она знает, чего я хочу, но сначала я должен ей что-то дать. Она рассказывает мне о прошлом Вехиганте, чтобы изучить меня. Посмотреть, какое у меня станет лицо, и сделать выводы. Наверное, донья Флорес заметила, как я дрожу. Я целую вечность мечтал увидеть Таину – а меня лишь пустили посидеть под дверью ее спальни.

– Я знаю, что ты там был, – сказала донья Флорес.

– Где?

– Той ночью, шел за нами. Сальвадор тоже знает. Тебе известно, что он выходит только по ночам. Хочешь увидеть мою дочь? – Донья Флорес, не сводя с меня глаз, медленно покивала, словно знала секрет, которым не хотела поделиться со мной. – Хочешь увидеть Та-те, да?

– Да. – Как будто мое «да» могло бы подвигнуть донью Флорес вызвать Таину из спальни.

– И хочешь услышать, как моя Та-те поет?

– Да, – взволнованно повторил я. И сказал донье Флорес то, чего никому не мог сказать, но что считал правдой. – Я думаю, что люблю ее.

Донья Флорес не рассмеялась. Не сказала: «Что ты знаешь о любви, ты же еще ребенок? Чем ты станешь кормить малыша? Снегом? Ты сам еще слюни пускаешь во сне – и ты влюблен?» Она не сказала ничего такого, что наверняка сказала бы моя мать. Донья Флорес подняла голову, отставила чашку с кофе, скрестила руки на груди и снова посмотрела в стену.

– Я хочу с ней поговорить, – сказал я. – Объяснить ей, что произошло у нее в теле, очень-очень глубоко в ее теле.

– И что, mijo? – Донья Флорес отвернулась, теперь я видел ее только в профиль: половину рта и один глаз, читавший меня, чего-то искавший во мне.

– Революция.

– Революция?

Я изложил донье Флорес свой взгляд на то, что произошло в наэлектризованном внутреннем космосе Таины. Я постарался описать донье Флорес квантовый мир, про который читал в книжках, смотрел по телевизору и узнавал на уроках физики, мир, построенный на парадоксах и иных измерениях. Что внутренний космос не следует законам нашего универсума. И то, что существует во внутреннем космосе, не привязано к другим пространствам или определениям. Я говорил об атомах, из которых составлено все вокруг; они обитают во внутренней вселенной, которая не подчиняется законам нашего мира. Земное притяжение в их мире не действует; то же касается света и скорости. У атомов, сказал я, даже может быть собственный Бог. Внутренняя вселенная в теле Таины – вот откуда родом Усмаиль.

– В ее теле шла война…

Меня оборвал смех доньи Флорес.

Она смеялась и не могла остановиться. Смеялась женщина, которая только что разговаривала со стенкой, но пусть.

– Таине нужно на УЗИ. – Я решил сменить тему. – Убедиться, что малыш здоров, проверить позвоночник. Еще Таине нужны курсы для будущих мам, например, а еще…

– Я ее родила и без всего этого, mijo. – В голосе доньи Флорес послышалось недовольство.

Я решил не развивать тему, потому что хотел, чтобы меня позвали сюда еще раз.

Донья Флорес опять что-то прошептала стене. Подождала ответа и, по-моему, его получила.

– Sólo Пета Понсе, – объявила она. – Узнать правду может только Пета Понсе. Правду о том, что случилось с Та-те. Sólo Пета Понсе puede[54]54
  Только Пете Понсе известно (исп.).


[Закрыть], что случилось с Та-те.

– Кто это? – спросил я, но донья Флорес поднялась и забрала у меня чашку. Она вознамерилась выставить меня.

– Пета Понсе. Пета Понсе может сделать так, чтобы Та-те снова запела. Если хочешь видеть Та-те, Сальвадор объяснит тебе, как это сделать.

– Что сделать? – спросил я.

Донья Флорес громко вздохнула сквозь зубы.

– Посмотри вокруг, Хуан Бобо. – Она назвала меня именем дурачка из пуэрто-риканской деревни. Я огляделся, но не увидел ничего, кроме пустой темной гостиной. Донья Флорес закатила глаза. – Сальвадор сказал: ты можешь достать нам денег, чтобы мы смогли позвать Пету Понсе. Comprendes[55]55
  Понимаешь (исп.).


[Закрыть], Хуан Бобо?

И тут я услышал, как приоткрылась дверь ванной. Я встал и посмотрел в ту сторону. По полу протянулся тощий лучик света, словно кто-то нарисовал мелом желтую линию. Линия стала шире, и в полуоткрытую дверь я увидел Таину. На ней была побитая молью, прозрачная от старости ночная рубашка. Никогда бы не подумал, что на левом бедре у Таины крошечное родимое пятно. В благоговейном трепете я смотрел на круглый живот, налившиеся груди. Я чувствовал, как колотится мое сердце. Я не слышал музыки, но видел, как круги образуют круги и распадаются на луны и звезды. Все было так ярко, словно мне врезали в глаз, отчего из радужной оболочки посыпались искры. Наверное, все длилось пару секунд, но мои глаза сумели впитать все подробности. Таина повернула голову и взглянула прямо на меня – на меня, уставившегося на нее, как задрот.

– ¡Qué carajo mira, puñeta! ¿Qué? ¿Nunca ha’ visto chocha?[56]56
  Ну что уставился, е-мое? Телок никогда не видел? (исп.)


[Закрыть]

И она захлопнула дверь.

Песнь седьмая

Выяснить, где обитает Вехиганте, оказалось несложно. В Эль Баррио многие слышали о высоком старике, который выходит из дому только по ночам. После недолгих расспросов я уже стоял перед одним из немногих уцелевших домов без лифта на углу 120-й улицы и Первой авеню. Я постучал в дверь цокольной квартиры, и, в отличие от двери доньи Флорес, эта отворилась быстро. Передо мной стоял Вехиганте – в шортах и футболке с надписью Pa’lante, siempre pa’lante[57]57
  Вперед, только вперед (исп.).


[Закрыть]. Стоя передо мной в черных носках, он поедал из глубокой тарелки кукурузные хлопья. Просто тощий старик, который завтракал и был очень рад меня видеть.

Держа в одной руке тарелку, он другой заслонил глаза от света.

– А-а, papo, проходи. Проходи. Спасибо, что заглянул к viejo[58]58
  Старику (исп.).


[Закрыть].

В темной квартире царил какой-то феноменальный бардак.

– Тебе нужен нож? Лом? У меня есть бейсбольная…

– Нет, Сальвадор. – Я назвал его по имени, потому что вся та история произошла с ним давным-давно. – Я вам доверяю, и вы знаете, зачем я пришел.

Все в его крошечной квартирке было каким-то блеклым. Пол косой, окон всего два, да и те чуть выше тротуара, и видны в них только ноги прохожих. В квартире, однако, приятно пахло лавандой, как в магазинах, где продают всякие снадобья. Короткий коридор соединял кухню с гостиной, у одной стены были свалены книги и сломанные телевизоры – без вилок, без переключателей. Телевизоры, поставленные один на другой, не были пыльными, как будто Вехиганте каждый день протирал их с «Виндексом». Еще здесь стоял сломанный диван, а на стенах висели пуэрто-риканские пейзажи. Но по занавескам с котятами, цветами и святыми я понял, что это место – дом его матери.

– Может, хочешь бобов? – Вехиганте поставил тарелку, сделал два шага и оказался на кухне, где и продемонстрировал мне запас армейских консервов.

– Нет, спасибо.

– У меня и сыр есть, есть порошковое молоко, можно добавить воды… Cделать тебе тарелку хлопьев? У меня есть… Есть… Ветчина! Хочешь сэндвич?

– Спасибо, ничего не нужно.

Вехиганте много лет провел в тюрьме и, наверное, голодал там. Может, поэтому он считает, что и другие вечно голодны.

Должно быть, по сравнению с камерой эта крошечная квартирка казалась ему громадной, как зев кита. Но жить в ней было не в пример лучше, чем там, где твои единственные товарищи – крысы, тараканы и клопы и где свет выключают в одно и то же время. Почти все место у стены занимало старое деревянное пианино; клавиши слоновой кости пожелтели, как старческие зубы.

– Вы на нем играете? – Я показал на пианино.

– Иногда. Музыка – это у нас наследственное, – с довольным видом сказал Вехиганте и поставил консервы на стол. – Хочешь послушать что-нибудь, papo? Я могу сыграть тебе. Оно не настроено, фа и ми западают, черные клавиши молчат, но в остальном оно вполне звучит. Хочешь, я сыграю тебе что-нибудь?

– Вы знаете, зачем я пришел, – сказал я, хотя мне хотелось послушать, как он играет.

– Ты насчет денег, да?

– Да. Как вы могли обещать им, что я добуду денег, я же еще школу не кончил? А матери Таины что пришлось сказать? Что я должен заплатить, чтобы увидеть ее дочь?

Украшением этой полуподвальной квартиры служил яркий красно-бело-желтый костюм vejigante. Он висел на двери чулана и был с нами, словно третий человек. Я припомнил, что видел именно такой костюм в прошлом году, на параде в честь Дня Пуэрто-Рико, потому что к нему был приколот все тот же значок с лозунгом ¡Puerto Rico Libre![59]59
  Свободу Пуэрто-Рико! (исп.)


[Закрыть].

– Я не солгал тебе, papo. – Сальвадор сел на запселый диван, колени почти доставали ему до груди.

– Нет, вы солгали. Я это знаю, потому что сам все время вру родителям. – Я остался стоять, рассматривая костюм vejigante. Плащ и капюшон из пестрой ткани, большая маска с торчащими во все стороны рогами из папье-маше. Я мог бы поклясться, что костюм шевелится.

– Mira[60]60
  Послушай (исп.).


[Закрыть], papo, я знаю этих женщин, потому что Инельда мне сводная сестра.

– А Таина…

– Да, моя племянница. Так-то, papo.

– Какая она? – взволнованно спросил я.

– Она подросток. Совсем как ты.

– Это да, но что она любит? Из еды, например?

– То же, что и ты.

– Я пиццу люблю, – пожал я плечами.

– Значит, Таина тоже любит пиццу.

– Окей.

– Послушай, papo, все, что нужно моей сестре, – это сотня-другая долларов, чтобы покрыть то, за что нельзя расплатиться социальными чеками. Понимаешь, о чем я? – Сальвадор выглядел смущенным, он словно просил у меня прощения или не считал себя достойным внимания других людей. – У Инельды болит спина, ей нужна хорошая кровать. И телевизор, потому что Инельде нравится смотреть novelas. Но больше всего моя сестра хочет, чтобы к ней в дом пришла знаменитая espiritista из Пуэрто-Рико, а заплатить espiritista чеками не получится.

– Пета Понсе?

– Она самая. Пета Понсе – знаменитость, кучу денег стоит. Она истинная ценность.

– В каком смысле?

– Пета Понсе владеет даром смешивать время. – Он перекрестился. – Духи рассказывают ей все, они ссудили ей силу сворачивать и менять чувства. Изгибать грусть в счастье, завивать стыд в любовь.

– Как-то странно звучит.

– Нет, papo, все серьезно. Инельда знает ее, и твоя… ты точно ничего не хочешь? – Старик сделал два шага и заглянул в старенький холодильник, словно испытывал гордость и счастье от того, что у него есть еда. Потом он закрыл дверцу.

– Откуда донья Флорес знает эту espiritista?

Старик снова сел и глубоко вдохнул, словно ему необходимо было глубоко вдохнуть.

– Пета Понсе помогала моей сестре после беременности… и твоей… – Он облизал губы и передумал говорить дальше. Он постоянно обрывал себя на полуслове. Поэтому я снова спросил:

– «Моей» – что? Что «моей», Саль?

Однако в гостиной повисло молчание.

Я ждал.

И рассматривал его костюм vejigante – единственное, что связывало его со светом дня.

В первый раз Сальвадора увидели во время ежегодного парада в честь Дня Пуэрто-Рико. Сальвадор вышагивал, одетый в свой костюм. При его росте ему и ходули не требовались, а двигался он плавно и грациозно. Этот vejigante, такой настоящий, элегантный, легкий в движениях, шествовал перед зрителями, и люди подбадривали его криками и размахивали пуэрто-риканскими флагами. Все думали, что под костюмом и маской – молодой парень. Но когда парад закончился и Саль снял маску vejigante, зрители увидели старика. Все рассмеялись, Сальвадора это ничуть не задело, он смеялся вместе со всеми. А потом он стал достопримечательностью района, еще одним эксцентричным обитателем Эль Баррио: держится особняком и выходит из дому только по ночам. О его прошлом никто не знал. Знал только я, да и то потому, что он сам того захотел.

– А вы не можете просто познакомить Таину со мной? Я же хочу помочь, – сказал я.

– Не могу, papo.

Я обрадовался, что он снова открыл рот.

– Почему?

– Потому что только ты, papo, можешь добыть деньги на то, чтобы моя сестра смогла привезти espiritista в Нью-Йорк.

– У нее есть вы.

– Я? Посмотри на меня. – На лице у Сальвадора не было и следа грусти или сожаления, словно он покорно принял доставшиеся ему при раздаче карты. – Я старик. Я старик и живу там, где жила моя мать, я плачу за квартиру из того, что осталось от ее социальной страховки. Я питаюсь тем, что дядя Сэм раздает в церквях. У Инельды, – он всегда называл донью Флорес по имени, – дела обстоят не лучше моего, к тому же у нее беременная дочь. Ты – все, что у нее есть, papo. Только ты.

Как бы тяжко ни приходилось моим родителям, у нас всегда были и еда, и самое необходимое. Даже притом что мой отец терял одно рабочее место за другим, мы не обращались за пособием. Мама поклялась, что никогда не будет жить на пособие. Гордая рабочая женщина, она и десяти центов не взяла бы у правительства. Скорее наоборот, правительство изрядно забирало из ее доходов. Но донья Флорес, Таина и Сальвадор были как остатки риса в кастрюле, на самом дне.

– Ладно, – сказал я. – Сколько ей надо?

– Сотня-другая долларов, papo. Чтобы купить вещи для малыша, подготовить дом к его появлению. – Для меня сотня-другая долларов была громадной суммой. – И пять тысяч – на espiritista.

– Вы с ума сошли! – У меня подскочили брови. – Пять тысяч! Где же я их возьму? Мне никак не добыть такие деньги.

– Спокойно, papo. Я тебя научу. Есть способ.

– Ладно, и как? У вас есть работа для меня?

– Нет.

В эту минуту костюм, висевший на двери чулана, съехал на пол, обрушился, словно тощий человек, который внезапно лишился скелета и просто рухнул кучей. Висеть осталась только яркая рогатая маска, потому что она держалась на гвозде над дверью.

– Вешалка погнулась, – объяснил Сальвадор, – он все время падает. – Он отошел подобрать костюм. – Знаешь ли ты, papo, что vejigante родом из Испании двенадцатого века? Сантьяго спасал испанцев от мавров, так что, papo, – он осмотрел костюм и смахнул с него пылинку, – в Испании vejigante олицетворяет мавров. Vejigante приводил людей в ужас, и их единственным спасением было или искать убежища в католической вере, или встретиться с врагами лицом к лицу. Когда испанцы завоевали Пуэрто-Рико, мы унаследовали их демона, но и с мусульманами дружим. Они маршируют на наших парадах, а vejigante мы превратили из существа ужасающего в существо восхитительное. – И он вернул костюм на вешалку.

– У вас очень острый ум, – сказал я. – Почему вы убили тех ребят?

Снова воцарилось молчание.

Сальвадору не понравился мой вопрос. Когда я переступил порог его дома, он встретил меня как ребенок, но теперь стал похож на изможденного костлявого старика, да он им и был.

– Прости, papo. – Он покорно опустил плечи, в уголке рта собралась слюна. – Я и забыл, зачем ты пришел.

– Да ничего. Ну, мне пора. – Глупо, что я опять спросил его про ту ночь, на площадке, попытался обманом выманить у него слова, которых он не хотел говорить. Он не обязан отчитываться передо мной, нет такого закона. Этот человек провел в тюрьме не один год, отсидел свое. И еще я чувствовал себя ужасно глупо, потому что никак не смог бы добыть сотню-другую долларов, не говоря уж о пяти тысячах на espiritista, чтобы донья Флорес позволила мне взглянуть на Таину. Я знал, где мама прячет деньги. Стащить их?

– Да вы ни при чем, – сказал я, – я просто хочу помочь Таине, вот и все.

– Рapo, я научу тебя, где взять деньги. Надо смошенничать. Я уже старый, но в твоем возрасте я, я был… – он замолчал было, но все-таки выговорил: – …Плащменом и сумел бы провернуть это дело. – Старик уставился на меня, как тогда, в первый раз, раздумывая, говорить или не говорить. Карие глаза были жесткими и усталыми, словно он когда-то увидел, как умирает любовь.

– Я выхожу только по ночам, papo… – в голосе зазвучало смирение. Саль говорил о том, что заставляло его глубоко раскаиваться. – День… – По лицу ручьями лились слезы, но он не издал ни звука – только сел на диван и закрыл мокрое лицо руками. – После того, что я сделал той ночью, – глухо прозвучало из-за ладоней, – я выхожу из дома только по ночам, потому что свет дня, papo… он несет стыд. Свет дня несет мне стыд.