Текст книги "Тайна"

Песнь вторая

Слова, которые Плащмен сказал о своей матери, засели у меня в голове. Мама предупредила, чтобы я не ходил к Таине. Интересно, что она сделала бы, узнай она о прошлом Вехиганте. И что я разговаривал со стариком. И что встречался с ним той ночью. Мама твердила: «В pa’ Lincoln я тебя отведу. Больницу Линкольна, otra vez[34]34
  Опять (исп.).


[Закрыть], в pa’ Lincoln». Я струхнул, потому что несколько раз был в этой больнице и мне там не понравилось. Когда мне было тринадцать, мама отвела меня в психиатрическое отделение, потому что я сказал, что Христос дурак, раз взялся врачевать слепых. Надо было излечить слепоту вообще. И что опять-таки он дурак, потому что воскресил Лазаря. Сделал бы лучше, чтобы смерти не было. Мне казалось, что это разумно. Но мама сказала, что Христос так хотел показать, каким может быть Царствие Божие. Я сказал: а зачем ждать? Пусть бы он сразу это царство установил. Мама взбесилась, и так мы попали в больницу имени Линкольна. Мама еще и отпросилась с работы на весь день, а врачу сказала, что я слышу голоса и веду себя как сумасшедший.

Я и правда вижу всякое. Да, вижу. У меня действительно бывают видения. Некоторые говорят про них, что это «мечты», но мои видения полны жизни, и они мне помогают. И помогают они только мне, я их никому не навязываю. Я так и сказал врачу; он кивнул и назначил, в какие дни мне приходить.

Из того времени мне запомнилась одна тощая девочка. Она пыталась покончить с собой – выпила средство для прочистки труб. И ее отправили под надзор в психиатрическое отделение. Ей присылали деньги, но никто не навещал. Ей нельзя было ни выходить на улицу, ни спуститься в буфет за шоколадным батончиком. Она вечно спрашивала у посетителей, не могут ли они сходить в буфет на первом этаже и купить ей «Сникерс». Она даже деньги в руке держала. Ей только нужно было, чтобы кто-нибудь купил ей шоколадку, потому что врачи не выпускают ее из отделения. Однажды, когда я пришел на прием, я принес с собой несколько «Сникерсов», и их увидела медсестра. И сказала не отдавать шоколадки тощей девочке. Я ее послушался. Мама водила меня к мозгоправу дважды в месяц, и дважды в месяц я видел эту тощую девочку. Сначала я думал, что о ней заботятся, потому что могут быть проблемы с весом, но дело оказалось не в этом. «Она скажет, что шоколадки тухлые. Швырнет их тебе в лицо, – объяснила медсестра, – начнет выкрикивать непотребные слова, а утихомиривать ее придется нам. Не тебе. Нам. Поэтому, пожалуйста, не приноси ей батончики». Но я все-таки приносил «Сникерсы» и однажды отдал их тощей девочке. Она сказала спасибо. Даже отдала мне деньги за них, а потом ушла в уголок холла и стала смотреть в окно. Смаковала каждый кусочек, какая ей была радость есть этот «Сникерс» у огромного окна в холле, окна, которым так гордится психиатрическое отделение Линкольновской больницы. В это окно видны высотки Южного Бронкса на фоне изобильной панорамы Нью-Йорка – где-то в отдалении, на горизонте. Тощая девочка сидела у окна и словно смотрела фильм про два разных города, которые живут в одном. Иногда смеялась от счастья. Врачи и медсестры ошибались. Вот почему мне совершенно не хотелось возвращаться в больницу Линкольна. Я начал врать своему мозгоправу. Говорить ему то, что он хотел услышать. Что видения прекратились. Что сессии мне очень помогли. И таблетки тоже, хотя я только делал вид, что принимаю их. Вскоре врач сказал, чтобы я приходил, только если снова начну слышать голоса или видеть всякое. Ну и отлично. Сессиям конец. Я на всякий случай сказал матери, что с Христом все окей, он клевый чувак на самом деле. Взял и превратил воду в вино, чтобы вечеринка не закончилась. Ну как такого не любить? Хороводился со шлюхами – и не бил их, деньги не отнимал, даже не тискал. Классный чел. Таких надо клонировать. Да, истинная суперзвезда. Я даже сходил с мамой на собрание в Зал Царства – и там в первый раз увидел Таину.

Я действительно верил, что в теле Таины произошла революция. Ее никто не касался. Она говорила правду. И тот факт, что ей никто не верил, делал ее чистой, а ее историю – истиной.

Однажды в метро (я ехал в школу) мне было видение.

Я увидел Таину.

Она у себя дома.

Раннее утро.

Таина проснулась со странным ощущением в теле. Она не знала, в чем дело, но что-то такое почувствовала, поэтому она приняла аспирин, сделала себе бутерброд с арахисовым маслом и вареньем и выпила воды. И вдруг очень остро ощутила себя – удары сердца, бахрому ресниц, почувствовала, как раздуваются и сокращаются легкие; ее тело говорило с ней. Я увидел, как Таина моргнула и перестала жевать, потому что мир вдруг сделался мерцающим, расплывчатым, начал растекаться. Все утратило резкость, словно у нее внутри что-то в одночасье изменилось. Таина глубоко вдохнула, и вдох ее был исполнен страха и паники. Сердце стучало так, словно хотело проломить ей ребра. Потом – внезапно – Таина почувствовала себя легко, ощутила невыносимую легкость бытия, ей как будто требовалось еще воды, чтобы вес жидкости не дал ей воспарить. А потом безупречная ясность, наставшая в ее внутренней вселенной, прошептала, что можно расслабиться, она прошептала, что Таина просто беременна. Что внутри нее полыхает революция. Один атом поднял восстание, чтобы сотворить жизнь. Этот атом отказывался влачить прежнее существование в бесконечности внутреннего космоса Таины, отказывался подчиняться приказам. Он не захотел менять орбиту или отдавать электроны, соединяясь с другими атомами, чтобы образовать положенную молекулу. Атом-бунтарь ощутил потребность, острое желание использовать свое электричество, бросить все свои силы на то, чтобы убедить ближайшие к нему атомы стать кирпичиками космоса – так они смогут начать все сначала в совершенно новом теле. Триллионы триллионов триллионов затеявших бунт атомов выработали план. Они не станут больше делать то, что записано в ДНК Таины, не станут подчиняться законам. Отныне они сами решают, в какую сложную связь выстраиваться, сколько электронов и нейтронов включать или исключать, с какими атомами делиться; цель революции – создать жизнь. Миллионы миллионов вновь создавших себя спермий устремились к яйцеклетке, цепко повисшей на внутренних небесах Таины, и вскоре какой-то сперматозоид попросил, чтобы его впустили. И яйцеклетка сказала «да». Первая секунда нулевого года.

А потом мое видение оборвалось.

Я снова был в поезде.

Я ехал в школу.

Когда у меня бывают такие видения, и еще другие, я хочу обнять Таину, вдохнуть запах ее шампуня и прошептать ей, что с ней и малышом все будет хорошо. Что все это – не выдумка. Чтобы Таина не тревожилась: то, что с ней произошло, бывает нечасто, но оно естественно, как упавшее яблоко. Мятежные атомы, наверное, разглядели в тебе что-то чистое и доброе, увидели тело, не знавшее ни цепей, ни царей, ни богов.

В десять вечера мама досмотрела свою novela и теперь слушала радио, готовясь ко сну. Софи красиво пела: «Locuras tengo por tu nombre / Locuras tengo por tu voz»[35]35
  Схожу с ума по твоему имени, схожу с ума по твоему голосу (исп.).


[Закрыть].

Я ждал, когда она выключит радио и ляжет в кровать. Мама работала в подвальном этаже Синайской больницы, в больничной прачечной. Она всегда сильно уставала и рано ложилась спать, а отец мой был безработным (и от этого слегка депрессивным) и много спал. При желании я мог легко выскользнуть из дома. Вехиганте велел ждать его в полночь у почтового ящика через дорогу, напротив окна Таины.

Внезапно пение Софи оборвалось, и по радио пошел экстренный выпуск новостей о землетрясении в Колумбии, в Аракатаке. Мама, с зубной щеткой в руке, выскочила из ванной и стала слушать. Из-за землетрясения сошли сели; целые цунами из грязи, воды и глины превращали в руины все на своем пути. Голос рассказывал о людях, покрытых грязью, словно Господь только что сотворил их, но еще не вдохнул в них жизнь. Реки жидкой грязи уносили с собой хижины и имущество. «Ay, Dios mío»[36]36
  Боже мой (исп.).


[Закрыть], – проговорила мама. Голос продолжил рассказывать, как люди пытались спасти своих коров, тонувших в глинокопнях. По радио было слышно, как отчаянно мычат коровы. Журналист сказал, что это самое страшное землетрясение за всю историю Колумбии; мать кивала, словно ей явили библейское пророчество.

В страхе она выключила приемник. Я не двигался и молчал. Лежал на диване, свесив голову, кровь прилила к мозгам, и смотрел на часы, надеясь, что мама ляжет спать.

Но мама все твердила, что настали «последние дни». Она подошла к дивану и посмотрела на меня.

– Вернись в лоно Истины, Хулио. Я не хочу, чтобы ты погиб в Армагеддоне.

С моего места на диване мама казалась мне перевернутой вверх ногами. Кровь прилила к голове, мне стало жарко. Я видел маму, но не очень слышал, что она говорит.

– ¿Me oyes?[37]37
  Ты меня слышишь? (исп.)


[Закрыть] – Она хлопнула меня по ногам, они упирались ей в ляжки, потому что я так и лежал на диване, свесив голову. – Мне все равно, что будет с тем человеком. – Она имела в виду моего отца, хотя я знал, что ей не все равно. – Я люблю тебя. El fin está cerca, Julio. Так preparate[38]38
  Конец близок, Хулио. Так приготовься (исп.).


[Закрыть]. – Мама говорила, мешая английские слова с испанскими.

Но я был не здесь. Я верил в свое, в то настоящее, что, как мне казалось, во мне есть, в свои внутренние небеса. Моя жизнь – вопрос выбора, и я волен выбрать что угодно. Но потом мне придется отвечать за свой выбор, поэтому я всегда старался выбрать то, что в моих глазах правильно. Я больше не посещал мамину церковь, Зал Царства Свидетелей Иеговы. Их старейшины изгнали Таину и ее мать. Хотя продолжали верить в Марию и что Мария забеременела, будучи девственницей. Но почему они не верили Таине? Почему? Потому что про нее не было написано в некоей книге, которая даже не самая старая в мире? Эпос о Гильгамеше старше ее. А также «Ригведа» и «Книга мертвых». Может ли книга, которая на самом деле не самая старая книга на земле, вести свое начало от Бога Всемогущего? Но я уважал ее, потому что ее любила мама. И потому что другие ее любили.

– Julio, el fin está cerca. – Мама горько заплакала, как будто ее побили шнуром от утюга. Она опустилась на колени рядом со мной. Я быстро сел. Кровь отлила от головы; мама обняла меня. Я смутился, хотя никого, кроме нас, в комнате не было, и тоже обнял маму. И когда увидел ее лицо, увидел по-настоящему, я понял, что она плакала до моего рождения, такая на нем была печаль. Может быть, поэтому она и любила грустные песни. Плача, она проклинала моего отца за то, что помощи от него не дождешься. Проклинала за то, что он вечно без работы; всхлипывания и слова лились, словно внутри у нее прорвало запруду.

– Pa’ Lincoln, – слезы лились ручьем, – otra vez pa’ Lincoln, если ты и дальше будешь верить, что девочка может забеременеть сама по себе.

Я крепко обнял маму, она вытерла слезы тыльной стороной руки. Я стал вытирать ей слезы ладонями и почувствовал, что она и мой отец создали меня.

– Está bien. – Она уже почти не плакала, потому что взяла себя в руки. – Sólo prométeme[39]39
  Ладно… Просто обещай мне (исп.).


[Закрыть], – сказала она, глядя прямо мне в глаза, – обещай мне, что ты не станешь встречаться с той девочкой. От этих женщин жди беды.

Я посмотрел ей в глаза. Я видел, что ее жизнь состояла из тяжкого труда. Работала сейчас только она, только ее трудами мы и держались на плаву.

– Я не стану видеться с Таиной, – сказал я. Мама кивнула. Успокоенная, она вытерла нос и пошла спать.

Песнь третья

В полночь я был на улице.

Сияла полная, как живот Таины, луна. Громадная желтая луна, чей свет отскакивал от стен высотки, как теннисный мячик. Кровь моя текла спокойно; ее не подгоняло нетерпеливое желание услышать слова Вехиганте. Я чувствовал умиротворение, словно все происходящее совершенно естественно. На меня дул легкий ветерок, и я прислонился к почтовому ящику. В ожидании Вехиганте я взглянул на окно Таины. Миновала полночь, почти все окна высотки стали черными; стихло даже тусклое свечение в окне Таины.

Я ждал.

Ждал.

Сначала я заметил его тень на бетонном тротуаре. Длинный силуэт под светом уличных фонарей растягивался, как макаронина. Я увидел его примерно за квартал; в руке он нес не лом, а трость. Накидка развевалась – он шагал быстро, словно куда-то торопился. Я выпрямился; мне не было страшно. Я стал ждать, когда Вехиганте приблизится ко мне, но он пересек улицу и вошел в наш подъезд. Я понял, что он собирается навестить двух женщин. Сердце мое возрадовалось, потому что я был уверен, что меня позовут. Или, может быть, Вехиганте выйдет с Таиной и ее матерью, и они пригласят меня прогуляться с ними? Счастливый, я ждал, ждал, ждал, чтобы собственными глазами увидеть, правда ли, что Таина, подобно чудесной загадочной птице, летает только ночью.

Иногда человек сам не замечает, как засыпает. Просыпаешься – и не знаешь, на каком ты свете. Я утратил чувство реальности; было уже по-настоящему поздно. Небо сделалось пурпурным, как перед восходом. Я не огорчился, что Вехиганте оставил меня болтаться тут одного. Мне просто надо было попасть домой до того, как мать проснется и станет собираться на работу в свою Синайскую прачечную. Я уже готовился перейти дорогу и нырнуть в подъезд, как вдруг увидел, что Вехиганте выходит из подъезда. Он взглянул в сторону почтового ящика, с улыбкой пересек улицу и зашагал ко мне.

– Вы очень-очень опоздали, – сказал я, хотя обрадовался, увидев его.

– Я знал, что ты здесь, papo. Мне просто надо было убедиться.

– В чем убедиться?

– Что ты станешь ждать.

– Вы расскажете Таине обо мне?

– Я уже ей рассказал. Они тебя ждут.

Я взволнованно, восторженно втянул в себя воздух. Я снова и снова благодарил Вехиганте. Я уже готовился пересечь улицу и войти в подъезд. Постучать в дверь, так рано или так поздно, я собирался постучать в их дверь. В эту минуту я не думал о маме, я вообще ни о чем не думал.

– Постой-ка, papo, тебе туда нельзя.

– Но вы же сказали…

– Понимаешь, papo, все имеет свою цену.

Тут-то я и понял, что в рукаве у Вехиганте припрятан не один туз. Что у него глаза шулера. Вехиганте что-то задумал. Я стал недоверчив и немного испугался старика. Он всю свою жизнь что-то для себя выторговывал, изворачивался и искал, как выманить у людей то одно, то другое.

– Вы правда это сделали? – спросил я.

– Что, papo? – Он сменил позу; теперь его туловище загораживало фонарный столб, отчего на развевающийся плащ лег темный отсвет.

– Про что писали в газетах.

– Когда?

– Очень давно. Вы сказали, что вам все равно, если вы сгорите, и что пусть ваша мать посмотрит. Вы так сказали в год, когда вас прозвали Плащменом.

– Откуда… – Я застал его врасплох: он, похоже, совсем не готов был говорить о той истории. – Откуда ты знаешь?

– Погуглил.

– А, да. Все эти штуки, – сказал Вехиганте едва слышно, словно давая понять, что в его мире Гугла не существует или не существовало в пору его юности.

– Так вы это сделали? – Я заметил, что кожа у него бледная, болезненного вида, как у человека, который проводит дни в темноте.

– Нет, papo, – честным голосом сказал он, – нет, это был не я. Я – Вехиганте. Я всего лишь старик, papo.

– А. – Но я же все понимал; он сам сказал мне, что был Плащменом.

– Ты хочешь, чтобы мать Таины открыла тебе дверь? – Он сменил тему, потому что не хотел говорить про Плащмена. Ну и отлично. – Тогда тебе предстоит прийти как другу. Видишь ли, papo, все это время ты приходил как чужак. А тебе надо прийти как другу.

– Я и есть друг.

– Нет, papo, ты чужак.

– Нет, я их друг, – повторил я, и он покачал головой. Солнце уже показалось, и Вехиганте подобрался, словно собрался бежать в подъезд, чтобы не рассыпаться в прах. Он покрепче перехватил трость; длинные тонкие пальцы обвились вокруг нее, как змеи.

– Сейчас я все расскажу, и ты сможешь прийти к ним как друг. Но ты должен кое-что обещать, ладно, papo? – Свет его беспокоил, он как будто боялся сгореть от солнца. – Договорились?

– О чем договорились?

– Я тебе потом объясню. Ну так договорились?

– Да. – Потому что я на все был готов, лишь бы войти в жизнь Таины.

– Значит, договорились?

– Да, – быстро повторил я, потому что мне надо было вернуться домой до того, как мать проснется. – Договорились. Рассказывайте.

– Ладно. – Он затянул завязки плаща и уперся тростью в тротуар, словно давая понять, что убежит домой, как только договорит. – Таина прямо сейчас смотрит на нас.

Я поднял взгляд на окно, но силуэта в нем не увидел.

– Она целыми днями смотрит в окно, и знаешь на что, papo?

– На что?

– На почтовый ящик, papo.

– На почтовый ящик?

– Да, papo. Таина смотрит на имя своего малыша. Дни напролет она читает имя своего ребенка. – Он уже изготовился уйти, но все же указал на ящик. – Понимаешь, papo, Таина читает по-испански. Когда постучишь в их дверь, скажи, что тебя прислало дитя по имени Усмаиль. Так зовут малыша. Тогда они тебя впустят.

Вехиганте подмигнул мне, и длинные, как у аиста, ноги понесли его прочь; день разгорался. Я прочитал надпись на почтовом ящике на испанский манер. Таина говорит только по-испански, так что мне все стало ясно как день, который уже готов был начаться. «УС-МАИЛЬ» – так прочитала Таина написанное на ящике US MAIL[40]40
  US Mail (англ.) – Почта США. Прим. ред.


[Закрыть]. Усмаиль. Таину, глядевшую в окно, приводило в восторг имя ее не родившегося еще ребенка.

Песнь четвертая

В метро по дороге в центр я читал взятые в библиотеке книги про беременность и роды. Роды я всегда представлял себе так, как их показывают в кино. Сначала женщине больно, а потом ребенок просто появляется – и все, безо всяких «но» или «если». В фильмах женщины рожают в самолетах, такси, полицейских машинах, «Старбаксе», но в книге ни о чем подобном не говорилось. Роды – это время, время и только время. В книге говорилось, что некоторые женщины во время родов ходят в Метрополитен-музей рассматривать картины. Некоторые отправляются на бейсбольный матч, а кое-кто прогуливается в Центральном парке, отсчитывая время между родовыми схватками. Это как определять, далеко ли гроза: сначала слышишь гром и начинаешь считать, пока не увидишь молнию; потом считаешь еще раз и так узнаёшь, сколько времени осталось до дождя.

Выйдя на своей остановке, я убрал книжку про беременность и на Уолл-стрит присоединился к своему классу. На экскурсии нас сопровождали двое учителей. У старого мистера Гордона все лицо было в глубоких морщинах, словно оставленных чьим-то резцом. Он еле двигался и собирался на пенсию, а в школе был консультантом по профориентации и тренером по баскетболу. Каждый год я пытался попасть в команду, а он говорил: «Я не могу научить, как стать высоким» – и заворачивал меня. А вот мисс Кэхилл была молодой, симпатичной, энергичной и очень милой. Она как-то возила нас в Сиена-колледж и Корнелльский университет, и то и другое к северу от Нью-Йорка, чтобы показать нам: в эти университеты вполне можно поступить. Она тогда говорила, что, если мы будем много учиться, если нам чуть-чуть повезет и если мы не станем ввязываться в неприятности, мы вполне можем поступить туда. Мисс Кэхилл слышала, как Таина поет, она была в тот день на занятии хора. Она-то и сказала, что в голосе Таины можно увидеть тех, кого любишь, и тех, кто любит тебя. Интересно, думал я, кого увидела мисс Кэхилл. Кого она любит? Я знал, что люблю Таину и хочу услышать, как она поет. Слышать, как та, кого я люблю, поет не только для меня, но и для всех. И моя любовь не была бы жадной, не как у пар, которые замыкаются в своем мире на двоих; благодаря пению Таины я разделил бы свою любовь со всеми. А если Таина не полюбит меня в ответ – что ж, печаль, конечно, но я переживу, потому что смогу и дальше любить ее – на расстоянии, как мама любит старые песни умерших певцов, или как ценители живописи любят картины, которые никогда не существовали вживе, или как люди любят книги, стихи, пруды или разные земные места.

Сначала наш класс зашел в Музей американских индейцев. Там были выставлены всякие индейские экспонаты – наконечники стрел, томагавки, одежда из шкур. Мисс Кэхилл водила нас по залу, объясняла, но большинство ребят говорили громче ее.

– Вы только представьте: было время, когда индейцы ходили по центру Нью-Йорка, прямо там, где сейчас стоите вы.

Кто-то вклинился: «А-а-ахренеть не встать», но мисс Кэхилл не рассердилась, потому что кто-то еще пришел ей на помощь: «Да он у нас дурачок, мисс Кэхилл, не обращайте внимания». И мисс Кэхилл, рассмеявшись, продолжала:

– Посмотрите на землю. Прямо здесь сидели, скрестив ноги, индейцы и рассказывали друг другу разные истории. В центре Нью-Йорка, когда он еще не был Нью-Йорком. Может быть, вам захочется написать об этом во вступительном сочинении.

Большинство ребят уставились на пол. Мы с П. К. стояли позади всех.

– Усмаиль? – спросил П. К., не сводя взгляда с ног мисс Кэхилл – длинных, тонких, загорелых. – Это что еще за имя?

– Она так прочитала US MAIL. Я тебе говорил: мне так объяснил Вехиганте.

– Хорош врать. Потому что ты точно врешь. Вехиганте ни с кем не разговаривает.

– Со мной разговаривает.

– Моя мама говорит: он выходит только по ночам, потому что он педик.

– Ну и что? – спросил я. – В мире полно гомиков.

– Он под тебя не подкапывался?

– Нет, – сказал я. – Да нормальный он.

Теперь П. К. рассматривал ягодицы мисс Кэхилл. Она носила платья в обтяжку, а походка у нее была такая, что ноги в колготках терлись друг о друга. Если присмотреться, становились видны «стрелки» у нее на колготках, сзади.

– Он и ко мне подкатывал, – сказал П. К. – Я отстегнул руку и врезал ему, как будто он мне денег должен.

– Он добрый vejigante, – заступился я. – Он никогда никому не сможет причинить зла. – Хотя я знал, что Вехиганте случалось причинять зло. – П. К., я после школы собираюсь к Таине, сказать, кто меня прислал. Пойдешь со мной?

Мисс Кэхилл и мистер Гордон призвали всех выйти из музея, чтобы на улице мы представили себе, как индейцы ходили по Уолл-стрит.

– А почему ты хочешь, чтобы я с тобой пошел? Ты же к ним так рвался.

Класс повалил из музея, и как только мы оказались на улице, П. К. закурил. Он управлялся своей ненастоящей рукой как настоящей, очень ловко.

– Страшновато мне, – признался я. – Я знаю, что сам рвался, но мне страшновато.

Класс двигался по Уолл-стрит, забегая в узкие, мощенные булыжником переулки, оставшиеся от прежних времен.

– Когда-то здесь высилась стена. – Мисс Кэхилл простерла руку. – От этой стены улица и получила свое название. Здорово, да? Может быть, вы захотите написать об этом во вступительном сочинении.

Никто не выразил такого желания.

Мы завернули за угол и наткнулись на старый бар, в котором пил Джордж Вашингтон. У входа стоял на ящике из-под молочных бутылок какой-то бородатый человек с микрофоном. «Пока наша цивилизация по сути своей является цивилизацией имущества, заборов и снобизма, – вещал он, – нас будут обманывать иллюзии. Богатство – вот причина наших будущих болезней». Мы прошли мимо него. Мисс Кэхилл возглавляла класс; мальчики тащились за ней, как щенки. Девочки тоже обожали мисс Кэхилл; они восхищались ее чувством стиля и прической.

Похоже, все здешние полицейские приятельствовали с нашей учительницей. Завидя ее, они говорили: «Привет, Меган». А она делала вид, что ужасно удивлена, хотя видно было, что она знает каждого полицейского. Мы сворачивали в очередной квартал, и очередной полицейский говорил: «Меган, ты куда пропала?» Даже детективы в проезжавших мимо машинах без маркировки останавливались пофлиртовать с ней. Мальчики напряглись, видя рядом с собой столько копов. Заметив их беспокойство, мисс Кэхилл очень мило объяснила своим приятелям-полицейским, что поболтать прямо сейчас не может. Она вежливо простилась с ними и повела нас дальше.

– У вас что, слабость к полицейским? – спросила одна девочка. А мисс Кэхилл вежливо ответила:

– Не твое дело.

И мы пошли дальше.

– Слушай, П. К., давай со мной? – сказал я.

– А этот чувак там будет? – отвечал П. К., не выпуская сигарету изо рта.

– Не знаю. Может быть.

– Не пойду.

Мисс Кэхилл остановила класс посреди тротуара и огляделась.

– Представьте себе: вигвамы, горят костры, сушатся на солнце звериные шкуры, вот прямо здесь, – она пришла в возбуждение, – здесь, на месте, которому предстояло превратиться в Уолл-стрит. Под землей еще не едут поезда метро, а на реке Гудзон рыбачат индейцы, река – их супермаркет. Может, кто-нибудь из вас захочет упомянуть об этом во вступительном сочинении. – И она вскинула руки, словно собиралась писать пейзаж.

Старый мистер Гордон просто ходил рядом, и кто-то из ребят поддразнил его:

– И вы, наверное, там были? Охотились вместе с индейцами, да, мистер Гордон?

Но мистер Гордон лишь улыбнулся. Он слишком стар для таких шуток и просто считает дни до пенсии.

– Ну ты чего? – Я потянул П. К. за здоровую руку.

– Ты точно знаешь, что он – добрый великан? – П. К. отдернул руку и глубоко затянулся: мы собирались зайти в очередное здание, которое хотела показать нам мисс Кэхилл. – Если ты хочешь верить, что Таина говорит правду… – он выпустил облачко дыма, – …это одно. Но тому старому дрючку я не доверяю.

Тут мисс Кэхилл попросила курильщиков выбросить окурки, и мы всем классом вошли в здание Нью-Йоркской фондовой биржи.

Нас приветствовал белый парень в пижонском костюме и галстуке. На стене висел флаг Соединенных Штатов – такого громадного флага я в жизни не видел. Наш провожатый сначала повел нас в «преисподнюю», где суетились пронзительно выкрикивавшие что-то люди, а пол был усеян бумажками. Пахло там… Господи, как же там воняло потом, как будто все эти парни в костюмах понятия не имеют о дезодоранте. Они постоянно потели, но пиджаков не снимали. Наш провожатый стал объяснять, что происходит в преисподней. Я в общем и целом думал, что все сводится к тому, что рыбы побольше жрут рыб поменьше, но у того парня все выходило интересно, не хуже квантовой физики.

– Хулио, ты с ума сошел. Тот мужик – убийца! – громко прошептал П. К. – И ты туда пойдешь? – Он недоверчиво покачал головой.

– Это было давным-давно.

– Мне все равно, когда это было. Он убийца.

Мы тянулись позади класса, ведомого нашим провожатым, когда явился, сильно припозднившись, Марио. Он сунул в задний карман комикс «Люди Икс» и подошел к нам с П. К.

– Знаешь, как бармен называет мексиканца, который протащился через всю пустыню? – спросил Марио.

– Как? – отозвался П. К., хотя знал же, что готовится какая-то гадость.

– Сухой мартинес, – ответил Марио, хотя знал же, что фамилия П. К. – Мартинес.

– А я и не мексиканец, – сказал П. К. – Я доминиканец.

– Все вы, латиносы, одинаковы.

– Вообще-то, – нервно начал я, – ты, Марио, тоже из латинцев, потому что итальянец. То есть вы оба говорите на романских языках и оба католики. – Тут даже П. К. глянул на меня как на идиота, потому что глупо читать лекцию парню, который может излупить нас так, что живого места не останется.

– Тебя кто спрашивал, псих? – Марио отвесил мне подзатыльник.

– Он не слышит голосов, – вступился П. К. – Он просто считает, что с той девочкой все в порядке.

– Ага. А тебе голоса ничего не говорят? – Марио повернулся к П. К.: – Вот например: в один прекрасный день я оторву тебе руку и зашвырну ее в Ист-Ривер!

Марио протолкался в первый ряд и принялся с вожделением созерцать задницу мисс Кэхилл.

В конце экскурсии гид вручил каждому из нас по брошюрке, к передней обложке которой скотчем был приклеен блестящий новенький пятицентовик.

– Даже сейчас, во времена кризиса, люди покупают акции. Так берегите каждый цент. – Раздавая брошюры, парень заговорил медленнее, чтобы убедиться, что мы слушаем, и указал на приклеенную к обложке монетку. – Этот пятицентовик – ваш старт, ребята. Наш щедрый дар, который приведет вас на верный путь.