Текст книги "Проклятая весна"

– А вот что это за ручей – действительно важный вопрос, – сказал Рич. Вода бурным потоком шумела где-то в верхней части Проклятой рощи.

Карпик на секунду задумался.

– Каждый Гундерсен рождается с картой округа Дель-Норте, начертанной на ладони, – подсказал Рич.

Карпик сверился с ладонью. Лес был настоящим лабиринтом. Туман и шум текущей воды сбивали тебя с толку, здесь легко было потерять чувство направления – и очень сложно найти место, откуда ты бы видел хоть что-то, кроме вершины следующего хребта. Даже те, кто вырос в этих лесах, все еще иногда терялись в чаще, уходя на охоту. Стоило пройти несколько минут в одном направлении, как лес, казалось, начинал двигаться. Вскоре ты уже стоял, оглушенный, с кружащейся головой. Словно ребенок, которого раскрутили в игре в «Жмурки», а потом сорвали с глаз повязку – и вот ты стоишь, моргая и пытаясь собраться с мыслями.

Но к Ричу все это не относилось. Забрось Рича в лес безлунной ночью – и он за десять секунд найдет путь домой. От твердо решил научить этому сына – так же, как в свое время его научил собственный отец, погибший, когда Рич был ненамного старше Карпика.

Рич провел пальцем по линии жизни, пересекающей ладонь Карпика.

– Проклятый ручей? – догадался он.

– Правильно, – кивнул Рич. – Если ты знаешь, где какой ручей, то всегда сможешь добраться до дома.

Над дорогой висел проржавевший знак:

ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

ТЕРРИТОРИЯ ПРИНАДЛЕЖИТ КОМПАНИИ «САНДЕРСОН ТИМБЕР»

НЕ ВХОДИТЬ

Рич подошел поближе. Карпик последовал за ним, Коллин брела позади.

– Где это мы? – спросил Карпик.

– В верхней части Проклятой рощи. – Рич склонил голову, словно кающийся грешник в дверях церкви. – Сотню лет назад по всему побережью росли такие же огромные деревья. Два миллиона акров.

Над ними возвышались секвойи, верхушки их исчезали в тумане. Так вот зачем Рич их сюда привел. Он хотел, чтобы Карпик увидел эти гигантские древесные колонны, папоротник выше его ростом, усыпанные росой рододендроны, заросли щавеля. Вдохнул запах этого места, прежде чем оно исчезнет навсегда. Рич почесал место, где заканчивалась щетина и начиналась гладкая кожа шеи.

Коллин опоздает, если они скоро не двинутся назад.

– Пошли, – сказал Рич.

Он привел их к месту, где Проклятый ручей стекал с уступа в углубление, образуя глубокую лужу. Вода в ней пузырилась так, словно в нее бросили пару таблеток Алка-Зельтцера. Рич наклонился, умыл лицо, сложил руки пригоршней и немного отпил, затем предложил Карпику:

– Сладкая.

Словно дождь пьешь – так отец Коллин обычно говорил про хорошую родниковую воду.

– Когда ты поворачиваешь кран дома, из него течет именно эта вода, – объяснил Рич. Источник питал Проклятый ручей, а их водопроводная труба располагалась по течению ниже, в гравийном русле на склоне дороги.

– На тебе паук сидит, – заметил Карпик.

Рич позволил косиножке взобраться на его палец. Человеком он был упрямым, но никакой жестокости в нем и отродясь не было.

Вместе с Карпиком они взобрались на груду камней и оттуда взглянули на юг, на журчащий внизу Угриный ручей. Рич научил Карпика стишку, чтобы тот лучше смог запомнить, как пролегает его русло, показал место, где ручей заканчивает свой путь – недалеко от дома Ларка. Карпик прижал к глазам бинокль. Обычно новая игрушка занимала его на неделю, может быть, на две, а затем он терял к ней всякий интерес. Но бинокль – крошечная пара мощных линз, предназначенных для охоты, которые ему подарил Ларк на день рождения в мае, хоть это и было слишком дорогим подарком для ребенка, – приводил его в восторг до сих пор. Если бы Коллин позволила, Карпик бы с ним спал по ночам.

Коллин скрестила руки, побарабанила пальцами по локтям. Ее ждала Мелоди Ларсон. Чтобы унять беспокойство, Коллин отправилась к следующему хребту, находящемуся от них в сотне ярдов. Раньше она никогда не заходила на восток дальше ручья. Она принялась карабкаться вверх, и дыхание у нее участилось. Сердце тяжело стучало в груди. Когда она достигла вершины, то услышала свой собственный изумленный вздох. Повсюду была грязь и разруха. Ветки и даже целые деревья – мусорные, негодные для обработки – были сложены в кучи, чтобы их можно было сжечь. Холмы были усеяны обломками и мусором, насколько хватало глаз. Сплошная бесплодная пустошь. Коллин и раньше видела вырубленные полосы леса – но никогда чего-то настолько ужасного.

– Ма-ам? – позвал Карпик откуда-то снизу. Коллин повернулась.

– Иду!

Карпик стоял на полянке рядом с Ричем и рассматривал три поваленные на землю секвойи. Их корни оставили после себя в мягкой земле огромные, с бассейн размером, ямы. Мертвые и сухие, они торчали на добрых тридцать футов вверх, оплетая своими щупальцами камни.

Карпик смотрел, как она спускается вниз по склону.

– Что там? – спросил он, когда Коллин подошла поближе.

– Ничего, Печенюшка. Просто деревья. – Она взяла его за руку, чувствуя потребность оказаться как можно дальше от разоренной земли, которую она увидела по ту сторону хребта. – Что будем есть на ланч?

– Блинчики, – немедленно решил Карпик.

Вместе они перешли дорогу, и Рич переправил их обратно через Проклятый ручей. Они перебрались через хребты и направились к дому. Карпик бежал впереди, гоняясь за Скаутом, а Коллин шла так быстро, что в кои-то веки это Ричу с его длинными ногами пришлось поднажать, чтобы не отстать.

8 августа

Рич

Какое-то время он просто лежал, придавленный сонной тяжестью рук Коллин. Ровно три тридцать утра, он всегда просыпался в этот час, сам, безо всякого будильника. Рич задержал дыхание, стараясь незаметно выскользнуть из ее хватки, но стоило ему только опустить ноги на прикроватный коврик, как Коллин села в постели. Рич застонал, натягивая рубашку. Спина у него ныла от вчерашнего путешествия к 24–7 с Карпиком на руках.

– Хочешь, помассирую? – спросила Коллин.

– Может, вечером.

Рич подвигал плечами, разминая мышцы, зашнуровал ботинки. Выйдя во двор, он спустил Скаута с цепи и зашагал вслед за ним вверх по склону холма, в кипельно-белую тьму. Луч налобного фонаря превращал туман в клубящееся золото. Сердце колотилось о ребра. Словно у юнца, крадущегося в публичный дом.

Я об этом подумаю, пообещал он Джиму Мюллеру. Всегда верный своим словам, Рич ни о чем другом и не думал. За его спиной сквозь туман пробивался свет кухонного окна. Там, дома, Коллин включала кофеварку, разбивала яйца, клала в тостер хлеб. Она так сильно хотела еще одного ребенка, что Ричу было больно на нее смотреть. Он хотел ей все рассказать, объяснить план, который всю неделю крутился у него в голове, но она и думать не захочет о том, чтобы потратить деньги, предназначенные на перепланировку их дома.

Ветви ежевики цеплялись за его джинсы. Ежевике все нипочем: хоть руби ее, хоть выкапывай под корень, хоть сжигай – она и апокалипсис переживет. Еще пара недель, и ягоды созреют: крупные, мясистые, размером с половину его большого пальца. В первых числах сентября они начнут лопаться прямо на ветках, пачкая соком руки и привлекая ароматом медведей. Коллин начнет печь пироги и варить ежевичный джем.

Скаут трусил в десяти ярдах впереди: он никогда не убегал далеко, даже если его спустить с цепи. Этот пес обладал такой же внутренней рулеткой, что и Рич, никогда не удалявшийся от своего дома больше чем на сто миль.

Много лет назад, еще в пятидесятых, когда Вирджил Сандерсон арендовал для компании свой первый распылитель химикатов – новый состав на ура уничтожал все живое, делая вырубку быстрее и дешевле, пилот позволил Ричу полететь вместе с ним. Он едва поместился в крошечный самолетик, уперевшись коленями в дребезжащий корпус. Они взмыли в воздух, и желудок Рича тут же провалился куда-то вниз. Пилот направил самолет вдоль береговой линии, свернув в глубь материка у Трамплинной скалы.

В первый и последний раз в жизни Ричу открылся вид с высоты птичьего полета: маленький зеленый дом с белыми ставнями, стоящий на утесе у подножия Лысого холма, рядом – резервуар для воды с крышей из кедровой дранки. Жужжание мотора вибрацией отзывалось у него в груди – словно сотня бензопил, воющих в унисон.

Они пролетели над Хребтом 24–7. Лучи солнца подсвечивали гигантское дерево ярким оранжевым светом, и на секунду Рич ощутил проблеск заключенного в нем потенциала – островок частной собственности в море принадлежащего компании леса. Теперь под ними расстилалась Проклятая роща – темные волны древесных крон, секвойи, старше, чем Соединенные Штаты Америки, бывшие молодыми деревьями еще в те времена, когда родился Христос. Затем начиналась череда просек, уродовавших лес, словно пятна лишая на собаке: деревья валили, раскряжевывали и окорковывали, отвозили на грузовиках на лесопилку, распиливали на пиломатериалы, отправляли в печи для просушки.

Пилот щелкнул переключателем, и в воздухе повис длинный шлейф бразгов химиката – вкус хлора, запах дизельного топлива – сердце Рича воспарило.

Рич последовал за воспоминаниями о самолете на восток, съехал по крутому склону холма к Затерянному ручью, быстро пробежав нижнюю часть первого спуска. Если бы Юджин уронил в воду палочку у себя с Энид дома, Рич мог бы подобрать ее здесь час спустя. Дороги давали большой крюк, превращая пару миль водного пути в двадцать миль пешего. Скаут опустил в воду нос, попил. Рич перепрыгнул ручей, ощутил боль в правом колене и оставил все сомнения на другом берегу.

Вверх и вниз по первому безымянному хребту, заросшему ольхой и желтой пихтой Дугласа, пахнущей мочой, когда ее рубишь, – древесина второго и третьего сорта. Сейчас даже молодые деревья, выросшие на вырубленных склонах хребта, деревья, которые он мог бы обхватить двумя руками, – чего-то стоили. Его отец в свое время мог бы купить такую древесину за гроши.

Кто бы вообще мог подумать, что эта пахнущая сортиром пихта будет иметь хоть какую-то ценность?

Скаут наклонил голову в ответ на его вопрос.

С дождевика Рича скатывались капли дождя, в утренней темноте ручьи стремглав неслись куда-то вдаль. Вода всегда находит свой путь к океану. До рассвета еще час. К тому времени, как встанет солнце, Рич будет сидеть в битком набитом старом школьном автобусе, трясущемся по изрытым колеями лесовозным дорогам, – очередной понедельник, но сейчас лес принадлежал ему. Низко свисающие ветки превращали тропу в тоннель: олени больше не объедали низко свисающую листву. Влажные резиновые сапоги Рича хорошо гнулись. Вчера вечером он поставил их разогреваться перед дровяной печью: секрет был в том, чтобы не высушивать их полностью, иначе они станут жесткими, как сыромятная кожа. Пора бы ему, пожалуй, купить новую пару – хотя дешевле будет просто подновить подошву.

Мысленно Рич уговаривал Джима Мюллера снизить цену еще немного с тех самых пор, как тот ее назвал, – идея глупая, но удержаться от этого было невозможно. Лес был уделом молодых. В свои пятьдесят три Рич уже пережил всех известных Гундерсенов.

Вчера, когда Карпик дремал у него на спине, придавив его теплой тяжестью, Рич почувствовал прилив надежды – такой тревожный, что ему понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что на самом деле все в порядке. Мать Рича умерла во сне, когда ей было тридцать шесть лет. Отказал клапан сердца.

Он взобрался на второй гребень, а оттуда уже вверх, вверх, вверх, по крутому склону Хребта 24–7. На его покупку уйдут все его деньги до последнего цента. Чертовски рискованная затея. Но когда Рич остановился, чтобы перевести дыхание, и взглянул на древние секвойи, растущие на вершине хребта – еще выше, чем само дерево 24–7, а в нем было триста семьдесят футов, все беспокойство исчезло. Настоящее чудовище, самое высокое дерево на многие мили вокруг, затмевающее даже гигантов Проклятой рощи. Черт возьми, да он бы запел, если бы мог.

Скаут ткнулся носом ему в коленку. Рич принюхался: пахло мокрым деревом и гниющей опавшей хвоей.

Чуешь, старик? Это запах денег.

Рич вдохнул поглубже. Всю свою жизнь он работал на Сандерсонов: сейчас – на Мерла Сандерсона, до него – на Вирджила Сандерсона, а отец Рича – на Джорджа, а дедушка – на Виктора, и так далее, с тех пор, как люди начали валить секвойи. Больше ему работать на Сандерсонов не придется.

Рич помнил, что в тот единственный раз, когда отец взял его с собой, он остановился примерно здесь, тронул ботинком упавшую ветку.

Вот и оно. Двадцать четыре фута, семь дюймов в обхвате. Когда-нибудь мы с тобой срубим это дерево.

Его отцу тогда только-только исполнилось тридцать, но в те времена люди жили тяжелее, быстрее: курили больше, жевали табак, пили как лошади. Когда они добрались до дерева 24–7, отец положил ладонь на его толстую, в фут толщиной, кору. Неделю спустя он умер, но в тот день он глядел на хребты, покрытые темными секвойями, – горные кряды выстраивались друг за другом, как волны в океане, и глубоко дышал пахнущим хвоей воздухом. Когда-нибудь. Из груди Рича вырвался вздох. Всю свою жизнь он этого хотел, и теперь до его мечты можно было рукой подать.

Джим Мюллер был прав. «Сандерсону» пришлось бы проложить дорогу в нижнюю часть Проклятой рощи – и если не к самому ручью, то достаточно близко к подножию Хребта 24–7. Все, что Ричу надо будет сделать – это затащить в грузовик любую большую секвойю, растущую неподалеку, и вывезти к лесопилке. Еще плюс две сотни других секвой – и у него будет сотня миллионов футов досок. Даже после того, как он уплатит за аренду оборудования, заплатит бригаде и лесопилке – на руки он получит столько, сколько не заработал бы и за двадцать лет, а уйдет у него на это всего несколько месяцев работы. Выплатит все долги. А остальное уже пойдет ему на счет.

Вот только Коллин с ума сойдет, если узнает, что он о подобном думает. Семьсот двадцать акров. Его отец работал шесть дней в неделю – с тринадцати лет и до самой смерти – и за всю свою жизнь заработал только на чертов пикап.

Рич спустился с гребня к Проклятому ручью, обмельчавшему в это время года. Он снял с фильтра их водопровода несколько опавших листьев, закрыл лицо рукой, защищаясь от брызг. Затем свистнул Скауту, и они отправились домой. К тому времени, как сквозь туман, словно маяк, засиял желтый квадрат кухонного окна, Рич уже вспотел и запыхался. Он остановился, чтобы перевести дыхание, и что-то блеснуло в свете его налобного фонаря. Он наклонился, поднял предмет: им оказалась красная мятная конфета в прозрачной пластиковой обертке. Скаут боднул его головой, выпрашивая ласки.

Рич почесал дворняжку за ухом.

Они вернулись во двор, и Рич посадил Скаута обратно на цепь, снял прикрепленные к подошве сапогов шипы, чтобы они не подрали линолеум на кухне, вошел в дом. Коллин переворачивала бекон вилкой.

– Пахнет вкусно. – Рич стянул мокрые носки и повесил их на ручку печной двери, прошлепал по коридору в комнату, чтобы найти сухие. Красный огонек ночника Карпика светился в утренней мгле.

Коллин поставила исходящую паром тарелку с яичницей на стол.

– Наверное, я загляну к Ларку после работы, – неуверенно промолвил Рич. Прозвучало правдоподобно. Он принялся за яичницу, чтобы не смотреть Коллин в глаза. Он редко ей лгал – обычно только насчет того, сильно ли он поранился.

– Может, мне и ему что-нибудь положить? – спросила Коллин.

– Да нет, я заскочу по дороге в «Единственную». – Задний зуб Рича пульсировал болью от горячего кофе. Он прижал его языком, подобрал с тарелки остатки желтка, отнес тарелку в раковину, снял с крючка дождевик – вода натекла на пол, оставив на линолеуме лужу, – и забрал со стола термос и коробку для ланча. Коллин включила лампу, чтобы ему было удобнее искать свои ключи в миске, наполненной разноцветными, яркими, словно леденцы, камешками, которые она собрала на пляже.

– Перчатки? – напомнила она.

– В пикапе.

Когда они только поженились, каждую ночь Коллин изучала его тело, ощупывая шею, ребра, живот, пока его сердце не начинало гулко колотиться в груди. Найдя новую ссадину, шишку или порез, она накрывала больное место ладонью – словно ловила норовящее сбежать насекомое.

Сейчас Коллин чмокнула его в щеку. Настроение у нее стало получше с тех пор, как она начала помогать девочке Ларсонов – та была снова беременна и все еще слишком бедна, чтобы рожать в больнице. По крайней мере, это наконец-то отвлекло Коллин от своих несчастий.

– Тебе взять что-нибудь в магазине? – спросила она. – Мне нужно отвезти Энид в больницу. Детям нужно сделать прививки до школы.

– А сама она съездить не может? – проворчал Рич, вытаскивая зубочистку из кармана рубашки.

Коллин пожала плечами – Энид всегда была скорее ее ребенком, чем сестрой. Она стояла у двери, обхватив себя за плечи, и смотрела, как Рич забирается в пикап. За ее плечом висела блестящая от дождя деревянная табличка, которую он вырезал собственноручно: «ДОМ ТАМ, ГДЕ ТВОЕ ❤≫.

– Будь осторожен! – крикнула она.

Рич всегда обрезал джинсы на два дюйма выше лодыжек – иначе штанина могла застрять в каком-нибудь механизме, и его бы утянуло вниз, раздавив, как картофелину. Но в лесу можно было умереть и сотней других способов. Рич собственными глазами видел, как на грудь мужчине упал блок весом под три тысячи фунтов, от удара цепи лопнули, и бревна размером со школьный автобус покатились по склону вниз. Он почувствовал, как их тени пронеслись у него над головой, когда нырнул под старый пень в поисках укрытия.

«Никогда не уходи из дома, не поцеловав жену на прощание», – сказал Ларк в день свадьбы, завязывая галстук Рича так туго, что чуть его не задушил. То был совет, в котором слышалась тень его собственных сожалений.

Рич включил на полную кондиционер и приоткрыл окно на полдюйма. По крыше барабанил дождь. По дорогам, через ручьи, в городе и в долине, мужчины пробиралсь сквозь дождь к своим грузовикам, а их жены поднимали взгляд от тарелок, прерываясь на молитву. Будь осторожен. Что, кроме молитв, помогало им остаться в живых? Только удача, твердые руки и быстрое суждение мужчин, с которыми Рич работал бок о бок всю жизнь, мужчин, которые ехали сейчас задним ходом по своей подъездной дорожке, закинув руку на спинку кресла и вывернув шею – точно так же, как это делал Рич. В воздухе клубился густой туман, а залитый дождем знак под плакучей ивой гордо гласил:

ЭТА СЕМЬЯ ЖИВЕТ ЗА СЧЕТ ВЫРУБКИ ЛЕСА.

Коллин

Первое, что бросилось в глаза Коллин, пока она ехала по грязной подъездной дорожке Энид, была совсем не винтовка. Нет, первым делом она заметила эвакуатор Тайса Уилана – черный, сверкающий, с ярко-синим крюком. Она нажала на тормоз. Карпик воспринял это как сигнал расстегнуть ремень безопасности, и прежде чем Коллин успела увидеть винтовку, которую Энид небрежно опустила вниз – как костыль, слишком короткий, чтобы на него опереться, Карпик уже пробежал через двор, перепрыгнул ручей и вбежал по ступенькам в дом-трейлер.

Энид выросла в сельской глуши и всегда клялась, что переедет на юг, туда, где раздвигается занавес секвой, туда, где даже в полночь на улице можно купить хот-дог или, скажем, сдобный крендель – такой большой, что его можно было бы повесить на дверь вместо рождественского венка. Но очутилась она в итоге здесь, на Потерянной дороге. У Энид имелся телефон, который работал только половину времени, когда она успевала оплатить счета, за вычетом тех случаев, когда на телефонную линию падало дерево, но в остальном она оказалась настолько далеко от Сан-Франциско, насколько только можно было представить.

Похоже, Тайс Уилан тоже еще не заметил винтовку. Он присел на корточки, прилаживая буксировочный трос к переднему колесу новенького «Вагонера» Энид – красного, с отделанными под дерево боковыми панелями.

– Из-за тебя мы опаздываем, – сказала Коллин, словно Энид могла услышать ее сквозь ветровое стекло. Кусты роз отрастили буйные побеги и снесли забор, за которым паслись горные козы, которые забрались на дерево и оттуда наблюдали за работой Тайса Уилана. Старый «Меркьюри», принадлежавший матери Коллин, поглотили заросли ежевики – выдавало его только боковое зеркало, безвольно свисающее вниз, словно плавник впавшей в летаргию рыбы. Коллин знала, что ей нужно выйти из пикапа и вмешаться, пока Энид не сделала какую-нибудь глупость, но сначала она хотела получить извинение.

Они договорились встретиться рядом с «Ульем», но когда Коллин приехала туда утром, посыпанная гравием парковка оказалась совершенно пуста – за исключением сладкого аромата ежевичных медвежьих когтей, которые Дот как раз доставала из духовки пекарни. Коллин даже зашла внутрь, чтобы точно убедиться – ее сестры здесь нет.

– Прости, милая, я ее не видела. Хочешь, налью кофе, пока ты ждешь? – предложила Дот. Яркие круги румян делали ее похожей на разгоряченную куклу в блестящем свитере, а уложенные в прическу волосы напоминали платиновый улей. В молодости она была настоящей королевой красоты. Мисс Сандерсон Тимбер. Мисс округ Дель-Норт. Мисс Редвуд-Кантри. Сладкая, как сахар, и медлительная, как патока, – так говаривала мама Коллин.

Затем Коллин отправилась к развилке, той, где дорога на лесопилку пересекалась с шоссе – этим путем должна была поехать Энид. В кроссворде у нее осталось незаполненное место. Подсказка застряла у нее в мыслях, как зернышко между зубов. «Желание». Пять букв. Жажда. Нужда. Позыв. Ничего не подходило. Коллин крутила в голове слова всю дорогу – мимо пикапа Рича, припаркованного у лесопилки в ряду других таких же пикапов; по Безымянной дороге – гравий стучал о днище ее пикапа; вдоль Проклятой рощи; и наконец, вниз по крутому склону Потерянной дороги. И вот она нашла свою сестру, держащую коллектора на мушке ружья.

Коллин вздохнула. Можно сколько угодно расстраиваться из-за Энид – это ничего не изменит. Она закрыла глаза, отчаянно надеясь, что когда она откроет их, то двор окажется пустым. Никакого Тайса. Никакого эвакуатора.

Энид подняла винтовку. Ей был уже тридцать один год, но ничего не изменилось со времен их детства – Коллин все так же спешила на помощь своей младшей сестре.

Она выбралась из машины.

– Привет, Тайс, – сказала она.

– Не разговаривай с ним, – отрывисто бросила Энид.

Близнецы Уилан были похожи как две капли воды, и даже их лохматые волосы были заплетены в один и тот же крысиный хвостик на затылке. Но Коллин легко могла отличить его от Лайла, который работал грузчиком в бригаде Рича, – по татуировке обнаженной русалки на шее. Единственные отметины на теле Рича были шрамами – царапины и порезы, накопившиеся за десятилетия; четкие белые линии зажившей кожи, напоминающие рыбий скелет, расположенные на внутренней стороне предплечья, – еще подростком он порезался до кости, рану быстро заштопали и отправили его обратно на работу.

– Сними эти штуки, – приказала Энид Тайсу. Он уже зацеплял трос за второе колесо. Голубые глаза Энид сверкнули, из-за темной туши ее короткие светлые волосы казались еще светлее, почти белыми. Она была прехорошенькой – даже в старой майке Юджина, все еще широкая в талии, – вес ребенка, оставшийся после того, как она выносила Алси.

– Энид…

– Не вмешивайся в это, Коллин. Я отправила чек по почте.

Тайс Уилан обошел «Вагонер» кругом.

– Уилан, богом клянусь.

В груди у Коллин закололо.

– Я же тебе пулю прямо между глаз засажу, – пригрозила Энид.

– А ты не хочешь сначала ружье зарядить? – поинтересовался Тайс.

Энид проверила, действительно ли пуст патронник, передернула затвор и зашагала прямиком к Тайсу.

– Я тебе череп проломлю и ложкой мозг выжру.

Тайс попятился. Он, конечно, привык к тому, что его грозятся пристрелить – но все же приклад у ружья был дубовый, и хотя у Тайса уже отсутствовал один зуб, у него все еще оставался неплохой прямой нос.

– Энид, – произнесла Коллин.

– Эту машину ты заберешь только через мой труп. Ты вообще понимаешь, каково это – жить тут с шестью детьми? Ты думаешь, эта дорога просто так Потерянной называется? Дорога Потерянного Ума – вот как бы я ее назвала.

Три козы Энид спрыгнули с дерева и принялись слоняться вокруг, ожидая, что на это ответит Тайс Уилан. Одна коза заблеяла. Еще одна – понюхала его шнурки. Коллин решила, что сейчас он закончит работу и увезет «Вагонер», но вместо этого он пнул козу, наклонился, и вытащил шпильку, освобождая колесо машины из пут.

– Ладно, – сказала Энид, имея в виду «Спасибо». Эту привычку она унаследовала от отца, правда, знала об этом только Коллин – сама Энид тогда была еще слишком маленькой.

Тайс Уилан вернулся в свой эвакуатор и показал им два пальца. «Увидимся в следующий раз».

– Катись ты к черту, Уилан! – завопила Энид ему вслед.

– «Я тебе ложкой мозг выжру»? – переспросила Коллин.

– У него мозгов даже на ложку не наберется. Ты что тут делаешь?

– Прививки детям нужно поставить, помнишь?

– Ой черт. Мы на сегодня договаривались?

Энид поспешила в дом и принялась собираться. Коллин заглянула в окно «Вагонера» – сиденья уже все в пятнах, хотя машину купили меньше четырех месяцев назад. Юджин купил ее после того, как Рич подарил Коллин шикарный белый пикап – как будто это могло ее утешить – и остановил эффектную красную штуковину у обочины, как только Энид вышла из больницы с новорожденным ребенком на руках. Он не хотел, чтобы кто-нибудь успел перещеголять его с подарком.

– Бензин закончился, – сообщила Энид, появившись на крыльце. Она пересекла двор, направляясь к пикапу Коллин, на руках у нее лежала туго перепеленатая Алси. Уайет выбежал из трейлера, Карпик погнался за ним.

– Карпик! Мы уходим! – позвала его Коллин.

– Оставь его, Марла за ними присмотрит, – бросила ей Энид.

Коллин начала считать. На счет «четыре» появился Карпик, раскрасневшийся, запыхавшийся, с растянувшейся пряжкой комбинезона. Коллин наклонилась, чтобы застегнуть ее, но он вывернулся и закружился на месте, пытаясь поймать пряжку – словно собака, гоняющаяся за хвостом. Наконец он перекинул лямку через плечо и застегнул ее с приятным щелчком. На глаза ему падали кудряшки – отрастали они быстрее, чем Коллин успевала их стричь. Он улыбнулся, гордый собой, и глаза из зеленых стали голубыми – глаза Рича, посаженные на маленьком полном лице. Он уже почти избавился от своей детской полноты – от былой нескладности остались разве что очаровательные ямочки на круглых щеках. Каждую ночь, перед тем, как зажечь ночник-ракету, Коллин прижимала большие пальцы к его ямочкам. Моя печенюшка[2]2
    Крекер Грэма (англ. Grahamcracker) – хрустящее печенье из муки грубого помола, возникшее в США в середине 19 века. Вдохновлено учениями Сильвестера Грэма, сторонника Трезвенного движения, вегетарианства, умеренности.


[Закрыть]. Мой дорогой Грэм. Она пыталась приучить его к своему настоящему имени до того, как он пойдет в школу. Грэм Гундерсен, написала она в регистрационной форме.

– Все готово? – спросила Гейл Портер, даже не подняв на Коллин взгляда.

Она работала секретарем еще в те времена, когда Коллин сама пошла в третий класс. И хоть сейчас она уже была взрослой тридцатичетырехлетней женщиной, которая успела обзавестись собственным ребенком, это ничего не изменило. Коллин все еще боялась Гейл Портер, строгой, практичной женщины с удивительным талантом понижать температуру в комнате всего лишь одним движением брови.

Коллин поколебалась и в скобках написала: «Карпик». Гейл Портер забрала документы без малейшего намека на дружелюбие – хотя вообще-то Дон Портер был не только начальником бригады Рича, но еще и его другом, и каждое четвертое июля они сидели на корпоративном пикнике за одним столом. Иногда Коллин задавалась вопросом – Гейл Портер так холодно к ней относится из-за их с Ричем разницы в возрасте? Это смущало некоторых женщин, и в особенности – ровесниц Рича.

– Передай Энид, что в этом году без справки о прививках в школу она может даже не приходить. – Гейл Портер вручила Коллин карточку Карпика.

– Обязательно, – слабо улыбнулась Коллин, впрочем, так и не дождавшись улыбки в ответ. В школе Коллин всегда была просто «сестрой Энид». Как будто собственного имени у нее вообще не было.

Когда-то давно, когда Энид только пошла в детский сад, а Коллин уже училась в третьем классе, все было наоборот. Но продлилось это ровно до того момента, пока Энид не ударила одного мальчика в живот, да так сильно, что беднягу стошнило; пока она не швырнула пачку мокрых бумажных полотенец в потолок туалета для девочек – они прилипли к нему и высохли, как грязные птичьи гнезда; пока она не съела на спор сверчка. Множество раз, всю старшую школу, Коллин сидела, ссутулившись на стуле перед кабинетом директора – стул был желтым и гладким, и на нем совершенно невозможно было сидеть прямо, – и ждала, пока очередной директор (менялись они каждые несколько лет) выпорет Энид. Как будто ее дерзость можно было усмирить. Коллин дергалась от каждого нового глухого шлепка, доносящегося из-за матовой стеклянной двери кабинета, но Энид ни разу не издала ни стона, ни вскрика. Слышалось тяжелое директорское дыхание. Иногда миссис Портер начинала хмуриться, и тогда Коллин выпрямлялась и одергивала юбку, словно это ее плохая осанка была предметом неодобрения Гейл Портер.

Карпик застегнул ремень безопасности.

– Поехали. – Энид засунула в рот Алси сосок. – Из-за тебя мы опоздаем.

Коллин остановила машину и взглянула на приземистое коричневое здание. Она не была в больнице Мэд-Ривер с тех пор, как проходила здесь свой пятимесячный осмотр – как раз перед Пасхой.

– Давай с этим покончим, – сказала Энид.

Внутри их встретил линолеум в разводах грязи, натащенной с резиновых сапог. Энид отправилась в регистратуру – спорить о пропущенном приеме, как будто это она тут была права, а затем присоединилась к Коллину и Карпику, которые уже успели сесть на стулья, расставленные вдоль стены. «Сандерсон» не предоставлял своим работникам страховку, но если в твоей семье кто-то работал на лесозаготовках, то больница лечила тебя всю жизнь бесплатно – какой бы долгой она ни была.

– Какая муха Гейл вообще укусила? – принялась жаловаться Энид, хотя это она потеряла справку о прививках. – Как будто у них всех может оказаться бешенство.

В коридор вышла медсестра с карточкой в руках. Коллин узнала ее со своего прошлого визита.

– Малышка до сих пор не плачет? – спросила она Энид.

– Вот бы у меня шесть таких было, – ответила та.

– Каждый ребенок – это чудо, – напомнила ей медсестра – старая присказка, которую любила их мама.

Она никогда не хотела детей. Сама призналась в этом Коллин незадолго до смерти.

Вышитое крестиком изречение висело в маленькой комнатке в самом конце больничного коридора. Сколько раз Коллин сидела на столе для осмотра, уставившись на эту фразу, а к ее бедрам липла клеенка – там, где больничная сорочка расходилась, обнажая кожу.

КАЖДЫЙ РЕБЕНОК – ЭТО ЧУДО.

Всякий раз, когда дверь открывалась и за ней не оказывалось матери, Коллин почему-то удивлялась.

Если бы этой весной Коллин удалось сохранить беременность, она бы и сейчас сидела на этом столе, свесив ноги, с округлым животом, лежащим на коленях, и считала бы дни до назначенного срока – 14 августа. Эта дата прочно застряла в ее сознании. Даже медсестры – женщины, обученные ничего не чувствовать, – ее жалели. Коллин это видела – по их напускной жизнерадостности, по тому, как они избегали смотреть ей в глаза. Но даже после кровотечения, после рождения ребенка, который, как она знала, никогда не смог бы дышать, после нескончаемой череды счетов – вкус горького клея на клапане конверта, который она облизывала каждый месяц, выписывая чек, теперь ассоциировался у нее с больницей – даже после всего этого Коллин все еще ужасно хотелось еще одного ребенка, и эта боль прочно угнездилась у нее в груди.