Текст книги "Медовые дни"

– Мэр города, господин Авраам Данино, приказал мне…

– Передайте Данино, чтобы передвинул эту чертову микву на пятьдесят метров влево.

– Передвинул? – ужаснулся Бен-Цук. – На данном этапе? Вы хоть представляете себе, сколько денег мы уже вбухали в стройку? Заложили фундамент. Возвели строительные леса. Вы представляете, во что нам обойдется ее передвигать? И сколько времени это займет?

– А вы знаете, сколько потратили на разработку истребителя «Лави», а потом проект свернули? Ничего не поделаешь, Бен-Цук. За ошибки надо платить.

– Вы не понимаете, – взмолился Бен-Цук. – От этой миквы очень многое зависит. Прошу вас, давайте поищем другое решение.

– Мне надо подумать, – сказал особист и снова кликнул мышкой. – Я вам перезвоню.

– Когда?

– Завтра. Максимум послезавтра.

Но позвонил он только через две недели и даже не извинился. Наоборот. Недовольно пробурчал, что у него полно дел, а он вынужден тратить время на «эту вашу микву».

– Короче, – заявил он. – Если вы настаиваете, что миква должна стоять именно на том месте, найдите надежных с точки зрения государственной безопасности рабочих, и я их проверю. Если не обнаружится ничего подозрительного, вы сможете продолжить строительство. Только пообещайте, что внесете в смету СПН.

– Что такое «СПН»?

– Стена, препятствующая наблюдению.

– Но…

– Бен-Цук, я пытаюсь вам помочь, а вы со мной препираетесь.

* * *

Никита не умер. Несмотря на прекрасную надгробную речь, написанную для него Антоном, он все еще был жив. Поэтому они пожелали ему доброго здоровья и ускорили шаг. Ни один из них не рвался провести весь вечер в его обществе. Но Никита тоже ускорил шаг, обогнал Шпильмана с его радиоприемником, по которому шла трансляция матча российской футбольной лиги, пристроился к Кате с Антоном и, пыхтя от нетерпения, стал поджидать момента, когда удастся ввернуть: «Кстати! Это напомнило мне один эпизод на съемочной площадке…» Однако Катя и Антон молчали, чтобы не давать ему повода разразиться еще одной историей с участием Михалкова. Но вот они поравнялись с недостроенным клубом, и Никита не выдержал:

– Кстати, о незавершенных проектах. Знаете, сколько раз Михалков начинал работать над фильмом «Очи черные»? Сперва у него был сценарий, но не было денег. Потом деньги появились, но он никак не мог найти в Италии подходящего места для съемок. Потом место нашлось, но оказалось, что денег не хватит. Вот так-то, друзья. Снять фильм – это вам не по Красной площади прокатиться. Но Михалков – уникум, друзья мои, он никогда не опускает руки. Он не просто доснял фильм, он еще и получил за него приз на Каннском фестивале. А французы кое-что понимают в кино, вы уж мне поверьте!

Катя прижалась к Антону, и он понял почему. Ведь с фильма «Очи черные» между ними все и началось. В клубе дома престарелых фильм показывали на белой простыне, надорванной в левом верхнем углу – так евреи согласно траурному обряду надрывают край рубашки. Катя ходила на все фильмы без исключения. Кино было единственной, если не считать глинтвейн со щепоткой корицы, вещью, которая помогала ей хотя бы на два часа забыть, как далеко от нее те, кого она любила, и какое на самом деле печальное место этот приют для осиротевших стариков, несмотря на все их старания прикидываться веселыми.

Антон пришел с опозданием и сел рядом с ней. Свободных стульев в зале было много, но он сел рядом с ней, и это показалось ей невежливым. Она вообще находила Антона человеком неприятным. По ее мнению, он не умел есть, носил уродливые белые мокасины и флиртовал с молодыми нянечками. Как будто не понимал, что он старый хрыч и выглядит просто смешно. Тем не менее, когда он сел рядом, по ее телу прокатилась легкая дрожь. И такая же, только более сильная, когда он коснулся коленом ее ноги. Она решила, что это остаточные проявления гриппа, которым она болела на прошлой неделе, отодвинула свой стул и сосредоточилась на фильме. Ближе к концу картины она не удержалась и скосила на Антона глаза. Он плакал! Слезы абсолютно не вязались с ее представлением об этом человеке, и Катя списала их на его проблемы со здоровьем. Наверное, у него конъюнктивит. Или воспаление слезных каналов.

Фильм кончился. Немногочисленные зрители встали с мест и разошлись по своим комнатам. Только они с Антоном продолжали сидеть и смотреть на бежавшие по экрану титры.

– На самом деле, – сказал он вдруг, не глядя на нее, – все фильмы Михалкова про одно и то же.

– Про что же, интересно? – спросила она саркастически, не поворачивая головы.

– Про трагическую и прекрасную силу любви, – ответил Антон. – Про то, что она способна двигать горы и рушить мосты. Про то, что она одновременно и ослепляет людей, и раскрывает им глаза. Он говорит об этом и в «Урге», и в «Утомленных солнцем», и здесь тоже. Его героев лихорадит от любви. И мужчин, и женщин. Любовь у него – это хроническая болезнь. Но она же и лекарство.

– Как красиво вы это сказали…

Тогда она впервые удивилась тому, что будет много раз поражать ее впоследствии: его способности говорить как по писаному, словно, прежде чем произнести фразу, он выстраивает ее в уме в строго продуманном порядке.

По экрану проплыл последний титр с именем режиссера. Повода продолжать сидеть в зале больше не оставалось.

– Я видела, как вы плакали, – сказала Катя, по-прежнему не глядя на него.

Она боялась, что, если их глаза встретятся, это все испортит.

– А-а, это, – пренебрежительно махнул он рукой. – Конъюнктивит.

– Я так и подумала.

Запахло стиркой, резко и неприятно. В строящемся новом крыле здания что-то сверлили, и до них доносилось глухое жужжание дрели. Раздался щелчок – кассета в видеомагнитофоне докрутилась до конца, и пленка стала отматываться назад. Катя сидела не двигаясь. Антон тоже. Протянувшаяся между ними ниточка была очень тонкой, и любой неосторожный жест…

– А зачем я, собственно говоря, вру? – неожиданно повернулся он к ней. – В нашем возрасте уже можно позволить себе правду. Верно?

– Можно, но не всегда нужно, – ответила она, тут же проникаясь ненавистью к той женщине, что сидела внутри нее и иногда говорила ее голосом.

– Нет у меня никакого конъюнктивита, – сказал он. – Я плакал, потому что подумал… Прежде чем я доберусь до конечной остановки, мне хотелось бы еще хотя бы раз пережить ощущение этой бури. Но я не уверен, что это возможно.

– И вы еще жалуетесь? Вы все-таки это испытали, пусть всего раз в жизни. Многим и этого не дано. Многие думают, что такое бывает только в кино.

– Катя, так мы все – кинозвезды, – сказал он и посмотрел ей в глаза серьезно и сосредоточенно, как будто в данный момент они занимались любовью и он был в ней. – Мы все – кинозвезды, и мы играем в фильме, который снимают про нашу жизнь.

Она рассмеялась. И тут же извинилась, чтобы он не подумал, что она смеется над ним. Просто у него было такое лицо… Она снова засмеялась, и он, нисколько не обидевшись, засмеялся вместе с ней.

– Это все фильм виноват, – он показал рукой на экран. – Слишком на меня подействовал. Надо ограничить его аудиторию публикой до шестидесяти. Пусть его смотрят те, кто еще способен контролировать свои эмоции. Почему некоторые фильмы запрещают смотреть детям и подросткам «до»? Должно быть наоборот!

В тот же вечер она пригласила его к себе. Он ласкал ее, целовал и обнимал, но заниматься с ней сексом не захотел. Сказал: «Еще рано». А она подумала (и впоследствии думала так же много раз): «Это человек-сюрприз, как шкатулка с двойным дном» – и влюбилась в него окончательно. Она не разлюбила его, даже когда узнала, что он не еврей, и убедилась, что, несмотря на умение раскатисто смеяться, иногда совершенно неожиданно, – он погружается в черную меланхолию, которая может длиться несколько недель. Она не разлюбила его, когда выяснилось, что, обладая несомненно высоким интеллектом и постоянно стуча на пишущей машинке, он всю жизнь проработал обыкновенным слесарем. Что к любому блюду он добавляет рубленый чеснок. Что в ту самую первую их ночь он не переспал с ней по вполне определенной причине.

По дороге домой они прошли мимо красивого коня шоколадной масти. Никита успел подыскать себе других слушателей, чтобы мучить их рассказами о Михалкове, и Катя с Антоном шагали вдвоем. Молча. Она – во власти воспоминаний, а он… Поди догадайся. Она уже достаточно ему доверяла, чтобы не лезть без нужды в его мысли. Вдруг он оторвался от нее и приблизился к забору.

– Иди сюда, коняшка! – позвал он, и конь, гордый своей красотой, подбежал к нему.

Антон сунул руку в щель в заборе, потрепал коня по морде и что-то ему прошептал.

Вчера ночью, после очередной неудачной попытки, Антон скатился с Кати, лег рядом с ней на спину и сказал:

– Хватит. Все равно ничего не выходит. Таблетки не помогают.

– Ничего страшного. Это не имеет значения, – сказала она, а про себя подумала: «Жалко, что в постели у него пропадает чувство юмора. На самом деле все это смешно».

– А мне страшно, – сказал он. – Я больше так не могу. Я не могу смотреть, что с тобой творится.

– Со мной? – удивилась она.

– С тобой. Чтобы такая женщина, как ты… в расцвете лет… тратила время на меня… Я хочу, чтобы ты знала: я не против того, чтобы ты… ну, встречалась с другими. Я совершенно не против. Я не хочу, чтоб ты лишала себя удовольствия. Для этого нет никаких причин. Я думал, что здесь, в Израиле… Новая жизнь и вообще… Но если я не могу… Тогда пусть кто-нибудь другой…

– Какой еще «другой»? Ты что?

– Есть много таких, кто…

– Кто, например? – перебила она его. – Антон, это очень мило, что ты так думаешь. Мне это льстит. Но я уже старая.

– Я уверен, что Никита…

– Антон, ты меня поражаешь. Ты думаешь, я готова броситься на шею каждому болтуну? Может, он того и хочет, но… Этого мало. Я тоже должна захотеть. А я не хочу никого, кроме тебя.

– Я тебе не верю. Ты хочешь сказать, что в нашем квартале тебе ни разу никто не приглянулся? Этого не может быть.

– Ты прав, – сказала Катя, стыдливо потупившись.

Настало молчание. Катя не торопилась его прервать, словно собиралась с духом перед исповедью. Она чувствовала страх Антона, который весь сжался, но продолжала молчать. Это доставляло ей наслаждение.

– Конь, – наконец сказала она.

– Что «конь»?

– Ну понимаешь, время от времени меня преследуют мысли о коне.

– О каком еще коне?

– Об арабском скакуне. Ну том, на аллее. У него красивый зад. А ты знаешь, как мне нравятся мужские задницы.

Антон сел в кровати, взглянул в ее смеющиеся глаза и захохотал.

Отсмеявшись («Антон вернулся!» – подумала она), он сказал:

– Можно с ним завтра поговорить. Ну с твоим конем. Спросим, согласен ли он.

– Ну? Что ты ему сказал? – спросила Катя, когда Антон отошел от ограды вольера и взял ее под руку.

– Сказал, чтобы он не смел к тебе приближаться. А если попробует, я отрежу ему яйца и поджарю к ужину на подсолнечном масле. На сковородке!

Они с Катей дружно засмеялись.

За Тополиной аллеей начинался спуск к кварталу. Антон замедлил шаг. Он знал, что Кате трудно идти под горку из-за больных коленей. Однажды у нее на этом самом спуске развязался шнурок, и он, не сказав ни слова, наклонился и его завязал. Чтобы Кате не пришлось нагибаться.

В конце спуска, слева, высились строительные леса. При виде их Кате стало ужасно жалко Антона. Как он хотел, чтобы построили этот клуб! С тех пор как они здесь поселились, он ни о чем другом не говорил с подобной страстью. И такое разочарование! Они медленно шли мимо стройки. Катя бросила взгляд на Антона и почувствовала укол тревоги. Сколько еще таких разочарований он выдержит, прежде чем снова впасть в депрессию?

– Наверно, деньги кончились, – мрачно сказал Антон. – Начали стройку, а тут выяснилось, что она обходится дороже, чем планировалось. Или рабочие потребовали надбавки. Постой-ка… – Его глаза загорелись надеждой. – У меня идея! Почему бы нам, мужчинам квартала, не достроить клуб собственными силами? Шпильман когда-то работал бригадиром строителей. Да и мы, остальные, не безрукие. И Школьник, и Грушков, и я. Что нам помешает? Приду домой – напишу им. Кому им? Мэрии, конечно! Их эта идея обрадует, можешь не сомневаться.

* * *

– Что значит «не утверждают»? – вскипел Данино.

Бен-Цук старался сохранять спокойствие, но чувствовал, как у него немеет затылок – верный признак приближающегося срыва.

– Они бракуют всех, кого я им посылаю, – объяснил он.

Чем больше он старался унять дрожь в голосе, тем заметнее тот дрожал.

– На каком основании? По какой причине? – спросил Данино.

– Каждого по своей. Один курил гашиш, второй когда-то водил шашни с арабкой, третий – тайный гомик, у четвертого отец сидел за ограбление банка, у пятого родился в Сирии…

– А Сирия-то им чем не угодила? – возмутился Данино, мать которого была родом из Сирии. – Евреи Дамаска, – с гордостью заявил он, – это одна из лучших репатриантских общин Израиля! Работящие. Надежные. Предприимчивые. Евреи Алеппо – это, конечно, дело другое…

– Одним словом, – вздохнул Бен-Цук, – гиблое это дело. Армия не хочет, чтоб мы строили там микву, и все тут. Потому и мучают нас проверками, чтобы мы отказались от этой идеи.

Данино задумчиво молчал.

– А может… – осторожно начал Бен-Цук. – Я хочу сказать, может, это нам знамение, а? Знак свыше? Ведь праведник Нетанэль Анихба с самого начала был против строительства в этом районе. Предупреждал нас, что мы навлечем на себя проклятье. Может, это оно и есть? Как вы думаете?

Данино окинул его таким презрительным взглядом, что Бен-Цук сразу понял: он неправ.

(Откровенно говоря, он знал, что неправ, еще до того, как открыл рот, но иногда человек летит в пропасть с широко открытыми глазами.)

Жена Данино долго не могла забеременеть. После многих лет бесплодных попыток, испробовав все методы лечения, они решили, что должны обойти могилы праведников в городе и его окрестностях и полежать на каждой из них. Поначалу они раз в неделю меняли могилу, пока не убедились, что это не помогает. Тогда жена потребовала, чтобы они ограничились одним-единственным праведником, но с наилучшей репутацией. Отныне Данино по четвергам мотался с женой на могилу, оставлял машину на гигантской парковке и пробирался сквозь плотную толпу горожан, ловя на себе их полусочувственные, полунасмешливые взгляды.

Праведник-чудотворец тоже не оправдал возлагавшихся на него надежд, и жена заявила, что во всем виноват Данино и его скептицизм.

– Если ты не веришь, что праведники – это канал, связывающий нас с горним миром, какой тогда прок в том, что я оставляю на могиле свои записки и привязываю к веткам ленточки?

– Может, ты и права, – согласился Данино.

Теперь, простертый на могиле, он прижимался губами к тому месту, где предположительно находилось ухо праведника, и изо всех сил старался представить себе будущего ребенка.

Через два дня после этой молитвы, когда Данино почувствовал, что ему наконец-то удалось проплыть по реке веры, не выбираясь на берег сомнения, его жена забеременела.

С медицинской точки зрения это было чудо. Самое настоящее чудо. Поэтому все девять месяцев беременности они оба прожили в состоянии восторженной благодарности, вознося хвалы Всевышнему. После появления на свет сына их изумление только увеличилось. Как у таких, как они, родился такой красивый мальчик? Красивый, как ангел. Как принц. Как девочка. Ни одно из имен, которым они собирались его назвать, – Йоханан (в честь деда), Ицхак (в честь прадеда) или Узиэль (в честь школьного учителя, который преподавал им Библию), – теперь не казалось жене подходящим, и она предложила подождать с этим до обрезания или до того, как глас небесный даст им подсказку.

Но Данино считал странным говорить «он» о ребенке, вызывающем у него настолько сильные чувства, и называл его Янукой, то есть Малышом. «Где пеленки Януки?», «Янука хорошо покушал?», «Янука сейчас улыбнулся или мне померещилось?».

Через два дня Янука умер. На руках у Данино. У мальчика вдруг поднялась температура, и родители повезли его в больницу, но приехали слишком поздно. На крошечной могиле они с общего согласия решили выбить надпись «Янука Данино», но больше согласия между ними не было уже никогда.

На траурной шиве (они не были обязаны ее соблюдать, потому что ребенок не прожил 30 дней) гости сидели молча, но жена Данино не закрывала рта.

– Наше горе, – говорила она, – это Божья кара за то, что Авраам называл сыночка Янукой. Был уже один Янука, – напоминала она. – Сын Амнуны Сабы. Этот Янука поражал всех последователей рабби Шимона Бар-Йохаи глубиной своих познаний, но скончался в юном возрасте. А мой муж своим невежеством прогневил Царствие Небесное, – сообщала она понуро сидевшим гостям и повторяла это каждой новой партии гостей. Когда гости расходились и в гостиной оставались только осиротевшие пластмассовые стулья, она вставала, сквозь зубы приказывала Данино отнести посуду в раковину и, не добавив ни слова, способного смягчить жестокость ее нападок, удалялась в свою комнату.

Данино, старший из восьми детей в семье, привык брать ответственность на себя, зато его жена проявляла склонность все валить на мужа. Но на сей раз он не спешил признавать свою вину. Он не верил, что прогневил Царствие Небесное. Напротив, смерть Януки стала для него доказательством того, что никакого Царствия Небесного не существует, а если и существует, то его слепая жестокость не имеет оправдания. Поэтому он бросил изучать Талмуд (хотя до этого читал по странице в день), перестал молиться и посещать синагогу, а вместо этого занялся бурной общественной деятельностью: создавал ассоциации, заседал в комитетах и заключал политические альянсы.

Через два года он принял участие в выборах мэра. Он шел как независимый кандидат. На агитационных плакатах красовалось его фото крупным планом, а сверху, над его прекрасными печальными глазами, значилось: «Авраам Данино, кандидат от народа». Он набрал подавляющее большинство голосов и занял кресло мэра, что позволило ему реже бывать дома и окончательно отдалило от жены. Он не развелся с ней, нет: его избиратели этого не одобрили бы. Но он не забыл ни ее обвинений, ни связанных с ними обстоятельств. Ему не хотелось идти домой: он каждый раз подолгу стоял на пороге и лишь затем с тяжелым сердцем брался за дверную ручку.

Как назло, именно в период его мэрства индустрия вокруг праведников разрослась до беспрецедентных масштабов. Казалось, в жителях страны проснулась неутолимая жажда чудес. Энтузиасты «открывали» все новые могилы; в город без конца прибывали автобусы, битком набитые паломниками, желающими избавиться от одиночества, бесплодия или хронического невезения; для приезжих строили хостелы, создавали кейтеринговые фирмы, снабжавшие хостелы едой, и кондитерские, поставлявшие кейтеринговым фирмам сладкую выпечку.

Данино административно поддерживал эту индустрию, но категорически отказывался признавать культ праведников, считая его язычеством и идолопоклонством.

– Слушай меня внимательно, – сказал он Бен-Цуку. – Ты понимаешь, что строительство миквы в Сибири остановилось? Мне нет дела до армии и до Нетанэля Анихба. Нам не до этих глупостей. Видишь письмо? – Он взял со стола синий почтовый конверт с пометкой «авиа» и помахал им перед носом Бен-Цука. – Это от Джеремайи Мендельштрума. В августе он приезжает в наш город на фестиваль кларнетистов и желает посмотреть на микву, возведенную в память о его жене. Знаешь, что случится, если миква не будет готова к фестивалю? Он потребует свои деньги назад! И из каких средств мы их ему вернем? Может, из твоих личных, Бен-Цук?

– Но как же быть с разрешением от военных?

– Бен-Цук, мне не нужны твои вопросы. Мне нужны ответы. – Данино засунул в штаны всю руку целиком и откинулся на стуле. – Для этого я плачу тебе зарплату. Для этого я взял тебя в мэрию, наделил полномочиями и относился к тебе как к сыну. Для этого, а не для того, чтобы ты сидел здесь, плакался и ждал прихода мессии! Хочешь идею? Отправь им кандидата, которого они не смогут не утвердить. Такого, который уже прошел все проверки. Например, кого-нибудь, кто раньше служил на этой базе.

* * *

Днем Город праведников прозябал. Но по ночам в мозгу набожных эрудитов открывались каналы, соединяющие мир дольний с миром горним, по которым в звездное небо поднимались, воспаряя все выше, буквы Талмуда.

Иногда эти взлетающие в небо буквы по ошибке перехватывали антенны секретной военной базы, и служащим на базе переводчикам приходилось осторожно, одну за другой, выковыривать их из перехваченных разговоров на арабском, чтобы выяснить, о чем свидетельствуют беседы лежащих в окопах вражеских солдат: о готовящейся войне или, как и в прошлые разы, лишь о тоске по дому.