Текст книги "На грани риска: честный рассказ акушера-гинеколога о тяжелой беременности и опасных родах"

И насколько успешными были ее благополучные роды?

* * *

Когда-то давно женщины умирали от токсикоза и рвоты беременных. В то время было понятно отчаяние их докторов: когда не было эффективного лечения и искусственного питания, медики были благодарны за каждую спасенную жизнь – именно жизнь была простейшим показателем успеха. Но потом эти болезни перестали быть причиной смерти, и врачи перестали бороться так отчаянно. Примерно в то же время токсикоз признали психическим заболеванием. Успешное лечение свелось к тому, чтобы заставить женщину признать свою ложь, а не освободить от страданий. Усугубление мучений пациентки даже могло стать частью лечения.

Ни один квалифицированный врач больше не считает, что причины рвоты беременных – в подсознании пациентки. Сегодня ни один врач или акушерка с лицензией не обвинит беременную женщину с токсикозом в том, что она фригидна или хочет прервать беременность. Но женщины не перестали страдать, и мы по-прежнему не знаем, какой результат лечения считать успешным.

Иногда женщины страдают, потому что, как в случае с моей первой беременностью, для медицины малейший из возможных рисков для растущего эмбриона все еще важнее страданий матери. Мне не угрожала смерть, не было необходимости в госпитализации, поэтому никто не спросил, достаточно ли благополучно мое состояние. Я не справлялась с обязанностями, теряла заработок и большую часть того, что наполняло мою жизнь. Но это никого не интересовало.

Иногда, как в случае Андреа, медицина даже не замечает, что проблема не решена, что токсикоз по-прежнему причиняет страдания, сопоставимые с раком, на который медицинское сообщество обращает намного больше внимания. Никто не спросил Андреа, достаточно ли хорошо она себя чувствует, подходит ли ей назначенная терапия от токсикоза – годы спустя очевидно, что она однозначно ответила бы «нет».

А иногда, как в случае с Викторией, хотя ни один современный квалифицированный доктор не скажет пациентке, что причина ее токсикоза надуманна, но ни один и не подумает оценить ее болезнь в перспективе. В каждый из визитов в отделение неотложной помощи современной медицине удавалось спасти Виктории жизнь, добиться успешного исхода в этот день, к этому часу. Ей ставили капельницу, она съедала крекер. Так на протяжении недель Виктория снова и снова оказывалась в скорой, и ни один врач не оценил ее состояние в более широкой перспективе. Никто не заметил стремительную потерю веса или то, что она несколько недель не ела белковой пищи. Но даже если бы заметили, ничего бы с этим не сделали. Это была не их проблема – сегодня они сделали свою работу, спасли ей жизнь.

В некоторых случаях успех лечения выражается в числах. Уровень холестерина понизился, а кровяное давление повысилось? На момент родов гестационный возраст был не меньше 37 недель, но не больше 42? Новорожденный весит не меньше 2500 грамм? Скончалась ли пациентка? По ответам на эти вопросы можно вывести средний результат, проследить рост или снижение показателей, внести их в сводную таблицу. Такие данные легко измерять и обрабатывать. Именно поэтому медицинские учреждения очень любят такие результаты.

Но определить успех лечения в других случаях оказывается сложнее. Смог ли ты облегчить страдания человека, стоящего перед тобой? Трудность состоит в том, что этот результат нельзя узнать, не спросив у женщины, которая прямо сейчас находится рядом, о ее чувствах, мыслях и желаниях. Но никто не говорит: «Мы спасли достаточно вашей полноценной жизни?»

Если вы не зададите этот вопрос, в записях будет стоять: «средняя степень токсикоза, беременность без осложнений» – и никто не узнает, что она навсегда запомнит это время как худший период своей жизни. В карте будет стоять информация про «несколько госпитализаций», но не будет пометки, что «она закончила этот чертов семестр и вовремя выпустилась из колледжа». Чаще всего вы просто не будете понимать, ради чего было все это лечение.

* * *

В итоге Виктория выбирает нашу клинику для ведения ее беременности, так что до конца срока я вижу ее раз в несколько недель. Мы следим, чтобы она получала лекарства, регулярно контролируем состояние и корректируем лечение. При этом весь следующий месяц примерно раз в десять дней ей приходится проводить ночь в отделении скорой помощи, где ей внутривенно вводят препараты и восполняют водный баланс. Зато ей ни разу не потребовалась повторная госпитализация и нам не пришлось вставлять ей венозный катетер. Благодаря помощи диетолога и пристальному вниманию к тому, какую пищу она может переносить, а какую нет, на 16-й неделе Виктория находит подходящую диету – спасением оказываются молочные коктейли. Так ей удается остановить потерю веса. Мы выстраиваем замысловатую систему стационарного и амбулаторного лечения, чтобы предотвратить ее госпитализацию, обезвоживание, смерть. Мы даем ей столько препаратов, действие скольких можем контролировать, и находим подходящие для нее способы их приема. В свою очередь, Виктория учится приезжать в клинику сама, если никто из нас не подходит к телефону, и добиваться встречи с врачом, даже если ее посещение не удается зафиксировать через систему записи.

Виктория так и не набирает вес, тем не менее ее живот растет. Примерно после 26-й недели ее рвота немного ослабевает. Я вижу Викторию в клинике на 32-й неделе: она по-прежнему страдает от сильной тошноты и не может вернуться на работу или учебу, но количество препаратов, которые она принимает, сократилось до двух, и вот уже больше месяца ей не требовалась скорая. Когда мы обсуждаем это, я говорю, что ей стоит гордиться собой – таких результатов было тяжело добиться. Понадобилось много труда – неоплачиваемой, физически сложной, круглосуточной работы. Виктория натянуто улыбается – у нее темные круги под глазами, и, когда она поднимается, чтобы пройти дальше по коридору на следующий прием, то двигается медленно, как будто она раза в четыре старше своих лет.

Тошнота не проходит до 39-й недели, когда у нее отходят воды. У Виктории начинаются самопроизвольные роды, которые проходят без осложнений.

Через шесть недель после родов я вижу ее на приеме и не узнаю. Сегодня она – безупречно ухоженная молодая женщина, и я готова поклясться, что не встречала ее прежде. На ней шелковая блузка, но настоящее сияние исходит от нее самой – свет наполняет весь мой небольшой кабинет. Пухлощекая малышка беспокойно спит в коляске рядом с ее креслом. После осмотра, перед тем как уйти, она говорит: «Доктор, это было так ужасно. Ничего хуже со мной не происходило. Но сейчас мне намного лучше».

Я так и не спросила ее, смогли ли мы помочь ей и облегчить ее страдания. Не спросила, было ли наше лечение успешным и достаточно ли полноценной жизни мы ей сохранили. Мы работали, не покладая рук, мы сделали все, что могли, и, если честно, я думаю, что могу не выдержать ответа. И я не задаю ей этих вопросов.

«Я очень рада, что вам лучше», – отвечаю я, и она уходит дальше жить свою жизнь.

Глава 2
Выбор врача
Любовь – в рутине

Стандартный вопрос для игры «Выбери из двух вариантов»: вы бы предпочли доброго и приветливого врача или врача, который знает свое дело?

Знаю, многие ответят, что это неправильная постановка вопроса. Что врач может соответствовать обоим критериям. Они скажут, что на самом деле, если врач не проявляет доброты, заботы и понимания, то не сможет хорошо выполнять свою работу, потому что не слушает и не слышит то, что должна знать, чтобы помочь.

Но это не всегда верно. Иногда, поглощенная повторяющимися, совершаемыми на автомате действиями, из которых в основном и состоит наша работа, я замечаю, что, проявляя доброту, я могу хуже справляться со своими задачами.

* * *

По моим чисто гипотетическим подсчетам, 90 % работы, которую делает врач, не имеет ничего общего с тем, чему нас учили в университете. Примерно 10 % времени мы решаем, какое лекарство прописать, есть ли показания для операции или проводим операции – то есть занимаемся именно тем, к чему нас готовили в вузе. Но 90 % уходит на то, чему никто не учил: оформление документов, заполнение форм, продление рецептов, телефонные разговоры с ассистентами, выездными бригадами, фармацевтами, чтобы объяснить им предписания. Это рутинная, малоэффективная и абсолютно необходимая часть работы, без которой не будут иметь результата ни операция, ни тщательно подобранное лекарство, ни выверенный план лечения. Между собой медики называют эти 90 % работы «волокитой».

Одна из подруг напомнила мне, что, когда она была интерном и у нее опускались руки при мысли о предстоящих часах бумажной работы, я сказала ей, что это невыносимо скучная, однообразная волокита, ради которой не стоило тратить десятилетия на обучение, но благодаря ей пациентка сможет выйти из больницы и вернуться домой к своему малышу, своему партнеру, своей работе. Волокита состоит из бумажной работы, но, выполняя эту работу, врач и проявляет любовь к пациентам.

Рутинная работа врача и есть выражение его любви к своим подопечным – вот что я считаю важным для практикующего врача. Я называю это прагматичным сочувствием. Прагматичное сочувствие – особая форма симпатии или эмпатии, которая приобретает большое значение в медицине, потому что является неотъемлемой частью работы врача и всегда выражается в действии. Это чувство помогает нам справляться с волокитой. И, что важнее всего, именно из-за него мы готовы выполнять рутинные задачи.

В обычной жизни его проявляет женщина, которая заглянула к вам в день смерти близкого, хотя ее никто не просил, не чтобы обнять, а чтобы занести немного еды. Это автомеханик, который снисходительно объяснял причину поломки клиенту, ничего не понимающему в выпускных клапанах, но, увидев плачущего ребенка на заднем сиденье, закончил ремонт в рекордные сроки.

Вот другой пример: пациентка у меня на приеме вчера в 11 утра говорила только на бенгальском языке. Профессионализм, развитый во мне за годы обучения, заставляет вести себя компетентно. Но в реальности, чтобы этот прием прошел продуктивно и осмысленно, понадобится гора прагматичного сочувствия. Мне нужно проявить эмпатию, чтобы не терять терпение, общаясь через переводчика, что делает диалог в три раза длиннее (даже при самом удачном сценарии, который не развивается практически никогда, он пойдет по схеме «врач → переводчик → пациент; пациент → переводчик → врач»). Когда решены основные вопросы, я снова проявляю сочувствие и уделяю какое-то время английско-бенгальским объяснениям, чтобы убедиться, что она знает, где оставит своего маленького ребенка на время родов. Строго говоря, это не моя ответственность, но я хочу быть уверена, что она знает, как повести себя в этой ситуации, находясь так далеко от семьи и знакомого ей мира. Эти 15 минут не отразятся в моих записях, я не смогу включить их в счет. Но это важно, поэтому я трачу на это время. Другие мои действия: выдача пренатальных витаминов, регулирование давления, чтобы сбалансировать ее состояние, прививка от гриппа – не будут иметь смысла, если она не сможет попасть в больницу, когда будет нужно.

Хочу, чтобы вы понимали: я говорю не о том, что была «милой». Мой голос не звучал ласково (возможно, мой тон не имел значения, потому что основную информацию для пациентки сообщал голос мужчины-переводчика), я говорила конкретно и по делу, отвлекалась на других пациентов и, скорее всего, выглядела вымотанной. Но мы провели лишних 15 минут, общаясь через переводчика, потому что пациентке это было нужно. Именно это я называю прагматичным сочувствием.

Сочувствие не будет работать без прагматики, потому что в нашей профессии мы все быстро понимаем, что быть «милым» можно лишь до определенной степени. Я поняла это, будучи интерном, когда, руководствуясь идеями равноправия и феминизма, представлялась в родильном отделении как Чави. Нет, не доктор Карковски, что вы. Мы же здесь все работники медицины, все равны, все заняты одним делом. Медсестры отмели эту концепцию, как только услышали. Для них должность говорила не о статусе и не об образовании. Должность сводилась к простому – к функции. Могут они выписать питание через тебя? Могут получить препараты, которые нужны пациенту? Если ты доктор, для них ты – инструмент, с которым они умеют обращаться. А если ты Чави, то какой от тебя прок? Так моя попытка быть «милой» рассыпалась в прах. Чави была приветливой, но бесполезной и была вынуждена уйти. Зато смогла приступить к работе Доктор К.

Прагматизм без сочувствия тоже имеет свои границы. Мой опыт говорит о том, что врач не может не проявлять эмпатии. Не подкрепленные вниманием и любовью к пациентам усилия, пусть и ради хорошего дела, – лишь работа, а для большинства людей работа без заинтересованности быстро приводит к выгоранию. Мне посчастливилось заниматься необыкновенным делом, но даже самые сокровенные моменты – рождение ребенка, помощь матери и младенцу в том, чтобы благополучно пройти через роды – при неблагоприятном стечении обстоятельств могут привести лишь к опустошающей усталости. Люди в реальном мире часто совсем не такие восхитительные – со своей болью и неверными решениями, гневом и ошибками в анализах, проведенных в 2 часа ночи. Без сопереживания им становится сложно получать удовольствие от работы, а через какое-то время может наступить момент, когда справляться с обязанностями будет почти невозможно. В 2 часа ночи посреди крови, кала и околоплодных вод именно прагматичное сочувствие придает врачу сил. Я считаю, что рутинная работа – это и есть выражение любви, потому что только любовь помогает справиться с рутиной.

Чаще всего прагматичное сочувствие вызывает в нас история пациентки. Она воспитывает ребенка одна. Представляю, насколько трудно ей попасть на все эти УЗИ. Транспорт здесь ходит просто ужасно, поэтому она постоянно опаздывает на прием. Иногда доступная нам информация исходит от пациентки и основывается на фактах, но часто мы сами создаем историю, которая сделает нашу работу проще. Мы сочиняем для себя сюжет, в котором наш труд важен, а клиентка заслуживает нашу заботу, в котором мы можем выполнять эту работу, потому что она действительно необходима. Так, моя подруга нашла силы покончить с документами на выписку, когда я придумала для нее младенца (или партнера, больных родителей, работу), к которым должна вернуться пациентка. И возможно, я провела больше времени с бенгалкой отчасти потому, что могла понять ее одиночество из-за иммигрантского опыта моих предков и ее встревоженность из-за пережитой мной самой поздней беременности.

По тем же причинам способность к состраданию изменяет нам. Мы остро сопереживаем пациентке, если ее история убедительна, но стоит сюжету дать сбой, и доверие утрачивается. Оказывается, что способность к прагматичному сочувствию, как и ко многим другим проявлениям доброты, легко потерять.

Много лет назад я вела 17-летнюю пациентку с очень серьезной проблемой с сердцем, которая то и дело пропускала встречи. Было трудно добиться приема у кардиолога: в больнице не всегда понимают, что беременная не может ждать шесть месяцев до следующей свободной даты. Я могла бы отправить пациентку в регистратуру, чтобы она сама попыталась договориться с администратором, могла бы передать ее как беременного подростка социальному работнику, чтобы это было его проблемой. Оба эти варианта были доступны и оправданны. И в обоих случаях ей бы, скорее всего, назначили прием намного позже срока родов.

Я этого не сделала. Она мне нравилась. Нравились ее торчащие волосы и ужасные каламбуры, нравилось, что она старается закончить 11 класс, и нравилась ее тревожная и любящая мама. Эта симпатия и дополняющее ее прагматичное сочувствие привели к тому, что я сделала четыре телефонных звонка и написала трем специалистам по электронной почте, умоляя их встретиться с беременным подростком до конца месяца. Когда я сообщала пациентке о времени приема кардиолога, то призналась, что успела пару раз заложить душу, прежде чем мне удалось записать ее. Из прагматичного сочувствия я дала ей купон на такси, чтобы она могла приехать на встречу с врачом и вернуться домой, и это же чувство двигало мной, когда я позвонила ей накануне утром, чтобы напомнить о визите в больницу.

Но у моего сочувствия были пределы. На следующий день она не пришла на прием. Когда я позвонила ей, чтобы узнать причину, она повела себя как типичный подросток – не взяла трубку. В итоге я набрала номер ее мамы и через нее связалась, наконец, со своей пациенткой. «Ну и почему ты не приехала? Объяснишь?» В ответ я услышала только обиженное: «Я просто устала, ясно вам? Мне не хотелось вставать в такую рань». Прямо там, в слепящем свете своего офиса, во время этого телефонного разговора, на который я выкроила пару минут между приемами, я почувствовала, что и сама устала, слишком устала от этого ленивого ребенка. Я ощутила, как мое сострадание раскололось пополам, как оно тяжело упало на пол и вдребезги разбилось о плитку. Я ответила односложно и официально и положила трубку. Я могла бы сразу сесть за компьютер и немного поколдовать, могла бы снова заставить колесики вращаться, пустить в ход личные связи, чтобы договориться о другом приеме. Я могла бы, но не стала. Наверное, я просто отправила ее в регистратуру. Никто не обвинит меня в том, что я не пыталась. Сюжет о беременном подростке больше не работал, а без него у меня не хватало энергии на лишние усилия.

Вот другой пример. Обычно в неделю я получаю около 10 писем из отделения скорой помощи о том, что пациентке нужен «срочный» прием акушера-гинеколога. В одном из таких привычных запросов была просьба встретиться с пациенткой на 34-й неделе, недавно прилетевшей из Индии. Это не такая уж необычная ситуация, и наша клиника, учитывая близящийся к концу срок беременности, всегда старается как можно скорее поставить таких женщин на учет. В тот раз мне удалось задержаться в офисе и увидеться с пациенткой во время проведения УЗИ. В кабинет вошла со вкусом одетая женщина. Она говорила на хорошем английском с акцентом. У нее был новый айфон – гораздо новее моего, – на котором открывалась в приложении индийская медкарта. Я спросила, почему она путешествует на таком позднем сроке, и женщина ответила: «Приехала на свадьбу. В отпуск». В отпуск? На свадьбу? Так вот из-за чего я работаю сегодня допоздна, вписываю ее в перегруженное расписание и отказываю другим пациенткам, которым нужна консультация, – из-за отпуска? История, которая послужила для меня мотивом работать сверхурочно, чтобы позаботиться о ней, оказалась ложью. А других причин у меня не было.

Хочу, чтобы вы меня поняли: я не стала халатно относиться к работе. Не испытывая прагматичное сочувствие, я все равно закончила прием. Я провела физический осмотр, взяла анализы, заполнила карту. Я не вела себя грубо, хотя, возможно, пациентка думала иначе, но все прошло хорошо. Профессионально. Компетентно. Внешне разница, наверное, была небольшой, по крайней мере, я на это надеюсь.

Выполняю ли я свою работу хуже, когда история пациента рассыпается? Мне тяжело это признать, но ответ, скорее всего, утвердительный. Пусть отличие слабое, едва заметное, но оно есть. Я слишком завишу от прагматичного сочувствия, и когда оно меня подводит, во мне не остается сострадания – только крупицы прагматизма. Но это неизбежно в том мире, в котором мы живем, и в работе с теми несовершенными людьми, которыми мы все являемся. Рано или поздно пациент подведет меня, и если сочувствие – это все, что у меня есть, то я подведу его.

Наверное, разочарование возникает потому, что в основе большинства сюжетов, при помощи которых мы вызываем в себе прагматичное сочувствие, часто лежит патерналистская система отношений. Чтобы такая мотивация работала, доктор должен представляться этаким принцем на белом коне, а пациентка – девицей в беде. Но под эту модель подходит так мало случаев, что часто она просто не применима. Она не может вместить всех случаев, с которыми сталкиваешься, работая в реальном мире с людьми, совершающими ошибки. Если я хочу выполнять свои обязанности, мне нужна более надежная опора. Глубже и крепче этой. Что-то, что не зависит от сюжета, от эмоции, от вымысла. Что-то, что не имеет отношения ко мне, к тому, насколько пациент заслуживает моего внимания и насколько привлекательна работа.

Каждый раз, когда Верховный суд или Конгресс обсуждает новую версию закона об абортах, всюду звучат голоса женщин, которым пришлось сделать душераздирающий выбор. «Я прервала беременность, потому что мой младенец не выжил бы», – в слезах рассказывает одна. «Я избавилась от ребенка на 20-й неделе, потому что иначе умерла бы сама», – рыдает другая.

Это реальные случаи, которые происходят каждый день, и именно они служат важным аргументом в пользу того, что легальные аборты – это важная составляющая здравоохранения для женщин. Но беременность прерывают не только в таких случаях. И если мы признаем прерывание беременности легальной медицинской процедурой, она остается такой при любых обстоятельствах. Когда женщина приходит в клинику, чтобы сделать аборт, ее не спрашивают, достаточно ли она страдала, чтобы заслужить это право. Ее могут спросить, уверена ли она в своем решении, и должны спросить, не принуждают ли ее сделать такой выбор.

Но в случае аборта никто не подсчитывает страдания пациентки: столько боли плюс столько душевных терзаний равно достаточному количеству для проведения операции. Чаще всего прерывание беременности – это обычная медицинская процедура, и случай пациентки либо соответствует установленным критериям для ее проведения, либо нет. Если соответствует, врач профессионально проводит операцию, общаясь с пациенткой в рамках необходимого. И все на этом.

Многим сложно понять, что врачу, проводящему аборт, необязательно знать, что у пациентки уже есть двое детей с инвалидностью и партнер, избивающий ее и детей, от которого она сбежала в приют (хотя слишком часто причина именно в этом). Как и не нужно знать, что женщина просто не хочет этой беременности. Мотивы пациентки могут быть просто ужасными: например, она избавляется от плода, потому что хотела мальчика, а анализы показали, что будет девочка. И что, тогда врач не сделает аборт?

Для большинства врачей плод не является личностью, а пациентка, без всяких сомнений, является, и для них не имеет значения, чем она руководствуется, принимая решение. Она – взрослый человек, которому что-то нужно: операция, первое обследование у акушера-гинеколога, прием у кардиолога. Это все, что необходимо знать врачу. Как только помощь оказана, их пути расходятся.

Это не прагматичное сочувствие, а профессионализм или редко заслуживающая внимание преданность своему делу. Что бы это ни было, на это можно опереться, это поможет продержаться до конца дня, когда сочувствие бесследно растворится в воздухе.

Как-то раз я спросила свою подругу – специалиста по прерыванию беременности и одного из самых преданных профессии врачей из тех, что я знаю, – думала ли она когда-нибудь, что у пациентки нет разумной причины избавляться от плода, и как справлялась в таком случае. Она пожала плечами: «У большинства наших пациенток по-настоящему тяжелая жизнь, и обычно именно поэтому они вынуждены принимать очень трудные решения. Но даже если это не так, если выбор дался ей легко, меня это не касается. Я не знаю ее жизни и не буду делать вид, что могу ее понять».

Мне кажется, в конечном итоге в дистанции от пациентки, которая выражается фразой «Я не знаю ее жизни», и есть ответ на все вопросы. Прагматичное сочувствие зависит от твоего понимания пациента – реального или придуманного, – которое основано на симпатии, эмпатии, на всем сразу или ни на чем из этого. Но выше и, наверное, честнее этого – принцип моей коллеги, который я назвала бы «дистанцией участия». Это может показаться отстраненностью, но именно она дает силу. Вам не нужно подпитываться эмоциями, чтобы достойно выполнять работу. В этом принципе есть самодостаточность, и потому его нельзя разрушить. Ты принимаешь то, что не можешь и более того – не должен притворяться, будто понимаешь чувства, образ мыслей или выбор пациентки. Она – взрослый человек. И ты не знаешь ее жизни. Разве этого недостаточно?

Сложнее всего придерживаться этого принципа, когда в отделение неотложной помощи поступают пострадавшие. Согласно медицинской этике, очередность оказания помощи не должна зависеть от того, кто преступник, а кто жертва. К стрелявшему относятся так же, как к раненному им, пьяный водитель получает помощь наравне с трезвым пассажиром машины. Первым в операционную отправляют человека с самыми тяжелыми травмами, независимо от его морального права получить эту помощь.

Специалистам по биоэтике[23]23
  Сфера междисциплинарных исследований, касающаяся нравственного аспекта деятельности человека в медицине и биологии. – Примеч. ред.


[Закрыть] применение этого принципа далось особенно тяжело после террористических атак, когда отделения переполняли истекающие кровью пациенты с серьезными увечьями. Даже в случае, когда причиной всей этой боли и страданий стали сознательные действия одного человека, этические принципы оказания медицинской помощи требуют от врачей оценивать пациента в поясе смертника исключительно по полученным им ранениям[24]24
  Benjamin Gesundheit, Nachman Ash, Shraga Blazer, Avraham I. Rivkind. Medical Care for Terrorists – To Treat or Not to Treat? // American Journal of Bioethics. – 2009. – Vol. 9, № 10. – P. 40–42. https://doi.org/10.1080/15265160902985035; Nicki Pesik, Mark E. Keim, Kenneth V. Iserson. Terrorism and the Ethics of Emergency Medical Care // Annals of Emergency Medicine. – 2001. – Vol. 37, № 6. – P. 642–646. https://doi.org/10.1067/mem.2001.114316.


[Закрыть].

Некоторые из этих этических руководств составлялись в спешке, вызванной ужасными событиями. Если мы вынесем неправильное суждение, перепутаем личность, то уже не сможем вернуться назад и изменить то, что невинный человек истек кровью. Мы правда готовы приговорить кого-то к смерти из-за хаоса на месте преступления? Дистанцироваться – значит проявить участие; наша работа – предоставить лучшую медицинскую помощь. Кто прав, кто виноват, решится позже – в суде. Работа правосудия всегда была и должна быть сложной, взвешенной и медленной. Сегодня я не приговариваю никого к смерти. Сегодня я не знаю их жизни, но позвольте мне эту жизнь сохранить, и у нас еще будет время принять решение.

Лично я никогда не смогу, даже не захочу, вести практику, не проявляя сочувствия к пациенткам. Мне нужна теплота, нужно испытывать эмоции, ощущать себя доброй, проявлять симпатию и чувствовать ответную симпатию пациентки. Мне нужно, чтобы рутина была проявлением любви.

Раньше я думала, что это делает меня лучше как врача – отзывчивее, человечнее, – таким доктором, которого вы хотели бы видеть рядом во время тяжелых событий или сложных родов. Но сейчас я не уверена, что моя зависимость от проявлений сочувствия к пациентке не делает меня слабее. Моя отзывчивость легко дает сбой, мое сострадание избирательно.

Мне нравится быть добрым врачом, это приятное ощущение. И я никогда не откажусь от него. Но проявляя приветливость как врач, я делаю для себя столько же, сколько для других. И в каком-то смысле это эгоистично и чревато ошибками.

Так кого вы предпочтете: доброго и внимательного врача или такого, который хорошо делает свою работу? Лучше тот врач – и именно такой стоит выбирать пациентам, – который не полагается на симпатию, чтобы хорошо справляться с обязанностями, который понимает, что она не знает вашей жизни. Может быть, он не проявляет теплоты? Зато его преданность делу не ослабить ничем.