Текст книги "Сероин (сборник)"

Часть 2

1

Он спал. Спал крепко, пользуясь каждой секунд этой возможности в полной мере, как это принято на войне. Про такой сон говорят: «спит без задних ног», «спит как убитый». И он спал именно так, но был жив. А на войне это самое главное. Пока ты можешь спать, и позволить себе громко и спокойно храпеть на всю палатку – ты жив. Жив физически и жив морально. На войне спят именно так, потому что иначе никак не получается, если ты ещё не сломался. Каждую секунду этого времени, отведённого тебе на сон, ты должен отоспать так, чтобы потом, может быть трое суток без сна не жалеть об упущенной возможности. Сегодня, ранним утром они напали на лагерь. Сначала сняли двух самых дальних часовых, которые не смогли побороться с непреодолимым желанием заснуть. Боролись всю ночь, а под утро не смогли – проиграли. А на войне проигрывают только так: проиграл – значит, умер. Затем подошли к другому посту, где двое наблюдателей не спали, и засекли душманов. Успели поднять крик, пока тот не оборвался после короткой автоматной очереди. Но этого недолгого, полного отчаяния и животного страха крика хватило, чтобы крепко спавшие солдаты выскочили из своих палаток. Они уже были готовы. Они всегда готовы к тому, чтобы отражать внезапные атаки «духов». Ещё минуту назад спокойно спавшие, они в мгновение ока отшвырнули от себя свои одеяла вместе со сном. И он тоже вскочил, подорвался со своей постели, мгновенно схватил автомат, всегда со взведённым курком лежавший под боком, и отдал несколько коротких, но очень понятных приказов. Однако и без этих указаний и так всё было понятно: бей и стреляй. Стреляй и бей. И больше ничего. Беспрерывно нажимай на спусковой крючок своего автомата или пулемёта, пока не кончатся патроны. А когда пошарив по наплечной сумке не найдёшь ни одного полного рожка или новой ленты – бей штыком. Иди в рукопашную с обезумевшим, жестоким, и очень сильным врагом.

Но у врага этого всегда было преимущество: они не боялись умирать. Они были рады погибнуть, забрав с собой несколько советских солдат, своих врагов. И когда он схлестнулся с ними в рукопашной битве, лицом к лицу столкнулся с моджахедом и заглянул в его глаза, то, на удивление, злейшей ярости и лютой ненависти там не увидел. В совершенно безликих и, на первый взгляд, пустых глазах афганца, просто слизистых круглых яблоках, всё же виднелся огонь. Огонь идеи. Это была их идея, их вера, которым они следовали неукоснительно, умереть за которые было великим счастьем и истинной мечтой. В тех глазах не было страха смерти. Эти люди, словно заведённые кем-то жестоким и беспринципным, введённые в безумный транс, шли под непреодолимым гипнозом. Управляемые своим незримым ведомым, движимые обострёнными животными инстинктами убивать, шли под пули, в штыковую атаку, рвали гранаты, забирая с собой жизни наших солдат. В этом было их преимущество. Они не носили в карманах своих одежд тщательно хранимые и оберегаемые карандашные рисунки младшей сестрёнки, не лелеяли фотографию белокурой сибирской красавицы Марии, которая ждёт тебя где-то там, не перечитывали уже давно затёртое материнское письмо. А майор Савин как раз наоборот. Он до полного изнеможения бил штыком, чтобы когда-нибудь спокойно колоть дрова в деревне отца на зиму; чтобы уставать не от беспрестанных ударов кулака с зажатым в ней штыком, а от вскапывания земли для посадки картошки; чтобы спокойно в зелёном дворе, где из всего песка только двухметровая песочница, качать на качелях сына, который сейчас ждёт отца. Чтобы жить.

Вдруг где-то совсем рядом прогремел взрыв: кто-то, неумело бросив гранату, едва не убил своего командира. Она разорвалась совсем близко, но, к счастью для Савина, боровшийся с ним афганец большую часть ударной силы принял на себя, и невольно прикрыл майора своим, ещё секунду назад живым и напряжённым телом. Теперь оно, усаженное и изувеченное осколками, лежало неподалёку. Никакой угрозы от него уже не исходило. Взрыв оглушил Савина не так, как обычно – гораздо сильнее. Ощущение было такое, словно жаркий выброс смертоносной энергии целиком ударил в голову. «Контузия…» – только и успело пронестись в голове майора, прежде чем его сознание резко накрыла чёрная бархатная штора.

Бой закончился. Наступил вечер. Майор Савин лежал в палатке, бинтами кое-где перевязанный бойцами, оставшимися в живых после бойни. Слух Савина был сильно притуплен, поэтому ему казалось, что всё, что он видит из-под едва приподнятых странно тяжёлых век – раненых бойцов, прострелянную тут и там палатку, разбросанные окровавленные и грязные бинты – нереально, и происходит за какой-то перегородкой, отрезавшей его от войны.

– А-а, вот он, голубчик… Молодец, майор, не оплошал, столько «духов» положил. И подкрепление вовремя вызвали… – прозвучал где-то сбоку зычный и низкий голос мужчины, судя по выправке, слышимой в речи, тот был не ниже подполковника, – так, Горбенко, осмотрел солдат? Теперь майором займись, брат, да вылетать пора, – закончил подполковник, обращаясь к молодому солдатику в очках, бывшему, очевидно, врачом, и вышел из палатки.

Всё с той же стороны, но подальше, чем был голос подполковника, шумела двигателем «вертушка». Горбенко же, осматривавший майора, спросил у кого-то, стоящего в стороне:

– Когда его? Сколько времени прошло примерно?

– Часа четыре, – ответили сбоку.

Горбенко пощёлкал пальцами у майорского лица, посветил маленьким фонариком ему в глаза, попросил подвигать пальцами рук, и приложить их к кончику носа. Затем попросил его рассказать что-нибудь из того, что произошло.

Внимательно понаблюдав за движениями Савина и выслушав его путанную и неуверенную речь, врач уверенно сказал, подытоживающим тоном:

– Контузия, мужики. Тяжёлая. Отвоевался, – затем скомандовал, – выноси его в вертолёт! Так, и этих четверых тоже! Остальные нормально.

Услышав всё это, нечётко доносившееся до него, майор Савин вновь провалился во мрак бессознательности.

– Савин! Мать твою, майор! Ты не спи, тебе врач спать запретил, мать твою за ногу! Давай глаза открывай и расскажи, что помнишь! Савин!.. Савин!..

Сергей резко открыл глаза и, вскочив с кровати, крикнул:

– Так точно, товарищ подполковник! Майор Савин к выполнению боевых приказаний готов!

– Ё-моё… Сергей Сергеич, ну ты чё, опять, что ли войну свою приснил?… Ночь на дворе, всё хорошо, девяносто пятый уж давно, спи, – донёсся из угла палаты не раздражённый, но сильно уставший от подобных пробуждений посреди ночи голос Николая.

Сергей постоял несколько секунд, а затем рявкнул сильнее прежнего:

– Рота подъём! Застава в ру-ж-жьё! «Духи»!

Из другого угла поднялся Иван Андреевич, и, сказав Николаю, что сейчас сходит за медсестрой, вышел из палаты. В её центре по-прежнему стоял Сергей, а напротив него вскочивший со своей постели Максимка. Он был в пижаме, которую очень давно принесла ему мама, и с кубиком Рубика в руках, с которым, по всей видимости, он и спал.

– Ты кто? – спросил у него Сергей, тупо и угрюмо глядя из-подо лба.

– Я Максим, – ответил парень.

– Нет в моём отделении людей с такими паршивыми именами! Упал-отжался! – медленно и негромко, но очень твёрдо и безапелляционно проговорил Сергей, уже не так пристально уставившись на Максимку, а глядя куда-то в сторону, словно на много лет назад. Через несколько минут в палату вошла медсестра с несколькими шприцами в специальной эмалированной посудинке, и тихо сказала:

– Сергей Сергеич, миленький, лягте, пожалуйста, всё хорошо. Вы помните, где вы?

– Судя по тому, что ты ещё жива – не там, – грубо отозвался Сергей, и лёг на свою койку.

– Вот и хорошо-о… Давайте, укольчик вам поставлю успокоительный, чтобы спалось лучше, мой хороший… – добрая девушка нисколько не обижалась на контуженного офицера, так как всё понимала.

– Себе поставь. А лучше, вон, этому, что с игрушками стоит. А то поди испугался уже, – всё так же грубо возражал бывший майор, но сопротивляться не стал. Медсестра сделала укол, и обратилась к Максимке:

– Ну что ты, мой дорогой? Ложись… Давай, укольчик тебе тоже поставлю, чтобы кошмарики не мучали, чтобы всё хорошо было, да? – медсестра мягко сначала усадила, а потом и уложила Максимку на кровать, и тоже сделала ему укол, после чего спросила:

– Больше никому не надо успокоительного?

– Да нет, Леночка, спасибо, мы как-нибудь сами, – отозвались Николай с Иваном Андреевичем, и легли по своим кроватям.

2

Медсестра Лена, работавшая в эту ночную смену, хоть и спала на посту в неположенное время, удобно положив руки на стол, а сверху примостив голову, и выключив настольную лампу, но девушкой была доброй и отзывчивой. Обитатели больниц таких очень любят: болит чего, попросишь – обезболивающего даст, а если беспокойно отчего-то или просто заснуть не можешь, только намекни – успокоительного вмиг поставит. Хорошая медсестра, человечная. Не все такие в больницах, далеко не все. Иной раз другая и санитаров, ночью дежуривших только во втором отделении, вызывала, чтобы Сергея успокоить, а эта – нет. Лаской всегда, добром, доверием. Потому-то в жизни часто её и обманывали.

В колледже медицинском ребята, за глаза подшучивая и насмехаясь над Леной, регулярно просили ту помочь в учёбе: часто не просто что-то переделать, а и вовсе сделать заново. В магазине регулярно обсчитывали и обвешивали, но робкая и слишком хорошо воспитанная Лена не могла туда вернуться и разобраться. А уж про то, что вокзальные цыгане несколько раз и часы снимали, и колечки, и деньги неоднократно уводили, и говорить нечего. Хотя, проделать всё это было довольно просто: достаточно пустить скупую слезу и рассказать, как где-то в далёком выдуманном городе вас ждут маленькие и несуществующие больные дети, которым больше никто, кроме вас и Леночки, не поможет. И мелочь, а то и не только мелочь станет вашей.

3

Обитатели палаты заснули. Успокоившийся Сергей стал вновь протяжно и трубно храпеть; Николай и Иван Андреевич заснули чуть позже, немного поворочавшись с боку на бок, и, наконец, засопев так, как сопят спящие. А кое-кто и вовсе не заснул. Дождавшись, пока медсестра вновь погасит лампу в коридоре, а трое обитателей палаты заснут, Максимка выбрался из-под одеяла, и, прижав свой кубик к груди, на цыпочках подошёл к палатному окну, где так страшно шевелились густые ветви ивы, то и дело казавшиеся загадочными, диковинными, и непременно страшными существами. Максимка, широко раскрыв глаза и почти не дыша, боясь разбудить медсестру и троих в палате, стоял и смотрел в окно, на пробивающуюся сквозь ивовую листву круглую белую луну, похожую на потолочный фонарь в процедурном кабинете их отделения.

В кубике Рубика, который Максимка прижимал к груди, у него не получалось собрать по цвету даже одного ряда одной стороны. Разноцветные фигуры, очевидно, кружочки, хаотично разбросанные по этой игрушке, казались Максимке чем-то удивительным, и даже магическим, ужасно непонятным, но всё равно каким-то родным, притягивающим. Ему нравилось вертеть этот кубик, то и дело, меняя расположение цветных фигурок, выстраивая их в замысловатые, только ему одному понятные узоры. Кубик Максимке принёс лечащий врач, закреплённый за палатой. Однако лечащим его называть было бы не совсем верно, так как именно лечением недугов обитателей своего отделения он занимался мало: пациентам назначались успокоительные из ограниченного перечня, а также обезболивающие (но необходимо было ещё доказать, что ты в них нуждаешься). Правда, случаем Максимки он заинтересовался сильнее прочих: то ли совсем молодой возраст парня, которому было лишь двадцать два года сыграл свою роль, то ли его природное, девственно чистое и такое искреннее, особенно ярко проявившееся после трагедии обаяние, которое никого не оставляло равнодушным уже после нескольких минут общения с Максимкой. Врач вспомнил, что мать парня когда-то рассказывала, что её сын был чемпионом школы по сбору кубика Рубика, уверенно собирал минимум две стороны, коллекционировал эти головоломки и просто очень их любил. Вспомнил и принёс ему такой кубик из дома, надеясь, что он вызовет у парня какие-то эмоции, чувства, а в идеальном случае – хоть какие-нибудь воспоминания. Принёс, подарил, и строго-настрого приказал, чтобы если тот что-нибудь почувствует, пусть сразу же идёт к нему, и всё очень подробно рассказывает и описывает. Но ничего «такого» Максимка не чувствовал, а то, что всё-таки ощущал, ему совсем не казалось важным. Он попросту пропускал эти эмоции мимо своего мозга, не доводя до мелкого сита врачебного наказа. Эти возникающие чувства попадали прямиком куда-то в сердце, где уже не могли казаться чем-то новым и воспринимались так, словно и были там всегда.

Максимка стоял в квадрате тени окна, продолжая покручивать кубик в руках, переводя взгляд то на него, то на необычайно яркую луну, будто нарочно заглядывающую к ним в палату и уставившуюся именно на Максимку. Вдруг лунный свет поманил особенно увлекательно, цвета на кубике в руках смешались воедино и закружились в безумном, но неспешном хороводе, поплыли в очаровывающем вальсе, и перед Максимкой возникла любопытная картина: какая-то отчего-то милая сердцу, но незнакомая женщина протягивала ему калейдоскоп; он, юный мальчуган, взял его в руки, приложил к глазу и стал крутить и смотреть на то и дело меняющиеся разноцветные узоры, составленные из фигурок различных форм и размеров. Максимка хорошо понимал, что это лишь некое видение, а может быть, то самое, которое врач назвал трудным словом «вос-по-ми-на-ние». Парень несколько раз крепко зажмурил глаза, осторожно открыл их – и всё пропало. Призрачная картина исчезла, впереди был лишь светлый прямоугольник оконного проёма, ива за ним, и обычная тусклая луна, словно припорошённая пыльным налётом, который появляется, если долго-долго не вспоминать о том, что им скрывается. Максимка, обретя, наконец, успокоение, слегка улыбнулся и лёг в постель, а уже через несколько минут крепко спал.

4

На обитателей больницы свалился новый день. Точнее, так казалось поутру, когда ровно в шесть часов хорошо выспавшаяся за ночь медсестра начинает обходить палаты и будить и без того уже почти проснувшихся пациентов. Она непременно распахнёт окно (в таких случаях оно обязательно распахивается, а не открывается) и просит всех, ещё надеющихся полакомиться манящим теплом под одеялом, выйти из палаты, чтобы помещение хорошо проветрилось, и никто не простудился. Открывая глаза после её мерзко звонкого, режущего ещё сонный головной мозг острейшим лезвием голоса; обращая внимание на ещё низкое, яркое, восходящее солнце, ощущая привыкшим за ночь к теплу постели телом хоть и летний, но холодный воздух из окна, пробирающий до глубины души, действительно кажется, что новый день свалился, рухнул без предупреждения, испытывая на прочность и без того шаткие нервные системы обитателей психиатрической больницы. Однако стоит гуськом сходить в общий туалет, проделать все необходимые утренние процедуры, принять дежурные таблетки или уколы, согреться, расходиться физически и морально приспособиться и к этому дню, как он тут же поглощает своей рутинностью, и кажется не рухнувшим, а медленно, но верно осевшим.

5

– Это что у тебя там, Максимка? – спросил Иван Андреевич у вошедшего в палату Максимки, в руках которого была какая-то книга.

– Уо, книу даи в бибиоеке, – ответил парень, и, подойдя к Ивану Андреевичу, протянул тому свою книгу.

– О, молодец, Максимка! А мы-то голову с Николаем ломали, куда это наш Максимка прямо сразу после завтрака пошёл? А он в библиотеку, оказывается, за книгой! Ну-ка-ну-ка, что это у тебя… – заинтересованно проговорил Иван Андреевич, и взял книгу в руки. – Ого-о… Мифы и легенды Древней Греции… Да ещё и картинки какие красивые… Ох и повезло же тебе, Максим!

– Он азбуку-то хоть помнит? За книгами ещё ходит, читака, – гадко фыркнув, усмехнулся Сергей.

– Ну, Вы что, – укоризненно глядя на него сказал Иван Андреевич, – всё он знает, всё он помнит, да, Максимка? Я вот эти мифы страсть как любил: и книг море перечитал по многу раз, и фильмы разные смотрел, всё интересовался да интересовался. Ага… Гляди-ка, тут у тебя и двенадцать подвигов Геракла… Это был сын главного греческого бога Зевса, герой такой античный, который разные подвиги совершал… И про Прометея тут есть… Да тут всё есть, Максимка, здорово!

Максимка никак не отреагировал на усмешку Сергея: то ли от того, что слишком увлёкся книгой и пропустил её мимо ушей, то ли потому, что просто не умел обижаться. Затем он принял книгу из рук Ивана Андреевича, и, что-то с улыбкой пробормотав, устроился на своей кровати.

Иван Андреевич, глазами проводив Максимку до его койки, обратился к Николаю, с которым он вёл беседу до Максимкиного прихода:

– Ну, так и что, Коль, что дальше было? Как ты в эту больницу загремел в итоге? Почему?

– Смотри, значит, – мигом отозвался Николай, только и ждавший малейшего повода продолжить рассказывать свою вчерашнюю историю, и начал, – ну так и вот, значится. Никто нас, естественно, никуда обратно уже не увёз. Набрехали нам, Андреич, значит, понятное дело… Ну да ладно. Устроились мы с Оксанкой работать в гомельскую школу, седьмая школа значит, большая, хорошая, светлая, очень нам нравилась. Там мы и жили, кстати, поначалу, пока нам комнату два на три в общежитии не дали. Не комнату, а тьфу, – он презрительно, и даже с каким-то отвращением махнул рукой, видимо, вспомнив то самое советское общежитие, – ну вот, я, как и положено, с младшими работал, ну и Оксанка географию вела, значится. Жили мы, жили, потом, как я тебе и говорил, Сёмка наш умер, потом приступы меня эти стали доставать, эпилепсия, значит, врачи сказали. Говорили, мол, всё, поздно дёргаться, никак не вылечить, только контролировать. Ну вот… Потом однажды соседи мне, добрые люди, указали, что, мол, моя Оксанка с каким-то мужиком не из простачков ошивается – на личной машине её подвозит, в кабаках их каких-то видели вместе. Ну вот, я вначале подумал, что, мол, охладевать мы стали друг другу что ли, каждый сам по себе внутрь себя ушёл из-за всех этих дел, ну ты понимаешь, и получается вот такая вот ерунда. Вот… А потом однажды у меня приступ прямо в школе случился, на уроке у второклассников, чтение у нас было. И, короче говоря, детишки перепугались, ясное дело, но кто-то за завучем и медсестрой сбегал. Пришёл я в себя, прошло пару дней, и на тебе… Завуч эта, морда лошадиная, Светлана Геннадьевна, чтоб её черти, мда, ну мне и говорит, что, мол, ни в коем случае не позволю, чтобы Вы, псих, мол, ненормальный человек работали в школе с детьми. Как я ей ни пытался доказать, что я не опасен, что я нормально веду занятия, что всё в порядке – она ни в какую. Добилась-таки своего, уволили. А потом супруга моя, Оксанка ненаглядная, сволочь, поди со своим мужичонкой этим спелись, и меня в дурку-то и отправили… А может, знаешь ли, и завуч это эта устроила, крыса тыловая. Хотя, если бы Оксанка не хотела – не отправили бы, наверное. Вот…. Охмурил её этот гад, воспользовался нашими неурядицами, да танцует там её сейчас по-всякому. А может и бросил давно… А может и померли они, оба, в муках. например… – слегка улыбнулся Николай, и, тяжело вздохнув, закончил, – не знаю. Всё равно, Андреич, как-то, без разницы.

– Ну и дела, Коль, ну и дела… – задумчиво протянул Иван Андреевич, и чтобы поскорее снять напряжение и тяжесть от рассказа, повисшую в воздухе, спросил:

– Кстати, Коль, а ты не знаешь, как с Максимкой-то дело обстояло? Я толком ничего не знаю, да и он не рассказывает особо, сам понимаешь… – задал Иван Андреевич вдруг воспалившийся искренним интересом вопрос.

– А с ним так было, Андреич, – набрав побольше воздуха в лёгкие, Николай принялся рассказывать историю парня. – Помню, как мать его рассказывала… Не поверишь… Он же почти отличником был, в каком-то техническом институте учился на третьем курсе, кубики Рубика вот эти собирал на раз-два-три, и представляешь что: была зима, шёл он на занятия, и тут, ты понимаешь, сосулька ему огромная прямо на голову и свалилась, – Николай стал говорить чуть тише, – нет бы на две секунды позже, или раньше, так нет же, прямо на него. Такое вот совпадение. У него в голове что-то перемкнуло, переклинило, он всё и забыл, всё позабывал, представляешь? Не то что там, как поступал учиться или где и как жил, а и вовсе, мать родную так и не вспомнил, как ложку держать не знал, читать по слогам учился заново… Про письмо уж и не говорю.

– Да-да-да, в натуре, дело ботаник говорит, – оживился Сергей, и, не побоявшись возможного Максимкиного внимания, громко сказал, – и про сосулю верно, и про то, что дураком он стал полным. Я помню, мамаша его говорила… Да, точно. Пока не померла.

– Ах да, Андреич, точно, она же умерла не так давно, пару месяцев назад, – окончательно перейдя на шёпот, и, бросив взгляд на Максимку и убедившись, что того эти разговоры не привлекают, продолжил, – умерла она, Андреич. Ходила к нему постоянно, а потом раз – и умерла. Потом его сюда перевели. Максимке говорить не стали, а он и забыл, кажется, про ту «добрую тётю», как он её называл…

– Кошмар… – не найдя больше чего ответить, сказал Иван Андреевич, и с непреодолимой грустью, жалостью, переходящей в сочувствующую боль, посмотрел на Максимку, беззаботно листавшего книжку, любознательно разглядывая картинки и тихонько пытаясь что-то читать.

– Вот-вот… В страшное время живём, Андреич. Хотя когда оно спокойным-то было у нас? Даже ты вон, когда в больницу загремел, уж и не помнишь, наверное, при Хрущёве ещё поди, а? – спросил Николай, надеясь, что теперь и Иван Андреевич вспомнит и расскажет о том, как он здесь оказался.

– А-ха-х, Коль, а и правда… Так… Даже и не могу тебе точно сказать… Брежнев тогда уже был, или ещё Хрущёв… Брежнев, наверное… А может… Да Бог с ним, не важно. У меня ж на твою история похожа. Супруги, как и у тебя, не стало. Правда моя померла, сердце… Дочь жива, слава тебе Господи, осталась… Но получилось так, Коль, что совсем дурным они меня со своим мужем выставили… Я же в войну ранения разные получал, вот они этим и воспользовались… Подняли какие-то архивы, врач моя участковая, как-то вдруг… – Иван Андреевич сделал недвусмысленное ударение на этом слове, – … вспомнила обо всём этом, и сюда-то меня и направила. Квартиру мою, наверное, оттяпать раньше времени захотели… Хотя, знаешь, Коль, я за эти годы их уже простил давно. Бог им судья. Ничего, я уже старый, жизнь свою, по сути, прожил… – с грустной улыбкой на лице Иван Андреевич подвёл итог своему повествованию.

– Вот гадина-то, Андреич! Ты уж прости, – Николая захлестнула волна человеческой обиды за товарища, и, кажется, разгорающаяся ненависть к его дочери.

– Да ладно, будет тебе… Шут с ними, Коль, обед скоро.

6

Обед проходил, в общем-то, как и всегда: все сидели на своих привычных местах, потихоньку ели, запивали компотом, и о чём-то переговаривались. Но одно изменение всё же было – за столом у окна, где расположились Иван Андреевич, Максимка и Николай, одно место пустовало.

– А де Егей? – первым нарушил молчание Максимка, поймав непоколебимо висевший над столом вопрос, и озвучил его. Николай, дожевав кусок своей котлеты, который уж был отправлен в рот, проглотил, и, звучно глотнув компоту из кружки, ответил:

– Бог его знает, Максимка, где его черти носят. Он сегодня прямо с ночи агрессивный что-то чересчур. Ну, оно и понятно… – тут он совершенно однозначно покрутил пальцем у виска.

В столовую вошла медсестра и подошла к их столу. По раскрасневшемуся лицу женщины, на котором читалось неприкрытое неприятное событие, Николай и Иван Андреевич поняли, что что-то произошло, а Максимка же просто с любопытством и свойственной себе непосредственностью уставился на неё.

– Беда, – начала она, сразу же введя всех сидящих за столом в ещё большую тревогу, – Сергей Сергеевич-то ваш совсем рехнулся. Он вместо обеда к врачу пошёл в ординаторскую, я там как раз сидела тоже. Заходит он, и говорит, мол, Матвей Степаныч, сволочь ты, и ещё там разные слова говорил, я уж повторять не буду… Вы Матвея Степаныча-то знаете нашего, он опешил от такого, и пока думал, как ответить, Сергей этот ему и врезал. Один раз, потом другой, третий, приговаривая что-то, я толком и не разобрала. Избил, в общем, только что нашего врача. Я санитаров вызвала, они его во второе отделение и отправили, мерзавца, к буйным. Короче говоря, если к нему сын или невестка придут, скажете, что он теперь во втором. Хотя, всё равно посетителей туда не пускают… Через решётку говорить только можно, и то не всем. Этому может и не позволят.

– А там что, вроде карцера какого-то, надолго его туда? – спросил Иван Андреевич.

– Нет… Не знаю. Судя по всему – навсегда, – ответила медсестра, и ушла.

Обед дальше доедали молча, уткнувшись в свои тарелки поблёкшими и опустевшими глазами, глядя на свои котлеты и перловую кашу. Скорее всего, в тот момент никто из них, даже Максимка, ни котлет, ни перловки не видел, не упирался взглядом в миску, а смотрел куда-то сквозь стол, бетонный пол, пронзая все этажи здания, фундамент и землю под ним, куда-то в пустоту, где их взгляды и рассеивались, ничего не находя. Они ни за что не цеплялись, не давая мозгу никаких предметов для размышления. Взгляды троих, направленные куда-то за грань, там и растворялись. Эти люди механически пережёвывали, снова инстинктивно отправляли в рот ложки еды, проглатывали и запивали компотом. Не для того, чтобы утолить жажду, или чтобы не подавиться сухой кашей, не для того, чтобы протолкнуть застрявшую в горле котлету. Не для этого. Просто так.

7

Остаток дня обитатели палаты просто доживали. Как догорает спичка, обугливается и исчезает тонким, но едким дымком, так и они этот день просто дожигали. Странный был день, тяжёлый. И нельзя сказать, что с хамоватым, грубоватым, и действительно серьёзно контуженным воякой Сергеем кто-то из них был сильно дружен. Просто когда ты живёшь с чем-то долгое время, не замечая этого, но по много раз на дню с этим сталкиваешься, а потом этого вдруг не становится – это называется сухим словом «привычка». Они действительно привыкли к резкой Сергеевой брани, к его жёсткому, так и не оценённому многими солдафонскому юмору и грубым подколкам, обострённым изменениями в мозгу после контузии. Смирились даже со звериным храпом по ночам, без которого заснуть уже будет непросто. В какой-то мере, Сергея они почти полюбили. Как родители любят своих детей, не смотря ни на что: наркоман он или убийца, алкоголик или же обычный плохой человек, они просто его любят, за то, что он есть. Так и они, почти любили Сергея просто за то, что он был с ними. Потому что выживал плечом к плечу со всеми в этой нелёгкой среде обитания, каждый день вырывая из цепких лап серого чудовища, опутывавшего всю больницу, безвозвратно парализующего радость и счастье право на шутку, искренний смешок, на секундную улыбку для себя и других. И его не стало. Из второго отделения редко кого возвращают обратно в первое, поэтому вот так, не умерев перестал быть с обитателями своей совсем родной палаты, скорее всего, навсегда.

Думая обо всём этом, Иван Андреевич, лежал на своей койке и готовился ко сну. Точнее, нельзя было утверждать, что он думал именно об этом. Он просто лежал и глядел в никуда, где то и дело проплывали эти мысли о необходимости спать, когда погасят свет, и цеплялись за его сознание как густой белый туман за ветки деревьев. Да и сказать, что он хоть когда-нибудь вообще готовился ко сну тоже было бы неправильным – он просто сначала ходил в туалет, затем снимал с себя одежду и ложился в постель, потому что так было нужно, чтобы заснуть, и перенестись в новый, следующий день.

8

Иван Андреевич открыл глаза. Была поздняя, глубокая ночь. Он определил это по тому, что ощущение, будто бы больница спит уже давно, явно висело в воздухе. Максимка и Николай спокойно сопели на своих кроватях. Но тут Иван Андреевич понял, отчего он проснулся: несильно покалывало сердце. Мужчина подумал, что ничего страшного, колет и колет, пройдёт. Но не проходило. Усиливалось. Онемели руки, закружилась голова, прижатые к холодной железной спинке кровати ноги перестали ощущать её приятную металлическую прохладу. Крепкими кожаными ремнями сжало грудь, и дышать стало совсем уж трудно. В области сердца пронзило нестерпимой, острейшей болью, мушками запорошило глаза и окончательно перебило дыхание – вздохнуть теперь стало невозможно. Иван Андреевич закрыл глаза, зрение которых покрылось моросью, как плохо настроенный телевизор. Почувствовав было, что острая боль отступает, Иван Андреевич расслабился, и тут же немедленно провалился, как ему казалось, в сон.