Текст книги "Волчьи ворота"

Конечно, Георгий ему померещился. За свой страх ему стало так стыдно, что он не решился признаться в нем Ане.

– Я поскользнулся, – объяснил он девочке. – Так меня еще никогда не швыряло. Первый раз я упал с дуба с нижней ветки и то случайно.

– А сейчас? – спросила Аня.

– И сейчас случайно, – пролепетал Самсон и вдруг понял, что язык его не слушается: не произносит твердые буквы так, как надо. – Я же говорю, просто поскользнулся.

Быстро темнело, и Аня все больше преображалась в огнях автомобильных фар. Самсон поднялся и обследовал поверхность земли там, куда он упал. Оказалось, что он приземлился в лужу, сдобренную покровом дубовых листьев, веток и травы. Если бы он упал левее этой зоны, где земля была вытоптана, как асфальт, и ни единой травинки не росло из грубой почвы, удача могла отвернуться от него.

– Нужно двигаться домой, – пробормотал он. – Мой отец уже приготовил ремень для радостной встречи.

– И всё из-за меня, – Аня сжала губы до белизны.

– Нет, – отрезал Самсон. – Я сам виноват. Я хотел показать тебе… А ну к черту эту затею. Может, оно и к лучшему, что ты ничего не видела. Иногда мне снятся странные сны из-за этой штуки.

– Сны?

– Да, – Самсон сделал шаг и словно окунулся в котел с кипящей водой. Он приложил ладони к тем местам, где боль едва давала ему дышать, и поплелся к тропе. Через несколько секунд он продолжил: – Мне изредка видятся мертвецы. Причем далеко не все они настроены дружелюбно.

Аня взяла его под руку.

– Главное, что это сны. Правда?

– Точно, – Самсон хромал и горбился. – Но иногда мне кажется, что для снов они выглядят слишком правдоподобно.

Он услышал, как вздохнула девочка, и ему стало жаль ее. «Неудачный день, – подумал Самсон. – Просто неудачный день. Я больше ничего не буду ей говорить, чтобы ее сон не стал таким же недружелюбным, как мой».

Когда они забрались в лес, тьма сгустилась настолько, что дорожка исчезла из виду и все вокруг стало черным, как беззвездное небо. Аня начала дрожать, и Самсон взял ее за руку.

– Не отпускай меня, – сказал он, шагая сквозь тьму. – Я хорошо знаю дорогу и приведу нас к дому через двадцать минут. Только не отпускай меня.

Глава 11

С тех пор как Георгий привиделся Самсону в образе чудовища, его сон перестал быть крепким. Как только выключался свет и по стенам ползли тени, мальчик погружался в дремоту, столь далекую от сна, что каждый шорох, скрип или стук шагов заставлял его открывать глаза и подолгу смотреть в потолок. Так Самсон лежал часами, пока от слабости и апатии не проваливался в новую дремоту, но стоило ему отключиться, как очередной звук снова будил его и все повторялось сначала.

Аня больше не вспоминала о Волчьих воротах, и их прогулки ограничивались железной дорогой, дальше которой они никогда не забредали. Лес, прилегающий к трассе А-290, стал для них зоной отчуждения. Иногда Самсон смотрел на него, как на кладбище, где высокие стволы символизировали старые надгробия, и думал: где-то там бродит дух мальчика, сбившегося с пути на небо. «Где-то там…» – говорил он, и по рукам его бежали мурашки.

Так думал Самсон, пока не умер отец.

Однажды Семьяк-старший пришел с работы, как всегда раздраженный тем, что его задержали. Реконструкция железнодорожных тоннелей не укладывалась в сроки, из-за чего рабочих часто оставляли трудиться сверх нормы. Никаких доплат за это не было. Отец Самсона негодовал все сильнее и порой являлся с работы в таком настроении, что в доме от его брани звенели стекла. Он грозился бросить работу, но каждое утро просыпался в шесть часов, завтракал, брал сухой паек и снова шел в тоннели. Утром он молчал и был таким тихим, точно это другой человек; вечером его раздирало от ругательств, и в доме не оставалось угла, куда бы отец не сунулся, чтобы рассказать, насколько глупое и нерадивое начальство висит над его головой.

В тот раз Семьяк-старший пришел с работы измотанный, как цирковой слон. Помылся, перехватил кусок булки с кунжутом и лег спать. Ничто не предвещало беды. Был самый обычный декабрьский вечер. Самсон мучился от бессонницы, к которой уже привык, как к некой неотъемлемой части своей жизни. За окном завывал ветер и срывался дождь. Было холодно, тягостно и противно. Едва ли не впервые за долгое время Самсон не мог заснуть из-за недостатка тепла, а не от дурного предчувствия, что кто-то каждую ночь заглядывает в его окна.

Иногда у него возникали и другие предчувствия: будто кто-то проникает в его дом сразу, как только на него наваливается дремота. И просыпался он не из-за постороннего шума, а из-за того, что кто-то подбирался к его постели. Такие мысли стали появляться у него к зиме, но никаких обоснований Самсон им не находил. «Просто что-то было не так», – объяснял он себе и повторял любимую отцовскую фразу: «Пусти событие на самотек. Все пройдет само собой».

В отличие от Самсона, в тот зимний вечер отец заснул быстро. Не сказав ни слова на грядущую ночь, он захрапел, а поутру не проснулся. Когда мама кинулась расталкивать его, потому что шесть утра давно превратилось в восемь, тело его остывало.

После смерти отца Самсон замкнулся. Одноклассники перестали над ним смеяться и обходили его стороной, как больного проказой. Любой диалог, что нехотя завязывался в школе, рвался, как домотканый носок. Теплоту и тяготы Самсон делил только с двумя людьми: с мамой и Аней. Больше для него никто не существовал, и так было до тех пор, пока одно обстоятельство не вернуло его в прошлое.

В середине декабря настала жаркая пора исправлять оценки перед концом четверти. Самсон готовился к устному ответу по географии. Заканчивалась большая перемена, и класс вел себя тихо. Шум концентрировался только вокруг двух первых парт, где кружок девочек обсуждал, в каком платье идти на новогодний вечер и какие туфли надеть под это платье. Гул женских голосов отвлекал Самсона не так сильно, как слипающиеся глаза, и, если бы мальчик мог вставить в них спички и тем самым избавить себя от сонливости, информация из учебника давно была бы в его голове. Сонливость одолевала все сильнее, глаза закрывались, и чем громче кричали девочки, тем больше мальчик клевал носом.

Вдруг холодная рука легла Самсону на шею, вырвав из глубоких мыслительных процессов. Мальчик вздрогнул и обернулся. Позади него стоял Саша Балык, недавно выписанный из больницы, где он пробыл так долго, что у некоторых учителей успел восстановиться здоровый сон. Выглядел Балык бледным, как гипс, и скисшим, как кефир, что, впрочем, не мешало ему хихикать, когда на то была возможность, и открывать рот во всю ширь, когда ему хотелось заявить о себе. Одним словом, Балык ничуть не изменился за период своего отсутствия, кроме одной черты: всякий раз, если ему требовалось обратиться к человеку, он подходил к нему сзади и прикладывался так, что от его касаний вздрагивали даже самые смелые, крепкие и непоколебимые.

– Слушай, Семьяк, – обратился Саша, вытягивая шею. Эта привычка проявлялась в нем постоянно. – Мне очень жаль твоего старика. И пусть тебе плевать на мои соболезнования, скажу тебе, что на том свете все не так уж плохо. Люди там не страдают от боли и ненависти друг к другу, их не заставляют учить уроки и не обзывают придурками. И если бы меня отправили туда на месяцок, я бы с радостью слетал и привез бы назад много впечатлений. Поэтому не грусти, малыш. Твой старик сейчас на верном пути, и ему куда легче, чем нам, застрявшим в этой навозной куче.

Саша Балык заглянул в учебник по географии и фыркнул:

– Фу, дерьмищем воняет! Бросил бы эту дрянь в костер и потоптался бы ногами, – он сморщился, будто от учебника действительно смердело. – Вижу, ты сегодня в ударе, раз хватает сил смотреть на галимый текст. А меня вчера матушка заставила выучить историю, так меня чуть не стошнило прямо на учебник. Еле сдержался. Хотя зря. Лучше бы наблевал и показал родителям, как мне все это надо.

Он помялся, потоптался. Самсон сидел с каменным лицом в ожидании основной причины обращения.

– Ладно, – Балык цокнул, – есть одно дело к тебе. Надо было сказать сразу, но я так не привык. Решил издалека начать, теперь никак к сути перейти не могу.

Он еще какое-то время мялся, что было несвойственно натуре дерзкого самоуверенного мальчишки, и наконец заговорил:

– Ты же знаешь, что у Жоры Бочара частенько забегали шарики за ролики. Короче, дураком он рос, и еще неизвестно, кем бы вырос, если бы не несчастный случай. Мне-то плевать на его выходки. Лично мне ничего плохого он не делал, но я бы никогда не поверил, что этот придурок рискнет жизнью ради бесполезного спора со своим братишкой, – Балык потянул носом, и Самсон заметил в нем некоторую обеспокоенность. – Троица ублюдков, с кем Жора пошел на перевал, водит милицию за нос. Они сказали операм, что мальчишка шел по обочине, а потом вдруг выскочил на дорогу, где его снес КамАЗ. Но на самом деле ничего подобного не было. Жора поспорил с братом, что пустит КамАЗ под откос, и специально вышел на проезжую часть. Он стоял там столбом, пока не понял, что машина не затормозит. А когда понял, отпрыгивать было поздно. КамАЗ снес его, как щепку, а потом сгреб сто метров ограждения и улетел в кювет. Водитель тоже погиб, и среди свидетелей остались только три урода в лице братишки Макса, Черного и Поджигателя. Бочар-старший велел им держать рот на замке, а если кто расколется, его ждет кровавая месть.

Балык пригладил встрепанные волосы. Чем дальше заходил его рассказ, тем отвязнее вел себя чуб на затылке. Часть волос Саша потерял из-за аварии, и теперь его прическа смотрелась смешной и неказистой. По этой причине он приобрел привычку постоянно приглаживаться, чего раньше никогда не делал.

– Откуда тебе это известно? – ожил Самсон. Он был уверен, что историю Балык выдумал.

– Недели полторы назад меня выписали из больницы на домашний стационар. Я обрадовался, что больше не увижу коек с перетяжками, и весь следующий день провел на улице. Там-то я и заприметил Черного, обсуждающего со своим братцем какой-то секрет, отчего у него по щекам бегали красные пятна. Я сразу понял, что дело нечисто. Я хорошо знаю этого армянина. Он никогда не меняется, если не скрывает что-нибудь за душой. А тут его щеки так и горели, точно угли. Наверное, в темноте было бы видно, как они горят, настолько он был взбудоражен.

Балык сделал небольшой перерыв, вызванный появлением в классе учительницы географии. Рядом с Самсоном никто не сидел. Он обошел его парту и примостился на свободный стул.

– Черный живет от меня через двор, и прокрасться к нему по огородам нет никаких проблем, кроме бешеного пса за оградой. Собак я не боюсь с детства, но шум, который они поднимают, мог сорвать всякое дело. Я постарался держаться тише воды и ниже травы и подполз к их беседке так близко, что даже шепот был слышен, пусть и неразборчиво. В кустах я пролежал целый час, пока они обсуждали, что делать с Бочаром-старшим. Черный не хотел брать грех на душу, и его желание сознаться в милиции было неотвратимым. Но кровавая месть Бочара пугала его больше ада, и он ждал от брата совет, сможет ли тот как-нибудь разрулить дело или нет. Короче, ничем их беседа не закончилась. Брат Черного хоть и был преступником и уже успел отсидеть на зоне три года за драку, против Бочара идти не хотел. Причины ясны: авторитет Макса растет, и все прекрасно знают, что скоро из него вылупится отморозок большой величины, не чета предыдущим.

Балык потянулся за книжкой. Поставил ее перпендикулярно столу, чтобы нижняя часть его лица была прикрыта обложкой.

– Но суть не в этом, – сказал он. – Мне нет дела до того, как погиб Жора, и я уверен, что самому Богу было угодно, чтобы все случилось именно так. Может, хоть на небесах найдется тот, кто вправит ему мозги и укажет верный путь. Дело в другом… – Глаза его остановились на одной точке, и он опустил голос до шепота: – Бочар-младший привиделся мне во сне.

Он посмотрел на реакцию Самсона. Реакции не было.

– Привиделся, как наяву. В красной куртке и потертых джинсах, от которых воняло дымом. Он подошел ко мне и сказал: «Здорова, Балык. Давно не виделись. Не заскучал без меня?» Я сказал, что не заскучал, а мысленно прибавил: еще бы век тебя не видеть, урод… А он словно прочитал мои мысли и пробормотал: «Какой-то ты кислый сегодня. Может, развеселить?» Он подошел ко мне, и тогда я унюхал, помимо запаха дыма, вонь мертвечины. У меня сразу ком в горле встал, как от школьных учебников, только еще хуже. Слово даю, если бы мне предложили выбор между учебниками и общением с этим придурком, я бы выбрал учебники.

Саша прокашлялся. Самсон увидел, как по его лицу пробежала рябь.

– Я говорю: «Не надо. Как-нибудь сам развеселюсь». И тогда он мне пригрозил: «Я тебя развеселю, Балык. Всю жизнь будешь помнить». И засмеялся так резко, что мне стало противно. А потом еще и страшно. Сквозь тонкие губы у него просматривались десна, а из десен, как частокол, торчали острые зубы. Они стояли в два или три ряда. От одного взгляда на них я чуть не поседел. Если бы я увидел его не во сне, точно бы поседел. А так… – он замялся, будто сомневаясь. – Вроде во сне, а вроде и не во сне. Такая ухмылка из могилы мертвого достанет, не то что спящего. Секунды три-четыре он смеялся, и эти зубы топорщились изо рта, как могильные кресты. А потом говорит: «Не хочешь неприятностей, Балык, тогда не строй недотрогу. Сделаешь, что я скажу, и оставлю тебя». Я был в таком состоянии, что пообещал бы ему что угодно, только бы поскорее он ушел или исчез. Не знаю, как это происходит во снах. Я спросил, что мне нужно сделать, и он сказал: «Надо разобраться с Жиробасом!»

На это раз рябь пробежала по лицу Самсона.

– Я спросил, что значит разобраться. Побить – это одно, залошить – другое. Что именно он хочет? А он сказал: «От Жиробаса нужно избавиться. Заведи его в лес за машиностроительный завод и там толкни на рельсы под поезд!» Я, Семьяк, может, и относился к тебе плохо, и ко многим относился плохо, в том числе и к учителям, потому что школу ненавижу и много кого не понимаю, но убийцей я никогда не был и становиться не собираюсь. Моя жизнь – сплошное дерьмо, однако я ее люблю и портить не хочу. Поэтому я сразу сказал ему, что на убийство не пойду. Тогда он скривился и погрозил мне пальцем. Сказал: «Не хочу тебя торопить, Балык. У тебя есть пара дней подумать. Не сделаешь – я до тебя с того света дотянусь». А после он протянул руку к фоторамке на моем столе и толкнул ее, как живой. Фоторамка упала со стола и разбилась.

Саша вытер вспотевший лоб. Кожа на его руках позеленела, и Самсон надеялся, что это происходит лишь в его воображении.

– Короче, не хочу тебя пугать, Семьяк. Если бы это все не выглядело столь реалистично, я бы тебе ничего и не рассказал. Но поутру, когда я проснулся, моя постель была мокрая, как после дождя, а фоторамка лежала под столом, треснутая посередине. Не знаю, как это объяснить. Признаюсь тебе только в том, что мне не по себе после того сна. Я чувствую чье-то присутствие за спиной всякий раз, когда остаюсь один. А когда вспоминаю, о чем он просил, меня прошибает пот.

Он вытащил платок из кармана и промокнул виски и лоб.

Самсон был уверен до конца, что Балык шутит. Причем делает это с такой хитростью и удовольствием, что даже нос его не дергался, только изредка он почесывал правую бровь и облизывал губы. Но когда Саша закончил и должен был ухмыльнуться и хлопнуть его по плечу, выдав что-нибудь издевательское, отчего Самсон весь день будет трястись, Балык вдруг наклонился к самому его уху и вполголоса сказал:

– Извини за прошлое, Семьяк. Наступает новое время, и как бы не получилось, что мы вместе встретим его на небесах.

Он поджал губы. Лицо его оставалось серьезным. Глаза искоса следили за учительницей.

Балык встал со стула и пересел на свое место, оставив Самсона наедине с учебником географии, скрывающим от всех его трясущиеся руки. Урок начался и закончился, а Самсон все так же сидел и смотрел на доску, вспоминая одну вещь. Он думал о постороннем в своем доме.

Из школы он возвращался один. Аню задержали на классный час, а друг Артем остался на факультатив по алгебре. Самсон был предоставлен самому себе и по приходе домой обнаружил, что матери тоже нет. На столе лежала записка с указанием разогреть суп. Мальчик прочитал ее, скомкал и бросил в мусорное ведро. Суп его не интересовал, и голоден он не был.

Он отправился в свою комнату и перерыл все верх дном в надежде обнаружить хоть какой-нибудь след, оставленный посторонним. В голове его по-прежнему не смолкал голос Саши: «Я чувствую чье-то присутствие за спиной всякий раз, когда остаюсь один».

– И я его чувствую, – произнес Самсон. – Только не могу понять, есть ли он на самом деле.

Сейчас Самсон ничего не ощущал. Дом казался приветливым и теплым. За окном второй день светило солнце, и не было ни единого признака, что посторонний сейчас находится здесь. Но мальчику этого было недостаточно. Самсон перерыл гостиную и спальню родителей. Он проверил все подоконники и раздвижные рамы. Заглянул под кровати и столы. Исследовал кухню и даже забрался на чердак, однако ничего выходящего за рамки обычного не нашел. Чем дольше продолжались поиски постороннего, тем больше Самсон разубеждался, что он существует. Настал момент, когда ему надоело, и он вернулся в свою комнату, лег на кровать и уставился в потолок. Он думал, стоит ли рассказать матери о своих предчувствиях и в каком виде их ей описать. Но не успел он окунуться в мысли, как на него навалилась дремота и все стало черным, как в глубоком колодце.

Впрочем, ненадолго.

Он проспал до темноты и проснулся от голода, что частенько случалось с ним в последнее время. За прошедший месяц Самсон не отказывал себе в еде, но, тем не менее, потерял пять килограммов. Ему пришлось сделать дополнительную дырку в брючном ремне и перешить несколько пуговиц на рубахе. Внешне это было незаметно, и мальчик предполагал, что из-за кучерявых волос, лежавших так, что форма его головы напоминала баскетбольный мяч, он всю жизнь будет выглядеть толстым. Конституция тела, передавшаяся ему от деда по отцовской линии и почему-то не задевшая наследием самого отца, воскресала в нем, и Самсон переживал, что в будущем располнеет еще сильнее и все станут смотреть на него, как на урода. По этой причине любое внезапное похудение он воспринимал с радостью, по какой бы причине оно ни происходило. Его даже не беспокоило, что пять килограммов он потерял в то время, когда бессонница превратила прием пищи в круглосуточный и ел он, точно последний раз в жизни. Булки, мясо, овощи – все сгорало в его печке, а вес медленно падал, будто организм пришел к какому-то исходу и начал новую жизнь.

Самсон поднялся с кровати и отправился на кухню, где застал маму за приготовлением ужина.

– Я уже хотела тебя будить, – сказала она, увидев сына.

На сковороде жарилось мясо, и, учуяв запах свинины, живот Самсона взбрыкнул.

– Так есть хочется, – пожаловался он.

– Ты сегодня не обедал, – заметила мама. – Кастрюля с супом стоит в холодильнике нетронутая. Что-то случилось?

– Ничего не случилось.

Она вздохнула. Была ли мама в хорошем настроении до его прихода или нет, Самсон так и не узнал. Когда он заглянул в ее глаза, то ничего, кроме тягости, в них не увидел. Теперь это было обычное состояние матери. Обычное и, казалось бы, вечное.

– Самсон, – мама закрыла мясо крышкой, и шкварчание масла унялось. – Я знаю, что смерть папы глубоко задела тебя. Знаю, что боль от этой утраты несопоставима ни с чем на свете, и мне тем больнее от того, что ты не делишься ею со мной. Я переживаю за тебя. Переживаю за твое здоровье и хочу, чтобы ты был со мной откровеннее.

Самсона, голодного и сонного, охватила тревога. Мать не так часто раскрывала перед ним свои чувства, а сейчас она выглядела печальной и растроганной, будто прощалась с ним.

– Я очень люблю тебя, мам, – сказал он и обнял маму. – И со мной все хорошо. Честное слово, все хорошо.

– Я очень хочу, чтобы так и было, – сказала женщина и вдруг прослезилась.

Самсон прижался еще крепче. Из рук матери выпала вилка и загремела по полу.

– Папа оставил нас, и мне теперь так тяжело одной, – прошептала она. – Но я смогу все пережить, если ты будешь со мной. Не молчи, – она прижимала его, и жар от ее ладоней согревал мальчика. – Говори со мной. Рассказывай все, что тебя тревожит. Если тебя обижают старшие мальчишки, если тебе трудно с уроками, если ты вспоминаешь о папе и тебе хочется к нему… Говори все, что тебя тревожит. Пожалуйста.

– Хорошо, мам, – шептал Самсон ей на ухо. – Но сейчас меня больше всего тревожишь ты. Тебе нужно прилечь. Хочешь, я постелю тебе?

– Нет, – ответила она, не ослабляя объятий. – Со мной все в порядке. Просто мне стало страшно, когда я пришла в дом и не нашла тебя. А потом я увидела, что ты спишь, и встревожилась еще сильнее. Ты ничего не ел, что-то искал в доме, сдвинул все занавески с окон, дверца на чердак тоже была открыта, хотя мы туда никогда не ходим. Ты что-то искал, сынок?

– Я… Я просто хотел заглянуть туда.

– Это как-то связано со смертью папы? Ты хотел взять его вещи?

– Конечно, нет, – запротестовал Самсон. – Я ничего не хотел брать с чердака. Я лишь хотел взглянуть, все ли там в порядке.

Мама снова крепко прижала его к себе:

– Я так люблю тебя.

– И я тебя, ма. Я не хочу, чтобы ты печалилась из-за меня. Со мной все хорошо, – Самсон положил голову на грудь матери и услышал, как бьется ее сердце. Он бы назвал этот звук свободным и бесконечным, если бы не боль, что зарождалась в его эхе.

Нет, он не будет спрашивать про постороннего. Мама ничего не знает о нем. А если он спросит, у нее на душе повиснет еще один камень. «Пусть лучше не думает о плохом», – решил Самсон и, дотянувшись до щеки, поцеловал маму.

После ужина он сел за уроки и просидел до позднего вечера. В начале двенадцатого свет в его комнате погас, и наступило время, которое Самсон не любил. Он долго лежал, не смыкая глаз, а когда начала наваливаться дремота, услышал шорох. Самсон приподнялся на локте и посмотрел в окно.

Лунный свет просачивался сквозь занавески и ложился на кровать. По полу ползли тени, и казалось, будто они тянутся к нему, как ветки старого дуба. Из-за черноты, скопившейся в углах, комната стала еще меньше, и Самсону почудилось, будто стены теснят его и скоро сойдутся так, что ему будет нечем дышать. Где-то в глубине дома тикали часы, и их звук напомнил ему цокот когтей. Еще он слышал стук колес поезда, завершившийся затяжным гудком перед тоннелем. Ночь поглотила его, и тишина стала пугающей.

Самсон прождал, пока локоть не заныл болью, затем лег и укутался в одеяло. Долгое время ничего не происходило, но стоило ему провалиться в сон, как новый шорох выдернул его из забытья. Самсон сел на кровати и свесил ноги. Сердце его заколотилось, не понимая причины.

– Я знаю, что ты здесь, – прошептал мальчик, всматриваясь в углы комнаты.

И хотя он был уверен, что шорох разносит эхо или какая-нибудь всколыхнувшаяся занавеска, ощущение присутствия постороннего лишь усиливалось. Самсон чуял его, и легкая дрожь бежала по его телу, подобно дождю.

Ноги мальчика погрузились в мягкие тапочки. Он встал с кровати и пошел к двери. Очутившись в гостиной, Самсон затаил дыхание и прислушался. Он не ошибся: занавеска действительно колыхалась, и едва слышный шелест проникал в большую комнату из родительской спальни.

Самсон не заходил туда без стука с тех пор, как однажды увидел ожесточенный бой между отцом и матерью, происходивший под покровом ночи и теплых пуховых одеял. Самсон не был уверен, что бой был справедливым. В сумраке он видел, что отец лежал сверху, придавив мать к кровати, из-за чего она не могла ни пошевелиться, ни вздохнуть, ни закричать. Единственным местом, не прикрытым одеялом, были широкие мужские плечи, по которым елозили слабые женские руки. Самсон испугался за мать и решил вмешаться в битву родителей. Он уже начал стягивать с них одеяло, когда рука отца вцепилась в него, едва не переломив ему запястье, и запыхавшийся мужской голос велел ему идти в свою комнату, где его ждет сюрприз.

Сюрприз Самсону не понравился. Отец был злой и беспощадный. Но больше всего его поразила утренняя реакция матери. Вместо слов благодарности его отругали дважды, запретив без стука входить в комнату среди ночи. Самсону шел восьмой год. Сейчас ему было двенадцать, и впервые он видел дверь в спальню настежь открытой. Шелест занавесок то слышался в ночной тишине, то исчезал, и холодный воздух стелился по полу, как утренний туман по широкому полю.

Самсон подкрался к двери. Он не хотел нарушать волю покойного отца, и перед тем, как заглянуть в спальню, почувствовал, как стылый воздух впивается в него и словно прогоняет. От холода он задрожал, зубы его застучали, а когда Самсон стиснул челюсти так, что выступили желваки, он услышал странное сопение. Мать как будто задыхалась во сне.

Самсон заглянул в комнату и обомлел. Последнее тепло вырвалось из него, и мальчик застыл, уставившись в сумрак, туда, где в центре комнаты находилась кровать.

Гардины на одном из окон были откинуты, и спальня хорошо освещалась лунным светом. Привыкшие к темноте глаза Самсона мгновенно различили предметы мебели, стоящие вдоль стен, а также раскиданные вещи, которые мама продолжала перебирать после смерти отца. Здесь многое изменилось, и мальчику казалось, что комната стала иной. Он словно вошел в чужой дом, где уже бывал раньше, а теперь вернулся, чувствуя глубокие изменения, порождающие тоску, боль и отчаяние. По его венам потек лед, и Самсон отступил, глядя в рассыпающуюся реальность.

Кровать находилась близко к окну, и свет падал на нее, как из алтаря.

На белых простынях лежала женщина. Руки ее были раскинуты, острый подбородок указывал в потолок. Она не двигалась, дыхание ее было мерным и глубоким, если бы не редкие судороги, пронзающее слабое тело, и такие же редкие стоны, возникающие, когда крохотный голубоватый шарик отрывался от ее груди. Самсон мог посчитать это чудом, но, глянув шире, понял: мать находилась в комнате не одна.

Ужас сковал его. Мальчик потерял под собой пол и, вероятно, потерял бы самого себя, если бы не скрип двери, разрезавший угрюмую тишину, когда он отступил назад в поисках опоры. В этот момент бородатая тварь, сидевшая на груди женщины, подняла голову и уставилась на него круглыми осторожными глазами, которые даже в сумраке желтели, подобно занавешенным окнам. Раздался всхрап. Голова твари вжалась в плечи, как у испуганной кошки. Голубоватый шарик упал на грудь женщины, и она вдохнула его, точно спасение. Свечение исчезло, вызвав еще более ожесточенный всхрап. Глаза твари вспыхнули ядовитым блеском, и Самсон был в шаге от того, чтобы лишиться чувств.

Они смотрели друг на друга всего мгновение, а потом тварь вскочила на короткие ножки и прыгнула на подоконник, где мальчик сумел немного ее разглядеть.

Перед Самсоном стоял лилипут.

Рост его был так мал, что мальчик засомневался, видит ли перед собой человека или животное. И то и другое одинаково подходило под описание маленького существа со злобными глазами, но ни одно из них не могло передать в точности его облик. Пропорции тела подчеркивали такую безобразность, что даже на картинке он мог пугать детей и взрослых, при этом оставаясь вымышленным и пустым. У него не было шеи, и голова торчала из плеч, как капуста из земли. Руки казались короткими и прямыми, а грудь – широкой и гордой, будто ее специально выпячивали. Вопреки уродливой внешности, лилипут носил высокие сапоги на острых каблуках и заправленные в них широкие штаны. Поверх штанов висело странное одеяние, похожее на кафтан с вкраплениями дорогих камней. Воротник кафтана упирался карлику в горло.

Каблуки стукнули по подоконнику, и до Самсона дошло, какой тяжестью они обладали и сколько сил понадобилось человечку, чтобы прыгнуть во фрамугу, едва не застрять в ней и исчезнуть за окном.

Прошло несколько секунд, а Самсон все так же стоял столбом, уверяя себя, что углубился в воображение, не раз подбрасывавшее ему ужасы с душещипательными концовками. Он смотрел в окно и вместо лужайки, утопающей в лунном свете, видел горбатое существо в цилиндрической шляпе и таком одеянии, по какому сразу не поймешь, нищий человек или богатый.

Когда Самсон отважился на первый шаг, мать вдруг заворочалась, комкая простыни. Ветер подул в открытое окно, и в комнату ворвался холод.