Текст книги "Пером и штыком: введение в революционную политику языка"

Критики Грегуара из числа современных комментаторов часто упрекают его в том, что выводы донесения во многом противоречат материалам его корреспондентов, многие из которых одобряли переводы революционных декретов на региональные языки. Да и сам вывод о невозможности нормальной коммуникации между жителями соседних провинций сегодня ставится под вопрос. Как заметил Дэвид Белл: «Французы, разумеется, лучше знали, понимают ли они друг друга»[214]214
  Bell D. Cult of the Nation in France… P. 179.


[Закрыть]. В защиту Грегуара можно было бы возразить, что некий коммуникативный минимум, который быстро вырабатывается между взаимно понятными диалектами, не гарантирует ни эффективного выполнения сложных задач, ни аффективной привязанности к языку и восприятию его как своего. А ведь именно эти две задачи ставил амбициозный проект республиканских языковых реформ.

Донесение Грегуара необходимо рассматривать как качественный переход от царившего ранее «лингвистического фатализма» в отношении деревни или же политики, по выражению Брюно, укрепления «гарнизонов французского»[215]215
  Brunot F. Histoire de la langue française… Vol. VIII. P. 187.


[Закрыть] и унификации территории в самых различных смыслах слова. Он намечает основные векторы ретерриториализации на основе республиканских принципов и объясняет необходимость детерриториализации по отношению к феодальным разделениям Старого порядка. В смысле Делеза и Гваттари Грегуар описывает разнообразные условия, при которых происходит становление мажоритарного языка, и его функции. Он подводит итог одновременно централизаторских мер французского правительства, отсчет которых принято вести от Ордонанса Виллер-Котре, и усилий философов по совершенствованию национального языка. Французский должен стать языком республиканской администрации, развитой индустрии и свободной торговли внутри государства, обладая при этом ясным синтаксисом и достаточно полным словарем, чтобы передавать мысли и соответствовать новому положению дел. Тем самым он должен раз и навсегда упразднить дихотомию между гражданским и философским употреблением языка в смысле Джона Локка. Но французский также должен стать языком трибунов и восприниматься простым народом как «свой язык», для чего необходимо сделать его более звучным (просодическим) и энергичным. Непосредственное обращение к народу без переводов демонстрирует различие между «опосредующими элементами», или, буквально, политическими «телами» (corps intermédiaires), которые, по определению одного из самых влиятельных современных историков французской политической традиции Пьера Розанваллона, рассматривались создателями якобинской модели прямой демократии в качестве «главной угрозы», и «элементами вспомогательными» (corps auxiliaries), наличие которых вполне допускалось[216]216
  Rosanvallon P. Le modèle politique français… P. 59–65.


[Закрыть]. Первые были причиной отчуждения народного суверенитета, а вторые – необходимой деталью «политического механизма».

В донесении Грегуара содержится проект того, что можно назвать идеальным политическим языком, а не реализованной политической программой. Проект Грегуара, как, впрочем, и куда более скромный по замыслу проект Барера, остался одним из неосуществленных начинаний Первой республики, при этом оба оратора пережили эпоху революционных потрясений и дожили до весьма преклонного возраста, увидев крах своих начинаний. Обязательное всеобщее образование станет реальностью только в годы Третьей республики после реформ правительства Жюля Ферри в 80-е годы XIX века, когда французское общество будет стараться преодолеть последствия поражения во Франко-прусской войне 1870–1871 годов, нанесенного французам, согласно известному публицистическому клише, прусским школьным учителем[217]217
  Как показывает в своем классическом исследовании Мона Озуф, возвращение к республиканскому образованию милитаристского типа было в значительной степени связано с травматизмом эпохи «после Седанской катастрофы». Ozouf M. L’Ecole, l’Eglise et la République. 1871–1914. Paris: Seuil, 1992. P. 115–116.


[Закрыть]. В ретроспективном отношении крайне любопытно преломление французских революционных тем в зарождающемся немецком национализме, которое можно найти, к примеру, в знаменитых «Речах к немецкой нации» Иоганна Фихте[218]218
  В речах Фихте мы видим немецкий национализм, если можно так выразиться, с неотрезанной пуповиной, которая свидетельствует о его связи с французской революцией. См.: Фихте И.Г. Речи к немецкой нации. СПб.: Наука, 2009.


[Закрыть].

Именно в эпоху Третьей республики будет создан Большой нарратив становления и совершенствования языка, изложенный на страницах многотомной «Истории французского языка» Фердинанда Брюно, оригинальное издание которой выходило в 1905–1938 годах. Брюно, с одной стороны, создал специфическую историю языка в духе школы «Анналов»[219]219
  «История» Ф. Брюно неоднократно разбиралась на семинарах школы, к которой он всегда чувствовал свою близость. См.: Chevalier J.C. Brunot et la linguistique // Anamnèse. 2009. No. 5. P. 220.


[Закрыть], с другой – вписал ее в долгую историю политического становления Франции. Уникальность работы Брюно в том, что его история французского языка – не литературная или лингвистическая, а прежде всего социальная и политическая. Ни один другой мажоритарный язык не располагает подобной историей, и в этом смысле можно с полным основанием говорить о «французской исключительности». Брюно указывает, что подход историка должен меняться вместе с изменением предмета изучения: на рубеже XVI века для Брюно заканчивается эпоха «свободного развития» французского и начинается эпоха противостояния «законов» и «вмешательств по произволу» в попытках повлиять на язык.

В них смешиваются уже утвердившиеся языковые формы с «фантазиями, рассуждениями, ошибками и всякий раз осознанной волей», и именно «эту волю, которую удается навязать массам, необходимо объяснить в ее проявлениях и способах применения»[220]220
  Brunot F. Histoire de la langue française… Vol. I. P. 586.


[Закрыть].

В этом смысле вся «История» Брюно – ответ Фердинанду де Соссюру, выносившему за скобки процесс становления «уже сложившегося языка». Однако, как отмечали его критики, по своим убеждениям Брюно остается типичным интеллектуалом Третьей республики, а рассказанная им история – историей совершенствования и централизации национального языка. Ученики Луи Альтюссера Рене Балибар и Пьер Машрэ в 1970-е годы раскритиковали «мелкобуржуазный республиканский радикализм», типичный для профессора-идеалиста начала века[221]221
  Balibar R., Macherey P. Présentation // Balibar R., Laporte D. Le Français national: Politique et pratiques de la langue nationale sous la Révolution française. Paris: Hachette, 1974. P. 18.


[Закрыть]. Но именно этот идеализм, возможно, и сделал его «привилегированным» комментатором, особо чувствительным к проектам революционных языковых реформ: Брюно ввел в оборот донесения Барера и Грегуара и подробно проанализировал «бумажный потоп»[222]222
  Brunot F. Histoire de la langue française… Vol. IX (I). P. 51.


[Закрыть], оставленный революционными ассамблеями. Как бы то ни было, «История» Брюно до сих пор является важнейшим источником для любых исследований по социальной истории французского языка[223]223
  В 2013 году этот факт подтвердил Пол Коэн, весьма критически относящийся к ряду важных тезисов Ф. Брюно. См.: Cohen P. Langues et pouvoirs politiques en France sous l’Ancien Régime… P. 126.


[Закрыть]. Первая часть 9-го тома, озаглавленная «Французский, национальный язык», передаст своеобразную эстафету двум другим революциям: ее первое издание выйдет в 1927 году, к десятилетнему юбилею русской революции, и привлечет внимание советских лингвистов, а второе – в 1967 году, в канун воспетой и осмеянной революции «молекулярной». Так блуждающие призраки Барера и Грегуара предстанут пред воспаленным языковым воображением революционеров будущего: у этих мертвецов окажется крепкая хватка.

Часть II
Нарративы большие и малые: русская революция и советское языковое строительство

Я хочу,

чтоб к штыку

приравняли перо.

Владимир Маяковский,

«Домой!», 1925 год

Глава 5
От империи к республике Советов

Россия полюбила Руссо давно и основательно, но чувство это не было взаимным[224]224
  Ю.М. Лотман связывает эту популярность с «руссоистской традицией плебейской демократической культуры», которая оказалась близка и понятна «русскому передовому читателю». См.: Лотман Ю.М. Руссо и русская культура XVIII– начала XIXвека // Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М.: Наука, 1969. С. 556.


[Закрыть]. «Мы также пережили Руссо и Робеспьера, как и французы»[225]225
  Герцен А.И. Прививка конституционной оспы // Герцен А.И. Собр. соч.: в 30 т. М.: Изд-во Академии наук, 1959. Т. 18. С. 322.


[Закрыть], – писал Герцен. Руссо работал над проектом конституции Польши и не верил в будущее России. В 7-й главе 2-й части «Общественного договора» он заявляет: «Русские никогда не станут истинно цивилизованными, так как они подверглись цивилизации слишком рано»[226]226
  Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре… С. 183.


[Закрыть]. Большинство народов, подобно человеку, восприимчивы в юности и неисправимы в старости.

Но юность не стоит путать с детством, да и сам период взросления народа «не всегда легко распознать». Петр I понимал, что его «народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не созрел для уставов гражданского общества»[227]227
  Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре… С. 183.


[Закрыть]. Поэтому, считает Руссо, хотя его отдельные реформы удались, большая их часть была совершенно «не к месту». Что хуже всего, он не дал развиться природным качествам русского народа, пожелав «сразу просветить и облагородить» его. Ошибка Петра состояла в том, что он не создал русских:

Он хотел сначала создать немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы создавать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются. Так наставник-француз воспитывает своего питомца, чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством. Российская империя пожелает покорить Европу – и сама будет покорена. Татары, ее подданные или ее соседи, станут ее, как и нашими, повелителями. Переворот этот кажется мне неизбежным. Все короли Европы сообща способствуют его приближению[228]228
  Там же.


[Закрыть].

Вечный оппонент Руссо Вольтер не согласен с ним и в этом. В статье «Философского словаря», озаглавленной «Петр Великий и Ж.Ж. Руссо», он язвительно отмечает:

«Возвещать о падении великих империй так приятно: это утешает нас в собственном ничтожестве»[229]229
  Voltaire. Dictionnaire philosophique. Paris: Garnier, 1878. Vol. 4. P. 219.


[Закрыть]. Руссо считал, что Петр не обладал «подлинным гением», чтобы «создать все из ничего». Хотя подлинным гением, иронизирует Вольтер, обладает лишь Жан-Жак, стоит отдать должное Петру, который, несмотря на незрелость своего народа в момент реформ, «заслуживает восхищения за то, что заставил его созреть»[230]230
  Ibid.


[Закрыть]. Вольтер не был лицом незаинтересованным: он работал над «Историей Карла XII и Петра I», получая щедрое жалованье из русской казны[231]231
  Книга встретила сдержанный прием во Франции и вызвала откровенное раздражение старого покровителя Вольтера – прусского короля Фридриха II, заявившего в письме: «Я не прочту ни строчки об истории этих варваров, я предпочел бы не знать, что они живут в нашем полушарии». Цит. по: Trousson R. Voltaire. Paris: Tallandier, 2008. P. 448.


[Закрыть]. В то же время он куда лучше Руссо представлял себе события русской истории, а его понятия об историческом процессе не были столь умозрительными. Прогрессизм Вольтера и проторомантизм Руссо можно рассматривать как свое образную репетицию великих дебатов XIX века о путях России: выбор между «созданием русских» и подобием «немцев и англичан». Симптоматично, что первым значительным столкновением славянофилов с западниками задолго до «битв» в салонах 30–40-х годов XIX века[232]232
  Представление о том, что спор западников и славянофилов восходит к московским салонам этого периода, не принимает в расчет предшествующую им полемику о языке: Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж: YMCA-Press, 1955. С. 22, 26.


[Закрыть] будет полемика между «шишковцами» и «карамзинистами» о путях развития национального языка (более подробно об этом см. главу 8).

Казалось бы, пророчество Руссо не сбылось: через столетие после публикации «Общественного договора» наставники-французы имели полное право гордиться своими учениками. В донесении Грегуара русский язык назван «сыном крепостного», а богатство русской морфологии подается как его очевидный недостаток. Но еще в середине XVIII века Ломоносов был уверен, что если бы император-полиглот Карл V, считавший уместными разные языки для разговора с Богом, друзьями, врагами и женщинами, владел русским, «то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского язы́ка»[233]233
  Ломоносов М.В. Российская грамматика // Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. М.: Изд-во Академии наук, 1952. Т. 7. С. 391.


[Закрыть]. Классическая русская литература XIX века, в которой французы «радостно узнавали собственную культуру»[234]234
  Именно этим историки литературы XIXвека объясняли популярность русской литературы во Франции. Испанист В.Е. Багно обнаруживает схожую причину популярности латиноамериканской литературы в России. См.: Багно В.Е. Маленькие радости большой бучи // Кортасар Х. Книга Манюэля. СПб.: Амфора, 1999. С. 6.


[Закрыть], открыла Европе народ «просвещенный и облагороженный». Ривароль когда-то заметил, что «если эскимосы внезапно дадут нам двенадцать писателей первого порядка, то будет необходимо, чтобы взгляды всей Европы внезапно повернулись к этой литературе эскимосов»[235]235
  Rivarol А. Le discours sur l’universalité de la langue française… P. 105.


[Закрыть]. Для Европы русская литература оказалась чем-то вроде «литературы эскимосов».

Нельзя верить, чтобы подобная литература не была дана великому народу. Но была ли у этой великой литературы и «великого, могучего, правдивого и свободного» языка связь с политическим режимом? Или же русский язык, в противоположность французскому в представлении грамматистов-патриотов, был свободен в несвободной стране? Льстил ли он тиранам, лгал ли в учебниках, потворствовал ли мракобесию в церквях, был ли развращен театром и поэзией? Как русские патриоты мыслили сосуществование русского языка с немецким и польским, «татарским» или грузинским, на которых говорили миллионы подданных империи, вели ли они борьбу за его чистоту от влияния украинских, белорусских или русинских патуа? Был ли русский языком свободы или «орудием тиранов»?

Русскую политическую мысль от французской отличало бесстрашие перед лицом дуализма. Ленин в «Критических заметках по национальному вопросу» утверждает, что внутри любой современной нации «есть две нации»[236]236
  Ленин В.И. Критические заметки по национальному вопросу // Ленин В.И. Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1985. Т. 24. С. 129.


[Закрыть]. Так и в русской нации помимо буржуазного великорусского национализма «Пуришкевичей, Гучковых и Струве» есть великорусская социалистическая традиция Чернышевского и Плеханова. Одна превращает русский язык в орудие национального угнетения инородцев, вторая несет им освобождение, так как русский является языком самой многочисленной группы пролетариата. Ленин в этом отношении продолжал русскую социалистическую традицию, отсчет которой принято вести от Герцена. Герцен был возмущен памфлетом французского историка Ж. Мишле, который не только поддержал очередное польское восстание, но и сделал вывод о том, «что русские не люди, что они лишены нравственного смысла»[237]237
  Герцен А.И. О развитии революционных идей в России // Герцен А.И. Собр. соч.: в 30 т. М.: Изд-во Академии наук, 1954. Т. 7. С. 307.


[Закрыть]. В написанном по-французски «Развитии революционных идей в России» Герцен, как ему представлялось, несет в Европу «свободное русское слово». Европейские критики видят лишь «Россию официальную, царство-фасад, византийско-немецкое правительство», с критикой которых он согласен. Но рядом с этой «солдафонской Россией» вырастает новая свободная Россия, по своему характеру расположенная к социализму. Петербургское правительство, продолжает он мысль славянофилов, «скорее немецкое, чем русское», поэтому «принцип его власти не национален, абсолютизм более космополитичен, чем революция»[238]238
  Там же. С. 255.


[Закрыть].

Наблюдения Герцена подтверждают современные историки национализма: «языковой фатализм» царского правительства продолжался до начала 30-х годов XIX века и закончился вместе с Польским восстанием 1830–1831 годов, когда появилась знаменитая триада графа Уварова «православие, самодержавие, народность». Но и она не была национализмом в современном смысле слова. Как указывает один из ведущих исследователей раннего русского национализма Алексей Миллер, до этого момента центральное правительство с его многоязычной бюрократией рассматривало язык как средство коммуникации, а не как маркер идентичности[239]239
  Мiller A. Identité et allégeance dans la politique linguistique de l’Empire russe // Cadiot J., Arel D., Zakharova L. (eds). Cacophonies d’empire: Le gouvernement des langues dans l’Empire russe et l’Union soviétique. Paris: CNRS, 2010. P. 41.


[Закрыть]. Язык стал для русского правительства политической проблемой только после того, как оно столкнулось с развитым антирусским национализмом на своих «западных окраинах»: первые языковые законы были связаны с ограничениями на использование польского в прессе, образовании и даже во время разговоров в общественных местах[240]240
  А.И. Миллер приводит анекдотичные примеры запретов на использование польского языка после восстания 1863–1864 годов: «Например, два поляка, севшие в поезд в Варшаве, могли спокойно говорить по-польски в купе, пока поезд не въехал на территорию Западного края, где это уже считалось правонарушением. Однако, миновав восточную границу Западного края, они могли снова вполне легально говорить по-польски, в том числе и в имперской столице». Миллер А.И. Империя Романовых и национализм. М.: НЛО, 2006. С. 81.


[Закрыть]. Последние 80 лет существования Российской империи ограничительные законы то усиливались, то становились более либеральными, но их основной вектор оставался неизменен: он был направлен на ассимиляцию нерусских подданных, населявших западные окраины[241]241
  О русификации западных областей, помимо уже процитированного исследования Алексея Миллера, см. его же: Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (2-я половина XIX в.). СПб.: Алетейя, 2000; а также: Staliunas D. Making Russians: Meaning and Practice of Russification in Lithuania and Belarus after 1863. Amsterdam: Rodopi, 2003; Beauvois D. Pouvoir russe et noblesse polonaise en Ukraine 1793–1830. Paris: CNRS, 2003; Успенский Б.А. Николай Iи польский язык // Историко-филологические очерки. М.: Языки славянской культуры, 2004; Фомичева О.А. А.С. Будилович. Деятельность в национальных регионах пореформенной Российской империи. СПб.: Алетейя, 2014; Тесля А.А. Русские беседы: соперник большой русской нации. М.: Рипол-Классик, 2018.


[Закрыть], а не на то, чтобы «сделать их русскими», если воспользоваться вышеприведенной формулой Руссо. Проект о всеобщем обязательном образовании на русском языке так и не был принят вплоть до распада империи, а существовавшие в начале XX века проекты предусматривали начало его реализации не ранее 1925 года[242]242
  Очерк истории народного образования в России до эпохи реформ Александра II / сост. С.А. Князьков и Н.И. Сербов. М.: Польза, 1910. С. 237.


[Закрыть]. Но к этому моменту законы принимало уже совсем другое правительство, провозгласившее полный разрыв с «темным прошлым». В этом смысле царская Россия так и не смогла преодолеть «проклятие Руссо»: она пыталась сделать русских из поляков, евреев и литовцев, вместо того чтобы сделать русскими русских.

Если проводить параллели с нашими революционными донесениями, языковое мышление царских чиновников не пошло дальше тактического плана Барера по борьбе с иностранными языками на границах империи, так и не дозрев до стратегического проекта Грегуара по продвижению единого национального языка. Было бы наивно ожидать, чтобы в подобных условиях появилось нечто подобное «Истории» Брюно, но мы не обнаружим и куда более скромной версии политической истории русского языка. Ее место в Большом национальном нарративе займет история русской литературы, но произойдет это уже после революции, как мы покажем на примере «Языка Пушкина» Виктора Виноградова.

Если царская власть не смогла не только реализовать, но даже внятно сформулировать русский национальный проект, то что же тогда имел в виду Ленин, говоря о великорусской культуре «Пуришкевичей, Гучковых и Струве»? На мой взгляд, он говорил не столько об уже сложившемся национальном нарративе, сколько о нереализованном проекте гражданского русского национализма в его консервативном или либеральном варианте, с которым в начале века вступили в борьбу левые партии. Марксистская мысль не только допускала изначальную победу буржуазной революции, но и прямо ее предсказывала. В этой борьбе, как прекрасно понимал Ленин, важное место займет национальный вопрос и программу большевиков уместнее сравнивать не столько с национальной политикой царского правительства, сколько с аналогичными программами эсеров или кадетов[243]243
  О национальной программе партии кадетов см., напр.: Милюков П.Н. Национальный вопрос. Прага: Библиотека Изд-ва Свободная Россия, 1925. С. 163–183.


[Закрыть]. Большевики выступали за право наций на самоопределение и создание самостоятельного государства, при этом акцент делался на «демократическом централизме»: «При прочих равных условиях, сознательный пролетариат всегда будет отстаивать более крупное государство»[244]244
  Ленин В.И. Критические заметки по национальному вопросу… С. 143.


[Закрыть]. Пролетариат должен овладеть не только средствами производства, но и всем государственным аппаратом, который функционирует эффективнее при наличии единого языка.

Один из первых правовых документов советской власти от 2 (15) ноября 1917 года в полном соответствии с дореволюционной программой провозглашал право наций на самоопределение «вплоть до отделения и образования самостоятельного государства», а также отмену всех национальных и религиозных привилегий и «свободное развитие национальных меньшинств и этнографических групп» на всей территории России[245]245
  Декреты Советской власти. М.: Политиздат, 1957. Т. 1. С. 40.


[Закрыть]. Многие народы воспользуются этим правом на отделение, что, также в полном соответствии с марксистской доктриной, не приведет ни к устранению классовых противоречий, ни к свободе от влияния империалистических держав: новые нации будут вести свои гражданские войны и в той или иной степени окажутся втянуты в войну с Центральной Россией. Победа большевиков на большей части территорий бывшей империи поставит перед ними задачу сочетания «демократического централизма» с разноуровневой, или «эластичной», автономией, как выражался Сталин, сразу после революции занявший пост народного комиссара по делам национальностей.

Статья Сталина «Политика Советской власти по национальному вопросу в России», написанная в 1920 году, дает хорошие примеры знакомой нам по французским образцам централизаторской и просветительской риторики, подчеркивая при этом отличия двух революций. Победа русской революции в Гражданской войне, начинает Сталин, была бы невозможна «без взаимной поддержки центральной России и ее окраин». Политика большевиков должна обеспечить их «надежный союз» при соблюдении интересов народных масс центра и окраин. Отделение центра от окраин к 1920 году не только не соответствует их интересам, но и ведет к экономическому ослаблению центра и отпадению окраин (Финляндии, Польши или все еще независимых на тот момент Грузии или Армении) в «кабалу» империалистических держав. В условиях социализма смысл национальных автономий принципиально меняется, так как старые отношения между центром и периферией пересмотрены. Национальный гнет и привилегии остались в прошлом, когда

царизм намеренно культивировал на окраинах патриархально-феодальный гнет для того, чтобы держать массы в рабстве и невежестве. Царизм намеренно заселил лучшие уголки окраин колонизаторскими элементами для того, чтобы оттеснить местные национальные массы в худшие районы и усилить национальную рознь. Царизм стеснял, а иногда просто упразднял местную школу, театр, просветительные учреждения для того, чтобы держать массы в темноте[246]246
  Сталин И.В. Политика Советской власти по национальному вопросу в России // Сталин И.В. Соч. М.: Политиздат, 1951. Т. 4. С. 355.


[Закрыть].

Русский царизм в изображении Сталина, как мы видим, вел себя иначе, чем французский, поддерживавший «различия в языке». Упразднение «феодального гнета», «колонизаторских» привилегий и репрессий в отношении «местных» культур позволит преодолеть естественное при Старом режиме «недоверие к центру» и «создать атмосферу взаимного понимания и братского доверия» между русским пролетариатом и жителями бывших окраин империи. Они могут, в зависимости от обстоятельств, рассчитывать на различные виды автономии в диапазоне от «узкой административной» до «широкой» и «расширенной» политической или даже «договорных отношений».

Сталин предлагает меры по обеспечению устойчивости этого союза: «Советская власть единственная в своем роде власть, вышедшая из русских народных масс и родная, близкая для них»[247]247
  Там же. С. 357.


[Закрыть]. Необходимо не только продемонстрировать окраинам их выгоду от союза с русским пролетариатом и дать им «вкусить от материальных благ революции», но и максимально приблизить советскую власть к массам:

Необходимо, чтобы Советская власть стала столь же родной и близкой для народных масс окраин России. Но для того, чтобы сделаться родной, Советская власть должна стать прежде всего понятной для них. Поэтому необходимо, чтобы все советские органы на окраинах, суд, администрация, органы хозяйства, органы непосредственной власти (а также и органы партии) составлялись по возможности из местных людей, знающих быт, нравы, обычаи, язык местного населения, чтобы в эти институты привлекались все лучшие люди из местных народных масс, чтобы местные трудовые массы втягивались во все области управления страной, включая сюда и область военных формирований, чтобы массы видели, что Советская власть и ее органы есть дело их собственных усилий, олицетворение их чаяний. Только таким путем можно установить нерушимую духовную связь между массами и властью, только таким путем можно сделать Советскую власть понятной и близкой для трудящихся масс окраин[248]248
  Там же.


[Закрыть].

Сталин обозначает точку расхождения двух революций: проект «языкового федерализма», актуальный во Франции в 1790–1792 годах и решительно отвергнутый в 1793–1794-м, становится базовой советской моделью. С одной стороны, перед большевиками стоят схожие задачи политической, экономической и военной централизации огромной территории бывшей империи с гетерогенным населением. С другой – Сталин выдвигает классическое руссоистское требование аффективной вовлеченности в политический процесс: власть и новые законы нужно не просто принимать, с ними нужно «породниться». Смысл политики, которая получит название коренизации, не в прагматическом союзе с «окраинами», а в том, чтобы новая власть стала не только понятной, но и «родной», установив тем самым «нерушимую духовную связь между массами и властью». Коренизация будет не просто «индигенизацией» или «отуземливанием», как принято переводить этот термин на английский[249]249
  О трудностях перевода см. работу Т. Мартина, который использует кальку с русского korenisatsiia: Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. N.Y.: Cornell University Press, 2001. P. 10–13.


[Закрыть], а именно «нативизацией», или символическим породнением. Отсюда призыв Сталина учитывать местные особенности и предостережение от «кавалерийских набегов по части “немедленной коммунизации”» и одновременно утверждение, что автономия не является временным средством, как полагают «некоторые товарищи». Сталин констатирует нехватку надежных кадров из среды «местных трудовых масс» и призывает приступить к их немедленной подготовке. Именно с помощью коммунистических местных кадров можно построить новую культуру, пролетарскую по своему содержанию и национальную по форме.

Политика коренизации станет официальной доктриной партии после образования СССР и проведения XII съезда РКП(б). Обсуждение этой темы было в значительной степени табуировано в советский период, и только новейшие исследования, как, например, ставшая классической работа Терри Мартина, показывают, что у коренизации было немало противников из числа старых большевиков, считавших подобную политику нарушением принципов пролетарского интернационализма[250]250
  См., напр., позицию по национальному вопросу «левой оппозиции» в конце 1920-х годов: Ibid. P. 228–238.


[Закрыть]. К тому же деление нового Союза по национальному признаку не было единственным вариантом новых границ: реальной альтернативой был предложенный Госпланом принцип экономического районирования[251]251
  См. прекрасный анализ полемики о принципах территориального деления в работе Хирш: Hirsch F. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. N.Y.: Cornell University Press, 2005. P. 70–87.


[Закрыть]. Член президиума Госплана экономист И.Г. Александров доказывал, что быстрое экономическое развитие СССР разрешит национальный вопрос, включив национальные территории в состав экономических областей[252]252
  Александров И.Г. Экономическое районирование России. М.: [Тип. IIIИнтернационала], 1921.


[Закрыть]. Именно единое хозяйство Союза под контролем Госплана позволит «постоянно проверять на опыте национальную структуру и ее государственные формы, производя постоянную смену форм»[253]253
  Александров И.Г. Основы хозяйственного районирования СССР. М.; Л.: Экономическая жизнь, 1924. С. 61.


[Закрыть]. Как показывает американский историк Франсин Хирш, экономический фактор будет учитываться при территориальном делении республик, поэтому нельзя однозначно утверждать, что Наркомнац взял верх над Госпланом в этом идеологическом противостоянии[254]254
  Hirsсh F. Empire of Nations… P. 97.


[Закрыть].

Главной проблемой отношений центра и окраин становится не наличие политической воли, а их неравномерное развитие. Именно это предполагала «исторически классовая точка зрения», которая учитывала, «на какой ступени ее исторического развития стоит данная нация: на пути от средневековья к буржуазной демократии или от буржуазной демократии к советской или пролетарской демократии и т. п.»[255]255
  Сталин цитирует программу РКП(б). См.: Сталин И.В. Политика Советской власти по национальному вопросу в России… С. 360


[Закрыть]. Подобная неравномерность создавала три серьезные проблемы. Во-первых, необходимость отойти от декларативного равенства прав при сохранении классовых различий, которое связывалось с «буржуазным национализмом», и перейти к реальному распределению материальных ресурсов в пользу наиболее отсталых регионов и слоев населения, в том числе за счет того, что большевики называли центром. Программа «положительного действия» по устранению неравенства условий являлась развитием ленинского тезиса о переходе от «формального равенства к фактическому, то есть к осуществлению правила: “от каждого по способностям, каждому по потребностям”»[256]256
  Ленин В.И. Государство и революция // Ленин В.И. Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1969. Т. 33. С. 99.


[Закрыть]. Во-вторых, успех революции в наименее промышленно развитых регионах был вызовом с точки зрения марксистской теории, которая предполагала победу революции именно в развитых странах. Но даже в рамках «отдельно взятой страны» в промышленно развитых «западных окраинах», таких как Финляндия и Польша, победил именно «буржуазный национализм». В-третьих, фактически признавалась необходимость создания новой «местной культуры», которая будет свободна как от старых религиозных и феодальных влияний, так и от нового буржуазного национализма и русского колонизаторства. Правительство большевиков принимает программу, как выражается Хирш, «эволюционизма с господдержкой»[257]257
  Hirsсh F. Empire of Nations… P. 187–227.


[Закрыть], которая позволит ликвидировать не только экономическую, но и культурную отсталость окраин, не навязывая им при этом культуру «центра». Ее успех призван доказать жизнеспособность марксистской теории в условиях, которые не были предусмотрены К. Марксом и Ф. Энгельсом.

Эта часть эволюционистской программы получит название языкового и культурного строительства. Ее было невозможно осуществить силами исключительно местных кадров, на нехватку которых часто жаловалось центральное правительство. Сами языки и культуры только предстояло создать: в начале 1930-х годов дети различных национальностей получали образование на языках, которых в разных смыслах слова еще не существовало десятью годами ранее. Языки, подобно народам, стояли на разных «стадиях исторического развития». Для одних необходимо было с нуля создать письменность и грамматику, в других менять алфавит и язык, из которого производились основные заимствования, третьи требовалось модернизировать. Как новые «бесписьменные» или «младописьменные» языки, так и языки с уже сложившейся литературной традицией необходимо было революционизировать. Как мы знаем из опыта французских революционеров, для этого требуется одновременно приблизить язык к народу и усовершенствовать его, создав новую терминологию[258]258
  О терминологических проблемах, связанных с переводом советского политического языка, см., напр.: Диманштейн С.М. Принципы создания национальной терминологии // Письменность и революция. Сб. 1. Издание ВЦК НА. М.; Л., 1933. С. 26–41.


[Закрыть]. Советским законодателям, как и их предшественникам, предстояло одновременно «говорить с народом на его языке» и создавать как сами народы, так и их языки. Ф. де Соссюр с его идеей о «косности» масс будет посрамлен: для советской лингвистики не будет протоптанных дорог, она займется революционной жизнью только складывающихся языков. Советское языковое строительство предложит свои проекты идеального политического языка. Два подобных проекта мы рассмотрим в следующей главе: один из них принадлежит Евгению Поливанову, а второй – Льву Якубинскому, выдающимся русским лингвистам, ученикам И.А. Бодуэна де Куртенэ и сооснователям ОПОЯЗа.