Текст книги "Три Германии"

«Зенит» – полярный круг – экватор. Самым ценным приобретением моей юности был фотоаппарат «Зенит», судьбу которого не смогла бы предвидеть ни одна гадалка. Он, очевидно, до сих пор лежит в глухой тайге, если его не затянуло в болото. Летом 1958 года шестеро молодых сотрудников режимного предприятия отправились в байдарочный поход по северной речушке Мудьюге. Все походники пользовались тогда добываемыми разными способами картами-километровками, которые в принципе считались секретными. Но карта не предупредила, что ввиду карстовых явлений капризная речка временами исчезает с лица земли: уходит под почву, теряется в болотах тундры. Поэтому мы не смогли загрузить всю поклажу в две байдарки, а рюкзаков, включая мешки с оболочками и стрингерами, было больше, чем носильщиков. По пружинистому мху относили партию груза километра на полтора, выставляли часового, хотя вёрст на десять кругом не было ни души, и возвращались за следующей. Наш неформальный лидер Валерка Терентьев, однако, не забывал выдавать текущую информацию и на привале, вытащив из планшета карту, сказал: «В километре от нас проходит линия полярного круга». Дозорный отдыхал минут 45 в ожидании друзей, и когда настала моя очередь, я не улёгся на мох, а поспешил к невидимой линии. Мечтал пережить незабываемое впечатление. И пережил. Положив аппарат на землю, стал любоваться крошечным озерком, где плескались утки необычайной расцветки, изредка поглядывая на часы. Взглянув на них в очередной раз, обнаружил, что моё время истекает, и помчался обратно, насколько это позволяла зыбкая почва. «Зенит» остался лежать на полярном круге. Я про него забыл, а вернуться не смог, чтобы не подвести товарищей. Через несколько лет я купил другой фотоаппарат, с которым уехал в Конго. Он исправно служил мне, но однажды… Заместитель начальника проекта Николай Петрович Егорычев взял нас с женой в путешествие. Он часто ездил по соседним городам, разделённым между собой саваннами или джунглями, и его сопровождал кто-нибудь из переводчиков: Юра Никитин или я. На этот раз Егорычев сказал: «Хочешь показать своей супруге девственный африканский лес? Маршрут у нас необычный. Ехать будем целый день, потом заночуем у префекта, а следующим днём вернёмся в Нгулонкила (так назывался посёлок, где конголезцы построили нам каменные дома системы «тропикаль»). Но удобств не обещаю».

Это было мягко сказано. В нашем распоряжении оказалось всего одно сидение в «газике» – рядом с водителем. Сзади же размещались Николай Петрович, аппаратура, ящики с водой и продуктами. Каждый из нас сидел поочерёдно на одной из половинок своего афедрона, как выразился бы А. С. Пушкин. Я без конца щёлкал «Зенитом». Дорога шла через джунгли, и Егорычев, любивший во всём точность, взглянув на карту, изрёк: «Смотрите, дорога идёт точно по линии экватора!» В этот момент в зарослях что-то зашуршало, и я, схватив двустволку, взмолился: «Николай Петрович, разрешите, я поохочусь!» А стрелял я сравнительно неплохо, поскольку посещал стрелковый кружок и тренировался на пневматической мелкашке восточногерманского производства, приобретённой с разрешения нашего клуба. «Хорошо, только быстро. Нам нужно добраться до префектуры засветло», – сказал Егорычев. Я понимал: времени в обрез. Солнце в тропиках на закате исчезало за горизонтом почти мгновенно. Выскочив из машины с ружьём и «Зенитом» на шее, я отбежал назад метров на сто, к месту, откуда заметил «дичь». В кустах возились три упитанные цесарки, никуда убегать они не собирались. Я прицелился. Прогремел выстрел. Одна убежала, захлопав крыльями, а две других остались лежать в густой траве. Тут выяснилось, что пробраться к ним без мачете затруднительно. Я положил «Зенит» на обочину дороги и, раздвигая ветки двустволкой, полез в чащу. Время шло. Раздался предупредительный гудок. Я схватил добычу, побежал к машине. Жена наблюдала эту сцену и подумала: «Вот он вернётся, а я скажу: «Ты ничего не забыл?» Но когда я, торжествующе вопя, принёс цесарок, она забыла напомнить про «Зенит». Он так и остался на экваторе: когда мы вспомнили про него, уже стемнело, и мы въехали в городок. Времени съездить за ним не было. Префект смеялся, слушая эту историю, потом успокоил: «С аппаратом ничего не случится. Вы проезжали через местность, где живут племена пигмеев. Они крайне подозрительно относятся к предметам цивилизации и ни за что к нему не притронутся». Самое неприятное, что от жары цесарки в пути протухли, при подъезде к нашему посёлку запах от них шёл невозможный. Я спросил шофёра, где лучше их выкинуть. «О, мсье Эжен, вы хотите их выбросить? Моя жена приготовит из них вкусную еду. Я и вам принесу, если хотите». Я вежливо отказался. С этой поездкой связана была и другая любопытная картинка африканской жизни, с которой познакомил нас за ужином префект. В соседней префектуре случилось ЧП. К местному руководителю прибыл из Браззавиля с краткосрочным визитом высокий начальник. А поскольку в этой части Конго существовало неформальное многожёнство (вторую или третью супругу для конспирации именовали «сёстрами жены»), префект предложил гостю одну ночь провести с сестрой его супруги, как того требовал обычай. Но гостю так понравилась эта ночь, что он пожелал там же провести вторую, потом и третью. Хозяин не выдержал мук ревности, схватил ружьё, залез на пальму и открыл пальбу. К счастью ни в кого не попал. Обогатила меня экваториальная Африка и другими острыми ощущениями. Мне часто приходилось переводить нашему врачу, делавшему операции местным жителям. Однажды он принимал тяжёлые роды. Стоя за ширмой, я переводил ассистенту команды акушера, но африканец плохо понимал их, да и я путался в терминах. И врач сказал: «Ну-ка, иди сюда, будешь ассистировать. Передавай мне, что скажу, да поживее». И я стал очевидцем того, что доводится пережить не каждому мужчине – рождения человека. Божественное чудо продолжения рода меня потрясло. Запомнил я и выражение глаз роженицы в которых отражалось всё: невыразимая боль и страх, надежда и любовь к крошечному существу, которому предстояло стать её ребёнком. А потом, будучи гостем племени в глухой конголезской деревне, где в это время сушили на горячей золе шкуру убитого в мою честь леопарда, я прочитал почти те же самые чувства в глазах дикого животного – обезьяны. Её готовились зажарить на костре. Обезьяна тряслась и скулила, как собачонка, но взгляд её был устремлён не на палачей, а на детёнышей, копошившихся на земле. Когда её стали обмазывать глиной, она вырвалась и, обессиленная борьбой, поползла к детёнышам. Только увидев такое, можно понять, что такое материнский инстинкт.

От драматичного до комичного – рукой подать. Когда мы отметили заселение в каменные дома, шеф обязал каждую семью нанять «боя», содействуя трудоустройству местного населения. Наш бой принёс мне «рекомендательное письмо» – ветхую коричневую бумаженцию чуть ли не колониальных времён, на которой с трудом угадывались остатки французских слов. Но сам он французского не знал, разговаривая со мной исключительно на лингала. Работал исправно: старательно подметал чистый пол, стирал и гладил бельё. Иногда подходил ко мне с этим бельём и что-то бормотал. Я хвалил его: «Вижу, вижу, Франсуа, хорошо погладил». А потом стал замечать, что некоторые майки и рубашки бесследно исчезают. Пожаловался шефу, тот – префекту. Префект вызвал боя на «ковёр», устроив допрос с пристрастием, долго хохотал и объяснил: «Вы же сами отдаёте ему бельё. Он приносит вам поглаженную рубашку и спрашивает: «Месье Эжен, можно я возьму её, она уже старенькая, и вы будете покупать себе новую». А вы говорите: «Ну, конечно, берите!» Чешуйчатая габонская гадюка под подушкой переводчицы Ольги Жуваевой, летучие собаки на высоких пальмах у посольства, пожары в саванне, небоскрёбы термитников, ночное путешествие на моторке по узкой реке Лафула-Кира… Впечатления, полученные в африканских джунглях, пригодились мне для первого очерка в журнале «За рубежом» – о местных колдунах. Однако они вряд ли могли бы стать для меня предметом длительного внимания – так же, как экзотика Австралии, Северной Африки и Северной Америки, Калифорнии или вулканических Гавайских островов, где побывал я благодаря своим друзьям. Спокойная красота природы России и Германии больше отвечала характеру моих размышлений о многоцветности зарубежного быта.

Фотонное братство. А жизнь шла. Писал стихи и детские рассказы. Мама была первой читательницей моих юношеских опусов, и по её настоянию я неоднократно отправлял в газеты подборки стихов, всякий раз получая одинаковые «отлупы»: «Стихи неплохие. В них есть то, да сё. Хотя есть и неудачные строки. Напечатать у нас, к сожалению, не можем. Дерзайте в другом месте». Стал готовиться к поступлению в институт и, желая услышать что-либо конкретное, отнёс пробы пера известному писателю, одному из тогдашних Сергеев Смирновых (печаталось их, кажется, около трёх). Пролистав при мне тетрадку, поэтический авторитет скучным голосом определил: «Есть кое-что любопытное, но… у тебя банальное сравнение с васильком…». Я отважился на скромную реплику: «Лучше Апухтина про васильки не напишешь». Смирнов неожиданно встрепенулся. «Почему же? Недавно у одного перспективного молодого автора я прочитал: «Васильки, васильки… сорняки в маскированной шкуре…» Здорово, правда?» Безуспешно попытавшись вызвать в воображении маскированную шкуру василька, я потерял интерес к беседе и твёрдо решил в редакции больше не обращаться и к официальным поэтам не ходить. Тем более, что стихи мои были эпигонскими и того не стоили. Зато понял: системе лирика тоже не нужна. И тут школьный друг Валюшка Семёнов посоветовал: «Слушай, а что ты мечешься? При Инязе открылись подготовительные курсы». Иностранные языки меня не слишком привлекали, в школе по немецкому был трояк. Но преподаватель Литературного института Лев Власенко, занимавшийся репетиторством, прочитав при мне вслух своему внуку один из моих коротких детских рассказов (внук смеялся), сказал, грассируя: «Друг мой, а зачем вам Литературный институт? Ваши склонности сомнений не вызывают: Вам нужен любой гуманитарный вуз, лю-бой! А всё, что понадобится сверх того, доберёте самообразованием». И я записался на курсы Иняза. Ведь кроме обычной программы можно было заниматься художественным переводом, проглатывать книги по языкознанию и философии, рыться в архивах и библиотеках. Мои настроения совпали с помыслами других студентов: свои идеи мы отчасти реализовали в созданном нами на 3-м курсе литобъединении «Фотон». Печатали стихи и переводы в многотиражке «Советский студент», устраивали диспуты. «Моя» Германия возвращалась ко мне, еще более яркая и таинственная. На первом же курсе педагогического факультета я перевёл для преподавательницы Марии Петровны Шрамм полюбившуюся мне историю Вильгельма Буша про шалости Макса и Морица (теперь её читают мои внуки). Летняя практика в школе с отличной оценкой по методике преподавания. Но интерес к учительству не возник. Затем переводческий факультет, новые имена, новые книги. Широкий выбор изданий ГДР в книжном магазине № 1 на улице Горького, рядом с Моссоветом. Поэзия Вальтера фон дер Фогельвайде, Грифиуса, Моргенштерна, Рильке… Новые имена открывают сокурсники: Хуан Рамон Хименес, Антонио Мачадо, Гарсиа Лорка, Чезаре Павезе, Джон Донн… Хрущёвская оттепель заканчивается, но шлюзы на Запад пока открыты, освоены и некоторые нелегальные пути: через знакомых иностранцев приходят книги зарубежных авторов, никогда не печатавшихся в СССР. Мы ограниченно диссидентствуем, и руководство Института находит способ «мягко контролировать» нашу первооткрывательскую активность: «Фотону» дают сразу двух руководителей. Но мы в восторге: это – прекрасный лирик Евгений Винокуров и его друг, непревзойдённый мастер поэтических переводов с немецкого Лев Гинзбург. Оба «маленькие и кругленькие». Они неразлучны, трогательно поддерживают друг друга, как близнецы, и покоряют нас эрудицией и поэтическим шармом. Лучших руководителей мы не могли бы себе и пожелать. Алексей Бердников, Юрий Кирий, Платон Кореневский, Борис Хлебников, Вячеслав Куприянов… Возможность печататься зажигается для нас пока еще далёкой мерцающей звездой, но устной трибуной мы можем пользоваться неограниченно. На вечера поэзии приходят не только студенты Иняза и не только начинающие поэты из других вузов. Длительное время их посещает Арсений Тарковский. С поэтами и переводчиками старшего поколения мы встречаемся на устных журналах в Политехническом музее, научно-исследовательских институтах и в домашних салонах, один из которых регулярно устраивался на квартире Генриха Сапгира.

Кто мы? Миссия интеллигента. На одном из устных журналов обмен мнениями неожиданно приобрёл характер дискуссии: становимся ли мы частью московской интеллигенции? В чём наша миссия: знакомить широкую публику со своими личными открытиями или углубляться в собственные исследования? Острые споры вызвала потрёпанная книга, которую я привёз из очередной поездки по «глубинке» – тома из собрания сочинений Д. Н. Овсянико-Куликовского, «История русской интеллигенции», изданного в Питере в 1911 году. Крупный литературовед и лингвист, фундаментальный труд которого остался единственным в своём роде, считал, что только российских интеллигентов мучают бесконечные вопросы: что такое интеллигенция и в чём смысл её существования, чем ей заняться, что делать и кто виноват в том, что она не находит себе настоящего дела. Он объяснял это отсталостью тогдашней России от мирового прогресса. А я впервые задумался, почему периодически переоценивается роль некоторых любимых писателей и должна ли пишущая интеллигенция быть в оппозиции к любой власти. Нобелевский лауреат Кнут Гамсун симпатизировал сильной довоенной, то есть национал-социалистической Германии, будучи убеждён в обречённости слабого человека. Габриель Д’Аннунцио дружил с Муссолини, симпатизируя философии фашизма. Маяковского и Горького восторгала грандиозность культуризма большевистского босячества. А проницательный литератор Аркадий Белинков, произведения которого мы-студенты могли читать только в самиздате, испытал на себе «социалистическую гуманность» надсмотрщиков Гулага. Западные либералы не переоценивали своего влияния на умонастроения советских людей. Нам же и подавно было наивно мечтать об исчезновении внутренних самоограничений. Ведь ещё Чернышевский склонял общество к добровольной цензуре, а Горький за 4 года до штурма Зимнего добивался запрета на постановку во МХАТе «Бесов» Достоевского. И вполне закономерно, что я столкнулся с запретом на публикацию перевода драмы «Наместник». Вопрос об ответственности интеллигенции в условиях государственной цензуры, конечно, имел большое практическое значение для поэта-переводчика. Желающий печататься вынужден был принимать существовавшие ограничения. Но тот же вопрос приобрёл куда большее значение для журналиста-международника после формальной отмены цензуры. Ответственность его участия в формировании общественного мнения неизмеримо возросла. И я старался использовать свои возможности в распространении массовой информации, прежде всего, для устранения взаимных предубеждений русских и немцев и для укрепления авторитета изданий, с которыми сотрудничал. Насколько мне это удавалось, судить не мне.

К первому институтскому сборнику наших стихов и переводов Лев Владимирович написал такое предисловие: «Мне радостно, что День поэзии я встречаю вместе с молодыми поэтами Института иностранных языков. Кружок – не студия, мы принимаем в него без конкурса, но нам хочется, чтобы разговор о творчестве был профессиональным, без снисхождений. У кружковцев есть все основания для серьёзной творческой работы: из того, что мы прослушали, многое нас приятно удивило и обрадовало. Мы встретились с людьми, по-настоящему влюблёнными в поэзию и хорошо её знающими. Несколько товарищей уже приглашались в СП на переводческие среды, где они на людей посмотрели и себя показали».

Меня очаровывает глубочайшая ассоциативность и многозначность поэзии Рильке, увлекают неожиданные образы Франца Верфеля, Эльзы Ласкер-Шюлер, Альфреда Момберта и других немецких поэтов-экспрессионистов. Адельберт Шамиссо, Теодор Шторм, Генрих Бёлль… Чтение в оригинале немецкой поэзии и прозы пробуждает интерес к тонкостям немецкого языка, к сопоставлению некоторых его диалектных форм с русскими. Древо индоевропейских языков. Две основные ветви, прежде чем широко разветвиться, отходят от ствола параллельно – древнегерманская и древнерусская. В институте я всё чаще посещаю лингафонный кабинет, чтобы слушать диалекты. Записываю в тетрадь интересные заимствования. Отчётливее всего они видны и слышны именно в диалектах. В одном из швейцарских диалектов есть слово «Glöbli» – «оглобля». немецкое «Kemenate» стало «комнатой». На Среднем Рейне когда-то обитало племя неметов, торговавших со славянами. Может быть, отсюда – «немец», а не от слова «немой»? Во всяком случае, в венгерском языке слово «nemet» означает «немец». Я регулярно отбирал и записывал редкие и необычно звучащие слова для своего «Лексикона продвинутого германиста», составление которого завершил только теперь. Увлечение за увлечением, но нет безумца, способного объять необъятное. Приближается выпуск. Необходимо подумать о теме дипломной работы, и я делаю неожиданный для себя (а еще больше для деканата) выбор – художественный перевод и стилистический анализ рассказов Франца Кафки. К моему удивлению руководство института не только утвердило тему, но и выставило работу на конкурс переводчиков. Она получила высокую оценку, а московский ГОРОНО включил диплом в число лучших работ выпускников 1964 года.

Поэзия. Рифмотворчество. Интернет. Не все поэты, включая поэтов-переводчиков, находят широкое признание у читающей публики. Но если в тени Пушкинского гения оказались многие его выдающиеся современники, поскольку эпоха была богата поэтическими дарованиями, то теперь поэзию готовятся поработить дилетанты, от нашествия которых предостерегал россиян Пушкин. «Много разных рифмодеев, чтобы всякий вздор писать», – сокрушался поэт, называвший рифмодеями плохих поэтов – рифмачей. В советский период проникновению книжной халтуры в детские комнаты препятствовали два обстоятельства: существование цензуры и контроль опытных редакторов Детгиза. Теперь некому сдержать наводнение плохих стихов. Рифмоплёты плодятся подобно клонам. В Интернете появилось объявление о «пособии» по сочинению стихов, т. е. виршей. До чего дожили, забыли слова Пушкина! Рифмотворчество – это сочинение бездарных стихов, стихоплётство. Но почему-то именно современные рифмоплёты нашли благодатные кормушки в детской литературе и в отделах рекламы фармацевтических компаний. От иных лекарственных виршей («в животе шум и гам…») уже просто мутит. Впору подыскать препарат, снимающий такие симптомы. Но как избавиться от дурной привычки, если виршами заговорил в рекламе «Столички» бывший диктор советского телевидения Кириллов!

Загадки языка. Лингвистика. Гитлер по-арабски. Язык (живой) – это звуковое выражение письменности. Мёртвый язык – это шрифт. Наконец, и живой, и мёртвый языки – это система знаков, поскольку буквы в той же мере можно считать знаками, что и числа. Если же говорить о языке, как о шрифте, то вся проблема языковой коммуникации заключается в способах кодирования, передачи и дешифровки информации. Не случайно возникли Азбука Морзе и ВЧ, где для буквенного сочетания использованы импульсы и счёт. Но ведь познание внешнего мира – это не простая дешифровка получаемых сигналов, это ещё и эмоции, и ощущения, и стремление проникнуть в суть вещей. Мы познаём мир, познавая себя. Наша нечувствительность к вранью нередко объясняется наивностью или страхом посмотреть правде в глаза, а иногда – принципами, ради соблюдения которых мы жертвуем истиной. Особенно трудно поверить глазам своим, когда враньё упаковано добротно и красиво. Когда под нелепыми утверждениями стоит авторитетная подпись, сопровождаемая регалиями. Когда домыслы подкрепляются фактами, которые трудно проверить. Малоискушённый читатель принимает за чистую монету миф, легенду, версию, догадку и начинает считать её догмой высшего порядка. Ему начинает казаться, что он услышал откровение, и он становится невольным проводником фальши. Вот почему так ответственна миссия журналиста. Однажды мне попала в руки странная книжка. Случилось это в конце 90-х. В боннский корпункт «Известий» на Вулканштрассе прибыл непрошеный курьер, доставивший мне из Москвы большую коробку литературы, которой я «мог распоряжаться» по своему усмотрению. Я попросил вскрыть одну из пачек, сказав, что ничего не заказывал. Это была хорошо изданная книга в зелёной суперобложке неизвестного мне автора. Я оставил коробку в гараже, время шло. Тогда я решил ознакомиться с содержанием странного бестселлера. Оно оказалось любопытным. Автор взялся разгадывать значения идиом русского языка, сопоставляя их с арабской лексикой. Семитские и индоевропейские языки, включая арабский и русский, входят в группу флектирующих языков, где слова состоят из корней и аффиксов и где связь между ними нередко остаётся непонятной, поскольку меняться может корень. Но, обратившись к этим языкам, лингвист почему-то абсолютно игнорировал другой семитский язык – иврит и предшествующие семитским языкам системы записи слов, например, шумерские. Для доказательства восхождения всего непонятного к арабскому алфавиту он воспользовался арабскими корнями из трёх согласных. Но ведь в русских корнях присутствуют и гласные. Корень СБК имеет сходство с собакой, но может иметь сходство и со скобой (чередование в корнях не такая уж редкость). У него собака лает, значит – лжёт, потому что по-английски лай означает лгать. Но слово, которое по-английски звучит, как лай, имеет два значения – положение и ложь (по-немецки – Lage и Lüge), и с собакой никак не соотносится. Далее. Автор предположил, что немецкий язык, входящий в подгруппу индоевропейских, тоже семитский. Неудивительно, пишет он, что еврейское местоимение die (эта и эти) совпадает с арабским, ведь языки-то родственные. Местоимение die есть в идише, но в иврите, который более древний, его нет. Допускаю, что автор прекрасно владел арабским и русским, но с немецким явно был не в ладах. Фамилия Гитлер прочитана им по-арабски, без гласных – ГТР (порочить, попирать, нарушать). А куда подевалась другая корневая согласная – Л? И потом, у немцев в слове Гитлер нет никакого Г. Они говорят: Хитлер. И кстати, это не фамилия, а псевдоним. Но, начав с путаницы, автор окончательно запутывает читателя. Гитлер якобы руководствовался в подборе соратников буквой Г, имеющей цифровое значение три. Во-первых, не Гитлер, а Шикльгрубер. Во-вторых, никакого триумвирата власти в третьем рейхе не было, и по данному признаку фюрер подобрал себе лишь двух приспешников – Геринга и Геббельса, их имена действительно начинаются с Г. Но ведь вторым человеком в партии НСДАП после Хитлера был Хесс, а руководителем СС – Химмлер. На Г они звучат только в переводе на русский, которым вождь национал-социалистов вряд ли стал бы пользоваться при подборе кадров, даже если бы им владел. Кроме того, руководителями вермахта были генералы Бломберг и Фрич, верховной ставкой (РСХА) заведовал Кейтель, а партийным казначеем (важный пост) был Борман. Гестапо возглавлял Мюллер, армейскую разведку – Канарис. Расовую политику проводил Розенберг, молодёжь воспитывал Ширах. Карточный домик доказательств, основанных на букве Г и священной троице, рушится. Дальше в лес, больше дров: первая буква названия его (Гитлера) родины Г (Германия) совпала с его собственной буквой. Ничего подобного! Родина Гитлера – Австрия, а Германия по-немецки – Дойчланд, на Д. Это слово идёт от корня тойч (тойт, тойтонер – тевтонцы) или тютч (сохранилось в швейцарском диалекте). Германцы были лишь одним из немецких племён. Кстати, если англичане и пишут Германию как Германи, то произносят-то они: Джермани. Опять-таки на Д. Но это не всё. Для Германии якобы глубоко символичен жёлтый цвет: на гербах и флагах, мол, этого цвета хоть отбавляй, он – третий по счёту. Интересно. Почему же тогда антисемит Гинденбург лишил желтизны трёхцветное государственное полотнище, восстановив прусские цвета (красный, чёрный и белый). Почему Гитлер выбрал красный и чёрный? Цвета полотнища и свастики. Жёлтый цвет (любимый у либералов) действительно присутствовал на флагах Германии, но только не гитлеровского рейха, и никогда не был главным. Всё получается вкривь и вкось. За пачками никто не приехал. Что было с ними делать? Не в моих правилах выбрасывать книги на помойку. Но это сделал хозяин квартиры. Примерно за год до закрытия корпункта «Известий» на Вулканштрассе, он задумал продать гараж и стал наводить в нём порядок. Казалось бы, нелепую историю можно забыть. Но она заставила меня задуматься о роли журналистов в распространении мифов. Протестом дооктябрьских свободомыслящих художников против ярма исторического материализма был чёрный квадрат Малевича, протестом советских диссидентов против цензуры – самиздат и провоз запрещённой литературы. «Контрабанда» большевиков оказалась хитрее: их «ножницы в голове» носят постсоветские граждане России.

Зеркала и очки. Мартышки не умеют пользоваться очками и зеркалами, но мы уподобляемся обезьянам, когда надеваем цветные очки или смотримся в кривое зеркало в надежде увидеть реальный мир. Впервые увидев, как отражаются в воде предметы и окружающая природа, человек почувствовал неодолимую тягу к загадочному миру, где живое становится мёртвым, красное – чёрным, а уродливое – красивым, где отражения живут собственной жизнью, а потусторонние тени обретают плоть и кровь, и где предметы и живые существа изменяют формы в зависимости от угла зрения. Человек придумал зеркало, чтобы отражения выглядели достовернее и привлекательнее, но не учёл, что даже незначительные искривления поверхности могли неузнаваемо исказить увиденное, а главное, что в зеркале левое становится правым. Он придумал очки, чтобы обострить зрение, но не смог предвидеть, что они станут ещё одной причиной искажения реальности. Западные журналисты широко пользовались такими очками и зеркалами. Информация покупалась и продавалась. Коллега из «Шпигеля» признавался мне, что в своё время купил мемуары Светланы Алилуевой у советского разведчика Виктора Луи и регулярно получал от редактора энные суммы для «стимуляции» источников информации. И она далеко не всегда была чистой. Столь же регулярно продавало на Запад дефицитные воспоминания и откровения советских вождей Агентство Печати Новости. Однако и те источники, которыми пользовались журналисты-международники, объективностью не отличались. Большевики планомерно гримировали пороки социализма. Партия требовала, чтобы система политпросвета направляла деятельность работников умственного труда. Но и «свободная» западная пресса не была свободна от предвзятостей. Благородная и гуманная неудовлетворённость действительностью, альтруизм и стремление к справедливости и общему благу легли в основу стереотипа либерального западного интеллигента. Грумы советских генсеков бичевали западных гуманистов, считая, что они оправдывают злодеяния мировой буржуазии. По капризу истории как раз эта свободная в своей слепоте и абстрактно гуманная западная интеллигенция самозабвенно трудилась над производством розовых очков и кривых зеркал. Говоря об остатках ослепления западной интеллигенции, Сахаров предостерегал: розовые очки мешают понять сущность советского общества. Иная судьба была уготована прослойке образованных людей в России. Царскую интеллигенцию большевики перевоспитывали, выращивая «интеллигентов-коммуноидов» (выражение русского философа Фёдора Степуна) из рабочих и крестьян. Нейтралитета интеллигенции по отношению к советской власти Ленин не допускал, утверждая, что «нейтральность и добрососедство – это старый хлам, который никуда не годится с точки зрения коммунизма». Школой перевоспитания общественности стала система политпросвета.

Постигая премудрости международной журналистики и сталкиваясь с очередным противоречием между реальностью и нашими представлениями о ней, я задумывался и об ответственности журналистов за возникновение разного рода предубеждений. Русские и немцы на протяжении столетий были носителями ошибочных представлений друг о друге и о себе. На примерах русских и немцев я пытался понять сам и объяснить своим читателям, в каких дебрях профессионально производимой лжи наши народы искали и находили путь к взаимопониманию. Советская цензура не давала возможности писателям и журналистам сопоставлять факты в недозволенной последовательности и делать недозволенные выводы. После краха СССР «ножницы в голове», как и органы подавления инакомыслия, оказались не нужны, но мечтать об исчезновении внутренних самоограничений было глупо; наш новый Антихрист – муляж того самого врага, который будто бы душит Россию и не даёт ей развиваться. Практика внутренней цензуры имела глубокие корни. Древнерусское право допускало извет как средство возбуждения уголовного дела частным лицом. Тоталитарные правители включили извет в категорию государственных стандартов, которыми измерялась законопослушность граждан. Наносные слова сделались средством обработки общественного мнения. Врали на Руси исстари, но в большей мере ко лжи привыкли власть имущие. Этому ужасался декабрист А. Муравьёв, об этом размышлял Достоевский в очерке «Нечто о вранье». Бердяев считал, что утверждение формальной свободы может порождать величайшие несправедливости и на этом основании видел трагизм человеческой жизни, прежде всего, не в конфликте добра и зла, а в «конфликте положительных ценностей». В состоянии такого конфликта мы находились долгие годы. Оболгать считалось принципом художественной достоверности пролетарского стиля жизни – соцреализма, который позволял внушать советским людям – реален лишь тоталитарный социализм, другие «измы» – это враждебное Зазеркалье, подлежащее битью до мельчайших осколков. Обязанностью журналистов стала пропаганда идеи тотальной непогрешимости вождей и самой Системы, подчинения всех единой линии партии. «Если всю эту мерзость, в которой мы жили и продолжаем жить, не полновесно показывать, выходит ложь», – рассуждал Архиепископ Иоанн (Шаховской), считая, что в 30-е, 40-е и 50-е годы литературы у нас не было, потому что «без всей правды – не литература». Правду о себе мы узнавали из книг Бунина, Бердяева, Пильняка, Булгакова, Ивана Шмелёва, Солженицына и других просветителей. Но сколько лжи ещё забивает поры нашей кожи, мешая ей дышать и затрудняя нам покаяние.