Текст книги "Три Германии"

Принцип «адекватного перевода», видения Кафки, советские будни. Перевести по смыслу с одного языка на другой можно всё, но лишь приблизительно. Ляпам и оговоркам в устном переводе несть числа. Одна выпускница, переводя в Париже речь мэра, произносившего тост «за наших дам», предложила выпить «за Нотр-Дам». Другая в переводе с английского провозгласила борьбу «за всеобщий пис» (peace). К таким оговоркам обычно не придираются. В устном переводе важна точность и потому допускаются буквализмы. Но поэтический перевод! Как перевести в стихотворении слово, имеющее десятки синонимов, среди которых может не оказаться нужной рифмы? На лекциях по мастерству художественного слова нам объяснили: главное – соблюдать принцип «адекватного перевода». Буквализмы в нём не приняты. Но… Я перевёл сонет Грифиуса «Слёзы отечества», не зная, что его уже перевёл Гинзбург, и прочитал своё творение на семинаре «Фотона». Гинзбург похвалил перевод, потом прочитал свой и сказал: «Эту строчку («от крови жирный меч») вы перевели буквально, я на это не решился, но у вас она звучит лучше, поэтому я забираю её». Я не дерзнул возразить мастеру и лишь попросил автограф на его очередном сборнике. Автограф я с благодарностью получил, но и свою строчку в своём переводе оставил. Однако буквализмами пользуюсь в крайне редких случаях. Осмелюсь предположить, что немецкую литературу у нас знали порой даже лучше, чем в самой Германии. И в этом была заслуга переводчиков старой школы, традиции которой восходили к Жуковскому. Их развивали Брюсов, Лозинский, Пастернак, Левик… Десятки благородных имён. В хрущевские времена плодотворно пересеклись два направления – творчества старых мастеров, глубоко знавших зарубежную литературу, и молодых переводчиков, сумевших глубже постичь тонкости иностранных языков. Многие «фотоновцы» стали известными поэтами-переводчиками. Жалею, что не каждую судьбу я сумел проследить, но горше всего, что нынешняя культурная элита не знает переводов Юрия Кирия. Он, безусловно, был самым талантливым «фотоновцем». Его переводами Шекспира на склоне лет успел восхититься Самуил Маршак, но напечатать их тогда не удалось.

24 апреля 1966 г. Москва – Браззавиль. А. Бердников – Е. Бовкуну: Дорогой Женька! Каюсь, я был плохим товарищем и ничего для тебя не сделал. Сейчас только собираюсь выяснять твои дела с Артёмовым (из министерства культуры СССР). О славном литобъединении… Все пишут, и со стихами познакомят, когда приедешь. Платон встал на путь герметизма. Славка пишет пустяки, хотя занимательные и милые. Пустячность собственного творчества возмещает прекрасными переводами. Винсент Шаргунов – в православной поэзии. Я пишу герметическую лирику и пытаюсь выйти на контакт с сегодняшним днём в поэмах, одну из которых тебе посылаю. Ольга говорила, что ты купил. Верлен – это хорошо. Хорошо бы «Цитадель» Экзюпери и философские труды Шардена. Их нет по-русски. С нетерпеньем встретиться и поговорить – Алёша. 21 мая 1966 г. В. Куприянов – Е. Бовкуну: Женя! Живу спонтанно и на пороге великих событий. 30-го у меня развод. В вуз хожу реже. Лучше с литературой. Пробиваюсь мало-помалу. Сборник ГДР будет к осени. Туго с материалом – что переводить. Хлебников, видимо, уедет в ГДР. Лёшка по-прежнему на радио, пишет поэмы. Платон во мгле, Кирий ещё глубже – никаких слухов. Я слышал, что с твоим Хоххутом поступают дурно, что надо было ожидать при бездоговорном переводе. Машинный перевод мне порядком наскучил, мешает заниматься литературой. Как раз сейчас переводы стали идти особенно легко, но времени нет. Медлителен ток вещей. Пока. В. Куприянов.

Вернувшись из Конго, где я больше года проработал переводчиком французского языка, я увиделся с Кирием. Меня разыскала по его просьбе студентка младшего курса, беззаветно и безответно в него влюбленная. Я хотел навестить его вместе с Бердниковым и Кореневским, но она сказала: «Юра болен и хочет видеть только тебя». Он снимал комнату на Остоженке, тогдашней Метростроевской, недалеко от Института и когда я вошёл в квартиру, хозяйка взволнованно взяла меня за локоть: «Он совсем ничего не ест, уговорите его вызвать врача». Кирий лежал на кровати с заострившимися чертами лица и блестящими, слегка воспаленными глазами. «Садись, – приподнялся он. – Я прочитаю тебе новые переводы и кое-что исправленное в прежних». И он прочитал перевод 66-го сонета Шекспира в новой редакции: «Мне фальш постыла. Где ты, смерть, кричу. Я вижу, как бедняк отвергнут всеми, как двери все открыты богачу, как веру чистых растлевает время, как почести бесчестным воздают, как лучшие затравлены насильем, как пустослов позорит честный труд, как сила всюду скована бессильем, как власть искусству затыкает рот, как плут присваивает сан судейский, как верный истине глупцом слывёт и как добро злу служит по-лакейски!» Я пережил сильнейшие эмоции, но мне трудно сейчас передать свой восторг. Позже я сравнивал версию Кирия с шестью переводами признанных мастеров, включая Пастернака, и с десятками дилетантских в Интернете. Перевод Кирия был абсолютно конгениален: максимально точен по смыслу, безукоризненно отточен по технике исполнения и поразительно современен. Мы долго говорили о поэзии, я спросил невзначай: «Объявил голодовку?» Он помолчал и серьезно ответил: «Ты ведь знаешь, со здоровьем у меня не очень. Вот я и решил: стану железобетонным и противоатомным». Вскоре после этого он уехал в свою крымскую станицу Зую, а через какое-то время я стал собираться в первую командировку в Германию, в Кёльн – заместителем редактора журнала «Советский Союз сегодня», выпускавшегося под крышей посольства. След Кирия потерялся. Остались некоторые переводы и замечательный, неповторимый 66-й сонет Шекспира. Сильным поэтом-лириком «Фотона», мастерски владевшим классическими формами стихосложения и несколькими современными языками, начиная с итальянского, был Алёша Бердников, переводивший Петрарку и Павезе. По словам Куприянова, он уехал потом в Канаду к одной из своих поклонниц. Да, у каждого поколения свои таланты. В конце 80-х одна юная выпускница филфака МГУ, приехавшая на стажировку в Мюнхен, прислала мне диск со своим переводом «Фауста». Я долго не удосуживался познакомиться с её работой, но, когда прочитал, восхитился не только смелостью дерзания, но и качеством исполнения. Пастернаку было бы не стыдно подписаться под таким переводом. И всё же досадно, что в целом беднеет язык современников, «обогащаясь» за счёт блатной лексики и иностранных заимствований, порой чудовищных по способам их перенесения в нашу речь. От безграмотности депутатов, менеджеров и торговцев рождаются словесные франкенштейны, слепленные из кусков разноязычной лексики. «Гроссмарт»… голова немецкая, хвост английский. Подобными уродцами до предела насыщен лексикон российских граждан. Должно быть, из-за этого оскудения дикторы и гости телевидения заполняют пустоты бесконечными «ааа», «эээ», «да?», «короче», «круто», «также», процент которых в речевой субстанции просто пугает. Не покарал бы нас Господь за столь кощунственное отношение к собственной речи и не наслал бы на нас новое Вавилонское столпотворение!

Мою дипломную работу, а также переводы некоторых других рассказов и эссе Кафки в том же 64-м передала в редколлегию «Нового мира» во главе с Александром Трифоновичем Твардовским преподавательница французской литературы в Инязе Инна Дмитриевна Шкунаева. Список подготовленных для печати переводов был завизирован заведующим отделом публицистики А. М. Марьямовым. Общая обстановка литературной оттепели, казалось бы, позволяла открывать для советских читателей новые неизвестные или малоизвестные зарубежные имена. Но в то же самое время в СССР обострялась борьба с инакомыслием. Советская партийная номенклатура продолжала травить «либералов и западников» в «Новом мире», и до окончательного разгрома редколлегии, сформированной Твардовским, было уже недалеко. Порой травля приобретала характер гротеска. В феврале 70-го цензура поставила в упрёк журналу цитату из И. С. Тургенева, считавшего, что Россия достаточно сильна, чтобы бояться чужого влияния. Цитату объявили неприменимой в данное время, как будто на цитаты был установлен срок годности. Журнал «Огонёк» тогда же уточнил: в царской России влияние заграницы носило положительный характер (ну, понятно: распространялся марксизм), сегодня же влияние заграницы – это яд буржуазии. «Каждый из нас пишет по велению сердца, а сердца наши принадлежат партии», – разъяснял Нобелевский лауреат Шолохов суть новых отношений между властью и законами художественной правды. В моду входила полуправда. Для переводов произведений Кафки не было места не только в советской литературе, но и в советской периодике. Отмечу, что распространившуюся позже характеристику – «сны-кошмары» не следует превращать в клише, особенно с акцентом на последнем слове. Рассказы Кафки напоминают записи снов, увиденных подсознанием как реальность. Действия его героев иррациональны, но подчиняются логике ощущений, рождённых в реальной действительности. Проекция этих ощущений на ассоциации подсознания усиливает эффект фантастичности: образы, хранимые памятью как не связанные между собой отпечатки реальных проявлений человеческой натуры, оживают и становятся главными участниками новой действительности. Реальное и привидевшееся сливаются в единое целое, но при этом в поведении главных героев Кафки всегда доминирует логика добра.

«Процесс» Кафки я прочитал в оригинале еще в 62-м и навсегда запомнил, как описал он выступление Йозефа К. перед толпой (цитирую по переводу, изданному в Турине с предисловием Георгия Адамовича без указания имени переводчика, даты публикации и ссылок на авторское право): «Теперь он очутился лицом к лицу с толпой. Неужели он неправильно оценил этих людей?… Неужто все они притворялись, а теперь, когда близилась развязка, им притворяться надоело? И какие лица окружали его! Маленькие чёрные глазки шныряли по сторонам, щёки свисали мешками, как у пьяниц, жидкие бороды топорщились; казалось, запустишь в них руку – и покажется, будто только скрючиваешь пальцы впустую, под ними – ничего. А из-под бород – и для К. это было настоящим открытием – просвечивали на воротниках знаки различия… И куда ни кинь глазом – у всех были эти знаки. Значит, все эти люди были заодно, разделение на правых и левых было только кажущимся, а когда К. обернулся, он увидел те же знаки на воротнике следователя». В этой мрачной картине было что-то от советской системы, нечто неуничтожаемое, переходящее из одной жизни в другую. Но хрущёвская оттепель создавала иллюзию возрождения, тени прошлого не казались такими страшными, как сразу после 20-го съезда КПСС. Прозрение снизошло на людей подобно весеннему ливню. Одних он основательно промочил, другим щедро плеснул за шиворот, третьих чуть окропил. Нам – студентам – и этого было достаточно.

2 июня 1968 г. Алжир – Москва. Ю. Никитин – Е. Бовкуну:… Получил, Женя, твоё письмо. Стоила больших трудов «дешифровка». Я приезжаю в начале августа. Тогда и поделимся впечатлениями. В целом всё нормально. Мы живём около гор, в правом углу (на открытке). Всем привет. Пока. Ю. Н. Эту открытку я получил от Юры Никитина, вместе с которым работал переводчиком в Конго. Он был открытым и честным парнем и добрым товарищем, хотя порой и принимал всерьёз мои шутки. В Алжир уехал от той же организации – Гипроводхоза. Несколько лет проработал в этой стране переводчиком сокурсник Толя Ширшиков.

Предложение военкомата. Предлагали и мне. Однажды, когда официальный срок призыва в армию по возрасту уже истёк, я, получив повестку из военкомата, недобросовестно её проигнорировал. И тогда упрямый майор позвонил на работу, в редакцию журнала «За рубежом»: «Евгений Васильевич, неужели вы не получили нашу повестку. Мы вас ждём, хотим присвоить вам очередное звание. Нехорошо. Приходите завтра же. Побеседуем». Голос звучал жёстко, но доброжелательно. Выхода не было. И я явился в названный срок, не испытывая особого волнения, поскольку решил, что звание здесь ни при чём, наверное, будут приглашать на работу. И не ошибся. Майор задавал и задавал вопросы, я отвечал, беседа плавно текла, а потом он неожиданно сказал: «У вас в институте ведь была кафедра военного перевода, так что с военной терминологией вы знакомы. Мы хотим предложить вам работу с очень хорошим окладом – переводчиком на танкодроме в Алжире». У меня отнялся язык, и я пролепетал: «Но как же… срок призыва истёк…» Он улыбнулся: «Как вы наивны. Не знаете, как это делается? Я пишу рапорт: «В связи с особой необходимостью призывается на действительную военную службу офицер запаса… и вписываю вашу фамилию. Рапорт подписывает вышестоящий начальник, и в специальной папке «На утверждение» подаётся министру обороны Гречко. Он подписывает бумагу, и решение становится необратимым». Я, видимо, побелел, потому что майор сменил строгий тон на отеческий и спросил: «Неужели так не хочется идти в армию?» Я стал объяснять, что окончательно выбрал профессию журналиста, а не переводчика, только что вступил в Союз Журналистов и зарабатываю неплохо, с учётом гонораров. Он сказал: «Ну что же, принесите мне справку о среднемесячной зарплате». И добавил, улыбнувшись: «С учётом гонораров». Я понял – он давал мне шанс. Помчался в бухгалтерию «Правды», которая была общей для всех размещённых в этом здании газет и журналов, и стал умолять выдать мне справку, приплюсовав гонорары за переводы. Девочки удивились, но справку выдали. А поскольку я в то время по распоряжению главного переводил много статей из «Шпигеля» и журнала «Конкрет», сумма получилась приличная. Военком, прочитав справку, опять улыбнулся: «Да, такой оклад для переводчиков у нас не предусмотрен, а КЗОТ не позволяет переводить работника на должность с более низкой зарплатой без особых на то причин». Я до сих пор с благодарностью вспоминаю этого майора.

Самые распространённые: Семёновы, Никитины, Кузнецовы… В старой части Кёльна установлен незатейливый обелиск гражданину Шмитцу, который в другом немецком городе мог бы именоваться Шмидом или Шмидтом, а у нас – Кузнецовым. В телефонной книге Кёльна эта фамилия встречается чаще всего. Согласно легенде, в давние времена, когда мужчины уходили на войну, в нём непременно оставался хромой кузнец Шмитц. Он обладал таким горячим темпераментом и так искусно находил подходы к соломенным вдовушкам, что расплодилось в Кёльне несметное количество Шмитцев. Но вряд ли кто-нибудь из них отметил этот факт в своей родословной. Составлять её человеку с распространённой фамилией, вообще, нелегко. С носителями таких фамилий мне приходилось сталкиваться часто. Среди моих друзей и знакомых было немало Семёновых, Никитиных и Кузнецовых. Валюшка Семёнов был и остался другом со школьных лет. С Борькой Никитиным связаны воспоминания о детских проказах на Ордынке. Жена школьного друга Алла Кузнецова осталась нашей подругой после развода и смерти Генки. Этой красивой женщине с благородной душой многие были благодарны за то, что в трудные годы, работая в Главном аптекоуправлении, она бескорыстно помогала доставать дефицитные лекарства. Мир держится на таких отзывчивых людях. С добрыми чувствами вспоминаю одноклассника моей жены Колю Кузнецова, не раз выручавшего нас, когда возникали трудности с «Аэрофлотом».

С Валерием Никитиным мы учились в Инязе. После окончания института он уехал корреспондентом ТАСС в Лондон, и мне всегда казалось, что именно так должен был выглядеть классический английский лорд. У него на свадьбе я читал «Гороховую балладу», посвящённую молодожёнам. А потом, переходя из «За рубежом» в АПН, чтобы поехать в Германию, я переманил его в журнал, выполнив тем самым условие главного редактора – «найти замену». Повезло не только мне. В редакции Валерия полюбили за исключительную корректность, высокий уровень профессионального мастерства и мягкий юмор. Он ушёл из жизни в 48 лет, я до сих пор вижу его молодым – высоким, изящным, интеллигентным, с покоряющей улыбкой. Оба они – он и его Наташа – остались в нашей памяти идеальной, счастливой парой, какие не часто встречаешь в жизни. Прошло много лет, подросли его дети. Случайно выяснилось: Наташа живёт почти по соседству с нашими близкими родственниками на Юго-Западе Москвы – в Тёплом Стане. И в мае 88-го мы получили от неё такое письмо: Поздравляем, дорогие Женя, Оля и дети с Майскими праздниками! Желаем вам отменного здоровья со всеми земными благами. Ведь конечная цель наших поступков – радости. Но полного счастья нельзя добиться, если свой труд, свою жизнь не отдавать людям. Счастливым в одиночку быть невозможно, а стремиться стать счастливым за счёт других – недостойно, грешно. Мы признательны и благодарны вам за сохранение чувства дружбы, за доброту и внимание, Влада благодарит за тёплое поздравление по случаю её 20-летия, за сохраненное чувство уважения и памяти к её папе – моему Валерию. С Таней Сизиковой состоялось заочное знакомство. Мы действительно с ними соседи по Юго-Западу. И насколько я успела понять, это очень хорошие люди. Этот Божий дар ниспослан только беззаветным и самоотверженным родителям. Обнимаем вас. Никитины – Наташа, Влада, Всеволод.

С Юрой Никитиным, тоже выпускником Иняза, судьба свела нас в Конго. Он настолько блестяще владел французским, что я долго испытывал неловкость, когда мне приходилось переводить в его присутствии: мой французский был гораздо беднее. Он благородно этого не замечал, чем и помог мне «развязать язык», общаясь с конголезцами. Мне импонировала его переводческая манера – держаться с достоинством и тактично, но твёрдо пресекать попытки низенького рыжего начальника Кондратьева вмешиваться в перевод. Особую благодарность судьбе я испытываю за то, что узнал Владлена Кузнецова, старшего товарища по журналистскому ремеслу, человека редкого таланта, душевного благородства и гражданского мужества и его жену, верную и чуткую подругу Светлану. В автобиографической повести Виктора Шкловского «Жили-были» есть такое суждение: «Человек познаёт самого себя, чтобы разговаривать с другими». В беседах с друзьями я учился познавать себя: на совпадении взглядов, противоположности привычек и вкусов, противоречивости собственных и чужих поступков, чтобы не заблудиться в «пыльном лабиринте самоощущения».

Пропавший чемодан. Крылатый фаллос. Прочитав в ноябре 75-го года курс лекций по химии студентам Гаванского университета, моя жена настолько торопилась увидеть всех нас, что опередила свой чемодан на целый месяц. В Гаване ей вручили квитанцию на несуществующий багаж, а её чемодан от участия в полете устранился, оставшись лежать в кубинском аэропорту, откуда его сразу же отправили на склад невостребованных вещей. Скорее всего, свидание их в Москве не состоялось бы, если бы не мои друзья по институту Юра Куницын и Володя Щеглов, работавшие в Шереметьево (Юра в «Аэрофлоте», Володя на таможне). Не хотелось обременять их дополнительными служебными заботами, но официальный запрос долго оставался без ответа, и тогда кто-то из них снял трубку, чтобы позвонить в Гавану. Настойчивое пожелание «поискать» тут же увенчалось успехом. Это был второй случай, когда однокашники выручили нас в трудную минуту. Первый раз они помогли нам при возвращении из Браззавиля. Я вёз тогда в огромном фанерном ящике столько сувениров из слоновой кости, красного и чёрного дерева, что на границе могли возникнуть неприятные вопросы. Ящик пропустили «по-свойски». Три четверти всех шедевров конголезских мастеров были раздарены в течение нескольких месяцев. Славке Куприянову достался крылатый фаллос из красного дерева, напоминавший очертаниями ТУ-104. Но прожил он недолго: возмущённая Славкина бабушка выбросила неприличный предмет в окошко.

Сто холмов Сазхаломбатты. Мы жили, как все. Инерция профессий отбрасывала нас от родных домов и друг от друга – в Конго и Германию, Венгрию и Швецию, Америку и Австралию. Но вопреки неумолимым законам физики, судьбы наши соединялись и пересекались вновь и вновь – магнитные силы взаимной симпатии оказывались сильнее. Когда мы впервые собрались в Венгрию, шёл август 69-го, но вторжение войск Варшавского договора в соседнюю Чехословакию было ещё впереди. Я работал литсотрудником в «За рубежом», и когда из Будапешта пришло приглашение от наших друзей – Золи (Золтана) и Галки Балогов, Краминов, недовольный работой редактора отдела Иорданского, ворчливо бросил: «Работать некому. Поездку отменить или перенести». У меня на руках уже были билеты. Я молча вышел, решив ослушаться, будь что будет. Дома мы собрали чемоданы и заказали такси, а перед самым выходом позвонил коллега, обозреватель по странам Африки, мой старший товарищ и непосредственный начальник Лёня Афонин: «Данила передумал. Можешь ехать». В Венгрии мы наслаждались прогулками. Венгерские деревни, где каждый дворик выглядел как небольшое ухоженное поместье. Величавый, двухъярусный Будапешт, равновеликий Стокгольму и Вене своей монументальностью. Мишкольц и Эстергом, костёлы и музеи, чардаш и ни с чем не сравнимая венгерская уха – холасли, сутолока на улице Ваци… Когда мы вышли из католического храма в Эстергоме на берег Дуная, Золи сказал: «Моста нет. Но навести его ничего не стоит. Говорят, уже всё готово». Вторжение произошло через две недели. А тогда, оценив достоинства столицы, мы отправились в городок «ста холмов» – Сазхаломбатту, где Золи работал инженером на нефтекомбинате. Он был прирождённым экскурсоводом и знатоком отечественной истории. Не скажу, что я запомнил все факты венгерской истории, из которых он складывал интересную мозаику, но, вдохновлённый его рассказами, на второй же день пребывания в Сазхаломбатте, отправился на берег Дуная, где некогда проходила дорога римлян, и, покопавшись в рыхлой земле, неожиданно даже для него, нашёл половинку римского кирпича с литерой «L». Позже мы приезжали к Балогам погостить уже из Бонна.

Колхозная пл. – «Юго-Запад». Бывают дома-крепости, в которых чувствуешь себя не столько уютно, сколько надёжно. И тогда появляется страх, что тебя вытащат из этой раковины, оставив беззащитным под ветрами и стужей людского непонимания или вражды. Бывают тёплые гнёздышки на двоих, где поселяется вечный холод, как только исчезает один из постояльцев. Бывают дома – проходные дворы, где случайные посетители, едва познакомившись с хозяевами, пропадают надолго, если не навсегда, не оставляя о себе никакой памяти, и где хозяева забывают о гостях, как только они уйдут. Бывают дома-музеи, куда люди заходят на что-то посмотреть, и где вряд ли возникнет атмосфера непринуждённости и сопереживания, потому что чужие проблемы воспринимаются как чужие. А бывают дома, привлекающие не разносолами и не утварью, но ощущением особого радушия, обращённого ко всем входящим. Таким был для меня в школьные годы дом Лёвушки Черныха, где входящих привечала его мама Зоя Сергеевна. Она собирала открытки с цветами, и я из каждой поездки привозил ей новинки, которым она шумно радовалась, как ребёнок. Такими домами были для нас и наших друзей «Колхозная» (тесная квартирка в Панкратьевском переулке) и «Юго-Запад» (квартира на Улице 26 Бакинских комиссаров), где «старейшины» – тесть и тёща – искренне радовались гостям. На севере Германии сохранился священный камень Упсталбум, у которого собирались древние фризы для принятия принципиальных решений. Не берусь сказать, сколько весёлых и грустных историй выслушали Павел Николаевич и Олимпиада Васильевна, но многие решения принимались нами и нашими друзьями в их присутствии. Двухэтажный дом в Панкратьевском давно сломали. Неизвестно, сколько лет простоит дом на Юго-Западе, но люди, которые в них жили и воспитывали детей, рождались и выходили замуж, отмечали дни рождения и поминки, никогда не станут бездомными, потому что Отчий дом – это они сами.

Трудолюбие. Изгнание и переселение. Синяя птица. До переезда деда Георгия в Ялту, где родился мой отец, бовкуновское древо, посаженное на Полтавщине, ветвилось пышно, но рассказы папы и бабушки о доялтинском периоде запомнились эпизодично, хотя и они говорят о многом. Главной причиной первоначальных поисков себя и своей «синей птицы» послужило изгнание – решение суровых ревнителей корпоративной морали изгнать парубка Ивана из Запорожской Сечи за «связь» с гречанкой. Волею судьбы став пахарем, трудился он, как и все предки отца, включая родных и двоюродных братьев бабушки Поли, исключительно прилежно и почитал семейные традиции. Гоже ко всякому ремеслу и плодовито племя родственников тестя и тёщи Сизиковых. Были в роду у них и старательные земледельцы и коневоды, разводившие племенных рысаков, булочники и печатники, купцы и корабельные механики. Но и они познали нужды скитаний. Родители тёщи Олимпиады Васильевны (в девичестве Шимарёвой) в гражданскую бежали с Украины от голода и бандитов и оказались в Москве, найдя пристанище в деревянном домике у Даниловского рынка. Корни же Сизиковых как будто в Рузе. Но если принять во внимание происхождение имён и прозвищ, то дальние предки их жили в районе Пензы. Жители этой области издавна употребляли глагол «сизить» в значении «убегать, искать убежище, спасаясь от преследований». Изгнанниками и переселенцами, подобно предкам Бовкунов и Сизиковых были зачинатели родословной свояка – Владимира Александровича Павшука, ядерного физика, мужа Танечки Сизиковой. Отец его, будущий офицер Красной Армии родился в Люблинском уезде Варшавской губернии, т. е. на территории нынешней Польши. Как и многие жившие там украинцы, Павшуки тоже снимались с насиженных мест, гонимые лишениями и войной. Своенравной госпоже-судьбе было угодно забросить скитальцев в ту же Пензу. Уходя от преследований и лишений, переселенцы приносили в Россию Труд и Знания, деятельно участвуя в создании её благополучия.

Тёщины котлетки. Люди сотканы из привычек. Человек без привычек – гипсовый слепок абстрактной фигуры, не имеющей ни лица, ни характера. Сочетание характерных привычек создаёт индивидуальность, а повторяемость их закладывает традиции. Дурные привычки справедливо осуждаются, но, к сожалению, у нас вызывают раздражение инстинктивные действия старших, которые с рождения заботятся о нас: не отпускают из дому голодными, а в холодную погоду – без головного убора. В отношениях близких людей неизбежен элемент принуждения: когда заставляют плотно поесть перед дальней дорогой, надеть шапку, чтобы не простудиться, или, когда соблюдают традицию. Например, когда в грузинской семье хозяйка не садится за стол с гостями. Но разве можно забыть, с каким поклонением грузины относятся к матери, вообще к женщине. «Ваше величество, женщина!» – пел Окуджава. Папа, любивший с детства крепкий чай с молоком, всякий раз предлагал, когда мы садились чаёвничать: «Добавь молока, вкуснее будет!» – «Спасибо, папочка, я не люблю». С возрастом привычки меняются. Теперь иногда я разбавляю чай сливками, как делают это англичане и восточные фризы, и нахожу это вкусным. Привычки и реакция на них становятся семейным ритуалом, и беден дом, живущий без них. Олины родители плотно кормили нас перед тем, как мы уезжали на их дачу в Покровку, тесть непременно спрашивал: «Женя, ты заправился?» Как-то я невпопад ответил: «Конечно, Павел Николаевич, залил полный бак» и не сразу понял, почему все засмеялись. Но как же становится уютно и тепло, когда возникает семейная традиция, хотя бы и самая скромная. А после воскресной лыжной прогулки я торопился на Колхозную или на Юго-Запад, к любимой тёще, которая готовила по такому случаю вкуснейшие картофельные котлетки с грибной подливкой. Сложилась традиция – посидеть за столом с близкими людьми, ощущая приятную усталость, внимание и заботу, и поделиться впечатлениями. Детям порой не хватает смирения и выдержки терпимо отнестись к родительской заботе: «Сам знаю. Не маленький!» А старенькая мама начинает что-то бормотать, оправдываясь за слова, произнесённые по привычке. Лично у меня от матери секретов не было. Я, конечно, не посвящал её в чужие тайны, но моя собственная жизнь была для неё открытой книгой. Молодость доверчива, и многих детей чужое прошлое интересует больше, чем прошлое собственных родителей. Меня до сих пор гложет раскаяние. Ведь я не записал всего, о чём рассказывала бабушка, не обо всём расспросил отца, не все вопросы задал матери.

В доме Сизиковых, куда я вошёл, имея представления о гражданских и христианских нормах этики, с большой буквы писали принцип «Жить по совести». Он никого не выделял в категорию привилегированных, которым дозволяется всё. Но никто и не претендовал на повышенное внимание к своей особе. Связанные отношениями родства и дружбы, мы были в равной мере друг другу интересны. Я приносил из «За рубежом» «белый ТАСС» – информацию для служебного пользования, и пачку растаскивали по листочкам, чтобы коллективно обсудить прочитанное. Заглядывали на Огонёк Чеховы или Лапшовы, и общий разговор приобретал иное направление. Свояченицу навещала Ира Алексина, жену – Галка Ямпольская, и разговор опять становился общим. Тесть и тёща не оставляли нас наедине с друзьями, да и выйти-то им, собственно было некуда.

«Рижская». Квартирный вопрос. Получить квартиру в советское время было Чудом Света. Государственные квартиры редко доставались тем, кто нуждался в них острее всего. Предоставление квартиры нуждающимся подчинённым во многих учреждениях превращалось в акт королевской милости. Мы с женой были «очередниками» и, когда я твёрдо решил уйти из журнала, Краминов в обычной своей ворчливой манере сказал: «Зачем уходите? Разве не хотите улучшить материальное положение и жилищные условия у нас? Обещаю вам обозревателя и квартиру». Заявление моё он подписал, как бы про себя заметив: «Ну, что же, если они хотят получить незрелого работника… пожалуйста». Но когда после «отходной», я зашёл к нему окончательно попрощаться, он почему-то растрогался и подарил мне с автографом свою только что вышедшую книгу. Квартирный вопрос оставался нерешённым, и способы его решить, конечно, были. Приятель, чинивший мне машину, сказал: «Ты что с луны свалился? Надо на лапу дать. Есть у меня один кадр в исполкоме. Хочешь, сходим, посмотришь, как это делается». Лишних денег у нас с женой не было, но посмотреть, «как это делается», я захотел. В исполкоме мы без очереди вошли в кабинет, хозяйка которого, окольцованная дама лет сорока с немым вопросом уставилась на нас обоих. Приятель по-свойски сказал ей, представляя меня: «Рекомендую – журналист Евгений Васильевич, «член профсоюза»! Эпитет «член профсоюза» в данном случае означал: «согласен дать на лапу». Дама любезно записала мои данные, рекомендовала «заходить». Но «заходить» к ней мне было не с чем. Выручил нас Герка (Герман Михайлович) Плотников, друг Валюшки Семёнова по училищу, работавший инструктором в райкоме партии. Он не нарушил ради нас закон, не злоупотребил служебным положением. Просто помог правильно составить нужную бумагу и включил нас в нужный список, чтобы не загнали куда-нибудь на окраину. Так у нас появилась «Рижская» – двухкомнатная квартира на Большой Переяславской, рядом с Рижским вокзалом. Она и осталась для меня добрым знаком появления любимого сына, первым, но не единственным местом, где мы отпраздновали его первый день рождения, для чего в столе заказов рядом с Елисеевским магазином я приобрёл «набор» – два ящика джина «Бифитер» и два кило гречки. Первый ящик мы постепенно распили в редакции, второй – дома. Много родных и друзей побывало у нас на Рижской. Кое-кто жил там в наше отсутствие. На Рижской дети нас радовали, и мы сурово не наказывали их, хотя и ругали иногда за шалости. Поэтому годы спустя меня огорчило их признание, что они меня боялись и не признавались, что выливали в унитаз суп, а вместо этого ели тайком купленное мороженое. Не могу простить себе слёзы Ивана, когда мы – счастливые родители, гуляя с ним – двухлетним – по Ботаническому саду на Проспекте мира и будучи ослеплены внезапной вспышкой тщеславия и дури, подвергли его жестокому испытанию: оставили стоять на перекрёстке двух дорожек, а сами отошли в стороны на равное расстояние и стали звать его к себе: к кому он пойдёт? Он ни к кому не пошёл и заплакал. Вспоминая об этом со жгучим стыдом, до сих пор ощущаю в горле противный комок.