Текст книги "Три Германии"

Покровка-Морковка. Слово «дача» с детства ассоциировалось у меня с системой распределения благ. К тому же виденные прежде дачи не нравились как некий общественный стандарт симметрии, полезности и дисциплины. Но от участка, где с удовольствием хлопотали тесть и тёща, я пришёл в восторг. Не дача, а кусок огороженной природы, ассиметричный и располагающий к трудовым инициативам без ограничения, а потому притягательно уютный. Дополнительную радость я испытал оттого, что неподалёку находилась дача родителей моего друга-«зарубежовца» Лёвы Боброва. Покровка. Она привлекала огромным количеством полезных и бесполезных занятий – рыть канавки, расколачивать и заколачивать оконные рамы, чинить калитку. А когда я принёс и посадил у забора на просеке два крошечных сросшихся деревца – сосну и ёлку, мне окончательно стало ясно – это не дача, это Покровка. Уверен, что тесть испытывал к этому уголку природы куда более сильные положительные эмоции, ведь он вырастил из своего Гадкого Утенка прекрасного Лебедя. Родной брат едва не отнял у него это счастье, прогнав с участка. И если бы не жена и дочери, не близкие родные, не чуткие соседи и друзья, общими усилиями добившиеся справедливости, произошла бы трагедия. Дачный участок сменил место. Покровка осталась. И все прежние поклонники её сохранили ей верность. Для нас это был целый мир, океан ощущений, способный материализовать их в живые образы, только без жутковатой мистики, а совершенно обыденно. Мой школьный друг Юра Тихонов (впоследствии – учёный-химик, участвовавший в разработках искусственного инсулина) имел тогда неплохие навыки по плотницкой части и помогал нам обустраивать мансарду, а маленький Иван самостоятельно проложил участок дорожки, ворочая тяжёлые плиты. Когда плиты кончились, я сколотил деревянную раму, и он помогал заливать туда цемент для новых плит. А потом он же смастерил остроумную ловушку для куницы, в которую ночью попалась кошка Динка. Сцена в электричке, переполнившая меня радостями отцовства. Я говорю, подражая голосу кондуктора: «Следующая станция – Морковка». А он счастливо смеётся и повторяет с расстановкой: «Танция Маковка». Всё это и многое другое и было моим Солярисом, моей Покровкой. Для родителей дети их всегда остаются маленькими. Эта формула любви к своему потомству не совсем точна. Думая о сыне, я не ограничиваю себя воспоминаниями о собственной молодости, когда для нашего первенца «деревья были большими». Я давно уже понял, что люблю в нём не матрицу своих предков, а совершенно уникальное, необычайно близкое и дорогое существо, с неповторимыми, но хорошо узнаваемыми чертами внешности и характера, явленное Создателем в знак особой к нам расположенности. Мой драгоценный, неповторимый Вашка, с бесчисленными вариантами ласковых прозвищ! Вот я ношу его по комнате, когда он мучается животиком, и эта боль становится моей болью. А вот, в Загорянке он прибегает с огорода сообщить что дедушку покусали пчёлы. И вместо того, чтобы посочувствовать дедушке, все радостно смеются, глядя на малыша. Он привыкает к маленькой Татке, слегка ревнуя её к родителям. Потом начинает трогательно её опекать. Рисует вымышленные географические карты, предваряя долгосрочный интерес к творчеству Толкина. Приобретает новых друзей. Увлекается Цоем и Брюсом Ли, переводя себя на жёсткий режим возрастающих физических нагрузок. Влюбляется в зеленоглазую Ольгу, игнорируя заинтересованные взгляды других одноклассниц. Приглашает её в Германию, защищая от проявлений материнской ревности. Расстаётся с нею, ощущая ответственность за принятое решение, которое не позволяет ему поступить эгоистично и мелко. Признаёт экономику основным родом своей деятельности. Пробует силы на фирме Гены Венгерова и отвергает лестное предложение «Немецкой волны» самостоятельно вести экономическую передачу, изучает искусство менеджмента, возвращается в Москву, приобретает авторитет и опыт в избранной профессии. Находит женщину своей мечты – Танечку Антипенко. Трогательно заботится о сестре, родителях, неизлечимо больном друге и, конечно же, о своей Танечке. Господь награждает их бесподобными, всеми нами любимыми двойняшками – Гришушкой и Федюшкой. И я становлюсь счастливым дедушкой ГриФедов. Вспоминая добрые слова, сказанные о сыне нашими родителями, школьными учителями, друзьями и знакомыми, я мог бы счастлив быть одним только этим. Но самые дорогие образы хранятся за потайной дверкой нашей памяти. Астраханские плавни. Рыбалка в начале мая. Иван подарил мне эти дни ко дню рождения, купив путёвку. Мы отчаливаем от домика рыбака, он сидит на корме, подняв капюшон, и слегка морщится от холодного ветра. Ему сейчас не очень уютно. А меня переполняет волна тёплой радости от сознания близости с родным существом, и я понимаю, что это непередаваемое ощущение буду помнить до конца своих дней. Но случается, в качестве особой милости Господь дарует нам под занавес скитаний по жизни Откровения. Первое я испытал в конце 90-х, когда вторая папина жена Ольга Александровна дала почитать мне открытку: он поздравлял её с днём рождения. Это были белые стихи. В своём отце я всегда ценил качества, которых не хватало мне самому, и, прочитав открытку, испытал щемящее ощущение большой потери и большой радости. Гордясь мужеством, находчивостью, способностями, твёрдостью характера и добротой отца, я слишком поздно разглядел в нём поэтическую душу. Второе Откровение согрело меня столь же радостным открытием, когда я прочитал первый художественный перевод, выполненный моим сыном. «Властелин колец» Толкина. Любимый сын превзошёл меня, поразив не только глубоким проникновением в философскую мифологию Толкина, но и бережным отношением к многоплановой структуре этого ажурного поэтического творения, умением адекватно передать его стиль и образность. Начав переводить Толкина как увлечённый любитель, он совершенствовался с каждой строчкой и завершил перевод как одухотворённый профессионал. Стихи Толкина он перевёл намного лучше меня и, уверен, намного лучше других.

Танненбуш или Танин Буш, как окрестил его мой остроумный свояк Володя Павшук. Утопающая в зелени северная окраина Бонна: общежития студентов, многоквартирные дома для политических беженцев и переселенцев; арабы, турки, много русских. На Кронштадтской, в доме 25 – социальная квартира, долговременное пристанище нашей бесценной Татки. Комната-спальня и гостиная-кухня, тоже вполне пригодная для ночлега. Талантами нашей дочери, её чуткостью и умением создавать уют скромное жилище с преобладающей функцией персонального общежития превратилось в гостеприимный сераль, располагавший к доверительности и задушевности. Двери открыты для друзей и близких, а для нас с женой он всегда был полноправной частью Отчего дома. В нём перебывало не меньше гостей, чем на Вулканштрассе. Отправляясь путешествовать по Германии «на перекладных», останавливались в нём наши друзья и родственники. Заглядывали ан огонёк Ира и Володя Мамакины, жившие в соседней гостинице. Приезжали из Дюссельдорфа на чай Аветисяны, а из Москвы наши сваты Валентина Павловна и Александр Григорьевич Антипенки. Унаследовав от матери любовь к чистоте и порядку, от бабушек – добросердечие и кулинарные способности, от дедушек – трудолюбие и обострённое понимание справедливости, хозяйка Буша многие из этих качество довела до совершенства: с изяществом и лёгкостью, которые только угадывались в ней в раннем детстве. И столь же рано в ней проявилась способность улавливать самые незначительные признаки душевного дискомфорта. Ребёнком она с горячим обожанием смотрела на брата, когда он хмурился, будучи чем-то разочарован. Предупреждая возможную вспышку отрицательных эмоций с моей стороны или со стороны жены, брала нас за руки и притягивала к себе, чтобы «помирить». Повзрослев, пережив первые глубокие личные разочарования, столкнувшись с несправедливостью и ложью, не очерствела душой, не потеряла душевной чуткости. Готовясь к трудовой деятельности, выбрала профессию юриста, позволявшую максимально использовать свои способности, черты характера и природные склонности. Лишь в редкие минуты вспыльчивости проявятся иной раз её недовольство или обида. И острой болью пронзает меня порой предположение, что я когда-либо, проявлением эгоизма, несдержанности или раздражения мог обидеть свою дочь. Но зато сколько раз меня переполняло ощущение безграничного счастья, когда я слышал даже от малознакомых людей добрые слова о нашей Татке. Счастливый момент я пережил в концертном зале «Бетховенхалле» на «Волшебной флейте», которую привезла в Бонн труппа Венской оперы. Татка сделала нам с женой подарок на Рождество. Я наслаждался Моцартом и любовался дочерью. И мне часто приходилось снимать очки, чтобы костяшками пальцев тереть уголки глаз, которые в тот вечер почему-то особенно часто пощипывало. А годы спустя повторилось божественное чудо: в роддоме на Венусберге появился мой третий внук, всеобщий любимец, солнечный малыш – Таткин Пашка-Павлушка. И родилась новая семейная традиция: я читаю ему на ночь по скайпу русские сказки и другие детские книжки, где бы в это время мы ни находились.

Возможно, у меня сложились бы иные представления об ответственности отцовства, если бы не пример собственного отца, любовь которого я ощутил с первого мгновения жизни. Зрительные образы сохранились, конечно, более поздние. В послевоенные годы я редко видел отца из-за частых служебных командировок, но тем больше ценил общение с ним. Он поощрял мои увлечения, чужими авторитетами как воспитательной мерой не пользовался, но за шалости наказывал, ставя на полчаса в угол, хотя в детстве сам проказничал не меньше. А наказывать меня было за что. Однажды я изрезал трофейной опасной бритвой дубовый буфет, чтобы проверить его на прочность. В другой раз собрал все имевшиеся в доме часы, отнёс их в ванную и залил водой (будут ходить или нет?). А когда изобретал асфальтовую машину, «заасфальтировал» обеденный стол толстым слоем чёрного гуталина. При каждом удобном случае притаскивал в дом какую-либо живность. В ванной долго жили гусыня и карпы, в кухне – ёжик, ночью забравшийся к папе в сапог, из-за чего он чуть не опоздал на работу. Чижи, полученные от старьевщика в обмен на стеклотару, летали по квартире из-за отсутствия клетки, а привезённые из пионерлагеря тритоны обитали в банке до тех пор, пока я не придумал для них «аквариум»: заполнил водой пространство между оконными рамами. Слава Богу, почти вся вода вылилась не в квартиру, а на улицу через дырку от сучка. Через неё же вылезли тритоны, которых я долго ловил в луже на тротуаре. В школе шалости стали коллективными, что немудрено: наша замечательная школа, где учились достойные люди, по поведению числилась на последнем месте в районе. Ордынская шпана тоже хотела учиться. Когда я принёс из дому куриную лапу, привязав к сухожилию суровую нитку, ребята были в восторге: стоило дёрнуть нитку, и лапа «распускала когти». Ей быстро нашли применение. Поставили стул на учительский стол, и самый рослый из нас прикрепил лапу к проводу под лампочкой. Нитка шла под косым углом к потолку, вошедшая географичка её не сразу заметила, а мы стали за неё дёргать. Класс потрясали взрывы хохота, учительница не могла понять, в чём дело. А когда поняла, меня повели к директору. После летних каникул у нас появился высокий переросток Сашка Уманский, только что отбывший срок в детской колонии. Мне он импонировал остроумием и тем, что заступался за слабых. Сашка нередко садился сзади меня списывать сочинения, но однажды остался там и на географию. После возни на перемене кто-то сдвинул мне парту, и лежавший на ней учебник географии стал съезжать. Поправив его в очередной раз, я с досадой воскликнул: «Опять сползает!» Сашка тихо и внушительно произнёс: «Больше сползать не будет!» Раздался глухой удар: «Географию» пригвоздила к парте самодельная финка. А Уманский до ушей улыбался, довольный удачной шуткой. Но не только он носил в школу такие предметы. Убеждён, что у человека, не прошедшего через ответственность за детские шалости, не сложится необходимая профессиональная ответственность. Друзей у родителей было много, гости к нам приходили частенько, и папа варил глинтвейн из разливного вина, но себе излишеств не позволял, успешно пряча или унося свою рюмку. А если её находили, отшучивался. После выхода в отставку и развода родителей мы стали видеться с отцом реже. Но тем более задушевным и тесным стало наше общение, когда он встретил Ольгу Александровну и переехал с нею под Калугу, в Корекозево. Она заменила бабушку нашим детям, и этот новый очаг долгие годы согревал нас и наших друзей.

Чувство локтя и ощущения спины. Экстрасенсы и интуиция. Прожекты и прожектёры. Из скупых папиных рассказов о войне тяжёлыми сценами запомнились три случая. Берег Волги. Ефрейтор из папиной части по ночам удил рыбу и приносил её голодавшим товарищам. Делать это днём категорически запрещалось. На беду, засиделся он до утра, когда часть инспектировал Чуйков, застреливший ефрейтора на месте, в спину, за нарушение приказа. А папу многократно спасали от верной гибели его хладнокровие и находчивость. Когда немецкие миномёты уничтожили запасы телефонного кабеля, отцу приказали любым путём доставить катушку с другого берега Волги. Он переплыл ночью реку, явился к начальнику штаба, предъявил приказ, тот сказал: «Я не кудесник, у меня запасных катушек нет!» Отец вытащил пистолет, положил перед собой и сказал: «Вернусь без кабеля, мне – расстрел. Так что сам понимаешь, терять мне нечего!» Кабель принесли, задание он выполнил. В другой раз нужно было срочно выехать днём на «козлике» в соседнюю часть, а большой участок дороги просматривался немцами. Они открывали миномётный огонь по единственному солдату. Папа сказал водителю, который был его тёзкой: «Выедем на открытое пространство, жми что есть сил, а возле того холмика резко остановись». Так и сделали. Миномёты молчали. Но зато вылетел «мессер» и стал делать петлю, чтобы расстрелять их в упор. Папа сказал: «Ну, Вася, поезжай спокойно, но, когда я скажу – гони, как угорелый». Папа уже видел лицо пилота, рука которого потянулась к гашетке. Рывок, и пули прошили дорогу позади машины. В следующий раз они резко затормозили раньше выстрела. Папа почувствовал, что шофёр в буквальном смысле наложил в штаны, и сам сел за руль, сказав: «Он разгадал наши хитрости и теперь пойдёт на бреющем, поэтому по моей команде вываливаемся из машины и откатываемся от дороги как можно дальше». Машина превратилась в решето, «мессер» улетел, а они, отлежавшись в траве до темноты, отправились в часть пешком. Я много раз спрашивал папу: «Но как ты узнавал нужный момент?» Он пожимал плечами: «Интуиция. Наверное, это у нас семейное». Моя жизнь, к счастью, не была насыщена столь драматичными обстоятельствами, но ощущения, носившие характер внутреннего предупреждения, я испытывал неоднократно. В транспорте или на улице я ловил внимательный взгляд в спину и, обернувшись, замечал карманника, который, осторожно озираясь, «пас» очередную рассеянную женщину с полураскрытой сумочкой. «Чужой взгляд», в том числе в спину, я ощущал всегда, но приучил себя не оборачиваться. Осторожность при возникновении новых контактов тоже, очевидно, передалась мне от отца. А привычку наблюдать за поведением окружающих я стал вырабатывать в себе ещё с тех пор, когда мечтал поступить в литературный институт. «Инженером человеческих душ» стать не собирался, но с увлечением читал книги по психологии, чтобы понять причины некоторых поступков окружающих. При этом любил коллективы единомышленников, но не любил демонстрации и митинги, обожал тишину библиотек, но терпеть не мог грохота дискотек. А практика походов по калужским лесам и карельской тайге с получением значка «Турист СССР» I степени приучила меня хорошо ориентироваться, что не раз пригождалось в жизни. Я хорошо запоминал расположение зданий в незнакомом районе и характерные приметы природы в новой местности. В Корекозево это помогло мне найти иголку в стоге сена. Мы поехали за лесной малиной, оставили машину на опушке рядом с дорогой и углубились в лес, бродили по просекам, но потом разделились: жена с детьми осталась в редком подлеске, а я ушёл в одиночное плавание. По грибы, разумеется. Блуждал по чаще не менее двух часов, приседал, нагибался, перелезал через упавшие стволы. Грибное счастье не улыбалось. Вернулся к своим. Малины у нас было много. Пошли к машине. Я уверенно полез за ключом в верхний карман рубашки. Ключа не было. Выпал. Но где? Я сказал: «Пойду. Попробую найти». Положил в тот же карман ключи от дома и стал мысленно восстанавливать запутанный маршрут: ходил, приседал, нагибался, пятился. Увидел наклонившуюся ветку орешника и вспомнил, что поднимал её, чтобы срезать небольшой подберёзовик. Нагнулся. Ключи выпали из кармана и… воссоединились с поблёскивавшим в траве ключом от машины. А в Германии, возвращаясь ночью из Мюнхена в Бонн под проливным дождём, мы заехали в какую-то глушь, где не было никаких указателей. Я напрягся: «Мне кажется, нужно ехать туда». Жена как всегда, настаивала на противоположном направлении. Вскоре мы выехали на нужный автобан. Не исключено, что это была случайность. Но интуиция интуицией, а предвидеть, что может с ними случиться, не могут даже экстрасенсы.

В начале 80-х на одном из приёмов в московском посольстве ФРГ, где по залу неприкаянно бродил с бокалом шампанского Андрей Вознесенский, с которым я, к сожалению, не успел заговорить, меня познакомили с Джуной. Она раздавала фотографии, одну подарила и мне, даже с надписью. Когда я принёс этот сувенир домой, сын счёл его антихристианским. Я расстался с фотографией, хотя и не видел в деятельности Джуны признаков службы Антихристу. Неожиданными исцелениями и прочими чудесами полнятся церковные летописи и рассказы реальных и мнимых очевидцев. Мама рассказывала: до войны, собираясь выехать на автобусе из Фороса в Ялту, когда пассажиры торопились занять места, она с улицы «увидела» в автобусе свою недавно погибшую подругу, которая делала ей один и тот же знак рукой – «Не садись! Не садись!» Она пропустила очередь, а вечером узнала: автобус разбился у Байдарских ворот. Допускаю, что моя впечатлительная мама могла «увидеть» подругу, наслушавшись рассказов курортников. Но ведь необычное всегда рядом. В том числе и с нами. Сам я чудес не видел и в чудеса не верил, особенно в те, которые демонстрировали по телевидению Чумак и Кашпировский, хотя в других ситуациях странные ощущения испытывал неоднократно. В Германии меня исцелял от сильнейшей головной боли русский врач-кардиолог Юрий Викторович Зайденварг, изучавший японский рэйки и систему Микао Усури, в Сиэтле избавила от сильнейших почечных колик Ульяна – дочь нашей общей подруги, певицы Большого театра Люси Третьяковой. Я закрывал глаза и отчётливо видел называвшиеся ею цветные узоры. С известной осторожностью относился я к прожектёрам и к их прожектам. Прожектёры в обыденной жизни – люди безобидные. Такой была отчасти моя мама, мечтавшая жить в замке на берегу моря. Интересный тип прожектёра-предпринимателя в России описал в романе «Василий Тёркин» Пётр Дмитриевич Боборыкин. Отсылаю к этому интереснейшему сочинению. Но есть категория «мечтателей», придумывающих несбыточные затеи не для себя, а для других. Они встречались мне как в России, так и в Германии. Один такой прожектёр долго докучал мне пустяковыми изобретениями, навязывал своё общество, пытаясь вызвать меня на откровенность, хотя откровенничал я только с друзьями. Я по привычке отвечал на вопросы дурью, поскольку Иудушки Головлёвы мне попадались и прежде, но всё не решался его отвадить, терпел как безобидного Бальзаминова. И он раскрыл свою суть «типичной» шуткой, на бытовой вопрос со смешком ответил: «За такую информацию полагается особая плата!» Я сопоставил шутку с другими оговорками и странными ощущениями в его присутствии, всё сошлось. Так шутят провокаторы и стукачи, для которых стало правилом жизни получать мзду за свои донесения. Скоро догадка подтвердилась. Впрочем, не думаю, что этот Порфирий Владимирович много на мне заработал. Имени не называю, поскольку это было бы доносительством, для меня неприемлемым. Пусть и дальше ползает в скользких лабиринтах своего пресмыкательства.

Ответственность отцов. «Двумя естественными связями привязан человек к земле: он любит ту жизнь, которую получил от прежнего мира, и ту жизнь, которую он сам даёт миру будущему после него, и эту последнюю – больше первой. Он привязан к дому отца своего, но еще больше – к сынам своего дома». Прочитав в студенческие годы это рассуждение Вл. Соловьёва, я сформулировал для себя основной нравственный принцип отцовства: отец должен любить своих детей ещё до того, как они появятся на свет. Только этим и оправдана любовь человека к жизни. И не в том ли состоит психологическая основа конфликта отцов и детей, что молодые мужчины, еще не ставшие отцами, пытаются оспорить божественную истину любви к жизни после себя! Разносторонне одарённому богослову Павлу Флоренскому, которого я особенно ценю за его поэтическую прозорливость и талант которого распространялся на столь обширные сферы человеческого опыта, как философия, лингвистика, психология, физика и математика, дарована была способность проникать в суть вещей и постигать многие тайны божественного откровения. Изучая сложные отношения между человеком, Богом и природой, он посвятил отдельное исследование любви и дружбе. Объединив телесную любовь, родовую привязанность, уважение и приязнь в единое понятие «любви-дружбы», Флоренский определил это состояние как взаимное проникновение или внутреннюю близость личностей, которая облегчает нам процесс самопознания. В справедливости этого суждения я убеждался, общаясь с родителями моих друзей. Узнавая друга тем ближе, чем больше времени я проводил в беседах с его отцом или матерью, я начинал лучше разбираться и в собственных ощущениях. Никогда не отказывался посидеть за столом со старшими, слушая рассказы о прошлом. Помимо общего интереса к фактам и оценкам, с которыми невозможно было познакомиться, просиживая в библиотеках, мною руководило желание понять те поступки сверстников, которые объяснялись характером их отношений с родителями. На мое счастье родители моих близких друзей в то время еще не стали бабушками и дедушками. Воспоминая их были свежи и ярки. Жаль, что, надеясь на память, я не записывал их хотя бы задним числом.

Корекозево. Интуитивная практичность побуждала людей строить города вдоль рек, а деревни – вдоль дорог. Так поступали древние германцы и точно также поступили безымянные строители, пользовавшиеся трактом Калуга-Перемышль. Название новому селу они дали странное – Корекозево. В. И. Даль, изучавший говоры крестьян Калужской губернии, обратил внимание на слово «корек», означавшее корягу или кривое дерево. В калужских лесах таких деревьев видимо-невидимо. И первые строители, наверное, часто ругали неровные брёвна, принесённые из леса. Одно слово – криволесье. Возможно, так и родилось название Корекозево. Блага цивилизации лишь на время привязывают нас к городам. Вот почему, выйдя на пенсию, большинство пожилых людей с городскими профессиями устремляются на дачные участки и в деревни. Зов предков, обрабатывавших пашню «бовкуном», т. е. с одним волом, я ощутил в себе с ранних лет и очень любил бывать в деревнях. Но папу не мог представить себе в роли крестьянина, хотя на Ордынке он с удовольствием возился в палисаднике. Впервые услыхав про Корекозево, где папа стал проводить большую часть года, я превентивно обрадовался, а вскоре полюбил эту деревню как родной уголок. Она продлила папе жизнь после инфаркта, сделав её даже ещё более полновесной. Мне нравилось всё: старосветские домишки, вытянувшиеся одинаковыми кубиками вдоль шоссе на четыре километра, необыкновенное разнотравье с редкими луговыми растениями, песчаные отмели на Оке и живописная речушка Желовка с юркими вьюнами, которая и сама подобно вьюну скользила зигзагами через редкий лес; душистый мёд, плантации польских грибов (на местном наречии – «глухих»); маслята в сосняке, зеленушки, которые мы с папой выкапывали прямо на лесной дороге. А ведь у местных жителей были основания считать деревню Богом забытой. После того, как большевики раскулачили чуть ли не всех крестьян в округе и спалили монастырь, наступили для деревни трудные времена. Даже дожди обходили её стороной, а какой урожай без воды на песчаной почве! От пожаров, неурожаев и людской бестолковщины медленно вырождалась земля. Корекозево наполнило нашу жизнь многими событиями и случайностями. Однажды мы с папой собрались по грибы. Отъехав на «Волге» от ворот метров на 200, я остановился рядом с грузовиком: в кузове красовались отборные яблоки. Сторговался с шофёром и побежал за ведром, а когда вернулся, возле нас притормозил милицейский «газик», и плотный мужчина принялся строго допрашивать папу, который за всю свою жизнь не допустил ни одного правонарушения. Он и меня привлёк к ответу. «Вы покупаете ворованные яблоки, их везут на переработку на винный завод». У папы документов при себе не было. Я предъявил журналистское удостоверение, и милиционер неожиданно смягчился. «Москвичи? Вам так необходимы яблоки? Это же падалица!» «А почему бы нет! Посмотрите, какие это яблоки! Я таких даже на рынке давно не видел». «Ну, это поправимо, – рассмеялся представитель закона. – Сейчас напишу вам адресок совхоза. Отсюда – километров 15. По госцене, по 22 копейки купите, сколько пожелаете. Прямо с дерева». Мы так и сделали. Жёлто-красная антоновка, анис-апорт и другие редкие сорта заполнили багажник до отказа. С заведующим РУВД Перемышля Борисовым мы стали добрыми знакомыми. Позже он иногда заезжал к папе попить чайку, а меня как-то пригласил в Калужский обком партии прочитать лекцию о Германии, что стало для меня делом интересным и привычным после того, как работавший во Всесоюзном обществе «Знание» мой друг Юра Долетов (Юрий Константинович) уговорил меня на внештатное сотрудничество. Он получал заявки от обкомов партии, и я охотно рассказывал жителям «глубинки» о том, как живут немцы, но при этом и сам многое узнавал. В Мурманске директор рыбного комбината и депутат Верховного Совета сокрушался, например, что заготовители для увеличения веса готовой продукции «пересаливают» рыбу. Хотя такие поездки радовали и приятными новостями. А, бывая в Перемышле, я непременно заглядывал к Борисову, выслушивая интересные рассказы из местной уголовной хроники. Картина происшествий одной деревни мало чем отличается от другой. Утонул тракторист вместе с трактором, паводок снёс деревянный мост, ворюга-пропойца отравил собаку у одинокой женщины, разбился пьяный мотоциклист, врезавшись на повороте в фонарный столб. На берегу Оки, где огромный нюф наших друзей Чеховых Авка «спасал» детей, забираясь к ним на спину, мне удалось действительно спасти деревенскую девочку. Дно у Оки было коварным, течение – мощным, и на мелководье девчушка провалилась в глубокую яму, стала тонуть, а родители и старшие братья сидели, окаменев – не умели плавать. Я вытащил её совершенно обессиленную. Все эти факты осели в ячейках памяти. Но наше Корекозево не нуждается в хронологии, потому что память о нём не подвластна времени и дороги нам не столько события, сколько лица, улыбки, добрые слова и поступки близких людей.

Москва – Корекозево – Чеховы – Стокгольм. Одна из любимейших фотографий нашего семейного архива – «Встреча победителей» на погребе в Корекозево. Она запечатлела те времена, когда родители наши были живы, а дети – маленькими. Нас, как всегда много: папа, мы с женой и детьми, свояк и свояченица со своим детским штатом, наши друзья Саша и Ира Чеховы с тем же комплектом и Сашина мама Юлия Георгиевна. Незадолго до этого они купили старенький домик на окраине деревни, дополнительно осчастливив нас своим присутствием. Чеховы вошли в нашу жизнь изящно и легко, лишний раз доказав тезис о «тесноте мира». Когда сёстры Сизиковы (жена и свояченица) познакомились с Сашей на Селигере, выяснилось, что он знает меня по институту. В то время нашим Отчим домом была тесная квартирка на Колхозной площади. На очередные родственно-дружественные посиделки Саша пришёл с Ирой Виниери, и они всем «показались». Оба высокие, стройные, красивые. Саша с его неподражаемой ироничностью высоким лбом напомнил мне портреты Достоевского, длинноногая Ира – принцессу из Бременских музыкантов. Мягкие черты лица, мелодичный тембр голоса, живая интеллигентная речь. «Какие приятные молодые люди», – оценила любимая тёща Олимпиада Васильевна. Она была немного наивной и многое воспринимала всерьёз, но в людях разбиралась великолепно, тонко чувствовала порядочность и красоту человеческого духа. Настырных и лицемерных не одобряла. Чеховых она с удовольствием приняла в круг наших друзей. Возвращаясь к прошлому, я не могу представить себе тогдашнюю жизнь без Чеховых и их друзей – Турчинских и Ремезовых. Наверное, одним из критериев ценности наших товарищей служит отношение к их друзьям, которые тоже становятся тебе не безразличны, и отношения, с которыми часто перерастают в дружеские. С самовлюблёнными эгоцентриками такое не случается. По той же причине я сразу полюбил младших Чеховых. Рассудительный Игоряха подкупал добротой и обстоятельностью, Зоенька-Зока – искренностью восприятия. Однажды, когда мы были в гостях у Чеховых на улице Усиевича, мне доверили рассказать сказочку Зоке, никак не желавшей засыпать. Я принялся сочинять на ходу что-то о жизни на далёких планетах и настолько увлёкся, что почти усыпил сам себя. Меня разбудил нетерпеливый возглас: «Ну что же ты? Что было дальше?» Глаза её горели в полумраке живым интересом. Чеховские дети состоялись: Игоряха стал внимательным исследователем и полиглотом, Зоя – чутким психологом, умной, красивой девушкой, похожей на Элизабет Тейлор в ранней молодости. Но в те далёкие годы, когда Саша закончил отделение машинного перевода в Инязе, у него возникли трудности с работой: из-за эмиграции в Америку по еврейской линии руководителя его диссертации. Идеологи брежневского застоя возродили охоту на ведьм. Работы не было. Способности, квалификация и полученные знания оказались невостребованными. И когда Саша сказал, что они решили уехать в Швецию, придумав рискованный способ легального перемещения за рубеж, для меня это стало неожиданностью. Я понимал: там им будет лучше, но переживал предстоявшую разлуку, будучи абсолютно уверен, что ходить в байдарочные походы нам больше не суждено. И, конечно, я не мог себе представить, что годы спустя мы навестим Сашу и Иру в Стокгольме, что я поплыву на байдарке по шведскому озеру и с удивительной остротой вновь переживу ощущение единства природы и интеллекта, когда-то испытанное в походе по Жиздре с финальным заплывом в Корекозево. С неумолимостью течёт река времени, предупреждая нас, чтобы мы не пытались войти в неё дважды. Но мы не оставляем попыток и делаем это с помощью воспоминаний. Вот мы стоим в Москве перед дверью Чеховых с металлической табличкой Сашиного отца «Берлин-Чертов». А вот в Корекозево мой папа угощает Юлию Георгиевну чаем и пирогом с черникой. Вот мы встречаем на Боннском вокзале Игоряху с высоким рюкзаком, он заехал к нам по пути из Рима. Стокгольм: Саша рассказывает нам о своей работе переводчика-синхрониста, вынимая пинцетом клеща из шерсти Фабиана. Мы сидим с Иришкой в кафе на одной из улочек Гамла Стана или восторгаемся фьордами на борту прогулочной яхты. В тёплый полдень приходим на кладбище – положить цветы на могилу Юлии Георгиевны. А вот мы катаемся с Иришкой и с Милочкой Башкиной по заливу Перта в Австралии. Саша приезжает к нам в Москву, на улицу Удальцова с Турчинскими, которых мы не видели целую вечность. И всё это наша жизнь с её большими и маленькими радостям. Всякое происходит с нами по мере приближения роковой черты времен. Но что бы ни происходило с нашими Чеховыми, в далёком Стокгольме на видном месте стоит корекозевская фотография. И пусть помнят обо всём этом наши дети.