Текст книги "Вся Одесса очень велика"

Давид Давидович понимал, что, не имея законченного художественного образования, он не будет иметь профессионального статуса и ему будет трудно зарабатывать деньги на жизнь. Доходы от продажи картин были скромными. Он твердо решает завершить своё художественное образование. «…Зиму 1910–11 я и Володя учились в Одессе, где я получил диплом окончания «Одесского худучилища» с правом быть учителем искусств в средних учебных заведениях. В России – без диплома – заработок денег был немыслим» – эти его слова опубликованы в 55-м номере издаваемого Бурлюками журнала «Color & Rhyme».

В этом доме на улице Базарной, 10, Хлебников жил в 1912 г. Фото автора

А перед этим у Бурлюков было насыщенное лето 1910 года, когда в Чернянке гостили Михаил Ларионов и Велимир Хлебников. Вот что пишет в июле 1910 года Бурлюк в письме к М. В. Матюшину, которое я уже цитировал ранее: «…Очень было бы хорошо, если бы Вы приехали в первых числах Августа, ибо Вове предстоит, кажется числа 25 Августа, уехать куда-нибудь в школу, спасаться от неминуемой сей год солдатчины, а может и числа 15–17 Августа. Пропал он бедняга – ему ведь рядовым». Этим «куда-нибудь» и стала Одесса, а затем Пензенское художественное училище. В сборнике «Лестница моих лет», выпущенном Давидом Бурлюком в 1924 году в Нью-Йорке к 25-летию его художественно-литературной деятельности, он ещё раз упоминает об Одессе:

«В 1909 году поступил вновь и в одну зиму окончил Одесское Художественное Училище. Здесь: архитектор Трегубов (ныне в Пенсильвании). В 1910 году вступил по конкурсу в училище живописи В. и З. в Москве». Об этом же пишет Бурлюк в письме от 14 августа 1964 года к известному одесскому краеведу Александру Розенбойму: «Одесса мне была близка с 1900 года, когда я учился в худ. училище Преображенская 25 и жил в доме № 9. Снова зиму 1910–11 провёл там и в одну зиму получил диплом худ. училища – чтобы осенью поступить по конкурсу в Моск. Акад. и встретить там Вл. Вл. Маяковского. <…> В те же годы в Одессе Нилус, худ. Кузнецов, худ. Костанди».

Велимир Хлебников. 1910-е гг.

В марте 1909 года в Одессе Давид Бурлюк знакомится и сближается с Василием Васильевичем Кандинским. Их знакомит в процессе подготовки к первому Салону Владимир Издебский. Знакомство состоялось в присутствии художницы Александры Экстер, с которой Давид Бурлюк был знаком с 1908 года. Там же присутствовал поэт Николай Гумилев, задержавшийся в Одессе по пути в Абиссинию.

Две ключевых фамилии – Издебский и Экстер. Об Александре Александровне я расскажу немного позже, а сейчас самое время рассказать о Салонах.

Салоны Владимира Издебского давно стали легендарными. И это заслуженно – именно благодаря Салонам российская публика смогла познакомиться с произведениями ведущих французских художников, а вместе с ними – и с работами своих соотечественников, находящихся в авангарде художественного поиска и экспериментов. Хотя Владимир Издебский всегда старался сбалансировать представляемых на Салонах авторов – наряду с «леваками» Давидом и Владимиром Бурлюками, Ильёй Машковым, Аристархом Лентуловым, Александрой Экстер, Алексеем Явленским были представлены работы художников, входивших в привычные и признанные «Мир искусства», «Союз русских художников», Товарищество южнорусских художников, – именно работы «леваков» вызвали наибольшее внимание и даже скандалы. «Незнакомец» (Б. Д. Флит) в статье «Наброски на лету» («Одесские новости», 5.12.1909) писал: «В «Салоне» три разряда: Правые, средние и левые картины… Правыми публика любуется, средними восхищается, левых – не понимает».

В верхнем ряду: Николай Бурлюк, его брат Давид Бурлюк и Маяковский. Сидят: Велимир Хлебников, авиатор Георгий Кузьмин и музыкант Сергей Долинский. 1913 г.

Первый Салон (04.12.1909–24.01.1910) открылся в бывшем помещении Литературно-артистического общества – дворце князя Гагарина и проработал в Одессе до 24 января 1910 года, вызвав значительный интерес как публики, так и критики и переехав затем в Киев, Петербург и Ригу. Давид Бурлюк был представлен на первом Салоне 8-ю работами, Владимир представил три работы, обозначенные как «витражи». Кроме того, на Салоне экспонировались семь работ – в основном этюды – мамы многочисленного семейства Бурлюков – Людмилы Иосифовны, которая выставлялась под девичьей фамилией Михневич. Семейные узы были у Бурлюков необычайно крепкими – сыновья старались представить на выставках работы матери при малейшей возможности.

Владимиру Издебскому удалось отобрать для экспозиции работы самых передовых европейских художников – среди них были Эмиль Бернар, Пьер Боннар, Жорж Брак, Феликс Валлоттон, Морис Вламинк, Эдуар Вюйар, Альбер Глез, Морис Дени, Кис Ван Донген, Мари Лорансен, Анри Манген, Альбер Марке, Анри Матисс, Жан Метценже, Одилон Редон, Жорж Руо, Анри Руссо, Поль Синьяк, Анри Ле Фоконье и Отон Фриез…

Работы представленных на Салоне французских художников произвели большое впечатление на Давида Бурлюка. Он пишет Николаю Кульбину в Петербург (6 декабря 1909-го): «Выставка очень интересна – так много милых французов – прекрасный Ван Донген, Брак, Руссо, Вламинк, Манген, и мн. др. <…> Приехали в деревню поработать до января – ужасно хочется (после французов)».

Что касается русских художников, то они были подобраны во многом самим Бурлюком. Г. Издебская-Причард пишет о том, как Владимир Издебский выбирал авторов для выставки: «В Париже ему помогал Мерсеро, в Мюнхене – Кандинский, в Москве и Петербурге – Давид Бурлюк, Ларионов и Камышников».

Александра Экстер с Давидом и Владимиром Бурлюками

Работы футуристов были представлены в «левом» крыле первого Салона Издебского – именно они привлекли к себе наибольшее внимание публики и прессы. Помимо Давида и Владимира Бурлюков, свои работы представили будущие «бубновалетцы» Аристарх Лентулов, Илья Машков, Александра Экстер, а также входивший в круг «будетлян» Михаил Матюшин. К сожалению, работы Михаила Ларионова появились только в киевской экспозиции Салона и далее были представлены в Санкт-Петербурге и Риге.

Удивительно, что, несмотря на критику «левого» искусства, переполнявшую одесские газеты во время работы Салонов, именно эти работы продавались активнее всего – в первую очередь работы Давида и Владимира Бурлюков. К сожалению, дальнейшая судьба этих работ неизвестна.

Второй Салон, прошедший в Одессе с 6 февраля по 3 апреля 1911 года по адресу: улица Херсонская, 11, стал бенефисом русских «левых». Так как нас интересуют футуристы, я перечислю только их работы. Наталья Гончарова представила 24 работы, Михаил Ларионов – 22. Кроме четы Ларионов-Гончарова, во втором Салоне зрители могли увидеть большое количество работ и других футуристов. Разумеется, это были Давид и Владимир Бурлюки, Николай Кульбин, Владимир Татлин, «бубновалетчики» Пётр Кончаловский (15 работ), Александр Куприн, Аристарх Лентулов, Илья Машков (17 работ) и Роберт Фальк. Группа более чем представительная.

Давид Бурлюк выставил 26 работ. Семья Бурлюков участвовала во втором Салоне практически полностью – из рисующих отсутствовали только работы Людмилы. Владимир Бурлюк представил 12 работ, Людмила Иосифовна – пять работ; кроме того, в отделе детских рисунков (замечательная инициатива Издебского) среди прочих были показаны работы двенадцатилетней Надежды Бурлюк.

Работы «левых» на втором Салоне вызвали скандальную реакцию в среде местной публики. Это была уже не просто критика – произведения Гончаровой, Ларионова, Кончаловского, Владимира Бурлюка и Кандинского были попорчены чернильными карандашами. «В течение последних дней на выставке попорчены – перечёркнуты чернильным карандашом, продраны и т. п. – около десяти картин и скульптур. Доходит даже до того, что гипсовые бюсты испещряются заборными надписями», – писали «Одесские новости» 4 марта 1911 года.

Наибольший поток критики и вообще внимания привлекли работы Владимира Бурлюка. Именно его портреты Владимира Издебского, Михаила Ларионова и Аристарха Лентулова наделали столько шума, что были даже отображены в шаржах различных авторов. Возмущённые критики соревновались в негативных эпитетах. Например, вот что писал Альцест в своей статье «В «Салоне» В. А. Издебского» («Одесское обозрение», 16.02.1911 г.):

«Но, всё-таки, как далеко ни шагнул в «новаторстве» г. Д. Бурлюк, брату его удалось уйти ещё дальше. Молодой художник успел окончательно перешагнуть за черту, отделяющую наши художественные и эстетические принципы и восприятия от вкусов и прихотей дикаря или душевнобольного. Таковы его знаменитые в своём роде портреты Вл. Издебского (№ 47), художников Ларионова (№ 38), Лентулова (№ 48) и автопортрет (№ 40). Не менее оригинален художник и в качестве пейзажиста. В этом жанре наиболее любопытными являются две его вещи: «Весенний пейзаж» (№ 41) и «Цветущая сирень» (№ 42). Если эта живопись не продиктована только соображениями чисто рекламного характера, то, несомненно, с ней ведаться необходимо не художественной критике, а врачебно-медицинской экспертизе».

Тем не менее работы Бурлюков и вообще «левых» были одними из самых продаваемых на втором Салоне. 26 февраля 1911 года «Одесские новости» писали: «Несмотря на явное недружелюбие, питаемое большой публикой к новому искусству, картины левых художников, выставленные в Салоне, очень бойко продаются. Любопытно, что наибольшее количество продаж досталось на долю едва ли не самого умопомрачительного из декадентов – Д. Д. Бурлюка: до сих пор разными лицами приобретено девять его полотен» (как видим, тут Бурлюка называют декадентом). Продан был даже вызвавший столько шума портрет Владимира Издебского работы Владимира Бурлюка. Вообще успех второго Салона превзошёл все ожидания – выставку посетило более 3 тысяч человек. «Распроданы почти все картины Давида Бурлюка», – писал «Одесский листок» 11 марта 1911 года.

Давид Бурлюк и Пётр Пильский принимали также участие в организованном Владимиром Издебским публичном диспуте «Новое искусство, его проблемы, душа, техника и будущее». Диспут состоялся в зале «Унион» на Троицкой, 43.

Александра Александровна Экстер представила на втором Салоне шесть своих работ. С Одессой её связывает не только участие в выставках, но и пусть небольшой, но значимый период в её жизни – значимый потому, что в те революционные годы, когда она приехала в наш город, время ощущалось по-иному.

Будущий член объединений «Бубновый валет» и «Союз молодёжи», Александра Экстер познакомилась с Давидом Бурлюком в начале января 1908 года в Москве, на выставке «Стефанос (Венок)», и уже в ноябре того же года в Киеве, на Крещатике, 58, состоялась выставка «Звено», в которой принимали участие Давид, Владимир и Людмила Бурлюки, Аристарх Лентулов, Михаил Ларионов, Наталья Гончарова и другие. В Одессу Александра Александровна переехала в феврале 1919 года из раздираемого сменами власти Киева.

Владимир Бурлюк. Открытка к сестре Марианне. Архив семьи Фиала

Интересно, что после взятия Киева 5 февраля 1919 года Красной армией именно левых художников (И. Рабиновича, К. Редько, С. Никритина и других) власть привлекла к оформлению города сначала в День Красной армии, а затем и к Первомайскому празднику. То же самое случилось и в Одессе – после взятия Одессы большевиками в апреле 1919-го (уже 23 августа Одесса была взята Добровольческой армией Деникина) часть левых художников оформила город к Первомайскому празднику. Бригада в составе Амшея Нюренберга, Сигизмунда Олесевича, Сандро Фазини, Теофила Фраермана и приехавшей из Киева Александры Экстер делала эскизы, по которым в мастерских Художественного училища изготавливались портреты, панно и плакаты, развешанные потом по всей Одессе. В газете «Известия» Одесского исполкома третьего мая была опубликована благодарность художникам за удачное оформление города, причём Александре Экстер была объявлена отдельная благодарность. Амшей Нюренберг вспоминал, что «около плакатов собирались толпы одесситов, оживлённо обсуждая наше искусство». Тем удивительней фрагмент из записок отца футуризма Филиппо Томмазо Маринетти, в которых он, ссылаясь на очевидцев, пишет, что в Одессе солдаты топтали ногами сделанные Александрой Экстер плакаты. Маринетти увидел в русской революции наступление варварства, царство «естественного человека», уход в прошлое, а не полёт в будущее, о котором он мечтал.

8 июня 1919 года в здании городского музея открылась «1-я народная выставка картин, плакатов, вывесок и детского творчества», на которой в числе прочих были представлены работы тех же Олесевича, Фраермана, Фазини, Нюренберга и Александры Экстер.

В октябре Александра Экстер открыла мастерскую-студию по адресу: улица Херсонская, 17, кв. 2. В студии велись занятия по живописи, в том числе театрально-декоративной. В студии преподавали приглашённые Александрой Александровной Филипп Гозиасон и Вениамин Бабаджан. 23 октября она прочла в литературно-артистическом обществе лекцию «Художник в театре». Кроме преподавательской работы, Александра Экстер создала костюмы для танцовщицы Эльзы Крюгер, в которых та танцевала на ряде вечеров в декабре 1919 года.

Александра Экстер вернулась из Одессы в Киев в апреле 1920 года и в августе уехала в Москву.

Однако я забежал далеко вперёд. Самое время вернуться в начало 1910-х.

Именно Александра Экстер познакомила с «отцом русского футуризма» Давидом Бурлюком ещё одного футуриста – одессита Бенедикта Лившица, хотя такое определение будет для него слишком узким. Поэт, блестящий переводчик – создатель уникальной антологии новой французской поэзии, летописец зарождения русского футуризма… Бенедикт Константинович Лившиц родился в Одессе в 1887 году, окончил Ришельевскую гимназию и юридический факультет Киевского университета и уже в 1909 году публикует свои стихотворения в журнале Н. Гумилёва «Остров», а в следующем году – в петербургском журнале «Аполлон». Зимой 1911 года Александра Экстер познакомила Лившица с Давидом Бурлюком. Вот как описывает это сам Лившиц в своём легендарном «Полутораглазом стрельце»:

«Однажды вечером, когда я уже собирался лечь в постель, ко мне в дверь неожиданно постучалась Александра Экстер. Она была не одна. Вслед за нею в комнату ввалился высокого роста плотный мужчина в широком, по тогдашней моде, драповом, с длинным ворсом, пальто. На вид вошедшему было лет тридцать, но чрезмерная мешковатость фигуры и какая-то, казалось, нарочитая неуклюжесть движений сбивали всякое представление о возрасте. Протянув мне непропорционально малую руку со слишком короткими пальцами, он назвал себя:

– Давид Бурлюк.

Приведя его ко мне, Экстер выполняла не только моё давнишнее желание, но и своё: сблизить меня с группой её соратников, занимавших вместе с нею крайний левый фланг в уже трёхлетней борьбе против академического канона. В 1908 году, когда Бурлюки впервые появились со своей выставкой в Киеве, я ещё не был знаком с Экстер и мало интересовался современной живописью. Только в следующем году, начав бывать у Александры Александровны, я у неё в квартире увидал десятка два картин, оставшихся от «Звена» и поразивших мой, в то время ещё неискушённый, глаз. <…> Выставка Издебского сыграла решающую роль в переломе моих художественных вкусов и воззрений; она не только научила меня видеть живопись – всякую, в том числе и классическую, которую до того я, подобно подавляющему большинству, воспринимал поверхностно, «по-куковски» – но и подвела меня к живописи, так сказать, «изнутри», со стороны задач, предлежащих современному художнику.

<…> Давид Бурлюк был мне знаком не по одним его картинам. В 1910 году в Петербурге вышла небольшая книжка стихов и прозы, первый «Садок Судей». В этом сборнике рядом с хлебниковскими «Зверинцем», «Маркизой Дезэс» и «Журавлем», с первыми стихотворениями Каменского, были помещены девятнадцать «опусов» Давида Бурлюка.

Их тяжеловесный архаизм, самая незавершённость их формы нравились мне своей противоположностью всему, что я делал, всему моему облику поэта, ученика Корбьера и Рембо. Я помнил эти стихи наизусть и с живейшим любопытством всматривался в их автора.

Он сидел, не снимая пальто, похожий на груду толстого ворсистого драпа, наваленного приказчиком но прилавок. Держа у переносицы старинный, с круглыми стеклами, лорнет – маршала Даву, как он с лёгкой усмешкой пояснил мне, – Бурлюк обвёл взором стены и остановился на картине Экстер. Это была незаконченная темпера, interieur, писанный в ранней импрессионистской манере, от которой художница давно уже отошла. По лёгкому румянцу смущения и беглой тени недовольства, промелькнувшим на её лице, я мог убедиться, в какой мере Экстер, ежегодно живавшая в Париже месяцами, насквозь «француженка» в своем искусстве, считается с мнением этого провинциального вахлака.

Она нервно закурила папиросу и, не видя поблизости пепельницы, продолжала держать обгорелую спичку в руке. Бурлюк, уже успевший разглядеть в моей комнате всё до мелочей, заметил под кроватью приготовленный на ночь сосуд и носком, как ни в чём не бывало, деловито пододвинул его к Александре Александровне. Это сразу внесло непринужденность в наши с ним отношения, установив известную давность и короткость знакомства.

Александра Экстер в своей мастерской. Париж

Я жадно расспрашивал «садкосудейца» о Хлебникове. Пусть бесконечно далеко было творчество Хлебникова от всего, что предносилось тогда моему сознанию как неизбежные пути развития русской поэзии; пусть его «Зверинец» и «Журавль» представлялись мне чистым эпигонством, последними всплесками символической школы, – для меня он уже был автором «Смехачей», появившихся незадолго перед этим в кульбинской «Студии Импрессионистов», и, значит, самым верным союзником в намечавшейся – пока ещё только в моём воображении – борьбе.

– У него глаза как тёрнеровский пейзаж, – сказал мне Бурлюк, и это все, чем он нашёл возможным характеризовать наружность Велимира Хлебникова. – Он гостил у меня в Чернянке, и я забрал у него все его рукописи: они бережно хранятся там, в Таврической губернии… Всё, что удалось напечатать в «Садке» и «Студии», – ничтожнейшая часть бесценного поэтического клада… И отнюдь не самая лучшая.

«Садок судей». 1910 г.

<…> он (Бурлюк – прим. автора) – это была его постоянная манера, нечто вроде тика, – не раскрывая рта, облизывал зубы с наружной стороны, как будто освобождая их от застрявших остатков пищи, и это придавало его бугристому, лоснящемуся лицу самодовольно животное и плотоядное выражение.

Тем более странно и неожиданно прозвучали его слова:

– Деточка, едем со мной в Чернянку!

Мне шел двадцать пятый год, и так уже лет пятнадцать не называли меня даже родители. В устах же звероподобного мужчины это уменьшительное «деточка» мне показалось слуховой галлюцинацией. Но нет: он повторяет свою просьбу в чудовищно несообразной с моим возрастом, с нашими отношениями форме. Он переламывает эти отношения рокотом нежной мольбы, он с профессиональной уверенностью заклинателя змей вырывает у наших отношений жало ядовитой вежливости и, защищённый всё той же нежностью, непререкаемо-ласково навязывает мне своё метафизическое отцовство – неизвестно откуда взявшееся старшинство.

– Едем, деточка, в Чернянку. Там все… все хлебниковские рукописи… Вы должны поехать вместе со мной… завтра же… Если вы откажетесь, это будет мне нож в сердце… Я с этим и пришел к вам…

Экстер, на глазах которой происходит это необычайное зарождение необычайной дружбы, присоединяется к его настояниям:

– Это необходимо и для вас, Бен.

Почему необходимо для меня? Почему мой отказ будет ударом ножа в бурлюковское сердце? Почему я должен ехать немедленно? Над всем этим мне не дают подумать. Мои государственные экзамены, мой очередной роман, – всё это отодвигается на задний план, отметается в сторону натиском человека, которого я впервые увидел час тому назад».

Я прошу у читателя прощения за столь длинную цитату – но кто, как не Бенедикт Лившиц, сможет погрузить нас в то время – и погрузить так достоверно, что, кажется, мы сами находимся в той самой комнате с ним, Бурлюком и Экстер…

Эта встреча действительно изменила жизнь Бенедикта Лившица – он стал одним из участников группы «Гилея», стихи Бенедикта Лившица вошли в сборники «Пощёчина общественному вкусу», «Садок судей II», «Дохлая луна», «Молоко кобылиц», «Рыкающий Парнас». Собственно, само название «Гилея» было предложено именно Лившицем.

Тем временем в нашем городе начала оформляться группа молодых художников, которые считали традиции Южнорусской школы, а уж тем более передвижников, устаревшими и сковывающими развитие нового искусства. Одесские независимые – так они назовут себя немного позже. Теофил Фраерман, Амшей Нюренберг, Сандро Фазини, Сигизмунд Олесевич, Исаак Малик, Михаил Гершенфельд, Филипп Гозиасон, Георгий Бострем, Виктор Мидлер, Иосиф Константиновский, Израиль Мексин, Полина Мамичева – их имена сейчас вновь воскрешены из многолетнего забвения благодаря выставке работ из коллекции Якова Перемена, состоявшейся в 2002 году в Музее русского искусства имени Цетлиных в Рамат-Гане, в Израиле, и благодаря последовавшей за этим продажи части коллекции на аукционе Sotheby’s в Нью-Йорке. В 2012 году вышла в свет замечательная монография Ольги Михайловны Барковской «Общество Независимых художников в Одессе».

Василий Каменский. «Железобетонная поэма»

Представители независимых принимают участие в выставках ТЮРХ, обоих Салонах, а в апреле-мае 1913 года на Дерибасовской, 21, состоялась 2-я весенняя выставка картин «объединённых», в которой в числе прочих приняли участие Исаак Малик и Амшей Нюренберг. Вот что писал о выставке Пётр Нилус («Одесский листок», 5 мая 1913 года): «Есть на выставке вещи, отсталые от общего движения лет на 20–30, есть и модернисты, однако тоже отстающие лет на пять, так как на выставке нет ни кубистов, ни футуристов – этой моды наших дней». И действительно, среди одесских независимых художников в футуристической манере работали некоторое время только Сандро Фазини и Сигизмунд Олесевич. Ярче всего это проявилось у Фазини в его работах, послуживших иллюстрациями к сборникам одесских поэтов «Авто в облаках», «Седьмое покрывало», «Чудо в пустыне».

Но об этом чуть позже. А пока наступает 1914 год – год расцвета футуристического движения в Одессе. Правда, расцвет этот вызван в первую очередь «гастролёрами», выступавшими в нашем городе, – кубофутуристами и эгофутуристами. Поехавшие совместно на гастроли Давид Бурлюк, Владимир Маяковский, Игорь Северянин и принимавший их в Крыму Вадим Баян после выступлений в Севастополе и Керчи рассорились и в Одессу приехали уже по отдельности. Как пишет Андрей Крусанов в своём замечательном многотомнике «Русский авангард», Северянин приревновал к успеху Маяковского у публики и понял, что пёстрая компания Бурлюк – Маяковский затмевает его на сцене.

Итак, 16 и 19 января в Русском театре состоялись вечера футуристов. Но перед этим – небольшая предыстория.

После окончания Одесского художественного училища Давид Бурлюк поступает в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где знакомится и завязывает дружеские отношения с Владимиром Маяковским. Начавший писать стихи во многом благодаря влиянию Бурлюка Маяковский очень быстро «расправляет плечи». Например, Игорь Северянин, с которым Бурлюк и Маяковский будут участвовать в «Первой Олимпиаде футуризма», писал в начале декабря 1913 г. поэту Вадиму Баяну (В. И. Сидоров): «Я на днях познакомился с поэтом Влад. Влад. Маяковским, и он – гений». В декабре 1913 года Давид Бурлюк, Василий Каменский и Владимир Маяковский начинают «гастроли кубофутуристов». После выступлений в Харькове, Симферополе, Севастополе и в Керчи (в Крыму вместе в ними выступали также Игорь Северянин и Вадим Баян) троица кубофутуристов приезжает в Одессу, где к ним присоединяется критик Пётр Пильский. Благодаря стараниям Василия Каменского вечера футуристов в Одессе рекламировались уже с 11 января 1914 года. Основной «приманкой» для зрителей, жаждавших скандала и раскупивших все билеты, была раскрашенная в футуристическом стиле кассирша. Вот что писал «Одесский листок» 16 января 1914 года: «Уже давно вестибюль Русского театра не видал такого оживления, какое там царит со дня приезда футуристов. Здесь можно встретить представителей всех слоёв общества: тут и приказчик, офицер, и чиновник, особенно мелькают студенческие фуражки. За кассой сидит футуристическая дама с позолоченным носом и губами. Щёки разрисованы какими-то каббалистическими фигурами. <…> И любуются – но как-то по особенному – самым бесцеремонным образом подходят к кассе, заглядывают в лицо и отпускают самые рискованные остроты. Кассирша сидит с каким-то видом, как будто это её совсем не касается».

Собственно, эти четыре дня – с 11 по 15 января – именно безымянная кассирша, в единственном лице олицетворявшая собой футуризм и футуристов, была основным объектом не всегда корректного внимания одесской публики и прессы. Некто Н. Бр. в заметке «Футуристы», опубликованной 15.01.1914 г. в газете «Южная мысль», писал: «На лбу, над переносицей у неё нарисован голубой треугольничек, а на щеках нарисованы два квадрата, синий и красный, у футуристки нос и губы вымазаны сусальным золотом. В остальном футуристка мало чем отличается от прочих смертных: волосы острижены a la мужик, та же кофточка и юбка, что и у всех вообще одесситок. <…> Из беседы с нею выясняется, что первая футуристка, которую увидела Одесса, сама не пишет стихов и не рисует, а является лишь «сочувствующей». Разрисовала она себя из тех же побуждений, из которых рядятся наши дамы. Только находит, что футуристическая разрисовка гораздо красивее и ближе подходит к цели. <…> Да и теперь, перед окошечком кассы, еле удерживаются от смеха, напускающие на себя серьёзность мужчины, а дамы откровенно смеются и отпускают весьма недвусмысленные замечания. Однако продажа билетов идёт очень бойко».

15 января в Одессу приехали Каменский, Маяковский и Бурлюк, и всё внимание переключилось на них. «Появление их на улицах города вызвало всеобщее отвращение, хотя толпы зевак и ходили за ними по пятам» – писал некто Гр. Ф. в статье «Футуристы в Одессе», опубликованной 16.01.1914 г. в газете «Вечерняя южная мысль». Оставим отвращение на совести Гр. Ф., но то, что футуристы вызвали всеобщий интерес, неоспоримо. Известна история, что, когда наши герои зашли в один из одесских ресторанов, чтобы скрыться от внимания толпы, уже через несколько минут все столики в ресторане были заняты, после чего хозяин отказался брать с футуристов деньги за заказанное ими пиво.

Василий Каменский. 1914 г.

В общем, на первом вечере 16 января 1914 года Русский театр был полон. «Вчера вся Одесса обчаялась, обужиналась, окалошилась, ошубилась, обиноклилась и врусскотеатрилась. Сбор был шаляпинский», – писал Незн. в заметке «На футуристах» («Одесские новости», 17.01.1914 г.). Выступали по очереди: Пётр Пильский со вступительным словом о футуризме и футуристах; Василий Каменский – с отповедью критикам футуризма и рассказом о достижениях футуристов в творчестве; Давид Бурлюк с лекцией о кубизме и футуризме, ретроспективой истории искусства от барбизонцев до новейших групп и течений в русском искусстве; и в конце – Владимир Маяковский с рассказом о достижениях футуризма. После этого Каменский, Бурлюк и Маяковский читали свои стихи.

Публика ждала скандала, однако скандала не было. «Городовые вынуждены были довольствоваться лишь зрительными и звуковыми впечатлениями», «Это был вечер клоунады и добродушного настроения», «А между тем ждали скандала. И публика разошлась с нескрываемой миной разочарования», – писали одесские газеты.

Особо репортёры отметили выполненный Владимиром Бурлюком кубистический портрет Петра Пильского – как раньше на втором Салоне портрет Владимира Издебского. Вот что писал Лери в заметке «Звуки дня. Футуристы» («Одесский листок», 17.01.1914 г.):

«Особенный успех сам собою выпал на долю произведения самого лектора (Давида Бурлюка – прим. авт.) и его не менее одарённого брата. Очень понравился портрет г. Пильского кисти Владимира Бурлюка. Писанный по-футуристски. Не кистью, брандспойтом. И изображавший не Пильского, а пирамиды под снегом. Очень удачный портрет».

Некто А. в статье «У «смеяльных смехачей» («Одесские новости», 17.01.1914 г.) написал: «Гомерический хохот вызвало демонстрирование на экране кучи треугольников, долженствовавших изобразить «портрет Петра Пильского». – Узнаю дорогие черты, – шутит за кулисами артистка Кузнецова. И закулисная публика заливается от хохота…»

Второе выступление кубофутуристов, также состоявшееся в Русском театре 19 января, вызвало куда меньший интерес, да и публики на нём, судя по отзыву Старого в газете «Вечерняя южная мысль», было значительно меньше.

Собственно, от уничижительной одесской критики немногим отличались репортёры и в других городах турне – Кишинёве, Николаеве, Киеве, Минске, Казани, Пензе, Саратове, Ростове-на-Дону и других городах. Где-то футуристов ругали, где-то над ними смеялись, и очень редко об их выступлениях писали сдержанно или с симпатией. Тем не менее залы почти везде были полными, футуристов хотели видеть в других местах – так, например, одесские гастроли ещё не закончились, а из соседних с Одессой городов посыпались телеграммы с просьбой приехать «полным ансамблем».

С пребыванием Маяковского и Бурлюка в Одессе связан один из интереснейших романтических эпизодов в жизни Маяковского – его увлечение Марией Денисовой, вылившееся в известные теперь уже всем строки «Это было, было в Одессе…» поэмы «Облако в штанах». И вот тут интересное свидетельство Давида Бурлюка из его письма к Александру Розенбойму, которое я уже цитировал выше:

«В 1913 г. в Одессе выступления с Пётром Пильским и Володя имел свой роман с Марией – младшая-бедная сестра Катерины, жены румынского помещика. Я её (Катерину) знал в 1906 г. в Харькове – они были богатые люди и художник Митрофан Семёнович Фёдоров писал её портреты. Мария и Катя приезжали в Москву в 1915 год апрель. Я их тогда не видел, так как у нас родился 11 апреля младший сын Никифор Давидович. Фамилию Марии и Кати её старшей сестры – я записал в своём манускрипте «Романы Маяковского».

Пётр Пильский

Имя Петра Пильского неоднократно упоминается в связи с гастролями кубофутуристов. Пришла пора рассказать о нём – о том самом Пильском, о котором Валентин Катаев писал так: «Этот Пётр Пильский, развязный и ловкий одесский фельетонист и законодатель литературных вкусов… Вздёргивал своё лошадиное лицо, интеллигентно взнузданное чёрной уздечкой пенсне… Цинично пьяный, произносил вступительное слово о нашем творчестве…»